Книги, научные публикации Pages:     | 1 | 2 | 3 |

А.А. Козюков Идеал философии ненасилия и исторический контекст учения Иисуса Христа о непротивлении злу Современная философия ненасилия весьма неоднородна. Все уче ния о ненасилии можно разделить на два ...

-- [ Страница 2 ] --

Благодаря развитию науки одни виды ресурсов заменяются другими, растет коэффициент их полезного использования. При этом эффектив ность использования ресурсов можно повысить и благодаря развитию форм социального обмена. Вступая во все более новые меновые отноше ния и делая их все более и более совершенными, все более рациональны ми, эффективными, ресурсосберегающими, человек постепенно перехо дит от тиранических отношений - к крепостническим, а от них - к ли беральным и сервистическим. Это, в конечном счете, и обусловливает социальный прогресс, общечеловеческую эволюцию. Поэтому развитие разума и социальных действий - двух неиссякаемых ресурсов самого челове ка - это единственно возможный путь прогрессивного развития общества.

От успешного решения этой двуединой задачи будет зависеть будущее людей.

По мере изменения условий жизни меняются требования к человеку, к условиям человеческого общежития. Становится возможным целена правленное воспитание людей, обусловливающее вытеснение из жизни авторитарных отношений и утверждение действительно нового лмиро вого порядка, призванного гармонизировать все человеческие отноше ния, в том числе, и отношения между людьми и природой. Поэтому в но вых условиях должна измениться и власть. Ее должны представлять лю ди, проникнутые идеей добра и взаимного служения, люди, которые об щие интересы ставят выше своих личных, корыстных интересов. Они должны понимать законы общественного развития и на этой основе быть едиными в оценках стратегических целей своих стран и мирового сообщества.

Понимание того, что взаимоотношения человека с человеком и со средой своего обитания, подчинено определенным закономерностям, дает ключ к пониманию того, что гармоничное развитие социума и при роды возможно. Вопрос лишь в том, успеет ли гуманное нравственное начало социума справиться с инерцией авторитарного мышления? Успе ет ли человечество за короткий срок перейти к новым принципам обще жития, к новым ресурсосберегающим социальным технологиям?

Поэтому любая серьезная социальная или политическая программа должна опираться на опережающее глобальное воспитание, которое должно ликвидировать диспропорцию между развитием человеческого интеллекта и убожеством его действий, при помощи которых он добива Часть II. Выступления ется своих целей. Для этого нужна единая общечеловеческая идеология и единая программа, которая на первых порах была бы способна предот вратить сползание человечества к глобальной катастрофе, а в дальней шем была бы способной обеспечить коэволюцию человека и окружаю щей среды. Ее основное требование - прекратить использовать ресурсы в авторитарных целях.

Думая о возможных решениях глобальных проблем, мы вторгаемся в область моральной ответственности людей, сталкиваемся с проблемой готовности подчинить наши сегодняшние эгоистические интересы обес печению жизни будущих поколений. Естественно, что одних только нравственных начал для решения этих проблем недостаточно. Необхо димы знания, убеждения, а также нормы международного права, на ос нове которых только и возможны глубокие преобразования самого смысла общечеловеческой культуры. Но это и есть гуманистическая революция - переворот от авторитарного эгоизма к аллоритарному аль труизму, от стремления решать проблемы лсвоих за счет господства над лчужими, к стремлению решать свои проблемы через служение другим, от безумия, к разуму, от безнравственности, к морали.

И. Свиестиня Некоторые аспекты насилия:

насилие как одно из проявлений власти Рассматривая вопрос о насилии нельзя забывать, что оно тесно свя зано с властью. Насилие - это одно из многочисленных проявлений вла сти и поэтому необходимо говорить о насилии в контексте власти.

Человека характеризует стремление к гармонии, порядку (внутрен нему и внешнему), жажда узнать и объяснить сущность своего бытия.

Человек включен в два вида отношений: вертикальные и горизонталь ные. Первые - это отношения власти (и в том числе насилия как прояв ление власти), второй - это разные формы человеческого сотрудничест ва, солидарности, конкуренции и т.п.

Власть вызывает в человеке негативные эмоции, поэтому власть все гда нуждается в оправдании своего существования. Власть и насилие яв ляются одним из проявлений иллюзий человека, что в его силах чем-то или кем-то управлять, что он с помощью власти (физической или духов ной) подчиняет часть бытия. Несостоятельность это иллюзии по-своему была показан Воландом романе М.Булгакова Мастер и Маргарита: для того, чтобы управлять собой человеку необходим план хотя бы на тыся чу лет вперед, реальный же человек не может ручаться даже за свой соб ственный завтрашний день1.

Но все-таки власть является как бы защитой человека от незнакомо го, поэтому так трудно пережить любые стремления чего-то менять в этих отношениях. Власть пронзила все сферы бытия, она захватила даже такое чувство как милосердие. Е.Канети характеризует милосердие как лочень высокий и концентрированный акт власти, потому что оно пред усматривает осуждение, без чего не возможен и акт милосердия. Осо бенно остро это чувствуется, если помилование происходит незадолго до выплонения смертной казни, потому что тогда создается иллюзия, что провинившимуся предоставляется новая жизнь2.

Это ужасное заключение, потому что тогда человек не может быть уверен ни в чем. Если даже такое гуманное чувство, как милосердие, счи тать как конечное проявление власти и насилия, тогда это может нало жить отпечаток недоверия и на другие моральные принципы. И тогда не Булгаков М. Мастер и Маргарита // Собр. соч. в 3 томах. Т. 2. СПб:

Кристалл, 1998. С. 330.

Kaneti E. Masa un vara. Riga: Jumava, 1999. Р. 255.

Часть II. Выступления трудно сделать выбор в пользу власти и насилия. Этот выбор неодно кратно подтверждался в истории, хотя кто-то и может пробовать оправ дать существование власти и в некоторых аспектах насилия как возмож ность создать стабильное государство или стабильный мир. В этом слу чае нередко приходится подчинить интересы индивида общим интере сам. Власть многих можно оправдать очень тривиально: интересы ин дивидов различны и разнонаправлены, а людям необходима какая-то форма сосуществования;

для этого добровольно отчуждают или от них насильно отчуждают часть индивидуальных прав. Если это сделано на сильно, тогда человеку или группе людей ничего другого не остается как сопротивляться. Вопрос лишь в том, как? В практической жизни это воз можно путем насилия или ненасилия т.е. ответить на насилие либо нена силием, либо насилием. Но возможно и сопротивление в духовной сфе ре, например интеллектуальными средствами - созданием неких кон цепций возможной идеальной жизни или утопий.

Остановимся на парадоксальном, как может показаться словосоче тании: лнасильственное ненасилие. С одной стороны лнасильственное ненасилие оставляет возможность действовать нравственно, но с дру гой - само это понятие противоречиво и оно оставляет возможность для широкой интерпретации. Неоспоримо, что лесть огромная разница меж ду уничтожением противника и его переубеждением или лперевоспита нием;

на что, в конечном счете, делает ставку лнасильственное ненаси лие3 и что его подталкивает действовать нравственно. Но нельзя забы вать, что нравственность (как многое другое) можно широко трактовать.

Как это было в Городе Солнца Т.Кампанеллы, где ни всех виновных (по мнению общества) разрешалось сразу судить;

- некоторым давалось право самим лишить себя жизни4. Остальные в это время плачут и мо лются, угаваривают и убеждают виновного, пока тот не согласится на выполнение смертной казни, потому что иначе его нельзя судить5. На верняка целью Кампанеллы было создание идеального государства, в ко тором нет места насилию, но его идеал оказался очень близок тоталитар ному обществу. В начале это лпереубеждение виновного можно рассма тривать как лнасильственное ненасилие - виновного убеждают, не уби ваютЕ пока он сам не захочет этого. Но в Городе Солнца у виновного не было выбора, сфера его свободы ограничивалась добровольным выбо Капустин Б.Г. Насилие/ненасилие как ключевая проблема политической морали // См. в настоящем сборнике. С.

Кампанелла Т. Город Солнца. М.: АН СССР, 1954. С. 98.

Там же. С. 99.

И. Свиестиня ром смерти. И это, несомненно, есть форма принуждения, в котором осуществляется психологическое насилие.

Конечно, ненасилие не имеет ничего общего с пассивностью и по корностью. Тут можно вспомнить ситуацию в Латвии в начале 1990-х го дов, когда безоружные люди строили в Риге баррикады, чтобы отстоять свои права перед возможным ударом со стороны армии или ОМОНа. Не важно, были ли у больших политиков планы применения силы ради со хранения существовавшего порядка. Люди, вышедшие на баррикады с лголыми руками, ничего об этом не знали. С их стороны это было нена сильсвенное сопротивление.

Тем не мене, граница между насилием и ненасилием довольно неоп ределенна. Признавая возможность лиспользования психологического давления с целью изменить отношение к проблеме6, необходимо иметь в виду и то, в каком направлении осуществляется это давление и не может ли оно зайти настолько далеко, что превратится в одночасье в насилие.

Обратимся к двум классическим утопиям - Утопии Т.Мора и Го роде Солнца Т.Кампанеллы. Утопии представляются возможностью соз дания идеального, справедливого мира без насилия. Но так ли это на са мом деле? В этих идеальных государствах человек лишен своего важней шего права - права самостоятельно мыслить. Всем порядком обществен ного устройства мышление простого человека делается ненужным. Стиль правления в утопиях авторитарный, несколько лиц решают, кому что де лать и как жить. Все решено за индивида, у него отнято право на собст венное мнение, тем более если оно противоречит общему замыслу. Таким образом ярко проявляется духовное насилие общества над индивидом.

Что это - общество, основанное на подавлении, это очевидно. Но имеем ли мы здесь дело с насилием? Неоспоримо, что подавление част ных мнений, не согласных с мнением правителей, насильственно. В на званных утопиях такое несогласие жестоко подавляется. Т.Мор планиру ет отдавать людей, не согласных с общим мнением, в рабство7. У Т.Кам панеллы неповиновение государственной власти карается смертной каз нью8. Общее мнение господствует ценою жестокого подавления какого либо свободного частного мнения. Но правомерно ли говорить о наси лии в этих утопиях по отношению к тем, кто благополучно вписан в су ществующий порядок и счастлив от своей слиянности с властью? Мно Sharp G. The Politics of Nonviolent Action. Boston: Porter Sargent, 1973.

Мор Т. Утопия // Утопия. Эпиграммы. История Ричарда III. М.: Ладомир, Наука, 1998. С. 65.

Кампанелла Т. Указ. соч. С. 99.

Часть II. Выступления гие мыслителели обращали внимание на то, что человеку свойственно отказываться от своей свободы и лблагоразумно вверять свою судьбу в чужие руки: так жить гораздо легче. Здесь можно вспомнить Н.А.Бердя ева, который считал, что свобода есть тяжкое бремя, от которого многие с готовностью отказываются9. Бердяеву созвучен мыслитель совсем иной эпохи - Ж.Бодрийяр, согласно которому, мы живем в такой культурной среде, которая нам навязывает ответственность за собственную жизнь. И это есть проявление абсурда: ведь лникто не в состоянии вынести ответ ственность за свою жизнь. Эта идея, одновременно и христианская и со временная, является тщетной и вызывающей. Более того, это утопия, не имеющая оснований. Для ее осуществления надо, чтобы индивидуум превратился в раба собственной идентичности, в раба своей воли, ответ ственности, желаний10. Здесь обнаруживается безвыходная ситуация:

человек старается освободиться от власти и насилия, но в результате ока зывается, что власть ему необходима и жизнь без власти не возможна.

Классические утопии в этом аспекте не сильно отличаются от совре менных антиутопий, например, антиутопии Дж.Оруэлла, хотя первые при званы продемонстрировать идеальную, а последние - негативную модели государства. И в утопиях и антиутопиях одинакова основа - неусыпный контроль государства за индивидом. Отношение к этому порядку разное: в антиутопии государственный контроль представляется как форма подавле ния воли индивида;

в классической утопии индивид сам отказывается от своего мнения, получая взамен право на счастливую и спокойную жизнь.

Характерно, сколь непропорционально большое внимание оказано в утопиях войне и смертной казни. В Городе Солнца дети с малых лет приучаются войне11. Абсурдной кажется и ситуация, когда осуждение противника оправдывают, говоря, что цель войны не убивать, а совер шенствовать противника12. Насилие освящается высокой целью совер шенствования индивида.

Утопии создавались в эпоху Возрождения. Их авторы в самом деле стремились представить во всей красе идеальное государство. Однако се годня они воспринимаются как предупреждения. Насилие, освященное идеалом совершенства, оказывается зловещим вдвойне. ХХ век проде монстрировал это на практике: два страшнейших режима - нацизм и ком Бердяев Н. Самопознание // Соч. Москва: ЭКСМО-Пресс;

Харьков:

Фолио, 1997. С. 300-301.

Бодрийяр Ж. Прозрачность зла - С. 79.

Там же. С. 78.

Там же. С. 83.

И. Свиестиня мунизм - были вдохновлены возвышенными идеями совершенства. Прав да, одна основывалась на чистоте нации, а другая - на чистоте общества.

Борясь за многосторонние права, главным образом лсреднего чело века, западная цивилизация достигла и абсурдного права на насилие. (В этом контексте лсредний человек - это тот, кем легко манипулировать и который занимает пассивную позицию в отношении своего совершенст вования). Если нельзя избежать насилия в реальной жизни, то зачем сти мулировать это чувство фильмами, книгами и т.п. уже с раннего детства?

Насилие, как отмечает Ж.Бодрийяр, лприобрело новое обличие - наши средства массовой информации сделали его общедоступным13. Инфор мация о насильственных актах мгновенно появляется на первых страни цах газет, в телевизионных новостях, не говоря уже о фильмах, где наси лие пропагандируется в многочисленных видах, и это намного интерес ней, чем какое-то событие культуры. Люди до такой степени стали чуж ды друг другу, что насилие становится событием, которое хотя бы на миг возвращает интерес людей к своим ближним. Тут можно согласиться с Ж.Бодрийяром, который считает, что в своей основе насилие это, ско рее, отсутствие события. Насилие взрывает безразличие, лполитическую пустоту (а не злобу той или иной группы людей), молчание истории (а не психологическое подавление индивидов)14.

В человеке глубоко коренится стремление к власти, и это чувство по рой является более естественным, чем какие-либо этические принципы, соблюдение которых дается человеку с большим трудом (осуждение Христа человеку далось намного легче, чем его оправдание и принятие его прин ципов). И как бы не хотелось соглашаться с Ж.Бодрийяром, он во многом прав, говоря, что лвсе мы, сами этого не ведая, являемся маккиавеллиста ми благодаря смутному пониманию того, что политическое представитель ство есть не что иное, как диалектическая фикция, за которой скрывается смертельный поединок, желание обрести власть и погубить противника, и желание это потенциально в состоянии привести человека к гибели или до бровольному рабству;

всякая власть зиждется на Гегемонии Государя и на Холокосте Народа15. (Или на Гегемонии одного индивидуума над другим).

Несмотря на такую, не очень оптимистичную, перспективу, это не освобождает каждого из нас от индивидуального выбора, результатом которого в идеальном случае должно стать соблюдение моральных прин ципов и противостояние насилию ненасилием.

Бодрийяр Ж. Указ.соч. С. 7.

Там же. С. 8.

Там же. С. 9.

С.М. Антаков Стокгольмский синдром и феномен любви к насильнику Воссоединившись с идеей антитеррористической борьбы, идея гло бализации становится явно непобедимой. Постмодернистская расхля банность и пацифистски-близорукая этика ненасилия временно отступа ют, выходят из философской моды, а универсальный законодательный разум и логическая дисциплина вновь поднимают голову. Террористы и ан титеррористы в моменты их схватки эмпирически неразличимы, и в вой не сильных за мировое господство мы, слабые, полюбим победителя, справедливо считая, что его бог сильнее бога побежденных. Любовь - это все, что нам надо для глобального соединения.

В 1978 г. психиатрия обогатилась новым понятием стокгольмского синдрома. Оно появилось после двух близких по времени захватов залож ников, случившихся в Стокгольме. В обоих случаях через несколько дней заложники стали гораздо больше симпатизировать и доверять по хитителям, чем пытавшимся освободить их полицейским. В первом слу чае двое бежавших из тюрьмы грабителей укрылись в помещении банка, захватив четырех его служащих. Через несколько дней заложники добро вольно и совершенно искренне (как выяснилось позднее) заявляли ре портерам по телефону: Я полностью доверяю своим похитителям: Пой ду за ними на край света;

Грабители - наша защита против полиции....

Когда грабители сдались, заложники потребовали, чтобы им дали выйти первыми, и своими телами прикрывали похитителей от возможных пуль лкровожадной и вероломной полиции. На следствии пострадавшие от казывались давать показания, которые могли бы повредить преступни кам, а одна женщина постоянно навещала их в тюрьме и впоследствии разошлась с мужем, чтобы выйти замуж за одного из них.

Позднее несколько террористов из прославленной группы Баадера захватили заложников в посольстве ФРГ в Швеции. Во время перегово ров и после заложники отзывались о террористах с величайшей симпа тией и доверием, а впоследствии один из бывших заложников неожидан но проникся левоэкстремистскими убеждениями. Позже стало очевид но, что подобные явления довольно часты, и стокгольмский синдром стал привычным термином психиатрии и криминологии. Пострадавших от этого синдрома сегодня лечат в госпитале Св. Антония в Париже. Пси хоаналитики считают идейные и эротические мотивы поведения жертв синдрома всего лишь рационализацией подлинных, несознаваемых при Часть II. Выступления чин. В результате крушения нарциссистского мифа личной неуязвимости у жертвы резко снижаются когнитивные и экспрессивные способности, падает воля к сопротивлению, начинается регрессия: сознательные пси хические процессы замещаются подсознательными защитными меха низмами. При малейших признаках человечного отношения к жертве последняя неосознанно идентифицирует себя с насильниками1.

Странно, что психоаналитики занялись этим так поздно. Стокгольм ский синдром имел и имеет широчайшее распространение в повседнев ной жизни людей и народов и проливает частичный свет на тайну вла сти, тайну деонтического авторитета. Везде, где царствует насилие - до ма, в школе, казарме, тюрьме и т.д., - избитый и униженный, взрослый или ребенок, проникается чувством уважения, любви и искренней пре данности к силовому авторитету, слабых же презирает, как должен был бы презирать самого себя. Любовь - щит слабого, она сохраняет досто инство и жизнь, дает силу через единство с сильным. Ненависть, напро тив, лишает последних сил, обрекает на новые унижения, страдания или смерть. Это - парадоксальная любовь, любовь к тому, кого любить нель зя, кто причиняет страдания, от кого исходит угроза смерти. В лучах все народной любви купались Гитлер и Сталин. И не столько потому народ любит диктаторов и тиранов, что они демагоги, сколько потому, что не любовь к ним грозит смертью. Лучше всех эту ситуацию способен объяс нить фрейдомарксизм, видящий связь идеологии и насилия, сознания и бессознательного, логики насилия и семиотики сознания. Сила прямого принуждения должна подкрепляться силой идеи, силой рациональных аргументов, сублимирующих (возвышающих) ситуацию подавления, унижения и страха, силой идеальной, косвенной. Обе силы должны со четаться, так как порознь они неэффективны и сильны, лишь дополняя друг друга. Так, военный вождь племени не может обойтись без жреца (шамана), а жрец - без вождя. Жрец связывает людей с божественным, сиречь бессознательным!

Послушание господину - не в интересах раба, если иметь в виду ес тественный, внекультурный, внесоциальный интерес: работать для себя, пользоваться плодами своего труда. Если бы не было насилия, то не бы ло бы и рабства. Насилие резко изменяет ситуацию, создает полярность господина (субъекта насилия) и раба (объекта), нарушает симметрию в отношениях людей. При наличии этой воистину творческой силы послу шание становится подлинным, хотя и искусственно созданным, интере Gachnochi O., Skurnik N. Paradoxical effects of hostage-taking // International Journal of Social Science, 1992. № 2.

Часть II. Выступления сом раба. А идеология классового мира (согласия) рационализирует этот новый, насильственно культивированный интерес. Здесь, в оппозиции искусственного и естественного, должного по обычаю и должного по природе, обнаруженной греческими софистами, начинаются парадоксы, позволявшие софистам и Сократу побеждать в спорах.

Страх и ненависть к источнику насилия при известных обстоятель ствах вытесняются в бессознательную сферу психики и заменяются соз нательной любовью к нему. От ненависти до любви - кратчайшее рас стояние. Страх вытесняется, память о боли исчезает, в сознании же оста ется любовь как след памяти о боли, память забвения боли. Ненависть имеет основание в жестокости авторитета, но и любовь к нему имеет ос нование в той же жестокости: негативным образом насильника можно любить уже за то, что иногда он бывает не жесток. Какая же презумпция - любви или ненависти - выбирается в этой амбивалентной ситуации?

Конечно, та, что лучше защищает угнетенного - презумпция любви. В данном случае это слабая, дизъюнктивная презумпция: мы любим за то, что предмет любви иногда не бывает жесток, и мы не требуем, чтобы он никогда не был жесток.

В конфликте возможны три стратегии, две из которых естественны:

бежать от врага или драться с ним. Выделение адреналина и негативные эмоции (страх, ненависть, гнев, ярость) - естественные механизмы, слу жащие для реализации именно этих стратегий-реакций. В искусственно созданной, культурной ситуации приручения животных или порабоще ния людей жертва (животное или человек) не может ни бежать, ни драть ся. В этой ситуации может реализоваться третья стратегия нейтрализа ции страха и ненависти или их трансформации в покорность и любовь.

Для обладающих даром речи существ эта стратегия содержит возмож ность аргументации и, шире, вербальной мотивации, обращенной к то му, кого, очевидно, уже нельзя безоговорочно назвать врагом.

В ситуации пленения выгодно лгать - делать вид, что любишь пора ботителя. Такова, кстати, рекомендация психологов всем тем, кто ока зался в положении заложника террористов. Так же, чтобы развеять пе чаль, рекомендуют улыбнуться - обмануть себя. Чтобы успокоиться, со ветуют сказать себе: Я спокоен. И это действует! В условиях, когда на до мной чинят насилие, я тоже чиню насилие - над собой: улыбаюсь, то гда как мне совсем не весело. Я говорю ллюблю тогда, когда ненавижу.

Внешнее насилие надо мной становится моим самонасилием, внешнее противоречие интериоризуется - становится моим внутренним проти воречием, а с ним я уже справляюсь неосознанно: противоречие и нена висть вытесняются в бессознательное. А слова любви создают чувство С.М. Антаков любви. Негативное содержание, не оформленное словом, вытесняется, забывается, словесная же форма получает адекватное себе позитивное и сознательное содержание. Оказывается, что солгать невозможно. Говоря ля лгу, я не лгу. Ложь уже не может быть выявлена даже детектором лжи, потому что его действие основано на эмпирическом обнаружении чувст ва страха. Ложь конвертируется в истину. Таково действие психологиче ского закона непротиворечия, защищающего психику от противоречий, сохраняющего целостность личности и само ее существование. Логиче ский закон непротиворечия имеет свое эмпирическое основание в этом психологическом законе. Логический закон действует тоже ценой забве ния, вытеснения логического противоречия (одного из двух его членов) в логическое (психологическое) бессознательное.

Итак, тайна власти (почему один сильный может подчинить своей воле многих слабых, чья совокупная сила много превышает силу лсиль ного?) частично приоткроется, если мы увидим, как насилие творит чу деса: превращает ненависть в любовь, а ложь - в истину. Буквально, ес ли слабый ненавидит сильного, то удар, нанесенный ему сильным, исце ляет его от ненависти.

Глобализация власти на Земле началась тогда, когда появились пер вые люди (или первые живые организмы, или еще раньше). Образова ние племен, племенных союзов, государств и государственных союзов - ступени глобализации, которая не остановится и после того, как пос ледний террорист будет убит и ее цель на Земле будет достигнута. И по сле этого тема универсального насилия и глобальной власти останется актуальной для философского мышления. Вера в неограниченный рам ками пространства Разум позволяет надеяться на это и сохранять опти мизм и любовь.

М.Л. Хорьков Феномен лмолчаливого свидетеля и природа насилия Общество, формирующееся в рамках культуры, определяемой далее как культура лмолчаливого свидетеля, симптоматически обнаруживает себя посредством особым образом институционализированного фено мена насилия. Данный феномен раскрывает не столько природу насилия как такового (разве существует феномен, способный исчерпывающе это продемонстрировать?), сколько особенности отношений, легитимирую щих насилие. Насколько можно судить, рассматриваемый феномен не определяется конкретным историческим моментом, но относится к чис лу факторов, обуславливающих исторический процесс и потому имею щих в известной степени внеисторический характер.

Анализируя обозначенный феномен, мы по возможности постара емся избегать аналогий с конкретным состоянием того или иного обще ства в тот или иной период времени, исчисляемого с помощью той или иной системы хронологии. Аналогии имеют слишком специальный и ус ловный характер и обычно ассоциируются с вполне определенными предметами или качествами, познанию которых они в той или иной сте пени помогают при условии, что эти предметы или качества не могут быть познаны непосредственно, т.е. без аналогий. Как правило, это име ет место в случае предельно обобщенных, абстрактных понятий. Класси ческой социологии, стремившейся построить модель и выработать поня тие лобщества вообще, при анализе конкретных обществ действительно не оставалось ничего иного, как прибегать к аналогиям: аналогиям од них исторических состояний с другими, кажущимися более известными либо более типическими, или аналогиям с точным и достоверным зна нием, каким считается в первую очередь знание математическое (этой аналогией обосновывается, в конечном счете, широкое внедрение мето дов точных наук в социологию и политические науки). Однако общество - это вполне конкретная реальность, и как всякая конкретная реаль ность она отнюдь не требует от познающего его субъекта мышления на основе аналогии в качестве главного и единственного способа познания.

Феномен насилия, говоря в общем, характеризуется специфически ми отношениями между насильником, жертвой и свидетелями насилия.

Именно эти три стороны - насильник, жертва и свидетель - образуют единую структуру переживания насилия. Но опыт жертвы и насильника ограничен только ими самими;

его невозможно достоверно сообщить Часть II. Выступления другим. Для других и насильники, и жертвы немы, так как предел выска зываемости их опыта задан не ими самими, но рамками среды актуали зации, лежащей за пределами существования насильника и жертвы как конкретных живых существ. Но будучи всегда внешней, и потому объек тивной, эта среда способна характеризовать отношения лнасильник - жертва исключительно посредством социально-правовой категории лсправедливость, отрицающей в своем универсализме опыт насилия как он дан лишь насильнику и жертве. И поэтому только опыт свидете ля, который молчит, т.е. такого, который не становится своим свидетель ством на сторону насильника или жертвы, не связан тематически ни с насильником, ни с жертвой, и способен характеризовать опыт насилия как универсальный опыт.

Вследствие этого именно феномен лмолчаливого свидетеля форми рует сознание насилия как сферу общезначимого осмысления опыта на силия. Свидетель юридический в ситуации насилия не может выступать как свидетель в полном смысле этого слова. Высказываясь в пользу на сильника или жертвы, свидетель перестает быть свидетелем, вставая на ту или иную сторону и таким образом утрачивая общезначимую универ сальность своего опыта. Именно поэтому независимый и справедливый суд, превращающий молчаливого свидетеля в свидетеля говорящего, не может быть в полном смысле слова независимым и справедливым, так как он осуществляет переход от лсвидетеля к лнасильнику, а от лна сильника к лпалачу, т.е., не осуждает насилие, но лишь превращает его в формально легитимированное. В этом состоит наиболее очевидный и наиболее непреодолимый абсурд справедливости.

Но лмолчаливый свидетель, оставаясь не спрошенным в невыска зываемости своей реальности и сохраняя тем самым нетронутой возмож ность подлинной справедливости, тем не менее фактически переживает насилие и живет им;

он формирует сознание тотального насилия, что для его собственной автономной личности означает деградацию. Мол чаливый свидетель во многом становится лнасильником из-за самого страха быть допрошенным, быть услышанным, т.е. перестать быть мол чаливым и тем самым превратиться либо в лжертву, либо в лпалача.

Поскольку в обществе лмолчаливых свидетелей можно жить только этим страхом, страх становится тотальным. А бесконечная вариатив ность реакций на страх лишь подчеркивают эту тотальность.

Тотальность превращения лмолчаливого свидетеля в лнасильника легитимирует абсолютную взаимозаменяемость всех индивидов (а не на оборот, как в классической теории отчуждения: общая экономически обусловленная механизация жизни, тотальное отчуждение являются Часть II. Выступления причиной тотального насилия). Лишь механическая взаимозаменяе мость индивидов избавляет насильника от ответственности и делает на силие желательным и прогрессивным (чем быстрее один, более свежий, индивид сменит другого, тем это выглядит прогрессивнее). Эта тоталь ная сменяемость индивидов означает, тем не менее, тотальную индиви дуализацию человеческого существования, при которой, однако, лично стная уникальность жизненных проявлений утрачивает всякий смысл.

Политической власти, для того, чтобы остаться в таком обществе властью, калькулирующей счастье индивида, т.е. объявляющей об ответ ственности за него, нельзя не прибегать к насилию. Политическое наси лие, не обязательно прямое и физическое, становится не просто одним из способов достижения политических целей, которые сами по себе с на силием не имеют ничего общего, но оно превращается в главнейший ме ханизм легитимного существования власти как таковой. Поскольку пря мое политическое насилие становится в такой ситуации - с точки зрения рационально-прагматического анализа соотношения целей и методов их достижения - совершенно неоправданным, но, тем не менее, власть без него не может обойтись, не перестав быть властью, насилие часто пере водится в искусственно-символические формы. Эстетику таких форм создает культура - не музейная, но реально поддерживаемая и поощряе мая политически признанной экономической системой (музеи являются лишь симптоматичным и важным элементом этой культуры). Мораль ным же оправданием и одновременно сферой реализации конкретного нравственного поведения становится для власти механизм взаимодейст вия властных групп, иногда оформленных как партии. Инстанцией по литической морали оказываются властные группировки.

Именно поэтому в культуре лмолчаливого свидетеля государствен ной власти вовсе не обязательно прибегать к прямому физическому на силию и террору, поскольку последние и так существуют в обществе без какого-либо вмешательства государства, становясь основой социальных отношений и морали. Однако, не применяя насилие, власть рискует уда литься от лнарода, стать непонятной, утратить авторитет, сделаться сла бой, иначе говоря, перестать быть в глазах общества властью. Факты прямого насилия (преступность, терроризм, война, государственные, социальные, бытовые формы проявления прямого насилия) с одной сто роны, легитимируют общество лмолчаливых свидетелей, а, с другой - консолидируют, сплачивают его, придавая смысл его в основе своей ир рациональным, точнее, сознательно не рационализируемым внутренним отношениям и взаимосвязям. Таким образом, все перечисленные формы прямого насилия органически необходимы обществу лмолчаливых сви М.Л. Хорьков детелей. Вследствие этого оно кровно заинтересовано в формировании специальных общественных институтов, вырабатывающих и реализую щих различные формы прямого насилия.

Таким образом, не политическая власть, не законы и не властные от ношения оказываются источником насилия, но структурированная (хотя часто и не эксплицитно) сложившейся общественной моралью легитими зация насилия. Подобная не-эксплицитность легитимирующей насилие морали совсем не требует повседневного, чуть ли не бытового проявления насилия. Скорее, подобные формы насилия, наоборот, делают моральную легитимизацию насилия сомнительной. Моральная легитимизация наси лия требует высокой степени абстрагирования от реальности, иначе гово ря, культурных, искусственных форм подтверждения и институционали зации. Именно институционализированные сферы культуры - образова ние, наука, изобразительная, визуальная и аудио-эстетика, музыка и т.д. - независимо от воли и нравственности отдельных своих представителей становятся важнейшим инструментом легитимизации насилия.

Культура лмолчаливого свидетеля - лкультура тотального насилия - живет постоянным забвением, и поэтому ей требуются перемены и ре волюции, в которых в максимальном масштабе осуществляется забве ние. Без этого забвения ни лнасильники, ни лжертвы не могли бы (не имели бы смысла) переживать насилие и превращаться в лмолчаливых свидетелей, утверждая этим превращением через акт забвения (без ко торого жить в обществе лмолчаливых свидетелей, принадлежать этому обществу - а иной формы жизни, кроме лпринадлежности, это общест во не предполагает - невозможно) тотальность насилия. Сознание то тального насилия характеризуется: а) механизацией насилия, когда все одновременно являются палачами (насильниками) и жертвами, хотя ка жется, что никто;

б) виртуализацией насилия посредством отдельных ви дов искусства, форм поведения, языка, эстетических и коммуникатив ных норм, иначе говоря, культуры в целом.

Механизм культуры насилия - насилие культурой. Эталоном власт ной иерархии оказывается иерархия кодов доступа к информации. Горе, если вы не знаете нормативного текста и кода его прочтения! Горе чело веку, не овладевшему текстом, будь то таблица умножения или уголов ный кодекс! Роль такого человека социально ущербна. В соответствии с лприродой существующего текста он воспринимается как раб.

Поэтому подобного рода состояние тотального насилия постоянно нуждается в новой идеологии. Это всегда пост-идеология, жаждущая но вой идеологии, но не способная ее создать (она способна создавать лишь одни суррогаты, эрзацы идей). Причина этого кроется не в бессилии на Часть II. Выступления силия, о котором речи идти не может, но в том, что всякому насилию идеология насилия имплицитно уже дана, а эсплицитно она не может быть закончена, завершена, не ограничив себя и не нарушив тем самым принципа тотальности насилия.

Пост-идеология не спрашивает, так как ее вопросы не имеют ответа, и то, что она преподносит в качестве вопросов, не есть вопросы. Она лишь идеологически утверждает, обосновывает существующую безответ ность человеческого существования. Причина тотальной бессмысленно сти жизни лмолчаливого свидетеля кроется в заранее данной осмыслен ности безответных идеологических, вопросов в том числе, и философски оформленных. Всякая возникающая в такой культуре философия неиз бежно оказывается философией лмолчаливого согласия. Тексты и речи лишь подчеркивают тотальное лмолчание. С другой стороны, молчание философии оправдано тем, что все высказываемое, все публикуемое сра зу же превращается в пост-идеологию, отрицая и уничтожая самое себя.

В культуре лмолчаливого свидетеля легитимизация насилия осуще ствляется по сути посредством морали, абстрагированной до уровня культуры. При этом необходимо учитывать, что эта мораль практически утрачивает такую важную составляющую традиционных и классических форм морали, как представления о добре и зле. Точнее, эти представле ния остаются, но в сфере морали они утрачивают всякий смысл. Легити мирующая насилие мораль как бы находится, если прибегнуть к расхожей формулировке, лпо ту сторону добра и зла. Ведь для адекватного описа ния этой морали классические моральные категории, основанные на тех или иных представлениях о добре и зле, лхорошем и лплохом, оказыва ются неадекватными, неуместными, лицемерными, такая мораль лежит действительно лпо ту сторону. Однако в реальности она существует именно по сю сторону, потому что представляет собой повседневность, структурирующую все акты морального поведения человека в обществе.

В таком обществе возникает, конечно, много конфликтов между мо ральной оценкой (как самого себя, так и других), особенно если она ис ходит из лстарых добрых представлений о добре и зле, и реальным мо ральным поведением. Подобные конфликты оказываются тем более не разрешимыми, чем больше человек, настаивая на том, что данный кон фликт разворачивается исключительно в сфере реальности (хотя в дейст вительности это конфликт между реальностью и фикцией), стремится его разрешить, оформляя и выражая его фиктивными, хотя и оправдан ными культурной традицией понятиями и тем самым переводя в сферу чистой эстетики. Однако, реальная, а не фиктивная сторона этого кон фликта - с позиции которой он только и может быть разрешен - заклю М.Л. Хорьков чается в том, что имплицитность морали насилия оказывается, тем не менее, эксплицитно тотальной, т.е. действуя, человек может легитими рованно действовать только так, а не иначе. Разумеется, легитимирован ность такого поведения может допускать и, как правило, допускает вы бор, часто даже широкий выбор альтернатив, но эти альтернативы, соз дающие иллюзию свободы выбора, или, в рамках культурной институци онализации, образующие атмосферу свободы вообще, лишь усугубляют эксплицитную тотальность культуры легитимированного насилия. По добная атмосфера свободы лишь обостряет внутренний конфликт, при сущий морали насилия, а отнюдь не решает его.

Вместе с тем, либо интуитивно, либо вполне осознанно и целена правленно в рамках культуры лмолчаливого свидетеля формируются механизмы узко группового оправдания фактически существующей мо рали (морали насилия), не всегда понятийно оформленные. Собственно говоря, этого понятийного либо просто словесного оформления и не требуется, так как сама группа, реальность ее фактического существова ния становятся оправданием тех или иных форм нравственного (или без нравственного - что в данном случае то же самое) поведения, специфи чески выражающих имманентно присущую обществу лмолчаливых сви детелей мораль насилия. Такая группа определяет и оправдывает пове дение каждого из своих членов, являясь именно моральной инстанцией, причем, по-видимому, единственно действенной моральной инстанцией общества лмолчаливых свидетелей. При этом ей вовсе не обязательно формулировать свою мораль, так как она лобучает своему моральному коду не словесно, т.е. не опосредованно, но непосредственно вовлекая людей в рамки характерных групповых отношений.

Понятно, что подобных групп, различающихся между собой разме рами и степенью устойчивости, может быть сколь угодно много. Однако, при всей иллюзии существования свободы выбора между группами, яко бы прямо пропорционально зависимой от количества таких групп, все эти группы лишь оформляют тотальность морали насилия. Открываю щийся перед каждым человеком лшанс найти свою группу, т.е. если на зывать вещи своими именами, его обязанность стать в обществе тоталь ного насилия лморальным человеком, на самом деле не оставляет чело веку никакого выбора: чтобы жить, он должен идентифицировать себя с той или иной группой как носителем морального кода, даже если это группа лне примкнувших ни к кому одиночек. Единственное, что дей ствительно объединяет эти группы - это их общая ответственность (как носителей морали) за сохранение существующих общественных реалий.

Поэтому данные группы способны заменять одна другую, что лишь под Часть II. Выступления черкивает тотальность и общность природы навязываемых ими различ ных моральных кодов насилия.

Разделение на группы, приобретающие характер институтов морали, как в политике, так и в других общественных сферах, с одной стороны, усиливает конфликтность внутри общества, поскольку в современном полифункциональном обществе каждый человек неизбежно вынужден принадлежать нескольким, иногда исключающим друг друга группам од новременно;

с другой стороны, это же самое разделение способствует консолидации общества, объединяемого общностью вариантов морали насилия. Чем выше групповая дифференциация общества насилия, тем выше потенциал внутриличностной (психологической), межличностной и межгрупповой конфликтности и одновременно тем монолитнее и ус тойчивее общество в целом. Имплицитный же характер подобной груп повой морали как нельзя более способствует социализации лмолчаливо го свидетеля и как нельзя более точно подчеркивает момент лумолча ния как главный механизм такой социализации.

Но и это не все. Действительность общественной морали тотального насилия таит в себе множество удивительных моментов. Каждый член общества, формирующегося в рамках культуры лмолчаливого свидете ля, задумываясь, т.е. оперируя принятыми в его культуре мыслительны ми схемами, понимает, что если мир превратится в мир исключительно моего насилия, то тотальность насилия и, следовательно, само общест во и существование в нем человека, ставятся под вопрос. Но рефлексия на этом никоим образом не заканчивается. Наиболее целесообразной и, следовательно, логически оправданной, становится, как правило следу ющая мыслительная конструкция: Невозможность мира моего насилия вовсе меня не смущает. Я не могу не мечтать о таком мире. И сам он не может не присутствовать в моих мечтах, не может не существовать как мир мечты именно потому, чтобы не нарушить тотальность насилия.

Таким образом, невозможность, нелегитимность и нецелесообразность моего насилия в обществе тотального насилия осуществляет такой мир как мир мечты в качестве вполне существующего.

Помимо прочего, культура лмолчаливого свидетеля оказывается культурой тотального насилия также и потому, что данный лмолчаливо му свидетелю опыт насилия, в отличие от опыта лнасильника или лжертвы, не ограничен во времени. Может показаться, что тезис о хро нологически линейной тотальности легитимирующей насилие культуры лмолчаливого свидетеля опровергается тем обстоятельством, что пря мое насилие испытывает, как правило, лишь ограниченное количество поколений. Таким образом, первое и все последующие поколения, пере М.Л. Хорьков ставшие быть объектом насилия, неизбежно должны оказаться в ситуа ции свободы, институционально закрепляемой политическим, социаль ным и экономическим либерализмом. Однако институциональный ли берализм лишь констатирует факт ослабления одного вида насилия - прямого политического насилия. Иначе говоря, он является не причи ной общественной свободы, но в лучшем случае, ее следствием. Закреп ленный социумом через механизмы культуры лмолчаливого свидетеля факт насилия институционализированным либерализмом не снимается, но лишь закрепляется, становясь по отношению к сфере публичной по литики латентным. Более того, в своей имплицитности он заполняет об разовавшийся вакуум открытых и одобренных законной властью форм политического насилия;

иногда это происходит и при сохранении ста рых форм политического насилия, наполняемых новым смыслом. Таким образом, факт прекращения прямого политического насилия и либе ральная институционализация публичных свобод отнюдь не означает прекращение насилия как такового;

чаще всего он лишь создает основа ния для нового витка развития культуры лмолчаливого свидетеля, т.е.

для нагнетания общественного насилия.

Именно поэтому политическая свобода, понимаемая как институци онализированный либерализм, оказывается иллюзией свободы, так как требует от человека тотального участия в политическом. В этом смысле с ней нельзя быть несогласным. От такой свободы невозможно эмигриро вать, и поэтому она оказывается единственно возможной формой тоталь ного мирового господства. При этом она соблазнительно предоставляет возможность реализации своего ля в вещном мире политического путем примыкания к той или иной группировке, создания своей группы, форми рования вокруг себя центра влияния и т.д. Эта наживка оказывается до вольно действенным механизмом вовлечения человека в аккумулирую щую насилие политическую реальность. В такой политической реально сти человек обязан быть свободным. Иначе он не сможет жить. Но может ли доставшаяся современному миру от античных полисов и раннебуржу азных республик обязанность быть свободным под угрозой смерти на са мом деле являться институционализацией именно свободы, а не насилия?

В культуре лмолчаливого свидетеля свобода провозглашается выс шей ценностью как состояние, для достижения которого и обладания которым предписывается жертвовать всем, в том числе и жизнью. Таким образом, свобода ставится выше человеческой жизни. Жизнь перед сво бодой не имеет никакой ценности. Социум тотального насилия культи вирует и поощряет подобную бухгалтерию жертвенности, связанную с представлением о движении к свободе как отказом от всего, но посколь Часть II. Выступления ку тот, кто это движение осуществляет, т.е. человеческое ля, должно при этом сохраняться (иначе достигать свободы будет некому), то всему, что не входит в сферу ля, всему Другому, отказывается в праве на существо вание. Свобода, которую требуется достичь, и Другое несовместимы друг с другом и противоположны друг другу. Конечно, подобное состояние свободы реально никогда не может быть достигнуто. Но в обществе то тального насилия только свобода может быть целью и смыслом отноше ний в обществе. Таким образом, свобода оказывается важнейшим осно ванием легитимизации насилия.

Парадоксальным образом логической путаницей причины и следст вия изначально свободного человека именно для того, чтобы он стал сво бодным, вынуждают, обычно нагнетая внутреннюю либо внешнюю уг розу, постоянно выбирать между свободой и рабством. Но такой выбор на самом деле есть не что иное, как подменяющая понятия и маскирую щая насилие фикция свободы. Для свободного человека выбор между свободой и рабством может быть только гипотетическим, потому что он уже свободный, следовательно, не может выбрать свободу. Ставя свобод ного человека в ситуацию выбора между свободой и рабством, его на са мом деле вплотную подводят к рабству, не оставляя никакой свободы вы бора. Выбор между свободой и рабством способен осуществлять, а не имитировать, лишь тот, кто не имеет отношения ни к свободе, ни к раб ству. Таким образом, выбирая между свободой и рабством, человек дол жен руководствоваться не фактическим наличием свободы и рабства в его обществе, но тем, что выходит за пределы всякой общественной ре альности, т.е. выше и рабства, и свободы, и при этом связано с ними как их подлинная причина - связано именно потому, что превышает их. В результате вместо свободы он попадает в путы метафизического идеала либо начинает мнить себя богом или существом, близким к богам.

Тотальность насилия в прогрессирующей культуре лмолчаливого свидетеля логически приводит к тому, что возникает необходимость участия все большего количества людей в выработке, реализации и ис полнении властных действий, сводя при этом на нет или кардинально трансформируя традиционные институты власти. Демократия атомизи руется и превращается в умение каждого ее члена навязывать свою волю (добрую или злую) другим. В результате решающее значение приобрета ют институты формирования воли индивида, причем, любой воли любо го индивида. Среди этих институтов важнейшая роль (в силу их универ сальности) отводится массовой культуре и стандартизированно-прими тивизированным средствам массовой информации, позволяющим конт ролировать предельную иррациональнось и непредсказуемость приня М.Л. Хорьков тия политического решения и его осуществления в условиях демократи ческого атомизма. Правда, этот контроль становится возможным лишь благодаря примитивизации и последующему овеществлению человека, замыкающегося исключительно на реализации во вне, т.е. в вещном ми ре своей индивидуальной воли.

Иррационализм ориентированного на реализацию индивидуальной воли каждого члена общества демократического механизма приводит, тем не менее, к прямо противоположному результату, так как воля одного ин дивида оказывается заведомо слабее воли всех остальных членов общест ва и поэтому перспектива ее реализации оказывается призрачной. Вслед ствие этого индивида не может не охватывать чувство страха, выступаю щего симптомом общественного насилия и одновременно, отчасти в каче стве ответной реакции, стимулирующего дальнейшее нагнетание насилия.

Чем более активно действует человек, тем более он оказывается окружен ным враждебными силами. Действительными являются эти силы или мнимыми, в данном случае не имеет значения, так как вызываемый ими страх и ответная реакция вполне реальны. Разрешением этой ситуации для человека и выходом для провозглашающего свободу реализации инди видуальной воли общества становится концентрация тотальной борьбы в солидарных малых группах, каждая из которых, осуществляя максималь но возможную реальную свободу индивида, противостоит остальным, и, как было отмечено выше, одновременно выступает носителем морали на силия. Парадоксальным образом эти группы почему-то принято называть лменьшинствами. Носителем гуманизма тотального овеществления че ловеческого ля оказывается не все общество, но отдельные группы, круж ки, на членов которого этот гуманизм и распространяется. Данный про цесс - не психологический, но социальный - проекции ля во внешний мир происходит чаще всего иррационально, спонтанно, неконтролируе мо. Именно это и способствует его прогрессирующей динамике, так как рациональный контроль означал бы в данном случае эскалацию культур ного консерватизма и социальную стагнацию. Страхуя себя от подобной стагнации, общество начинает рассматривать существующие институты рационального общественного контроля как традиционные и поэтому ир рациональные, отождествляя их с теми или иными формами символиче ских сообществ (школой, группой лсвоих, конфессией, нацией, государ ством и т.д.) и подчиняя в итоге общей реформаторской тенденции.

Поскольку все в культуре лмолчаливого свидетеля ориентировано на сохранение существующего порядка лумолчания, то культурным ориентиром, эстетическим каноном и художественно-выразительным стандартом становится классика, но классика, задрапированная в одеж Часть II. Выступления ды постоянных культурных переворотов и ежедневно меняющейся мо ды. Классика гарантирует уход злободневности от реальности, превра щение актуальности в моду. Вечность смысла классики обеспечивается вечностью игры в нее. Смысл этой игры - сохранение господства умол чания. Классика поэтому всегда неизбежно эвфемерна, загадочно высо ка, таинственно недосягаема. Как же можно следовать такому едва ли воспроизводимому образцу?

Понятийно и концептуально оформляемая классицизмом идеология общества лмолчаливых свидетелей чаще всего основывается на мифе про шлого (прошлое таково, каково настоящее) и вере в будущее (настоящее таково, каким видится будущее). Ориентация на лучшее будущее преду преждает протест против настоящего, но еще в большей степени его пре дупреждает история: против силы законов исторического развития проте стовать бессмысленно. Будущее при этом всегда диктуется прошлым;

оно выступает своего рода лкредитом истории, расплатиться по которому не возможно. Не допуская автономии не только настоящего, но и будущего, классический идеал надежно обеспечивает свою непреодолимость.

Подобно любому другому элементу культуры лмолчаливого свидете ля, классика служит отнюдь не тому, что она так щепетильно провозгла шает. Заведомо далекий и нереализуемый классический идеал (не слу чайно он поэтому всегда отнесен в прошлое - не только далекое, но за ведомо недостижимое, и оттого идеальное для классики время!) в функ циональном плане репрезентируется кумирами и авторитетами, иногда совпадающими в одном лице. Но эти кумиры и авторитеты, для того, чтобы соответствовать репрезентируемому ими идеалу, также, в свою очередь, должны быть далекими и недосягаемыми для лпростых смерт ных. В противном случае идеал исчезает, т.е. исчезает важнейший (цен ный, и потому ценностно окрашенный) регулятив социальной нравст венности, в рамках которого ответственность за нравственные/безнрав ственные действия не несут ни деятели (ведь не они устанавливают пра вила), ни кумиры или авторитеты (ведь не они действуют). При этом ощущение нравственной состоятельности общества прямо пропорцио нально степени безответственности нравственного действия. В ситуации тотальной нравственной безответственности нравственный регулятив классики достигает своей максимальной эффективности, так как оста ются только одни действия, санкциям же нет места. Иначе говоря, любые действия становятся заведомо нравственными и ни одно из них не нака зывается. В результате функциональная эффективность общества стано вится максимальной, а лвысокий мир нравственных ценностей от этого нисколько не страдает.

И.Л. Морозов Военизированное политическое насилие в глобализирующемся мире Наблюдая за особенностями развития процессов политического экс тремизма в современном мире, невольно задаешься вопросом - не пора ли задуматься о необходимости развития трактовки терроризма более широко, чем было принято в социологии и политической философии не давних времен? Ведь очень многие методологические категории из арсе нала философско-политического анализа социальных конфликтов сей час подвергаются модернизации. А если трактовать терроризм как вектор продвижения радикальной политической идеологии? Ведь объект атаки, в узком смысле, у лполитических партизан - революционеров в класси ческом понимании1 и лтрадиционных террористических группировок2, на мой взгляд, отличается лишь масштабом, точкой приложения эффек тивной агрессии. И те, и другие бьют по тому, что им доступно. В широком смысле объект атаки и тех и других - существующий политический режим.

Разумеется, речь не идет о классической национально-освободительной войне на оккупированных или колонизированных территориях (напри мер, такой, как Великая Отечественная война).

Новый виток техногенной цивилизации привел к размыванию класси ческого понятия межгосударственной войны3, к канализации широкомас штабных внутригосударственных гражданских войн в иные формы военных конфликтов, к перерождению стратегии и тактики классического полити ческого терроризма. Три указанных категории (межгосударственная война, внутригосударственный военный конфликт, политический терроризм) уже не отрицают друг друга, как утверждали положения конфликтологии, поли тической философии и военной политологии ХХ века, а взаимно проника В качестве примера можно привести кубинскую герилью - партизанскую войну и революцию в одном, так сказать, лице.

Вроде итальянских Красных бригад, западногерманской Фракции Красной армии, перуанского Светлого пути и т.д.

Если во Второй мировой войне германский и американский народы четко обоюдно идентифицировали себя как враждующие стороны, когда война заканчи валась разделением на народ-победитель и народ-побежденный, то в американо югославской и американо-афганской войнах мы наблюдаем эффект бифуркации национального самосознания одной из враждующих сторон - сербы арестовывают и выдают лпротивнику своего вчерашнего национального кумира, и эффект эвен туализации противника - американские бомбардировщики, нанося удары по аф ганским провинциям, сбрасывают не только бомбы, но и гуманитарную помощь.

Часть II. Выступления ют друг в друга, переплетаются между собой, дают некую новую категорию феномен. Подобрать соответствующий термин новому виду насилия, рас крыть всю полноту аргументации его состоятельности в рамках одной ста тьи довольно сложно. Однако сама постановка проблемы, предложение не ких рабочих определений - уже не мало на сегодняшний момент.

Приглашая к полемике, мы предлагаем рассмотреть вводимое нами понятие лвоенизированное политическое насилие, характеризующее обо значенный выше феномен. В самых общих чертах оно может быть пред варительно определено как сумма стратегических установок и практиче ски ориентированных тактических методик по дестабилизации конкрет ной политической системы и насильственному свержению правящего режима со стороны внутренней политической оппозиции.

Военизированное политическое насилие как способ борьбы оппози ции с правящим (доминирующим) режимом в разных своих проявлени ях наблюдается со времен возникновения первых антагонистических по литических систем. Однако лишь в ХХ веке сторонниками данной стра тегии оно возводится в ранг самодостаточной универсальной категории борьбы за власть4, становится предметом подробного теоретического ос мысления и глубоких методологических разработок, как в стане своих адептов, так и среди военно-политических экспертов и политологов.

Данный компонент, рассматриваемый как самый эффективный и пос ледний довод лсвободолюбивой оппозиции в условиях тоталитарного ХХ века, является ключевым в политическом учении о власти в концеп циях самого широкого спектра - от работ Че Гевары и Мао Цзэдуна, до агрессивной публицистики Эдуарда Лимонова.

По мере развития и усложнения мировых и национальных полити ческих систем, повышения их адаптивных и эволюционных (защитных) свойств, военизированное насилие со стороны оппозиции существенно видоизменяется в своей тактической компоненте. Рассматривая приве денную в завершении статьи таблицу, посвященную сравнению эволю ции видов партизанско-террористических войн, можно обратить внима ние на явную закономерность - данный вид военизированного полити ческого насилия по мере протекания ХХ века становится все более де централизованным, диффузным, его основные декларируемые цели смещаются с захвата политической власти к расшатыванию, частичной дестабилизации той или иной политической системы.

Деятельность по дестабилизации и разрушению правящего режима, декла рируемая политическими террористическими организациями, есть не более чем частный случай стратегии борьбы за политическую власть в социуме.

И.Л. Морозов Действия последних адептов западногерманской Rote Armee Fraktion к концу 80-х годов, а впрочем, уже и квазиреволюционные рейды Эрнесто Че Гевары во второй половине 60-х годов5, отличаются какой-то сумбурностью, безысходностью, самообманом и нежеланием осознавать тупиковость своего пути. Но если в работах лидеров легендарной кубин ской герильи еще присутствует какой-то энтузиазм, выраженный в знаме нитых Трех принципах Че Гевары6, то следующее лпоколение революци онеров - теоретиков военизированного насилия гораздо более пессими стично и все очевиднее смещается со сферы макрополитической борьбы в сторону идеологии локальных террористических акций. Это читается лме жду строк у Маригелы7 и гораздо очевиднее выражается Бауманном8. По добное вполне закономерно - совершенствовались государственные ин ституты, отвечающие за жизнеспособность политической системы, повы шалась негласная лпрозрачность, лвсеподнадзорность жизни политиче ских движений и отдельных индивидов. В сочетании с разработкой мер со циального, информационного, психоманипулятивного характера, и поле политического существования, и социальная база и сама возможность фи зического выживания того сегмента оппозиции, который практиковал во енизированное насилие, в высокоразвитом индустриальном обществе ужимались подобно эффекту шагреневой кожи. Впрочем, даже в аграрно индустриальном государстве Латинской Америки (родины революцион ной герильи), уже в 70-х годах ХХ века лсельские партизаны чувствовали всю абсурдность своей деятельности, что нашло отражение в мемуарах и даже художественных произведениях, написанных участниками событий9.

Парадоксально, но сущность терроризма, выраженная В.И. Лени ным10, как научно-аналитическая категория сохраняла свою актуаль ность до последних десятилетий ХХ века:

а) основным содержанием терроризма является месть отдельным лицам;

б) основной движущей силой террористической борьбы являются группы интеллигентов;

в) терроризм оторван от революционной борьбы, которую ведет народ.

Конго, Боливия.

Гевара Э. Партизанская война. М.: Воениздат, 1961. С. 11.

Politik durch Gewalt: Guerilla und Terrorismus heute. Koblenz/Bonn: Wehr und Wissen Verlaggesellschaft, 1976. S. 20-21.

Politik durch Gewalt: Guerilla und Terrorismus heute. Koblenz/Bonn: Wehr und Wissen Verlaggesellschaft, 1976. S. 20-21.

Ершова Г.Г. Центральная Америка: свидетели и свидетельства // Латинская Америка. 1993. № 1. С.61Ц62.

Во всех случаях, когда В.И. Ленин рассматривал вопрос о терроризме, он критиковал его, но, что важно, не принципиально, а лишь с точки зрения практической нецелесообразности в борьбе за власть.

Часть II. Выступления Очевидно, что к концу столетия в соответствующих стратах общества произошли такие серьезные структурно-мировоззренческие, материаль ные и статусные изменения, что лленинскому терроризму уже просто не оставалось места в политических координатах реальности, он начал выми рать. Однако военизированное насилие в своей террористической форме не только не исчезло, но приобрело, чему мы стали свидетелями, настоль ко устрашающие масштабы, что поставило под вопрос сами основы эффе ктивности государственного механизма США. Подобное стало возможно благодаря некоторым эффектам постиндустриальности, поставившим по литические системы и правящие режимы в новые условия существования, породившим целый блок угроз и вызовов в области безопасности, неиз вестных на предшествующих этапах эволюции. Ограниченные рамками статьи, рассмотрим лишь некоторые из данных явлений, кардинально трансформирующие возможность и уровень использования военизиро ванного политического насилия оппозицией в современном мире.

Развитие глобальных информационных компьютерных сетей и кибер нетических систем, неподконтрольных (точнее - слабо контролируемых ввиду колоссального объема данных, развития средств криптографии и ма скировки значимой информации в потоке обыденных сообщений), позво лило экстремистским организациям эффективно решить сразу два блока задач. Прежде всего, значительно упростилась система управления боевы ми отрядами, процедура адресного рекрутинга боевиков и политических адептов. По спутниковой беспроводной интернет-связи стало возможным, не покидая афганские пещеры Тора-Бора, поместить объявления о потреб ности в боевиках для проведения той или иной акции, провести перегово ры со всеми желающими, отфильтровать лподставы со стороны спец служб, произвести закупки оружия, денежные переводы за оплату услуг бо евиков и проконтролировать результаты проведения заказанной операции.

При этом руководящий штаб экстремистов сам находится в состоя нии неуязвимости для служб безопасности той страны, против которой готовится диверсия. Единственным ответом, как показал опыт США, может быть лишь широкомасштабная военная экспансия на территорию страны, где расположен координирующий центр террористов. Однако и после ликвидации режима талибов, нельзя утверждать, что руководящие структуры Аль-Каиды уничтожены, или хотя бы парализованы. На на стоящий момент западная цивилизация пока не нашла адекватного эк вивалента нейтрализации данной угрозы.

С развитием электронных сетей террористы получают качественно новую возможность для пропаганды своих идей, для показательной поле мики с официальными государственными структурами, для дискредита И.Л. Морозов ции и дезавуирования заявлений официальных властей. Информация, размещаемая в интернете, отличается адресностью, неподцензурностью и выживаемостью в качестве пропагандисткой единицы. Не будем забы вать и то обстоятельство, что компьютеризация (автоматизация) админи стративно-управленческих процессов существенно повышает уязвимость функционирования системы путем использования чрезвычайно дешевых и доступных методов информационно-компьютерных диверсий. Любо пытно, что под удар попадают как раз наиболее развитые страны, с высо кой степенью развития открытых электронных информационных систем - более 50 % пользователей интернета проживают в США и Канаде11.

Несколько спорной, на наш взгляд, выглядит намечающаяся тен денция рассматривать современный терроризм как этноконфессиональ ный по своей сущности. К примеру, в работе Г.В. Новиковой справедли во указывается этнический генезис приводимого перечня террористиче ских организаций, от ХАМАСа, до северокавказских ваххабитов12, явно упускается тот факт, что ислам, в том числе его радикальные фундамен талистские разновидности, по самой своей сущности является наднаци ональной, надгосударственной открытой идеологической и политиче ской системой универсального типа, нацеленной скорее на интеграцию и ассимиляцию новых элементов, чем на автоматическое уничтожение их13. Лишь в случае стойкого сопротивления процессам исламизации следует применение силы. Достаточно рассмотреть географический раз мах деятельности Аль-Каиды и ее союзных группировок14, чтобы по нять, с какой универсальной политической и идеологической категори ей мы имеем дело.

В современных условиях военизированное политическое насилие, проводимое методом терроризма, скорее выступает именно как силовой вектор борьбы цивилизаций (начинают сбываться пессимистические прогнозы С. Хантингтона?), в условиях глобализирующегося мира, с его взаимосвязанными политическими процессами и прозрачностью госу дарственных границ. Очевидно, при современном уровне развития тео Фельдман Д. Информация и национальная безопасность России // Власть, 2001. № 9. С. 33.

Новикова Г.В. Сильная стратегия слабых (Террор в конце ХХ века) // Полис, 2000. № 1. С. 170.

Подробнее см.: Морозов И.Л. Ислам и православие: евразийский синтез или столкновение цивилизаций? // Материалы научно-практической конференции Философия жизни волжан (Весна 2002 года). Выпуск 4. Часть 1.

Философия, политология, история. Волжский: ВФ МЭИ (ТУ), 2002. С. 53.

Кондратьев В. Активизация деятельности исламских экстремистских организаций // Зарубежное военное обозрение. 2001. № 11. С. 2Ц7.

Часть II. Выступления рии безопасности политических систем15 и ее практического воплоще ния, военизированное политическое насилие может устойчиво существо вать и эффективно осуществляться лишь в данной форме. То есть с опо рой на удаленные от лфронта культурно-географические (и этнические?) ядра. Трудно представить, чтобы в кругах германского студенчества сего дня зародится, институируется и приступит к деятельности радикальная политическая организация, имеющая легальные и нелегальные структу ры, использующая террористическую методику борьбы. Трудно предста вить, что такая структура сможет уклоняться от внимания системы безо пасности ФРГ сколько-нибудь длительное время. В 1960-1970-х годах по добное было возможным, сейчас - нет. А вот как лбоевой авангард Аль Каиды, в маргинализированных недрах арабо-исламской диаспоры, осевшей на территории ФРГ и не утратившей контактов с родиной, такие процессы вполне возможны. Более того, как показала американская тра гедия, подобная модель формирования террористического ядра не всегда может быть своевременно выявлена и нейтрализована. Весьма весомо выглядит аргументация российского политолога А.М. Салмина, обосно вывающего свой базовый тезис: Не исключено, что лвойна с террориз мом - это война с терроризмом. Не думаю, что поспешное обращение к идее столкновения цивилизаций плодотворно в данном случае, как и в ряде других16. Однако в ряде случаев мы имеем эмпирические данные именно феномена лстолкновения цивилизаций. Израиль до сих пор не может подавить боевые структуры ХАМАСа именно потому, что у него под боком существует культурно-географическое ядро, вдобавок ко всему наэлектризованное харизматической активной религиозной системой, которое и генерирует социально-идеологическое пространство для воо руженной борьбы. И обратный эффект - спецслужбы ФРГ сумели в ито ге полностью подавить Фракцию Красной амии, Движение имени июня и другие террористические образования именно потому, что ни на какое культурно-региональное ядро они опереться не могли.

Подводя итог, можно предположить, что в современных реалиях страте гия антитеррористической борьбы будет успешной лишь в том случае, если в основе своей будет стремиться к нейтрализации не локальных агрессивных квазивоенных формирований (боевые группы внутри своей страны), а по пытается нейтрализовать агрессию (не обязательно военными методами), ге нерирующего эти процессы удаленного культурно-географического ядра.

Или скажем конкретнее - государственной безопасности.

Салмин А.М. На Манхэттене завершилась эпоха Манхэттенского проекта? (11 сентября 2001 года в контексте дискуссий о столкновении цивилизаций) // Полития, 2002. № 1. С. 5.

И.Л. Морозов Приложение Эволюция видов партизанско-террористических стратегий в спектре военизированного политического насилия Название вида Основные Главные методы Степень задачи силового эффективности и воздействия и примеры характер централизации Народно- Ослабление против- Диверсии против Данный вид органи освободительная ника, оказание вспо- промышленных объ- зации военизирован партизанская война могательной помощи ектов противника, ного политического регулярной армии в обслуживающих воо- насилия исторически борьбе с оккупацион- руженные силы и ок- оправдал себя как ным режимом купационный режим, способ частичного ликвидация руково- ослабления воору дящих кадров про- женных сил против тивника, локальные ника.

военно-силовые опе- Оккупированные тер рации против мелких ритории СССР 1941 гарнизонов и воин- 1944 годов ских формирований Летучие отряды Во взаимодействии с Действия мелких от- Данный вид органи регулярными воен- рядов на ранней ста- зации военизирован ными формировани- дии с перерастанием ного политического ями разгром войск в крупномасштабные насилия оправдал се противника и взятие регулярные форми- бя как способ оборо власти в стране в хо- рования (или присое- нительной борьбы в де гражданской вой- динение к таковым) условиях граждан ны при благоприятных ской войны на ран условиях;

арсенал нем этапе.

военно-силового Китай 1920Ц1940-х воздействия на про- годов тивника примерно тот же, что и в пре дыдущем виде. Сте пень централизации и координации бое вых сил достаточно высокая. Функции террористических групп, партизанских формирований и ре гулярной армии сме шаны Народно- Уничтожение военных Способы применения Данный тип органи революционная сил и разрушение ин- военного насилия те зации военизирован война фраструктуры конку- же. Партизанское ного политического рирующего политиче- движение характери- насилия доказал ского режима, захват зуется высокой цент- свою эффектив власти в стране рализацией в управ- ность как способ ве Часть II. Выступления лении, партизанские дения гражданской формирования несут войны.

основную тяжесть Вьетнам 1960х - 70х борьбы с противни- годов.

ком, используя по мощь извне в виде поставок оружия, бо еприпасов, военных специалистов.

Революционная Те же Способы применения Данный тип военизи герилья военизированного рованного политиче насилия те же. Отно- ского насилия исто сительно высокая рически доказал воз централизация упра- можность обеспе вления. Внешняя по- чить победу при ус мощь почти не ис- ловии глубокого кри пользуется. Процес- зиса правящего по сы ослабления ус- литического режима.

тойчивости правяще- Куба 1950х годов.

го режима развива ются синхронно с усилением военной мощи вооруженной оппозиции.

Очаговая герилья Стимулирование ре- Методы военного на- Примеров успешного волюционных про- силия те же, основ- победного заверше цессов, консолида- ная зона борьбы - ния данного вида во ция и развитие оппо- сельская местность, енизированного по зиционных сил. Взя- слабо урбанизиро- литического насилия тие власти планиру- ванные регионы. Сте- нет. Применялось в ется в достаточно от- пень централизации странах Латинской даленной перспекти- и организационного Америки и Африки ве оформления воору- во второй половине женного движения ХХ века.

средняя. Из первона чального лочага со противления посто янно выделяются са мостоятельно дейст вующие отряды, стремящиеся расши рить масштаб и гео графические просто ры боевых действий Городская герилья Те же Широкий спектр Примеров успешного мелкотеррористиче- применения нет. Дан ских акций, в основ- ный способ осущест ном носящих адрес- вления военизиро ный характер (т.н. ванного политическо лкадровые убийст- го насилия повсеме ва), разрушение стно завершается по объектов - символов ражением и полным правящего режима уничтожением кадро без специально пла- вого состава боевой нируемых человече- оппозиции, победой ских жертв. Степень правящего режима.

И.Л. Морозов централизации дви жения довольно низ кая, с упором на ав тономные лкомман до, обычно не пре вышающие 10 чел.

Политическая изоли рованность, отсутст вие возможности мобилизации значи тельных сил и ресур сов.

Спонтанный Попытка обострить Тот же набор мето- Попытка применения терроризм ситуацию в стране, дов, что и в предыду- в ФРГ 1970х годов.

нарушить стабиль- щем случае. Какие- Данный вид военизи ность политического либо формы центра- рованного политиче процесса лизации, организа- ского насилия дли ции и планирования тельного примене полностью отсутст- ния и поддержки не вуют. Тактика идей- получил.

ных террористов - одиночек.

Постиндустриаль- Дестабилизация со- Боевые действия пе- Данный вид военизи ные партизанско - циально - политиче- реносятся на терри- рованного политиче террористические ских процессов во торию враждебного ского насилия про войны враждебном госу- государства, поража- гнозируется как дарстве (цивилиза- ются символы госу- чрезвычайно опас ции), внедрение в со- дарственной мощи и ный и долговремен знание населения национального духа ный, способный при данной страны убеж- противника, сопро- вести к жертвам и денности в безза- вождающиеся как потерям в невидан щитности, лнеизбеж- можно более массо- ном ранее нацио ном возмездии и выми и устрашаю- нальном (в будущем, т.д., в надежде осла- щими жертвами сре- вероятно, и цивили бить внешнее воен- ди мирного населе- зационном) масшта но-экономическое, ния. Акции носят по бе. Единственный культурное и т.д. да- возможности экзо- пока пример этого вление со стороны тический характер, нового вида насилия доминирующего го- внушающие ужас са- - сентябрьские ак сударства на кон- мой своей необычно- ции против США в кретный регион пла- стью и самопожерт- 2001 году.

неты вованием боевиков.

Движение военизи рованного насилия носит упорядочен ный характер, уда ленно координируя работу боевых групп с использованием новейших техноло гий информацион ной эпохи А.С. Макарычев Насилие и безопасность как гендерные конструкты Введение. Современные парадигмы безопасности Ещё относительно недавно научное осмысление проблем безопас ности было фактически монополизировано так называемыми лстратеги ческими исследованиями, которые составляли костяк международных отношений как академической дисциплины. Стратегические исследова ния, основанные на принципах политического реализма и геополитики, были сконцентрированы на изучении государств как верховных носите лей военной силы, и на взаимоотношения между ними.

Первый вызов такому подходу бросила школа лмирных исследований, которая предложила перенести акцент в трактовке проблем войны и мира с изучения правительственных структур на институты самого общества. Ос новной тезис лмирных исследователей состоял в том, что стабильная меж дународная безопасность возможна только при опоре на внутренние лструк туры мира, которые состоят из общественных групп и институтов (1).

Расширение проблемного поля безопасности вызвало сопротивление со стороны лтрадиционалистов, которые впоследствии получили название лнекритической школы (лшколы истэблишмента или мэйнстрима) (2).

В противоположность ей, сторонники новаторских подходов назва ли себя представителями лкритической школы.

Процесс пересмотра ими ряда лжёстких, то есть государствоцент ричных, концептов безопасности, описывается в категориях securitiza tion. Этот термин, не имеющий адекватного перевода на русский язык, означает артикуляцию и вербализацию определённых тем как проблем безопасности. Securitization - это социально конструируемое явление, поскольку оно основано на нарративах, дискурсных практиках и так на зываемых лречевых актах, имеющих целью сформировать в обществе те или иные установки в отношении угроз, рисков и вызовов безопасности.

Гендерные исследования являются, пожалуй, одной из лучших иллюст раций практической значимости феномена securitization.

1. Женские исследования и феминизм Было бы ошибкой полагать, что гендер - это либо лженский вопрос (3), либо составная часть феминизма. Анализ гендерных факторов в сфе Часть II. Выступления ре безопасности строится не только исходя из традиций лженских иссле дований. В нашей статье мы попытаемся провести различие между эти ми направлениями мысли.

Феминизму, безусловно, принадлежит пальма первенства в попытке осмыслить особое понимание женщинами категорий лопасность, лзащи та, лконфликт и лнасилие на бытовом, каждодневном уровне. В этом смысле большинство феминисток смыкается с представлениями постмо дернизма о необходимости деконструировать те иерархические идентич ности, которые приводят к социальному насилию (включая насилие над женщинами, природой, этническими и расовыми меньшинствами) (4).

Существенный вклад феминистские исследования внесли в понима ние связи между безопасностью и развитием, особенно в постколони альных странах. Именно экономические дисбалансы, с их точки зрения, провоцируют революционные действия в развивающихся странах лтре тьего мира, в которых вынужденно принимают участие и женщины (5).

Другая заслуга лженских исследований состоит в активном исполь зовании методов включённых интервью с участниками тех или иных со бытий. Респонденты при этом становятся лсоавторами исследователь ского процесса, благодаря чему преодолевается позитивистская граница между объектом и субъектом анализа (6).

В то же время лженские исследования выдвигают ряд весьма спор ных положений. Например, это касается тезиса о том, что мужское до минирование, находящее своё наглядное воплощение в военном деле, имеет под собой сублимированную сексуальную энергию, проявляющу юся в стремлении к агрессии и подавлению (7). В некоторых книгах можно прочитать, что лмужчины являются проблемным полом (8). Ин тересно, что основы такого подхода (вполне сочетающегося с духом не офрейдизма) в гендерных исследованиях заложил родоначальник скан динавской школы лмирных исследований Йохан Галтунг, который про вёл параллель между психологией насилия и особенностями мужского сексуального поведения. Ему же принадлежит авторство в делении всех типов насилия на три категории: прямое (физическое), структурное (на ходящее воплощение в институтах подавления) и культурное (касающе еся духовной сферы, информации, религиозных предпочтений, бытую щих в обществе стереотипов и норм, поощряющих подчинение женщин вкусам и потребностям мужчин). Во всех трёх типах явно просматрива ется гендерный подтекст (9). Это необходимо особо отметить, поскольку впоследствии школа лирных исследований незаслуженно получала об винения со стороны феминисток в игнорировании фактора пола при оп ределении параметров безопасности (10).

Часть II. Выступления 2. От феминизма - к гендеру В отличие от лженских исследований, гендер - это всегда изучение отношений между полами в контексте различного рода социальных и политических практик (11). Дело не столько в том, сколько женщин по лучили правительственные назначения или сколько книг написали жен щины о войне и мире (12), сколько в изучении существа проблем, свя занных с взаимоотношениями между мужчинами и женщинами как со циальными группами. Это могут быть, к примеру, межэтнические браки в период гражданских войн (пример бывшей СФРЮ), или особенности насилия, применяемого во время войн по отношению к мужчинам и женщинам (13). Понятно, что военные действия по-разному затрагива ют мужчин и женщин, причём последние становятся объектами особых видов насилия (сексуальная виктимизация, насильственная проститу ция, рабство и т.д.) (14). Кроме того, насилие, испытываемое женщина ми, автоматически переносится и на их детей, что также важно с точки зрения понимания его социальных последствий (15).

Одна из главных (и вполне научных по своей формулировке) задач ген дерных исследований - это сделать предметом анализа ранее лневидимые яв ления международной жизни. В этом смысле гендер демократизирует иссле довательское поле безопасности, делает его более многоплановым и полиар хичным (16). Гендерные исследования продолжают конструктивистские тра диции понимания социальных процессов как результатов различного рода не материальных (прежде всего когнитивных и коммуникативных) практик (17).

Заслуга гендерных исследований состоит в том, что они помогают по смотреть на, казалось бы, всем привычные процессы под иным углом зре ния. С одной стороны, поскольку проблемы национальной безопасности в большинстве стран долгие десятилетия были прерогативой военного ис тэблишмента, воспитанного, как правило, в духе классических теорий внешнеполитического реализма, гендерные исследования можно рассма тривать как одну из реакций на такое положение дел(18). С другой сторо ны, проблемы пола вплоть до недавнего времени не было принято обсуж дать в контексте вопросов публичной политики - они лпо умолчанию от носились к сфере частной жизни, закрытой от общественного внимания.

К примеру, именно в рамках гендерных исследований возник инте рес к рассмотрению фактов резкого роста проституции в Камбодже и Намибии (19) в период нахождения там в 1990-х годах войск ООН. Дру гим предметом внимания гендерных исследований является практика сексуальной эксплуатации местных девушек солдатами-миротворцами в Косово (20). Взгляд на миротворческие подразделения сквозь призму се А.С. Макарычев ксуального насилия и взаимоотношений между полами не является ти пичным в негендерной исследовательской литературе.

Гендерные исследования помогают высвечивать социальные иерархии:

они исходят из того, что любой авторитарный или националистический ре жим является вариантом патриархии, поскольку предполагает ту или иную форму репрессий на гендерной почве (21). К примеру, режимы Пиночета и сандинистов были известны преследованием гомосексуалистов, а в Север ной Корее известна практика лпроверок девственности (22).

3. Гендерный феминизм? Тем не менее, гендерные исследования находятся под сильнейшим влиянием феминизма, в результате чего распадаются на лфеминистский и лмаскулинный сегменты.

В рядах лгендерных феминисток нет единства. Одна их часть испове дует принципы либерального пацифизма и считает, что военные институ ты играют ключевую роль в идеологическом обосновании патриархаль ной, лмужчино-центричной структуры социального порядка. Действи тельно, во многих странах служба в армии является одним из необходимых элементов успешной политической карьеры. Либеральный феминизм вы ступает против такого положения дел и выдвигает цель лотделения армии от общества, а значит - формирования лпостгероической культуры (23).

Другая часть лгендерного феминизма признаёт, что лвойна - это возможность (24), и поэтому отстаивает права женщин на участие в во енных акциях (в том числе революционных восстаниях, партизанских и повстанческих движениях) (25). Исследовательницы этого направления предпочитают говорить не о лструктурном насилии, обращенном про тив женщин, а о вероятности ситуации, когда женщины участвуют в во енных сражениях наравне с мужчинами (26).

Это направление отталкивается в своих рассуждениях от концепций лпост-военного, лармии периода постмодерна и лреванша гражданского об щества, которое, с их точки зрения, окрепло до такой степени, что стало спо собным заставить военную элиту признать необходимость адаптации инсти тутов безопасности к социальным ценностям, связанным с гуманизмом, уча стием и гендером (27). Действительно, изменения в Вооружённых Силах стран Запада стали следствием роста влияния институтов гражданского обще ства и перемен в массовом сознании, к которым вынуждены адаптироваться политические и правовые институции. К примеру, известно, что первая жен щина, которой в конечном итоге было разрешено учиться в военной академии США, боролась за это право в судебных инстанциях два с половиной года.

Часть II. Выступления Однако такие изменения встречают противодействие со стороны лма скулинного крыла гендерных исследований. Многие военные специали сты критически оценивают лфеминизацию вооружённых сил. По их мне нию, традиционно женщины участвовали в обеспечении безопасности только на подсобных ролях - в качестве медсестёр, связисток, секретарш и пр. (некоторые авторы включают в этот список проституток) (28). Массо вое проникновение женщин в армейские институты начиная с 1960-х годов в ведущих странах Запада стало одним из симптомов ослабления и падения престижа их армий. Мартин ван Кревельд фактически возлагает вину за это на политических лидеров, которые, идя на поводу у феминистского движе ния и правозащитников, сняли большинство ограничений для службы женщин в вооружённых силах. В результате, с его точки зрения, американ ская армия стала пристанищем для молодых матерей-одиночек, которым за счёт государства предоставляются выгодные материальные условия.

Противники несения женщинами воинской службы считают, что та кое стало возможно только в результате распада СССР и снижения веро ятности крупномасштабной войны. Особенно это касается таких стран, как Швеция или Нидерланды, которые уже долгое время не имеют перед собой внешнего врага, непосредственно угрожающего их национальным интересам. В меньшей степени феминизация коснулась Германии (исхо дя из её геополитического расположения) и Франции (по причине необ ходимости быть готовой к участию в боевых действиях в тех странах лтре тьего мира, перед которыми у неё есть военные обязательства).

Заключение Картина дробления единого поля гендерных исследований на идеоло гические сегменты может быть дополнена упоминанием о том, что многие концепции западного феминизма отвергаются в странах Азии, Африки и Латинской Америки по причине недостаточного внимания к расовой и эт нической специфике (29). Сама попытка построить концепцию безопас ности на основе субъективных категорий является весьма спорной (30).

Дискуссии о том, являются ли женщины более склонными к ненасилию, могут продолжаться бесконечно и принимать форму обмена аргументами, на каждый из которых может быть найден контраргумент.

Между тем, есть множество сфер, в которых гендерные исследования могли бы внести реальный вклад в научное осмысление процессов, связанных с безо пасностью и насилием. В этом контексте гендерные исследования должны ска зать своё слово в дискуссиях по проблемам идентичностей, которые могут фор мироваться на гендерной основе (31) и носить транснациональный характер.

А.С. Макарычев Используемая литература 1.Bjorn Moller. The Concept of Security: The Pros and Cons of Expansion and Contraction. COPRI Working Paper N 26, 2000. Pp.2-3.

2.Ole Waever. Peace and Security - two concepts and their interaction. Paper presented for COPRI Seminar, May 16, 2002. P.2.

3.Cordula Reinmann. Engendering the Field of Conflict Management: Why Gender Does Not Matter.

University of Bradford, Department of Peace Studies. Peace Studies Working Paper 2, January 2001. P.25.

4.J.Ann Tickner. Identity in International Relations Theory: Feminist Perspectives. In: The Return of Culture and Identity in IR Theory. Edited by Yosef Lapid and Friederich Kratochwil. Lynne Pienner Publishers, Boulder & London, 1996. P. 161.

5.Valentine M.Moghadam. Development and Women's Emancipation: Is There a Connection? // Development and Change. Vol. 23, N 3, 1992. Pp. 215-227.

6.Sandra Whitworth. The Practice, and Praxis, of Feminist Research in International Relations, in: Critical Theory and World Politics. Edited by Richard Wyn Jones. Boulder & London: Lynne Rienner Publishers, 2001.

Pp. 150-157.

7.Carol Cohn. Sex and Death in the Rational World of Defense Intellectuals. In: Peace: Meanings, Politics, Strategies. Edited by Linda Rennie Forcey. Praeger: New York, Westport, London, 1989. Pp. 39-55.

8.Brian Easlea. Fathering the Unthinkable. Masculinity, Scientists and the Nuclear Arms Race. Pluto Press, 1983. P.11.

9.Johan Galtung. Woman : Man = Peace : War? Peace theory, feminist theory and epistemological ade quacy. In: Peace Research for the 1990s. Edited by Judit Balazs and Hakan Wiberg. Akademiai Kiado, Budapest, 1993. Pp. 29-38.

10.Anne Sisson Runyan, V.Spike Peterson. The Radical Future of Realism: Feminist Subversions of IR Theory // Alternatives, N 16, 1991. P.82.

11.Jill Steans. Gender and International Relations. Polity Press, 1998. P. 115.

12.Rhodri Jeffreys-Jones. Changing Differences. Women and the Shaping of American Foreign Policy, 1917-1994. Rutgers University Press, New Brunswick, New Jersey, 1995.

13.Cynthia Cockburn. The Anti-essentialist Choice: Nationalism and Feminism in the Interaction Between Two Women's Projects // Nations and Nationalism, N 6 (4), 2000. P.620.

14.Vesna Nikolic-Ristanovic. War and Violence Against Women. In: The Gendered New World Order.

Militarism, Development, and the Environment. Edited by Jennifer Turpin and Lois Ann Lotentzen. Routledge, New York and London, 1996. P. 197.

15.Raija-Leena Punamaki-Gitai. Political Violence and Psychological Responses. A Study of Palestinian Women, Children and Ex-Prisoners. Tampere Peace Research Institute, Research Report N 41, 1990. Pp. 19-20, 35-36.

16.Eleonore Kofman. Feminism, Gender Relations and Geopolitics: Problematic Closures and Opening Strategies. In: Globalization: Theory and Practice. Edited by Eleonore Kofman and Gillian Youngs. Pinter, 1996. P. 218.

17.Linda Nicholson. Interpreting gender. In: Social postmodernism. Beyond identity politics. Cambridge University Press, 1995. P. 39.

18.J.Ann Tickner. Feminist Perspectives on Peace and World Security in the Post-Cold War Era. In: Peace & World Security Studies. A Curriculum Guide. Edited by Michael T.Klare. Lynne Rienner Publishers, Boulder & London, 1994. P. 46.

19.Judith Hicks Stiehm. United Nations Peacekeeping: Men's and Women's Work. In: Gender Politics in Global Governance. Edited by Mary K.Meyer and Elisabeth Prugl. Rowman & Littlefield Publishers, Inc., Lanha 20.Боб Грэхем. Сексуальные рабыни солдат-миротворцев, 21.Fiona Wilson and Bodil Folke Frederiksen. Introduction: Ethnicity, Gender and Subversion of Nationalism. In: Ethnicity, Gender and Subversion of Nationalism. Edited by Fiona Wilson and Bodil Folke Frederiksen. Frank Cass, London, 1995.

22.Sam Pryke. Nationalism and Sexuality, What Are the Issues // Nations and Nationalism, N 4, 1998. P.542.

23.Caroline Kennedy-Pipe. Women and the Military // The Journal of Strategic Studies. Vol. 23, N 4, December 2000. P. 44.

24.Billie Melman. Introduction. In: Borderlines. Gender and Identities in War and Peace, 1870-1930.

Edited by Billie Melman. Routledge, New York and London, 1998. P.9.

25.Lynne M.Woehrle. Feminist Debates about Nonviolence. In: Nonviolence. Social and Psychological Issues. Edited by V.K.Kool. Lanham, New York and London, 1993. P. 213.

26.Eleanor O'Gorman. Writing Women's Wars: Foucauldian Strategies of Enlargement. In: Women, Culture, and International Relations. Edited by Vivienne Jabri and Eleanor O'Gorman. Lynne Rienner Publishers, Boulder & London, 1999. P. 92.

27.Christopher Cocker. Humanizing Warfare, or Why Van Creveld May Be Missing the "Big Picture" // Millenium: Journal of International Studies. Vol. 29, N 2, 2000. P.450.

28.Azar Gat. Female Participation in War: Bio-Cultural Interactions // The Journal of Strategic Studies.

Vol. 23, N 4, December 2000. P. 26.

29.Harveen Sachdeva Mann. Women's Rights versus Feminism? Postcolonial Perspectives. In: Postcolonial Discourse and Changing Cultural Contextx. Theory and Criticism. Edited by Gita Rajan and Radhika Mohanram. Greenwood Press. Westport & London, 1995. P. 69.

30.Terry Terriff, Stuart Croft, Lucy James, Patrick M.Morgan. Security Studies Today. Polity Press, 1999. P. 97.

31.Birgit Brock-Utne. The Feminist Experience and Social Change in Europe and Africa. In: New Agendas for Peace Research. Conflict and Security Reexamined. Edited by Elise Boulding. Lynne Rienner Publishers, Boulder & London, 1992. P. 33.

В.В. Радченко, Э.О. Леонтьева Насилие как эпифеномен речевой деятельности Проблематика насилия и ненасилия на протяжении длительного времени привлекает внимание исследователей самых разных дисципли нарных направлений. Достаточно часто попадает она также в поле фило софской рефлексии, где главный интерес сфокусирован на формализо ванном описании механизма насилия, его отличительных сущностных характеристик. В данной работе предпринимается попытка актуализа ции одного аспекта названной проблематики Ч аспекта, связанного с проявлением насилия в сфере интеллектуальной деятельности, или, ес ли брать более определённо, Ч в сфере речевого поведения социальных агентов. Непосредственный интерес для нашего исследования представ ляет момент корреляции агрессивного поведения и акта высказывания, которые в явной или скрытой форме поддерживают механизм насилия.

Начиная такое исследование, мы оказываемся перед необходимо стью создания формализованного описания модели агрессивного пове дения. Первым шагом, разумеется, будет обращение к действительности (природа, социальные и межличностные конфликты и т. п.). Здесь хара ктерными признаками агрессии являются интенции к насилию, пресле дованию, подавлению и уничтожению1, т. е. речь идет об определенных поведенческих стратегиях живых организмов. Их поведение, согласно утверждению К. Лоренца, основано преимущественно на реализации инстинктивных программ, и в силу этого не может рассматриваться как деятельность, приводящая к насилию. Но, в том случае, когда идет речь о человеке, можно наблюдать, как программы инстинкта существенно видоизменяются под влиянием процесса социализации, в контексте ко торой и приходится, собственно, говорить о проявлении насилия. Заме тим, что разница между агрессией и насилием, в таком контексте, может быть условно обозначена, исходя из степени социализации: насилие есть этико-социальный феномен, сопровождающий социальную жизнь и, собственно, её порождением и являющийся. Агрессия же может рассма триваться как явление, наблюдаемое на любых уровнях организации жи вого и потому не подлежащее рассмотрению в терминах этики.

З. Фрейд, как известно, связывал процесс социальной адаптации индивидуума с вытеснением запретных желаний2. Согласно его теории, вытесненное сказывается в ошибках, оговорках, описках и других тому Лоренц К. Агрессия. Так называемое зло. СПб.: Амфора, 2001. С.12-16.

Фрейд З. Психология бессознательного. М., Просвещение. 1990. С. 357-360.

Часть II. Выступления подобных проявлениях. Все вышеперечисленные отклонения, искажаю щие содержание нормативных форм манифестации факта социальной адаптации, также вполне традиционно подлежат вытеснению из рефле ксивного пространства.

Допустим, что перед нами оформляется идеальная ситуация-текст, в которой не содержится какихЦлибо отклонений от требований. Однако, по З. Фрейду, ошибки быть должны, поскольку вытесненное так или иначе должно о себе напомнить. Если предположить, что запретное же лание претерпело изменение в процессе сублимации, не будет ли в таком случае иметь место восхождение к такому уровню существования, на ко тором становится возможным удовлетворение табуированных желаний.

В таком случае искомый уровень остается нерефлексируемым на личными, терминологическими и понятийными средствами. Но следы подобного удовлетворения желаний мы можем наблюдать в речи, тексте, языке. Предположительно, такими следами могут являться средства, ог раничивающие пространство интеллектуальной деятельности. Каким образом, в таком случае, может проявляться агрессия? Как могут видоиз меняться ее признаки? Можно ли в сфере речевой деятельности отли чить агрессию от насилия?

Памятуя о приведенных выше признаках агрессии, наблюдаемых в социуме и природе, экстраполируем их в речевое и текстуальное про странство и рассмотрим возможные варианты того, как следы агрессив ного поведения проявляются в пространстве языка. Здесь мы замечаем, что сфера языкового поведения социальных агентов в контексте постав ленной проблемы представляет интерес для исследования, по крайней мере, в двух аспектах.

Во-первых, в аспекте, условно говоря, операциональном, учитыва ющем тот факт, что сам акт насильственного действия осуществляется посредством семантических и лексических конструкций, т.е. имеет осно вание в сфере языка. В этом смысле корпус речевых практик, лзапускаю щих механизм насилия, представлен традицией высказывания, сделан ного в повелительном наклонении, крайней формой которого является ультиматум, приказ, манифест, декларация и т.д. Такие речевые практи ки в явно агрессивной форме констатируют фактически уже совершив шееся или совершающееся насилие, сами являясь, по существу, звеном насильственного действия. Такое речевое поведение создаёт ситуацию, в которой процесс высказывания и реализующего его физического дейст вия совпадают и не могут рассматриваться отдельно, являясь фрагмента ми одного и того же агрессивного поведения. Здесь сам язык выступает средством трансляции информации и потому является в значительной Часть II. Выступления степени прозрачным. Прозрачность языка в таком случае носит опера циональный характер, т.е. направлена на максимизацию однозначности восприятия ситуации участниками взаимодействия и усиливается за счёт упрощения семантических конструкций. Так, например, даже в ситуа ции простой бытовой брани прозрачность и простота таких конструкций становится тем более очевидной, чем большую остроту приобретает кон фликт. В подобных речевых практиках главное значение имеет не столь ко содержание сказанного (сделаем допущение, что в данном случае го ворящий оперирует готовыми речевыми стандартами, незначительно из меняя их), сколько сам факт и внешняя форма такого говорения, его перформативность (Д. Остин, Ж.-Ф. Лиотар)3.

Во втором аспекте интересующей нас проблемы внимание и иссле довательский интерес сосредоточены как раз на содержании сказанного, которое по форме высказывания может быть совсем неагрессивным и в качестве явных интенций не иметь целью приведение к насилию. Такой аспект проблемы назовём содержательным, и будем исходить из того по ложения, что эпифеноменальность агрессии деятельности человека, по казанная К. Лоренцом и Р. Жираром4, может приобретать вытесненные формы, реализующиеся в сфере речевого поведения: высказывании, тек сте, диалоге и т.д. Возможность исследования такого рода речевых прак тик как неявно агрессивных, но, тем не менее, зачастую приводящих к на силию, представляет один из самых интересных и мало исследованных сюжетов в современной философской литературе.

Основанием социально агрессивного поведения, очевидно, является неизжитой экзистенциальный страх. Модель этого страха имплицитно описывается М. Хайдеггером в Бытии и времени5. М. Хайдеггер, впро чем, как и другие представители экзистенциальной философии, отмечает наличие двух форм страха: страх предметный, который и может явиться причиной агрессии как защитной реакции на внешний раздражитель, име ющей целью избавление от предмета, вызвавшего это чувство, и страх бес предметный - собственно - экзистенциальный. Преодоление предметно го страха посредством его сведения к экзистенциальному переживанию может способствовать избавлению от него. В пространстве речевой дея тельности попытка избавления от такого страха присутствует в высказыва ниях явно агрессивного характера, о которых мы упоминали выше. Однако, не менее вероятно и перенесение (проекция) предметного страха на другие Остин Д. Избранное. М.: Эксмо-Пресс,1999. С.19;

Лиотар Ж.-Ф.

Состояние постмодерна. СПб.: Алетейя, 1998. С. 30-31.

Жирар Р. Насилие и священное. М.: Университетская книга, 2000. С. 22.

Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad Marginem, 1997. С. 140-142.

В.В. Радченко, Э.О. Леонтьева вещи. Надо полагать, что нередки ситуации, когда, будучи вытесненным в сферу бессознательного, он может существовать, проявляясь косвенно и оставляя, правда, не столь явно, как в первом случае, следы в языке. Таким образом, можно предположить, что вытесненный предметный страх спо собен приобретать разнообразные формы и следы его проявлений вносят весьма ощутимый вклад в формирование культуры и традиции в целом.

Что касается феномена предметного страха, проявляющегося в облас ти речевой деятельности, то в этом случае вкратце проблема выглядит при мерно таким образом: для познания необходимо привнести в существую щую систему знаний нечто новое. Это требование считается необходимым, обязательным и неизбежным в гносеологии. Однако здесь мы сталкиваем ся с парадоксом: любая попытка привнести лновое, может быть рассмотре на как лпритязание (Б. Вальденфельс)6 на разрушение прежней системы знания, поскольку в наличной системе так, как она уже существует, нет ме ста этому лновому, она уже завершена. А потому, все новое подпадает под категории: лнепрофессиональное, лнетрадиционное, лразрушительное, лненаучное, а, следовательно - изначально ложное и, в конечном счёте, агрессивное. Но, в таком случае, не менее агрессивным по отношению к лновому будет являться лстарое. Эту проблему Х. Ортега-и-Гассет описы вает как лвойну поколений. Однако есть и другая форма отрицания новиз ны. К этой форме относиться ситуация узнавания в сказанном чего-то та кого, что уже было в высказываниях прежних авторов, которая может со провождаться уличением в плагиате. Помимо таких феноменов, история философии изобилует массой традиционных случаев противостояния, кризисных ситуаций и причин, их вызвавших. Это противостояния: а) ре лигии и науки;

б) науки и искусства;

в) философии и искусства, философии и науки, религии и философии;

г) дольнего и горнего;

д) общества и госу дарства;

ж) личности и общества;

ж) человека и животного;

з) человека и природы;

и) человека и человека, и так до бесконечности.

К числу причин, обусловливающих эффект насилия, можно отнести сомнамбулическую уверенность в том, что основание мышления должно быть единым, процедуры высказывания Ч всеобщими, установленные однажды критерии Ч неизменными и общеобязательными, смысл - то тальным, истина - неопровержимой, иерархия ценностей (грандиозная классификационная таблица) Ч нерушимой. Но все эти дискурсы требо ваний и установок Ч не являются ли подобные речевые практики фик сацией следов вербальной агрессии? Все эти требования однозначности и понятности, адекватности и соответствия, не являются ли они все те Вальденфельс Б. Мотив чужого. Минск: Акт-пресс, 1999. С. Часть II. Выступления ми же следами насилия, запечатленными в языке? Следами преданных забвению, вытесненных речевых практик, представляющих интерес для исследования в отмеченном содержательном аспекте?

Обозначенная нами проблема существенным образом связана с сов ременным состоянием цивилизации, так как именно в вербальной сфе ре получают легитимацию те дискурсы, которые впоследствии находят поддержку в повседневных поведенческих стратегиях. По нашему мне нию, направление снятия и нейтрализации насилия в речевых практи ках, в контексте которых в настоящее время эволюционирует филосо фия, может рассматриваться как наиболее естественный и безболезнен ный вариант решения проблемы.

Однако остается без ответа один вопрос, с которого, собственно, мы и должны были начать. Почему проблема насилия в пространстве вер бальной деятельности является актуальной? Отвечая на него, мы отме тим, теперь уже как факт, что именно агрессия, руководимая предмет ным страхом, приводит к эскалации насилия и включает механизм вы теснения дискурсов, причем Ч и это самое печальное - дискурсов транс грессивных, способных - дискурсов трансгрессивных, способных лней трализовать, лобезвредить, насилие, не вычеркнув его из числа наибо лее характерных нашему виду качеств, но эстетизировав процесс субли мации, сведя на нет программность насилия. Теперь напрашивается еще один вопрос: за счет чего насилие в сфере речевых практик становится возможным? Своеобразным ответом на этот вопрос, ключом к разгадке этой лтайны является извечная проблема, проблема, связанная с вопро сами установления тождества и различия и, безусловно, парадоксально вклинивающимся в это пространство индивидом, его отношением к уста новленному порядку, его разрушительном присутствии в лпространстве представления (Фуко)7.

И, надо полагать, потому философия постмодерна и заявляет о себе как об историческом, а точнее археологическом дискурсе - дискурсе транс грессии, дискурсе альтернативы, примирения, плюральности. Об этой ориентации и свидетельствует направленность к Другому (Левинас, Дерри да, Нанаси и др.), Иному (Фуко). Даже если этот Другой, Иной, Чужой не сут Смерть, Безумие или Ничто, поскольку угроза и психический диском форт, исходящие от Другого, Иного, Чужого, Смерти, Безумия и Ничто для индивидуальной целостности воспринимающего, являются всего лишь лпроделками его же собственного лспящего разума (Ж. Батай)8.

Фуко М. Слова и вещи. СПб.: Алетейя, 1994. С. 262-274.

Батай Ж. Теория религии. Минск: Харвест, 2000. С. 109.

Я.А. Афанасенко О том, почему в обеспечении веротерпимости в современном российском обществе более заинтересованы органы государственной власти, чем сами конфессии Появление потребности в терпимом и ненасильственном сосущест вовании различных конфессий в постсоветском российском обществе было связано с всесторонним социальным кризисом, охватившим стра ну в начале 1990-х годов.

Процесс разделения на интолерантной основе оказался характерен и для религиозной сферы, в которой наряду с появлением конфессиональ ного многообразия возникла тенденция неприятия иноверцев и неверу ющих в свете претензии на единоличное обладание истиной. Возникшая в результате крушения коммунистической идеологии ситуация мировоз зренческого плюрализма обозначила ряд противоречий, угрожающих процессам социальной стабилизации. С одной стороны, осуществивша яся в массовом сознании смена мировоззренческих установок создала болезненное напряжение между носителями светского и религиозного типов сознания, характеризующееся неприятием светских ценностей и достижений, латеофобией. С другой стороны, возникло противостоя ние между представителями тех или иных конфессий, принимающее та кие формы, как фанатизм, лдемонизация духовного конкурента, прозе литизм и др.

Понимание того, что напряжения в религиозной сфере препятству ют утверждению демократических ценностей в обществе, реализации в нем принципов гражданского согласия и ненасилия инициировало по иск путей мирного межконфессионального существования. Поэтому во прос о веротерпимости стал вопросом о том, какими должны быть прин ципы оптимального межконфессионального существования в России.

Чтобы понять, как возможна веротерпимость в современном рос сийском обществе, мы попытаемся выяснить, что в нем исторически яв ляется объектом терпимости, и каковы причины подобного отношения.

Думается, что применительно к широкому социальному контексту пока преждевременно говорить об индивидуальном осознании того, что каждый из нас может быть не только объектом, но и субъектом терпимо сти. Сознательное толерантное отношение к другим людям предполага ет наличие определенной демократической и правовой культуры в обще стве, а она все еще не сложилась в России. Более того, до сих пор теоре Часть II. Выступления тически не осмыслен уровень социального, институционального вопло щения толерантности, не говоря уже о практических путях ее осуществ ления. Имея же определенное представление об особенностях историче ского развития российской государственности, в процессе которого формирование коллективной идентичности становилось общезначи мым, а проявление индивидуальности относилось к разряду маргиналь ных, приходишь к выводу, что, только социальный контекст, включаю щий обновленное политико-правовое содержание, может стать в пер спективе основой для субъектного осмысления толерантности.

Вместе с тем, обращение к истории России на предмет обнаружения в ней того или иного модуса толерантности также озадачивает. Импер ская специфика 400-летнего политического устройства страны и тотали тарный характер советского государства, сформировавшие авторитарное сознание у российских граждан, скорее указывают на безнадежность по иска таких модусов. Исторический же опыт учит тому, что, размышляя об особенностях становления политической системы в современной России, необходимо учитывать то наследие, которое оставили нам преж ние политические режимы. Поэтому когда в постсоветском обществе о формировании установок толерантного сознания и поведения начинают говорить по-преимуществу в терминах западной демократии или пред лагают в качестве образца толерантности модель политического устрой ства США, задаешься вопросом, может ли быть состоятельным данный подход и не является ли он очередной утопией?

Россия - не США и не похожа ни на одну из стран современной Ев ропы ни с точки зрения исторического становления ее как государства, ни в плане существующего типа политического устройства. В этом аспе кте очевидна наша самобытность, которая и может стать исходной по сылкой для объективного и реалистичного поиска оснований толерант ности и форм ее институционализации, как в отечественной истории, так и в современности. В нашем исследовании мы опираемся на концеп туальный подход М.Уолцера к этой проблеме и разделяем его во многом эвристичное утверждение о том, что терпимость как отношение может принимать разнообразные институциональные формы и по-разному осуществляться на практике. Историческое своеобразие России прояв ляется в данном случае в том, что объектом терпимости в ней становят ся не отдельные индивиды, а социальные группы, мирное сосуществова ние которых, и это объективный показатель, в малой степени зависит от того, как они относятся к существующим различиям. Тот факт, что мир ное сосуществование между разными социальными группами в нашей стране изначально детерминировано терпимым отношением к ним со Я.А. Афанасенко стороны властных структур позволяет сделать вывод о том, что важней шей формой институционализации толерантности является характер по литического устройства государства.

Вот, что пишет об особенностях существования многонациональной империи, каковой исторически является Россия, и чью традицию усвоил советский режим, М.Уолцер: Евыживание различных автономий не за висит от того, принимают они различия или нет. Оно зависит исключи тельно от терпимости власти по отношению ко всем этим автономи ямЕ1. На наш взгляд, наиболее уместным в данном контексте является вопрос о мере самостоятельности конфессий в решении тех или иных внутренних вопросов, которая, если присутствует, служит указанием на существование определенной терпимости в обществе. Вопрос о том, бы ла ли в Российской империи (и в советском государстве) хотя бы частич ная религиозная самостоятельность не имеет однозначного ответа. В от ношении РПЦ, которая в имперский период должна была формировать в прихожанах верноподданнические настроения и являлась одной из подструктур административной системы, говорить о какой-либо незави симости вряд ли приходится. Другое дело, сектантские объединения, ко торые, хотя и находились под бдительным оком государства и зачастую преследовались, тем не менее, образовывали с согласия властей свои по селения, где могли относительно свободно, без вмешательства во внут ренние дела общины, отправлять свою культовую деятельность (напри мер, духоборы). Как это ни парадоксально, но можно сказать, что они были равны в своем бесправии перед государством, которое применяло к ним по-существу одинаковые санкции. Другой вопрос, можно ли счи тать отношения властей к маргинальным социальным образованиям правомерной иллюстрацией терпимости? Мы думаем, что можно, и главным аргументом здесь является соблюдаемый зачастую нейтралитет (пусть даже в форме игнорирования) властей в отношении внутренней жизни таких групп. Яркий пример, хотя и не из области сектантства, старообрядцы беспоповского толка.

Обратимся в этой связи к характеристике многонациональной им перии как идеального типа. Возможно, она подскажет нам, что делает имперский режим толерантным. Главной особенностью имперского уст ройства с его идеей сильной государственности является то, что оно опи рается на насилие во имя поддержания общественного порядка. В иде альном варианте это означает, что власть вынуждает, хотя и опосредован Уолцер М. О терпимости. М.: Идея-Пресс;

Дом интеллектуальной книги, 2000, С. Часть II. Выступления но, все социальные общности к мирному сосуществованию, не выделяет среди них какую-либо особенно и при этом сохраняет лимперский ней тралитет, т.е. не вмешивается во внутреннюю жизнь этих групп. Соблю дение лимперского нейтралитета и является здесь зримым выражением толерантности, установлением границ насилия власти, обеспечиваю щим равное ко всем социальным группам ее отношение. Целью такого принуждения становится поддержание стабильной жизни общества, а одним из его механизмов - законодательная система. Понятно, что в со ветское время (и отчасти в эпоху самодержавия) механизмы контроля были по-преимуществу силовыми, репрессивными, поэтому ни о каком государственном нейтралитете здесь не могло быть и речи. Однако это только подчеркивает ведущую роль государственного насилия в отечест венной истории. Таким образом, получается, что насилие (в его импер ском варианте) и терпимость могут дополнять друг друга, являясь важ ными составляющими государственной политики по упорядочению со циальной жизни.

Зададимся вопросом, чем обусловлен созидательный характер тако го, казалось бы, парадоксального сочетания в жизни общества? Почему подобное политическое устройство не исключает момента обучения тер пимости различными социальными группами? Ведь не секрет, например, что преследованиями сектантов в Российской империи занимались в ос новном государственные чиновники, им же принадлежит введение поня тия лсекта в его негативно-оценочном смысле для обозначения всех ере тических движений;

отношения же между РП - и т.н. лсектами носили на тот момент, скорее, отстраненный характер, нежели злобно-агрессив ный. По шкале возможных проявлений толерантности М.Уолцера, такое взаимодействие называется лстадией спасительного изнеможения, кото рая наступает после тяжелейших междоусобиц на религиозной почве. Вот только одно ли лизнеможение стало тогда причиной формирования дан ного типа толерантности? Думается, нет. На наш взгляд, именно акцент на принципе поддержания мира в государственной политике, а не на принци пе различий и обусловил то выражение идеи сильной государственности, которое инициировало соответствующую, включающую моменты прину ждения, деятельность по формированию социального порядка. Иллюст рацией к этому положению будет интересный исторический факт. В г. вышел закон О терпимости вероисповеданий, который запрещал РП - вмешиваться в дела иных конфессий. Думается, причина очевидна - желание мира и стабильности в обществе.

В настоящее время происходит обратное. Актуализация принципа различия, обусловленная распадом советской империи, все более усугуб Я.А. Афанасенко ляется на фоне принимающего радикальный характер процесса само идентификации. Ослабление в постперестроичный период государст венной власти как регулятора межэтнических и межконфессиональных отношений, ее децентрализация, с одной стороны, и нивелирование гра жданских начал в обществе, идеи гражданственности, с другой, спрово цировали мощный рост нетерпимости в российском обществе. Отчасти, это объясняется нарушением преемственности в политическом устрой стве страны, девальвацией ценности государства;

отчасти, - так и не осу ществившейся в соответствии с принципами либерализации политико правовой реорганизации общества.

Гиперидентификация по национальному и религиозному признаку как альтернатива процессу десоциализации становится теперь не только ведущей в плане социального самоопределения, но также усложняется за счет сращения этих двух типов идентичности. В первом случае возникает проблема напряжений на межнациональной и межконфессиональной основе. Во втором, воспроизводится традиционная для имперского уст ройства модель предписания однозначной этно-конфессиональной идентичности, которая не только не является либеральной, но, будучи свободной от государственного опосредования, чего не было раньше, мо жет только усилить уже существующие конфликты в сфере этно-конфес сиональных отношений. Таким образом, постановка вопроса о веротер пимости обусловлена прогрессирующей социальной нестабильностью и является, на наш взгляд, не столько проблемой межконфессиональных различий (вероучительных, организационных и т.д.), сколько вопросом о принципах взаимоотношения светской власти и власти духовной.

Ранее мы уже сделали акцент на том, что мирное сосуществование различных групп в российском обществе было обусловлено безусловным подчинением их государству и обеспечивалось принципом жестко цент рализованной власти. Означает ли это, что данный способ отношений в силу своей традиционности и проверенности является самым оптималь ным и в настоящее время, или же существуют альтернативы, включаю щие различные комбинированные варианты? Почему мы заостряем вни мание на этом вопросе - потому что от того, каким будет ответ, зависит, какой модели социально-политического устройства отдается предпочте ние и, следовательно, какие связанные с ней механизмы государствен но-церковных отношений будут браться за основу.

Вообще, когда речь заходит об идее сильной государственности, то применительно к политическому устройству наше страны это означает развертывание т.н. лимперской идеи, в соответствии с которой предпоч тение традиционно отдается лзакону силы, а не силе закона. Если прини Часть II. Выступления мается лзакон силы, то вопрос заключается в следующем: будет ли это лзакон силы в его авторитарно-консервативном варианте, и тогда умест но вспомнить идею государственного нейтралитета как механизма толе рантного отношения государства к тем или иным социальным общно стям. Или же, если такой вариант не подходит, например, по причине при верженности инерционно-проективному влиянию советской политиче ской традиции, предпочтение будет отдано лзакону силы в его авторитар но-тоталитарном оформлении. Но тогда ни о толерантности, ни вообще о какой бы то ни было самостоятельности, в принципе, речи быть не может.

Тем не менее, когда поднимается вопрос о том, каким образом в настоя щее время должны выстраиваться отношения между религией и государ ством, правомерно учитывать хотя бы эти два варианта их развития.

Что касается альтернативного им пути государственно-церковного урегулирования, то он, на наш взгляд, включает, во-первых, положи тельный опыт прошлого, а именно соблюдение государственного нейт ралитета и законодательную возможность хотя бы полуавтономного су ществования различных социальных групп (в т.ч. маргинальных). И, во вторых, с ним связаны такие отношения, которые должны иметь в каче стве фундамента правовую основу, т.е. опираться на силу закона, или правового принуждения, а не на государственный произвол. Основное достоинство такого конституционно-либерального принципа взаимо действия между государством и церковью состоит в том, что источником терпимого отношения к различиям становится уже не только государст во, но сами граждане, у которых, наконец-то, начинает формироваться правосознание и гражданственность. Другой вопрос, захотят ли подоб ных отношений государственные и религиозные организации? Окажут ся ли они к ним готовы? Независимо от того, каким будет ответ, отме тим, что в двух из указанных вариантов, кроме авторитарно-тоталитар ного, роль государства как опосредующего различия фактора сохраняет ся, и процесс идентификации входит в относительно стабильное русло.

Правда, какой ценой?

Но отвлечемся от теории и посмотрим, каков объективный характер государственно-церковных отношений в настоящее время, к какому из предложенных вариантов он тяготеет и есть ли в нем пространство для религиозной терпимости. Для этого обратимся к анализу изменений, происшедших в этой сфере за последние годы. В частности, мы выделя ем три этапа в отношениях между государством и религией, которые от ражают особенности легитимизации религиозной деятельности. Это пе риод с 1985 по 1990 годы, охарактеризовавшийся началом процесса де мократизации и либерализации общественной жизни и обозначивший Я.А. Афанасенко перелом в отношениях между государством и религиозными организа циями. Далее мы отмечаем временной отрезок с 1990 по 1997 годы, когда религия набирает определенный вес в обществе и становится значимым социальным фактором. И, наконец, время с 1997 г. до настоящего дня, ознаменовавшееся курсом на лсимфонию властей. Наша периодизация отталкивается от изменений в законодательной сфере по этому вопросу и реакцией на них религиозной части общественности.

В этом контексте мы выделяем, во-первых, революционный по сво ему характеру Закон О свободе вероисповеданий 1990 года. Революци онный потому, что благодаря общественной поддержке и многократным церковным инициативам религиозные организации, наконец-то, обрели статус юридического лица, действенную правовую автономию, что поз волило им не только значительно расширить каналы воспроизводства религиозности, но также осуществлять, например, различные виды эко номической деятельности. И, во-вторых, обращаем внимание на кон сервативный по существу Федеральный Закон О свободе совести и о ре лигиозных объединениях 1997 года, главная особенность которого за ключается в том, что он придал одним религиозным группам социаль ный статус более высокий, нежели другим, акцентировав внимание на различиях. Осуществившийся, таким образом, переход от равенства в правах к неравенству перед государством обнаружил склонность к вос производству авторитарно-консервативной модели государственно-цер ковных отношений и актуализировал проблему веротерпимости в меж конфессиональных взаимодействиях.

Казалось бы, что возникший в самом начале 1990-х годов со сторо ны государства лояльный, а зачастую даже отстраненный, подход в отно шении разных вероисповеданий решит проблему веротерпимости. Од нако существенные изменения в типологии религиозных организаций сделали этот процесс весьма непростым. Терпимость к чужим веровани ям оказалась особенно насущной, когда в результате мощного подъема религиозности в стране создалась уникальная, не имеющая ранее поли тико-правового аналога, ситуация сосуществования двух типов религи озности - традиционного как результата обращения к историко-куль турному наследию России и новационного, возникшего под влиянием прозападных ориентаций в политике. Особенностью такого сосущество вания стало то, что новые религиозные объединения оказались также востребованными нашими соотечественниками, как и традиционные религии.

Между тем, отличие между ними существенно. И, прежде всего, оно касается разницы в осуществляемой теми и другими роли в обществе.

Часть II. Выступления Так, если традиционные религии в силу своего устойчивого социального положения, обусловленного в немалой степени поддержкой государства, как правило, приспосабливаются к меняющимся социальным условиям, то новые религии в условиях жесткой конкуренции стремятся сохранить жизнеспособность. Это достигается через активную миссионерскую и общественную деятельность, которая становится одним из серьезных источником напряжений между традиционными и нетрадиционными конфессиями. Тот факт, что религиозность в современном обществе вы ступает и как фактор стабилизации, и как источник перемен является от ражением двух прямо противоположных тенденций духовного самооп ределения, конфронтационный характер которых указывает на мировоз зренческий раскол в обществе.

Чем в настоящее время оборачивается попытка государственного опосредования взаимодействия этих двух типов религиозности? С одной стороны, отступлением от законодательно закрепленного принципа светскости нашего государства, принципа, который в действительности мог бы стать не только мощным фактором примирения различий и ста билизации межконфессиональных отношений, но также условием госу дарственного нейтралитета в уже сложившейся ситуации религиозного и мировоззренческого плюрализма. Ярким примером такого отступления является процесс политизации религии, включающий, например, ис пользование религиозного фактора в избирательной кампании. С другой стороны, и это также отвечает духу имперской идеи в ее отечественном варианте, такое опосредование оборачивается сближением определен ных государственных и религиозных структур, что является своеобраз ным показателем отношения последних и к обретенной ими правовой автономии, и к процессу либерализации в целом. Иллюстрацией к дан ному положению служит процесс клерикализации, направленный, на пример, на сферу науки, а также на муниципальное и государственное образование. Закономерным итогом становления близкой к авторитар ной модели государственно-церковных отношений может стать возвра щение к принципу лзакона силы, при котором о веротерпимости мож но будет говорить лишь как о феномене, насаждаемом лсверху, да и то применительно разве что к маргинальным социальным группам и груп пам, находящимся на глубокой территориальной периферии.

Проблема веротерпимости решается в настоящее время также, по преимуществу, в сфере государственно-церковных, а не межконфессио нальных отношений. Именно в области государственно-церковных от ношений органами государственной власти ведется наиболее активный поиск способов регуляции связей между конфессиями, осуществляется Я.А. Афанасенко попытка формирования толерантного пространства для их сосущество вания.

Ярким примером такой линициативы сверху на государственном уровне является принятая Правительством в августе 2001 года Федераль ная целевая программа Формирование установок толерантного созна ния и профилактика экстремизма в российском обществе (2001-2005).

Данная программа является зримым подтверждением заинтересованно сти органов государственной власти в решении этого вопроса и указыва ет на политизированный и опосредованный характер реализации идеи веротерпимости.

Между тем, без линициативы снизу, т. е. без активного и ответст венного, гражданского участия, в этом проекте негосударственных ин ститутов и общественных организаций, к которым мы, в данном случае, относим религиозные организации, вряд ли идея толерантности примет гражданский характер и обеспечит межконфессиональное единство на гражданской основе. На необходимость развития негосударственных инициатив, предупреждающих распространение авторитарно-патерна листских тенденций в современном российском обществе, обращает особое внимание Р.Г.Апресян, излагая особенности либерально-демо кратической точки зрения в этом вопросе: Елюбые проблемы, затраги вающие интересы людей, действительно могут решаться только благода ря их усилиям. И наоборот, ни один проект не может быть ненасильст венно реализован в обществе без вовлечения в него граждан как самооп ределяющихся и заинтересованных участников2.

Таким образом, конструктивное и демократичное участие в осущест влении принципов толерантности видится в идеале как обоюдное (со стороны государства и граждан) и развивающееся как по вертикали (по литико-правовая сфера), так и по горизонтали (гражданский срез).

Pages:     | 1 | 2 | 3 |    Книги, научные публикации