Авторефераты по всем темам >>
Авторефераты по филологии
Пушкин в воспоминаниях: Проблемы изучения литературных мемуаров
Автореферат докторской диссертации по филологии
|
Страницы: | 1 | 2 | 3 | |
СКАЧАТЬ ОРИГИНАЛ ДОКУМЕНТАЧетвертый раздел главы - лК проблеме типологии мемуаров. Ученые-историки выделяют два критерия, лежащих в основе типологии воспоминаний: анализ его происхождения (здесь обсуждаются вопросы авторства, времени, обстоятельств происхождения, круга источников, которыми пользовался автор), и анализ содержания, или цели, которую ставил перед собой мемуарист (И.А. Миронова).
Наиболее полно поставленная проблема рассматривалась с точки зрения жанровой специфики мемуаров (Л.Я. Гинзбург, Б.В. Аверин, Т. Колядич и др.). В нашей работе основным критерием типологии оказывается круг источников, т.е. материалы, которые мемуаристу были известны (или были им использованы) во время работы над воспоминаниями. С этих позиций можно выделить два блока.
1. Воспоминания о мимолетных знакомствах, в которых сообщаются незначительные реплики, поступки Пушкина и пр. Таких воспоминаний - большинство (на их основе вырастают многочисленные анекдоты о Пушкине, распространенные в русской журналистике конца XIX в.); мемуаристы отмечающие факты встреч с Пушкиным, руководствовались по большей части личными мотивами: показать, что они общались со знаменитым поэтом.а В таких воспоминаниях мало прослеживается влияние биографических материалов.
2. Неточные в фактическом отношении воспоминания, причем эта неточность обусловлена аберрациями памяти, которые спровоцированы знакомством с произведениями Пушкина, исследовательской литературой и пр.а
Характерны воспоминания М.Н. Волконской о путешествии Пушкина и семейства Раевских на Кавказские воды и в Крым в 1820 году. В них мемуаристка пытается прояснить обстоятельства создания XXXIII строфы первой главы Евгения Онегина (Я помню море пред грозоюЕ), якобы навеянной Пушкину самой Волконской, которая на его глазах забавлялась с волнами. В вариантах же поэмы Таврида (неоконченного замысла, который позднее влился в роман в стихах) нет бегущих волн: очевидно, что на личное воспоминание Волконской накладывается в данном случае позднейшее чтение первой главы Евгения Онегина.
Предлагаемая типология, естественно, не способна охватить все многообразие мемуарных документов - но дает некоторую основу для их целостного представления. Выделенный критерий определяет дальнейшее направление работы.
Глава II Ранние воспоминания о Пушкине. Предметом этой главы стали воспоминания о Пушкине, написанные, или по каким-то причинам не написанные, в первое десятилетие после его смерти. Причины, которые помешали некоторым пушкинским знакомым обратиться к мемуарам, обсуждаются в первом разделе главы - л"Ненаписанные" воспоминания о Пушкине.
В Путешествии в Арзрум Пушкин упрекнул окружение Грибоедова, которые не составили биографии погибшего драматурга. Это замечание в полной мере относится и к пушкинскому кругу: и те не создали биографии поэта, погибшего на дуэли. Некоторые исследователи (А.Л. Дымшиц, Я.Л. Левкович) доходили до прямых обвинений в адрес друзей поэта. Подобные заявления сужают проблему.
В разделе обсуждаются причины такого совместного молчания.а Отчасти оноа было вызвано равнодушием читателей к имени и творчеству Пушкина (посмертное собрание его сочинений неохотно раскупалось по подписке). В диссертации уделено место обсуждению позиции молчавшего М.П. Погодина (материалом послужила его переписка), а также Н.А. Полевого, который в своей статье Пушкин отверг ценность личного воспоминания о Пушкине-человеке.а
Особое место уделено прояснению особой позиции П.А. Плетнева. После смерти Пушкина он, при публикации своего некролога, поместил в Современнике сообщение о намерении собирать и издавать в журнале сведения, в том числе и мемуары, о жизни поэта. Сам он, однако, к мемуарам так и не обратился.
В работе проводится параллель между 1837 годом (гибелью Пушкина) и 1831 годом (внезапной кончиной А.А. Дельвига), когда друзья покойного (Пушкин, Плетнев, Баратынский) обсуждали проект книги Жизнь Дельвига, посвященную его памяти. Этот замысел остался неосуществленным; в диссертации, на материале переписки Пушкина и Плетнева начала 1831 года, высказываются предположения о возможных причинах отказа от задумки.
Плетнев откликнулся на смерть друга некрологом, в котором ограничивается лишь самыми общими сведениями о покойном, уже известными читающей публике, причем убежден в том, что писать по-другому с подробностями (к этому призывал его Пушкин) не только преждевременно, но и вредно для его памяти. Позиция постороннего человека оказалась для Плетнева единственно возможной, учитывая обстоятельства последних месяцев жизни Дельвига: вызов в Третье Отделение, неприятный разговор с Бенкендорфом и последовавшее затем временное запрещение Литературной газеты, семейные неурядицы (именно эти события окончательно подломили и без того шаткое здоровье Дельвига). Сообщение этих подробностей затронут еще живущих людей, мерзавцев, которые поспешат оправдаться - тем самым светлая память о безвременно ушедшем друге, запечатленная в Жизни Дельвига, окунется в житейскую грязь. Пушкин, по всей видимости, принял эту позицию, и в последующих своих письмах к Плетневу не поднимал вопроса о Жизни Дельвига. Более того, он сам несколько раз принимался за воспоминания о друге, но ни одна из его мемуарных заметок не была опубликована при жизни.
Плетневский некролог Пушкину охарактеризован некоторыми исследователями как фальсификация, но в оценке его важно учитывать эту продуманную отстраненную позицию автора, которую понимали и поддерживали другие - молчавшие - друзья Пушкина.
При обсуждении причин этого молчания важно учитывать роль письма Жуковского о смерти Пушкина, которое стало одним из источников консервативно-официозного мифа о Пушкине (О.С. Муравьева). Письмо Жуковского послужило еще одним внутренним препятствием для многих приятелей Пушкина в создании мемуаров о нем: образ, созданный Жуковским (и получивший большое распространение) оказался далеким от того Пушкина, каким они его знали.
Это письмо показало возможности мемуарного жанра. Окружение Пушкина обращались к мемуарам о нем не только для того, чтобы вспомнить ушедшего современника, объективно описать его жизнь, свои с ним встречи и разговоры. Смерть Пушкина подвела естественный итог пушкинскому периоду русской литературы, провозглашенному критикой еще в 20-х годах, и многие писатели пытались осмыслить это время и свое место в литературе, а также наметить, как будет развиваться литература. Этот процесс берет начало уже в 40-х годах, спустя примерно десятилетие после смерти Пушкина. И осмысление это складывалось именно в форме воспоминаний.
Второй раздел: лГоголь о Пушкине. Основное внимание в нем уделено характеристике отзывов Н.В. Гоголя о Пушкине, которые содержатся в Выбранных местах из переписки с друзьями, а также в целом ряде ранних и поздних его произведений. Эта тема имеет большую научную традицию, что выразилось в исследованиях В.Э. Вацуро, В.Ю. Белоноговой, В.А. Воропаева, Ю.В. Манна и др.
Выбранные местаЕ - произведение о прошедшей литературной эпохе, причем память составляет основу повествования. В этом отношении показательно, что условные адресаты Четырех писем к разным лицам по поводу "Мертвых душ" уместно сопоставить с выделением С.П. Шевыревым (в его личной дневниковой записи ота 7/19 октября 1830 г.) четырех характеров русской литературы начала 1830-х гг.
Шевырев выделил Ф.В. Булгарина, Н.А. Полевого, Пушкина и М.П. Погодина, - эти типы оправданно рассматривать как вымышленных адресатов гоголевских писем. В них он в форме ответов разным лицам представил не только замысел продолжения своей нашумевшей книги, но и пути его воплощения.
Внимания заслуживает третье письмо, адресат которого представлен знатоком и ведателем человека. Автор явно отличает его от других, он - один из немногих, кто способен к сочувственному пониманию гоголевского замысла. Именно ему Гоголь пытается объяснить мысль о том, что в сочинении уродов участвовало душевное обстоятельство.
В этом письме Гоголь обращается к своим воспоминаниям о Пушкине, и в частности, его отзыву о чтении Гоголем первых глав поэмы: Боже, как грустна наша Россия! <Е>а Тут-то я увидел, что значит дело, взятое из души, и вообще душевная правда.
Мемуарная составляющая здесь приобретает особую значимость. Неважно, было ли на самом деле, чтобы Гоголь читал Пушкину свои "Мертвые души" - это оспаривал, например, П.В. Нащокин. Важно, что этот, пусть даже и выдуманный Гоголем, факт, оказался вписан в его собственное творчество. В Переписке Гоголь еще не указывает, что сюжет Мертвых душ передан ему Пушкиным (он заявит об этом в Авторской исповеди). Но Пушкин становится в глазах Гоголя тем ориентиром, который направлен и на его собственное творчество. Мысль о пушкинском происхождении нашумевшей поэмы приобретает значение эстафеты, завенщания гения (В.Э. Вацуро). В настойчивом подчеркивании этой мысли ощущается символическое расширение факта.
Пушкин становится в книге Гоголя организующей фигурой. В диссертации анализируется отзыв Пушкина о творчестве Державина, сообщенный Гоголем (очерк О том, что такое слово): Державин не совсем прав: слова поэта суть уже его дела. Проблема поэтического слова и дела, выраженная Пушкиным в крылатом высказывании, выливается в соотношение двух веков. Поэтический труд Державина был ничто перед его государственными делами, противопоставлявшимися словам, которые в его восприятии становились забавой. Приговор Пушкина Державину определяется Гоголем как высший суд. Отсюда происходит мифологизация Пушкина. Предметом исследования становится не столько фактическая точность отдельных мемуарных свидетельств Гоголя, сколько логика введения мемуаров о Пушкине в структуре книги Гоголя.
В работе особое внимание уделено легендарному эпизоду, в котором Гоголь повествует об обстоятельствах написания Пушкиным стихотворения С Гомером долго ты беседовал одинЕ (очерк О лиризме наших поэтов), адресуя его Николаю I. Еще Белинский назвал (в третьей статье цикла Сочинения Александра Пушкина, т.е. до появления Выбранных местЕ) в качестве адресата переводчика Илиады Н.И. Гнедича (никак, впрочем, не аргументировав эту догадку). Характерно при этом, что в письме к С.П. Шевыреву (который удивился этим странным и неприличным даже толкованием) Гоголь сообщил, что это сообщение Белинского заимствовано от него. Неясно, правда, когда Гоголь мог передать свою точку зрения, отраженную в статье Белинского и принятую в пушкиноведении. Гораздо важен для нас другой вопрос: почему Гоголь ладресовал это пушкинское стихотворение Николаю I?
Пушкинское стихотворение, как справедливо Б.С. Мейлах, вовсе не явнляется характеристикой деятельности Гнедича - переводчика. Странной оказывается высокая библейская образность стихотворения, где в виде пророка Моисея предстал переводчик Илиады, а его работа названа скрижалями. Непонятно также, почему Илиада встречена полным непониманием (Смутились мы, твоих чуждаяся лучейЕ). В выстраивании пушкинского мифа Гоголь оказывается не однозначен. Ему, конечно, важно обозначить близость Пушкина к царской власти, но он не ограничивается, как, например, Жуковский в письме к С.Л. Пушкину, утверждением концепции близости поэта и просвещенного абсолютизма. В очерке Гоголь пересказывает две заключительные строфы пушкинского стихотворения (Таков прямой поэт. Он сетует душойЕ и т.д.), которые служат для него развитием мысли о том, что Помазанника Божия, как и Прямого поэта, интересуют все проявления жизни людей. Поскольку самодержавный монарх есть лобраз Того на земле, Который Сам есть любовь, то и великий поэт, стремящийся к познанию и воплощению земной Любви, испытывает естественное тяготение к монарху.
Гоголь, по всей вероятности, мог быть знаком (через Жуковского, с которым он во время создания Переписки активно общался) не только с напечатанными Жуковским в Посмертном издании вариантами последних пушкинских стихов, но и с теми строками, которые Жуковский поправил при публикации. Приводя предпоследнюю строфу Памятника (И долго буду тем любезен я народуЕ), Гоголь цитирует ее в варианте Жуковского с исправленной третьей строкой (Что прелестью стихов я был полезен). Однако его рассуждения совсем не о прелести пушкинских стихов, а об лизгнанниках, за которых поэт просил перед монархом. Несомненно, Гоголь имеет в виду именно пушкинские стихи (Что в мой жесткий век восславил я свободу). В подтверждение той же идеи Гоголь приводит два обращения позднего Пушкина к образу любящего монарха. Одно - в стихотворении Герой (о царе, который после своего благодетельного посещения холерной Москвы будет Небу другом); другое - в балладе Пир Петра Первого: Виноватому вину / Отпуская, веселится.
Таким образом, на мемуарной выдумке Гоголь строит пушкинский миф: о любви поэта, стремящегося к христианской Любви к Помазаннику божьему, который оказывается носителем того же чувства. Миф этот возвышает его как истинно русского писателя, вполне осознавшего и оценившего собственный дар.
Вся вторая половина Выбранных местЕ как будто лишена мемуарного Пушкина. Он появляется лишь в очерке В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность. Свои рассуждения о русской поэзии Гоголь начинает с утверждения о ее подражательности, которая пришла в литературу с реформами Петра. Напыщенная и восторженная поэзия золотого века Екатерины сменилась в XIX веке простым творчеством поэтов-изобретателей (Жуковского и Батюшкова), которые, в отличие от предшественников (Ломоносова и Державина) обращались к переосмыслению западных открытий. На этой волне возник Жуковский, создатель лэлегического рода нашей поэзии, и Батюшков, открывший для творчества всю очаровательную прелесть осязаемой существенности. Пушкину Гоголь отводит серединную роль, которая означает в то же время синтез разнородных начал, причем именно в синтезе заключается самобытность русской поэзии. При этом полнота пушкинской поэзии сочетается с неуловимостью поэтической личности Пушкина. Он уподоблен эху, откликнувшемуся на множество окружающих его житейских явлений, но лишенный собственной идентичности.
В пушкинском стихотворении Чернь Гоголь усматривает нежелание Пушкина биться за свое поэтическое слово, и в этом он противостоит Языкову с его логнедышащим словом. Пушкинская струя столетнего токая кажется Гоголю устаревшим направлением в поэзии; он должен склониться перед чем-то новым. Показательно в этом отношении, что среди критериев литературного творчества, соотносимых с обликом Пушкина, названы своеобразье ума, картинная личность характера, гордость движений и т.п. И отделено от него желаемое Гоголем в литературе будущего христианское, высшее воспитание.
Эта лотделенность фигуры Пушкина от собственных идеалов позднего Гоголя определила мемуарную мифологию в представлении фигуры своего литературного предшественника, которую Гоголь развернул в Выбранных местах из переписки с друзьями.
Глава III л"Вторичные" воспоминания. Записки А.О. Смирновой, изданные О.Н. Смирновой. В этой главе, самой большой по объему, уделено внимание особому феномену мемуаров - т.н. вторичным воспоминаниям о Пушкине. Первый раздел главы - лВторичные воспоминания: понятие - посвящен характеристике вводимого определения.
Под этим названием имеются в виду воспоминания потомков знакомых, родственников и друзей Пушкина. Можно выделить три таких документа (наиболее крупных как по объему, так и по фактическому наполнению): Воспоминания об А.С. Пушкине Л.Н. Павлищева, Записки А.О. Смирновой, изданные ее дочерью О.Н. Смирновой, а также статьи П.П. Вяземского о Пушкине по материалам Остафьевского архива. Принципиально важно, что для своих воспоминаний авторы использовали неа только семейное предание, но и документы (эпистолярные, дневниковые, мемуарные), оставшиеся после смерти их владельцев. Наследник по какой-то причине не издает сам документ, а создает собственное произведение на его основе (или же придумывает сам документ). Чем обусловлено такое присочинение? Дело здесь не только в том, что документы, положенные в основу таких текстов, имеют личное происхождение и не планировались их авторами к публикации (и, как следствие, опубликовать их без редакторской правки (с исключением личных подробностей в переписке, с пояснениями в отрывочных дневниковых записях и пр.) было вряд ли возможно).аа
Необходимо обратить внимание на то, что вторичные воспоминания появляются в локальное время - вторая половина 1880-х - начало 1890-х гг. Это обусловлено несколькими причинами. Во-первых, смертью владельцев документов и интересом к ним их потомков. О.С. Павлищева, мать Льва Николаевича, скончалась в 1868 году, П.А. Вяземский - в 1878-м, А.О. Смирнова - в 1882-м. Во-вторых, появление подобных материалов обусловлено общей обстановкой 1880-х годов, сложившейся вокруг имени Пушкина.
Необходимо отметить полемическую направленность мемуарного творчества П.П. Вяземского, которая характерна и для О.Н. Смирновой, издательницы Записок. Комплекс наследника (А.С. Немзер) мог сформироваться не ранее 80-х годов XIX века, в ответ на многочисленные свидетельства о Пушкине и его окружении, публикуемых в прессе того времени.
Мы упомянули три разных документа с точки зрения отражения источника, положенного в их основу (или выдуманного). Наиболее далеки от источника (в данном случае - Остафьевского архива) воспоминания П.П. Вяземского, наиболее близки - Записки А.О. Смирновой (были они или нет, нам важно указать манеру наследника в издании документов). Это обусловлено объективной причиной: только П.П. Вяземский мог рассказать о личных детских впечатлениях от встреч с Пушкиным. Павел Петрович (1820-1888) был гораздо старше и Л.Н. Павлищева (1834-1915), и О.Н. Смирновой (1834-1893). Это обстоятельство имеет большое значение.
В диссертации анализируется свидетельство из воспоминаний П.П. Вяземского, в котором он сообщает о монологе Евгения из Медного всадника, в котором слишком энергически звучала ненависть к европейской цивилизации. Содержание этого монолога в тридцать строк, который он услышал от Пушкина поздней осенью 1836 г., он вспомнить не смог, но предположил, что А.О. Россет, присутствовавший при чтении, мог его переписать.
Комментаторы (Н.В. Измайлов, С.М. Бонди, М.И. Гиллельсон) предположили, что монолог, о котором сообщает мемуарист, мог существовать на самом деле, но он мог быть частью нереализованного пушкинского замысла, над которым Пушкин работал перед Медным Всадником - поэмы л<Езерский>.
Это свидетельство о монологе - не единственное. В диссертации мы сопоставляем его с воспоминанием по этому поводу О.Н. Смирновой, которое она записала в письме к В.И. Шенроку от мая-июня 1892 г. Вот оно: У дяди хранилась одна вещь, которую я крайне сожалею, что не увезла из его ящика в <18>46 году, он даже не позволил переписать. Это 30 стихов из Медного всадника, монолог сумасшедшего Езерского перед памятником Петра Великого, Пушкин напечатал только первый стих. Дядя присутствовал только на двух чтениях, когда А.<лександр> С.<ергеевич> читал этот монолог, одно чтение у Вяземского, другое у моей матери, только при нем, при моем отце и дяде Клементии Ос.<иповиче> дядя Аркадий переписал стихи, но не хотел их даже мне <отдать> в <18>76 г. и в <18>80 г., и сказал, что: пойдет о них глупая полемика, их не поймут; скажут, что Пушкин кричит против Петра и цивилизации, а он именно вложил все это в уста сумасшедшего. Он сам выбросил эти 30 ст. Они даже не были в цензуре, видно он <нрзб> что его не поймут. И так они исчезли! (РО ПД. №20.222).
Нет смысла указывать на прямые переклички сведений, сообщенных Вяземским и Ольгой Николаевной. Но как относиться к только что приведенным сведениям? Сообщение Ольги Николаевны - в самом ли деле воспроизведение какого-то разговора с Аркадием Осиповичем? Очевидно, что приведенный нами отрывок - не воспоминание Ольги Николаевны, а апокрифическое сообщение, построенное на свидетельстве Павла Вяземского.а
О неизвестных строках Медного всадника, равно как и о том, что у дяди был ящик с пушкинскими стихами, Ольга Николаевна могла узнать, как следует из этого письма, только от матери. Иначе как можно объяснить такую скрытность Аркадия Осиповича? Неужели он мог упомянуть о стихах Пушкина, а также о том, что он их записал, а после этого не показать их своей племяннице? Именно поэтому, кажется, Ольга Николаевна сообщает о чтении Медного всадника в салоне А.О. Смирновой, которое невозможно поздней осенью 1836 года, поскольку она с семьей в это время находилась за границей.
Важно указать не только на хронологические неувязки в этом сообщении. Ольга Николаевна путает первоначальную и окончательную редакции пушкинской поэмы. Монолог этот мог быть частью первоначальной редакции; указание Вяземского на положение его в окончательной редакции Медного всадника объясняется тем, что он спустя долгие годы сопоставил его с прочтенным им позднее произведением. Неточность в мемуарах П.П. Вяземского в данном случае оказывается явным свидетельством того, что перед нами - именно воспоминание. Ольга Николаевна знает некоторые моменты творческой истории Медного всадника, поэтому сопоставляет этот монолог и с окончательным вариантом, и с предшествующим, упоминая фамилию героя - Езерский.
Важно отметить принципиальное различие в оценке неизвестного монолога из Медного всадника. Павел Вяземский, хотя и относит его к безумному чиновнику, но далее воспринимает его как стихи, идущие от самого Пушкина. А.О. Россет же, более других, как указывает Вяземский, пораженный стихами, в которых лэнергически звучала ненависть к европейской цивилизации, дает им явно сниженную характеристику в изложении Ольги Смирновой. Такая реакция Аркадия Осиповича невозможна.
Сообщение Ольги Николаевны невозможно правильно расценить без учета двух составляющих, важных при характеристике вторичного воспоминания: во-первых, научных исследований о Пушкине, которые могли быть ей известны, а во-вторых - ее собственного представления о Пушкине и его поэзии.
Особое внимание в диссертации уделено одному из спорных документов такого рода - Запискам А.О. Смирновой. Проблема достоверности Записок на протяжении более ста лет (с 1893-1895 гг., когда они публиковались в журнале Северный Вестник) интересовала пушкинистов (П.Е. Щеголев, Л.В. Крестова, П.Е. Рейнбот, С.Н. Дурылин, С.В. Житомирская, В.С. Листов, В. Есипов, Н.П. Колосова и др.; существуют также библиографии по теме, составленные в разное время Н.К. Пиксановым и И.А. Смирновой). Вопрос этот, однако, далек от окончательного решения.
Во втором разделе главы - л"Записки А.О. Смирновой": подходы к изучению - в центре внимания оказываются первые (с 1893 года) критические отзывы по поводу этого документа.
Среди первых отзывов выделяется резко критическая рецензия, опубликованная в журнале Русская мысль в 1897 году. Исследователь, во-первых, точно определил цель О.Н. Смирновой, которая заключается в реабилитации Александры Осиповны, стремлении показать ее и все ее окружение настоящими. Необходимо подчеркнуть, что эта реабилитация, другими словами - созданные ею образы Пушкина, Вяземского, Жуковского и т.д., оказались близки критикам конца XIX века. Д.С. Мережковский, С.Л. Франк и др., пытаясь доказать достоверность Записок, отстаивали, по сути дела, свою трактовку творчества поэта. Записки А.О. Смирновой следует воспринимать не только как мемуарное свидетельство, но и как событие литературной критики конца XIX века.
Во-вторых: в этой рецензии поставлен вопрос о происхождении Записок. Экспертиза достоверности Записок должна заключаться в отделении действительных записок А.О. Смирновой от поздних добавлений ретуширующей руки. Решая поставленную проблему, исследователь сталкивается с несколькими частными вопросами: история публикации Записок; личность О.Н. Смирновой, создателя документа; сопоставление текста Записок с другими источниками сведений о Пушкине. Среди них особое место занимают, естественно, воспоминания, дневники, письма самой А.О. Смирновой. Несмотря на то, что эти вопросы были поставлены более ста лет назад, они остаются открытыми.
Третий раздел главы - лИстория публикации "Записок".
В нем на материале опубликованных и архивных материалов раскрыта непростая история первой отдельной публикации документа, осуществленного Л.Я. Гуревич, редактором журнала Северный вестник.
Первая часть Записок была выпущена в 1895 году, вторая же - лишь двумя годами позднее. Чем обусловлена эта задержка? л"Записки А.О. Смирновой", полученные в феврале 1893 г. от покойной О.Н. Смирновой издательницей Северного Вестника Л.Я. Гуревич, для напечатания в журнале, были временно прекращены печатанием в виду невыяснившегося вопроса, кто, будучи наследником О.Н. Смирновой, имеет право на получение гонорара за печатаемые "Записки" - отмечалось в редакционной заметке при издании второй части документа.
О.Н. Смирнова скончалась в декабре 1893 года, не оставив после себя завещания; вопрос о гонораре за издание Л.Я. Гуревич приходилось решать с ее сестрой Н.Н. Сорен, заявившей о своих правах на получение причитающихся денег. Дело это, как можно видеть из редакционного предисловия, завершилось не в пользу последней, однако существенно затянуло отдельное изданиеа Записок. В разделе представлены документы (главным образом, эпистолярные, обнаруженные в фондах Л.Я. Гуревич и О.Н. Смирновой), которые проясняют взаимное раздражение и непримиримость сторон в этом вопросе.
С другой стороны, как видно из публикуемых документов, отдельное издание Записок вышло не таким, как предполагала Л.Я. Гуревич. В письме от 28 февраля 1894 года она предлагала Н.Н. Сорен сотрудничество в поиске подлинных документов, оставшихся от А.О. Смирновой. Учитывая их сложные личные отношения, эта работа проведена не была, а поэтому и вышедшие в 1895 - 1897 гг. Записки не удовлетворяли их издателя.
Четвертый раздел - л"Записки" в критике и литературоведении.
Уже первые отзывы о Записках поставили вопрос о внутренней достоверности этого документа (Ю.П. Бартенев, Д.С. Мережковский и др.). Пожалуй, самая ходовая характеристика Записок принадлежит С. Л. Франку: их достоверность совершенно очевидна по внутренним основаниям, как бы недостоверны ни были многие свидетельства этих сомнительных мемуаров <Е>. Это положение нуждается в комментариях.
В предложенной характеристике Записок сталкиваются два уровня знаний: научный (исследователь занимается проверкой достоверности отдельных свидетельств, прием эта работа заключается прежде всего в поверке отдельного свидетельства другими источниками). Другой уровень условно можно обозначить критическим (когда на первый план выходит достоверность, а в данном случае - близость - пушкинского образа концепции критика). Кажется, что исследователи восприняли только первую часть этого парадокса, где говорится о достоверности Записок по внутренним основаниям.
В диссертации с этих позиций рассматривается статья известная статья о Пушкине Д.С. Мережковского, в которой критик не отрицал ошибочность некоторых сведений, сообщенных в Записках (ко времени написания статьи этот факт был очевиден). Гораздо важнее для него была трактовка образа Пушкина. Таким образом, Мережковский (равно как и Франк) относятся к Запискам не как к историческому свидетельству о Пушкине, а как к толкованию его личности в мемуарной форме. Подлинность Записок для Мережковского определяется не фактической достоверностью сообщенных там сведений, а близостью их его собственной критической трактовке. Таким образом, Записки, даже если они сочинены Ольгой Николаевной Смирновой, приобретают для Мережковского большое значение как критический отзыв о личности Пушкина.
Одним из главных оппонентов Мережковского стал В.Д. Спасович. В работе анализируется его большая статья по этому поводу, а также Тезисы мои для о Вечных спутниках - тезисы к лекции о Мережковском (этот документ хранится в Рукописном отделе Пушкинского дома). Пафос выступления Спасовича сосредоточен в последнем, седьмома пункте: Д.С. Мережковский изобразил Пушкина не настоящего, а по своему образу выстроенного <Е>. Мережковский, вероятно, не стал бы отрицать положения.
Объективный подход Спасовича (л<Е> какую ценность могут иметь эти записки в смысле исторического источника? Какую историческую достоверность представляет то, что в этих записках рассказано? - такими вопросами задается исследователь) не опровергал концепции Мережковского.а Показательно и другое: рассмотрение Записок с позиции листорического источника поставило исследователя в позицию субъективного их толкователя. Спасович в своей статье отметил множество фактических несообразностей, но в трактовке событий, сообщенных в Записках, которые не получают отражения в других, известных ему, источниках, дает личностную оценку.
Анализ Записок как исторического документа (который предполагает или отрицание их значения в этом качестве, или признание их достоверности) в данном случае не отражает сложности вопроса. Уместнее говорить не о достоверности Записок, а о правдоподобии отдельных сведений, в них сообщенных.
В некоторых современных исследованиях настойчиво подчеркивается мысль о том, что Записки были намеренно вычеркнуты из пушкинистики XX в., поскольку Пушкин, представленный там (человек глубоко религиозный, поддерживающий добрые отношения с Николаем I и пр.) открыто противостоял облику поэта, который пропагандировался советской властью. Это положение не вполне справедливо. В диссертации показано, на примере заметки М.А. Цявловского А.О. Смирнова о Пушкине и Николае I, что ошибочные предположения ученого основаны не на предвзятости его, а объясняются тем, что к тому времени не были полностью изданы воспоминания и автобиографические записки мемуаристки.
|
Страницы: | 1 | 2 | 3 | |
Авторефераты по всем темам >>
Авторефераты по филологии