Книги по разным темам Pages:     | 1 |   ...   | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 |   ...   | 33 |

Слышите там йот: зла[иъ] Но вы так не говорите: Маня, почему ты зла[иъ] Почему ты сегодня така[иъ] зла[иъ] - Это я смягчаю, чтобы она не всегда была злая, а только сегодня. Нет, вы так не говорите; а переднее вы произнсите без йота. Йот сдвинул гласный кпереди. Произнсите [] - вот этот звук, который в английском есть под ударением, а у нас только без ударения, как слияние йота с [а]. Она зл[а]. Больш[а]. Игр[а] (деепричастие). - А я произношу: игр[иъ]. Да не произносите. Если со сцены читаете стих и если слушатели далеко сидят, вы, конечно, скажете: То не вино текло, игр[иъ] (это я цитирую). А в быту скажете: игр[]. Так вот, это тоже зияние.

Я так тоск[и у]. Да нет, так не говорите. Я так тоск[] - [], немецкое. Йот сдвинул [у] вперед, а сам исчез. - Ты чего все стаканы перебил - А я игр[].

Так вот, сколько же здесь у Сологуба зияний Где безбрежный океан, Где одни лишь плещут волны, Где не ходят чёлны, - Там есть фея Кисиман.

На волнах она лежит, Нежась и качаясь, Плещет, блещет, говорит, - С нею фея Атимаис.

Атимаис. Кисиман - Две лазоревые феи.

Их ласкает океан.

Эти феи - ворожеи.

К берегам несет волну, Колыхаясь, забавляясь, Ворожащая луну Злая фея Атимаис.

Сплошные зияния, сплошные слияния гласных. Преодоление преград и здесь - и в звуковых повторах. (Раздает листки.) Про что это Как будто про то, что вино льется. Вино здесь, конечно, льется, и вы правы. Но, кроме того, это жизнь идет. Жизнь идет и уходит. Всё кончается естественной смертью.

юбовью легкою играя, Вошли мы только в первый рай:

То не вино текло играя, То пена била через край.

И два глубокие бокала Из тонко-звонкого стекла Ты к светлой чаше подставляла И пену сладкую лила, Лила, лила, лила, качала Два тельно-алые стекла.

Белей лилей, алее лала Бела была ты и ала.

И в звонах ласково-кристальных Отраву сладкую тая, Была милее дев лобзальных Ты, смерть отрадная моя! Это характерно для Сологуба: его стихи всё время сторожит смерть. Любовью легкою играя - это юность. Вошли мы только в первый рай: То не вино текло играя, То пена била через край. В молодости - играющая пена жизни. Пена, а еще не самое вино. Пена бьет через край, юность играет.

И два глубокие бокала - уже двое, это уже юность двоих. И два глубокие бокала Из тонко-звонкого стекла Ты к светлой чаше подставляла И пену сладкую лила. Это любовь. Дальше уже жизнь идет, льется. Поэтому особенно напряженное это движение: Лила, лила, лила, качала Два тельно-алые стекла. Белей лилей, алее лала Бела была ты и ала.

И в звонах ласково-кристальных Отраву сладкую таяЕ Отраву сладкую тая - уже ближе конец. ЕБыла милее дев лобзальных Ты, смерть отрадная моя! Думаю, по моему чтению, немножко, может быть, настырному, вы чувствовали, как всё пронизано повтором звуков. Итак, мир звука - это уже глубоко нарисованный мир. Это мир, живущий символической жизнью.

Теперь ярус словесный. Это то, что называют поэтические фигуры, или тропы, или поэтическая лексика. Вы можете читать много стихотворений Сологуба, скажем, разыскивая слово валенки, или котлета, или щука, или забор, или мусор. И вы таких слов не найдете во всем его творчестве. То есть слва обычного быта вы у него не найдете. Вообще слово конкретно-вещественное вы встретите изредка у Сологуба, и оно чаще становится в его творчестве последних лет. Сологуб умер в 1927 году, то есть он уже в своем старческом творчестве во многом изменился (а начал <писать> в 1890-е годы). Значит, слово, значение которого развеществлено, слово с мерцающим значением. Он так и пишет.

Предметы предметного мира, И солнце, и путь, и луна, И все колебанья эфира, И всякая здесь глубина, И всё, что очерчено резко, Душе утомленной моей - Страшилище звона и блеска, Застенок томительных дней.

Точное слово, вещественное - это для него застенок, это для него мученье томительных дней. А вот лексика, типичная для него. Конкретных слов всего три, на всё стихотворение.

ЕКак надо читать стихи Сологуба Пожалуй, не надо ничего выкрикивать. Пожалуй, не надо на что-то сильнее нажимать, а чтото пробегать бегом. Про Блока в мемуарах не один раз сказано: он читал текст ровным, матовым голосом, не усиливая его и не заглушая, как будто видел его написанным на бумаге очень мелко. Может быть, это вообще многих символистов надо так читать.

Наивно верю временам, Покорно предаюсь пространствам, - Земным изменчивым убранствам И беспредельным небесам.

Хочу конца, ищу начала, Предвижу роковой предел, - Противоречий я хотел, Мечта владычицею стала.

В жемчги, злато и виссон, Прелестница безумно-злая, Она рядит, не уставая, Земной таинственный мой сон.

Три только слова конкретные: жемчги, злато и виссон. Но ведь не случайно изменено ударение: не в жмчуги, а в жемчги. Слово стало редкостным, и значение расплывчато. Злато, а не золото.

Виссон - это какая-то драгоценная материя, которую выделывали в разных древних обществах, но из вас вряд ли кто представляет, что такое виссон. Я тоже не представляю. Знаю, что это либо пурпурная, либо белая материя. Но не видел, а прочел об этом. Так что предметов нет.

Наивно верю временам, Покорно предаюсь пространствамЕ Любимы Сологубом слова старинные, архаичные, славянизмы - всеми символистами. Почему А потому что славянизм, хотя имеет высокую, торжественную окраску, именно растворен в этом эмоциональном переживании, - он лексически тоже приглушен. Я когда-то собирал картотеку целую со словом чело СлобТ в стихах.

Но поэты чело употребляют в совершенно расплывчатом значении, в значении СлицоТ. Например: На челе его отразилось высокое сомнение. На всём лице, а не только на бу. И бывают даже такие казусы: Слезы потекли по высокому челу его. Здесь явно значение СлицоТ, потому что слезы течь вверх не могут. Или: Говорил он резко, живо, морща лысое чело. Это значит уже не СлобТ: лоб не может быть лысым. Так что архаизм имеет сам по себе расплывчатое значение. Он утомлен длительной исторической жизнью и многое растерял, поэтому Сологуб любит вот эти архаизмы в стихах. <Е> Мир Сологуба, как сказал Гумилев, - пустынный мир, в котором не на чем остановиться глазу. Это злой мир, это мир страдания. Но поэт не укоряет этот мир, он не пытается избавиться от страдания, он рассматривает страдание как неизбежное зло. Поэтому этот мир гармонический, мир неизбежный, мир страдания, где глаз может отдохнуть, вернее, всё восприятие поэтическое может отдохнуть на внутренней его гармонии.

II. ВОСПОМИНАНИЯ Г.Н. Иванова-Лукьянова М.В. Панов в калейдоскопе воспоминаний М.В. Панов, интонация, ритм прозы, Дятлы, живопись.

Abstract. The author, PanovТs student and post-graduate, tells about communication of long standing with the Teacher.

Невозможно представить, что этот дом №21 корпус 4 по Открытому шоссе энергетически остыл. Куда же ушла та энергия, которая неудержимо долгие годы притягивала сюда людей разных возрастов и взглядов и которую эти люди уносили с собой, подобно тому, как иногда гости уносят вкусную еду с праздничного стола, а потом снова возвращались, чтобы получить новую порцию интеллектуального заряда. В этом доме жил простой, умный, радушный хозяин. Истинный русский интеллигент. И большой ученый.

Он жил один, но одиноким не был никогда. Михаил Викторович был настоящим московским хлебосолом - всегда чай с конфетами, печеньем, свежим бородинским хлебом, который он, по его словам, сам выпекал. Если гостей ожидалось много и надолго, то на плите в кастрюле - сваренная картошка в мундирах, и к ней огурцы, помидоры, лечо в банке. Кто бы ни приходил - студенты, аспиранты, коллеги - все пили чай и разговаривали за столом, который был и рабочим, и обеденным, и праздничным одновременно.

На столе всегда пачка хорошей бумаги и цветные карандаши, а позднее - фломастеры - это чтобы гости оставляли цветные автографы. Если народу было много, то на отдельном листе делалась запись: когда, кто, о чем - и подписи.

Такое количество гостей, человек 6Ц8, собиралось на заседания Дятла - так называлось научное собрание, которое проходило в доме Михаила Викторовича в течение 30 лет. Я помню эти собрания с 1971 г., когда вернулась из Ленинграда в Москву, и М.В. позвал меня на очередное заседание.

Раньше, в додятловский период, когда я приезжала из Ленинграда, то приходила к своему научному руководителю одна, - и все посещения помню, как будто было вчера. Меня поражала его способность создавать для собеседника такие условия, чтобы тот чувствовал себя свободно, естественно и проявлялся с лучшей стороны. Казалось, ему все было интересно, особенно когда я рассказывала о Ленинграде. Он ведь, кажется, никогда там не был, но свою связь с этим городом ощущал как ленинградец. И вот я словно прохожу с ним свой путь от Петроградской стороны через Неву до Фонтанки, где была школа, в которой я работала учительницей. Я ходила пешком - туда через Марсово поле, обратно - через Летний сад. Летний сад, как и другие парки и скверы, весной закрывают на просушку, - милая ленинградская подробность, - чтобы люди не оставляли следов на влажных дорожках. М.В. слушает, и во взгляде не просто заинтересованность, а сопричастность.

Эти подробности я до сих пор собираю и мысленно рассказываю о них Панову. Ему бы понравилось, что на каждой двери петербургского метро прикреплена табличка: Придерживайте двери, а на одних чугунных решетчатых воротах можно прочитать: От себя. Нежно, а с другой стороны: К себе. Нежно.

Помню, как я ему рассказывала о катаньях на Кировском мосту, когда шел Ладожский лед. Стоишь на мосту, держишься за перила, - а под тобой проплывают льдины. Потом - мгновенье - и уже не льдины плывут, а ты плывешь на корабле и рассекаешь лед.

Надо было видеть М.В. - в нем было так много детского, озорного, как будто он наверстывал то, чего не делал в детстве. Ведь судя по его детским фотографиям, он был тихим, послушным мальчиком, маминым ребенком, каким оставался не только при жизни Веры Алексеевны, но и потом. Он не раз говорил, что чувствует до сих пор ее утешение. А когда на поминках М.В. его родственница прочитала письмо матери, все были взволнованы словами нежности и материнской благодарности сыну.

С особой остротой слушал он о Детском Селе (г. Пушкине), моем родном городе - о детских впечатлениях и о реставрационных работах во Дворце. Наш дом стоял около Александровского парка, и все детство прошло в Царскосельских парках, около Девушки с кувшином, где мы делали куличики и мыли формочки, около Пушкина-лицеиста, под черной рукой которого было так страшно сидеть, боясь взглянуть в сторону выколотого глаза.

Но все родители тогдашнего, нынешнего и будущего времени неизменно будут усаживать своих детей на чугунную скамью рядом с Пушкиным. Когда я впервые услышала слова: Вся комната янтарным блеском озарена, поняла их буквально, вспомнив Янтарную комнату. Правда, в воспоминаниях янтарь зеленоватый, а не золотистый, как теперь восстановленный или каким он казался в первые годы показа этого зала, когда сохраненные в эвакуации предметы из янтаря были выставлены в прозрачных коробках-витринах около окон - и через них проходили солнечные лучи. М.В. сразу вспомнил сцену из своего детства: Помню, когда папу на лето перевели по службе за город. Большая поляна, солнце, цветы. Мама сидит на поляне. Это было счастье.

Мы всегда замечали, что при маме он чувствовал себя бодрым и молодым. Катался на лыжах в лесу и с гордостью докладывал:

Сегодня был 26-й лыжекат. Когда она умерла, как-то сразу постарел; стихотворение К. Ваншенкина, которое он несколько раз цитировал, относил лично к себе.

Бабушка умерла - кончилось детство, Умер отец - кончилась юность, Мать умерла - началась старость.

Когда он говорил о своих родителях, то его отец представлялся взрослым и суровым, как на фотографии в его книжном шкафу, а мать - всегда молодой.

В наших беседах то и дело возникали разные лингвистические мелочи. Например, Я жила на Лениной. - Как-как - спрашивает. - А там у нас все улицы так склоняются: ул. Ленина - на Лениной, Зеленина - на Зелениной. Удивился, сказал, что в Москве такого нет. А оказалось, что есть: моя коллега жила на Ращупкиной.

Или рассказываю, как мы называли дма родителей мужа: С.П.

(Сергей Петрович) и О.Н. (Ольга Николаевна), а однажды сын, придя от них, выдал новую аббревиатуру. Мы спрашиваем: - С.П. дома - Дома, - говорит, - и Б.О. тоже дома. - Кто-кто - не поняли мы. - Б.О., баба Оля. Панова это развеселило, и на следующий день в секторе он стал рассказывать о таких сокращениях. А сотрудники сектора, как мне рассказывала Марина Гловинская, смеялись уже над ним, потому что в секторе его давно называли М.В.

Вообще к детской речи он относился не как к забаве, а как к ценному лингвистическому материалу, в котором находил то понятную ему логику, то ускользающую от взрослого уха акустику.

Вот, например, как он комментировал слова моей дочки, когда я принесла ему список таких высказываний. Стало темно от светла - М.В.: Это мне понятно. Эту мышку можно съесть Она грязная - М.В.: Да, только поэтому и нельзя. В письме к брату:

Дарагое Коля! - М.В.: Я всегда знал, что в йоте слышится звук УеФ. Подарите мне это письмо.

Всех наших детей он хорошо знал, всегда о них расспрашивал и чувствовал их немного своими. Вот, например, письмо на эту тему.

Дорогая Галина Николаевна! Поздравляю Вас с рождением дочки.

Как хорошо, что дочка! Пусть растет счастливая и на Вас похожая.

Много у Вас сейчас и хлопот, и радостей. С дочками всегда так.

Спасибо за книжку, Вы ее написали хорошо. И тексты отобраны с большим вкусом. Как раз она мне вовремя пришлась: я сейчас составлял сборник упражнений (переиздание старой коллективной книжки), и, если Вы разрешите, вставлю в нее одно Ваше упражнение (конечно, указав, что оно заимствовано из Вашей книги) - на интонацию, из И.С. Тургенева в исполнении А.Г. Коонен. Очень нужно.

Желаю Вам всего самого хорошего. М. Панов.

За этими разговорами время пролетало так быстро, что я едва успевала доехать до закрытия метро. М.В. всегда провожал меня до трамвая, который приходилось иногда долго ждать. Помню, было так холодно, что нельзя было унять дрожь. Тут я сказала, что надо опустить плечи, чтобы дрожь прекратилась. М.В. это понравилось - и мы дружно опускали плечи и смеялись.

Смеялся он заразительно, а горечь и печаль умел не показывать. Когда М.В. исключили из партии и из Института, я не знала, как его поддержать, и послала такую открытку:

Взбесилась ведьма злая И, снегу захватя, Пустила, убегая, В прекрасное дитя.

Весне и горя мало - Умылася в снегу И лишь румяней стала Наперекор врагу.

Pages:     | 1 |   ...   | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 |   ...   | 33 |    Книги по разным темам