Книги по разным темам Pages:     | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 |   ...   | 39 |

Два государства могут стоять на одной степени гражданского просвещения, имея нравы различные. Государство может заимствовать от другого полезные сведения, не следуя ему в обычаях. Пусть сии обычаи изменяются, но предписывать им Уставы есть насилие, беззаконное и для монарха самодержавного. Народ в первоначальном завете с венценосцами сказал им: "Блюдите нашу безопасность вне и внутри, наказывайте злодеев, жертвуйте частью для спасения целого", - но не сказал: "Противоборствуйте нашим невинным склонностям и вкусам в домашней жизни". В сем отношении государь, по справедливости, может действовать только примером, а не указом.

Жизнь человеческая кратка, а для утверждения новых обычаев требуется долговременность. Петр ограничил свое преобразование дворянством. Дотоле, от сохи до престола, россияне сходствовали между собою некоторыми признаками наружности и в обыкновениях - со времен Петровых высшие степени отделились от нижних, и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах, ко вреду братского, народного единодушия государственных состояний...

Все мудрые законодатели, принуждаемые изменять уставы политические, старались как можно менее отходить от старых. "Если число и власть сановников необходимо должны быть переменены, - говорит умный Маккиавелли, - то удержите хотя имя их для народа".

Мы поступаем совсем иначе: оставляем вещь, гоним имена, для произведения того же действия вымышляем другие способы! Зло, к которому мы привыкли, для нас чувствительно менее нового, а новому добру как-то не верится. Перемены сделанные не ручаются за пользу будущих: ожидают их более со страхом, нежели с надеждой, ибо к древним государственным зданиям прикасаться опасно. Россия же существует около 1000 лет, и не в образе дикой Орды, но в виде государства великого, а нам все твердят о новых образованиях, о новых уставах, как будто бы мы недавно вышли из темных лесов американских! Требуем более мудрости хранительной, нежели творческой. Если История справедливо осуждает Петра I за излишнюю страсть его к подражанию иноземным державам, то оно в наше время не будет ли еще страшнее А. С. Пушкин ЗАМЕТКИ ПО РУССКОЙ ИСТОРИИ XVIII ВЕКА (1822) По смерти Петра I движение, переданное сильным человеком, все еще продолжалось в огромных составах государства преобразованного. Связи древнего порядка вещей были прерваны навеки; воспоминания старины мало-помалу исчезали. Народ, упорным постоянством удержав бороду и русский кафтан, доволен был своей победою и смотрел уже равнодушно на немецкий образ жизни обритых своих бояр. Новое поколение, воспитанное под влиянием европейским, час от часу более привыкало к выгодам просвещения. Гражданские и военные чиновники более и более умножались; иностранцы, в то время столь нужные, пользовались прежними правами; схоластический педантизм по-прежнему приносил свою неприметную пользу. Отечественные таланты стали изредка появляться и щедро были награждаемы. Ничтожные наследники северного исполина, изумленные блеском его величия, с суеверной точностию подражали ему во всем, что только не требовало нового вдохновения. Таким образом, действия правительства были выше собственной его образованности, и добро производилось ненарочно, между тем как азиатское невежество обитало при дворе. Петр I не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон.

Аристократия после его неоднократно замышляла ограничить самодержавие; к счастию, хитрость государей торжествовала над честолюбием вельмож, и образ правления остался неприкосновенным.

Это спасло нас от чудовищного феодализма, и существование народа не отделилось вечною чертою от существования дворян. Если бы гордые замыслы Долгоруких и проч. совершились, то владельцы душ, сильные своими правами, всеми силами затруднили бы или даже вовсе уничтожили способы освобождения людей крепостного состояния, ограничили число дворян и заградили для прочих сословий путь к достижению должностей и почестей государственных. Одно только страшное потрясение могло бы уничтожить в России закоренелое рабство; ныне же политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян, желание лучшего соединяет все состояния противу общего зла, и твердое, мирное единодушие может скоро поставить нас наряду с просвещенными народами Европы. Памятниками неудачного борения аристократии с деспотизмом остались только два указа Петра III о вольности дворян, указы, коими предки наши столько гордились и коих справедливее должны были бы стыдиться.

Царствование Екатерины II имело новое и сильное влияние на политическое и нравственное состояние России. Возведенная на престол заговором нескольких мятежников, она обогатила их за счет народа и унизила беспокойное наше дворянство. Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивление потомства. Ее великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество.

Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, оно возбуждало гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве. Много было званных и много избранных; но в длинном списке ее любимцев, обреченных презрению потомства, имя странного Потемкина будет отмечено рукою истории.

Он разделит с Екатериною часть воинской ее славы, ибо ему обязаны мы Черным морем и блестящими, хоть и бесплодными, победами в северной Турции.

Униженная Швеция и уничтоженная Польша, вот великие права Екатерины на благодарность русского народа. Но со временем история оценит влияние ее царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия - и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России.

Н. И. Надеждин ЕВРОПЕИЗМ И НАРОДНОСТЬ В ОТНОШЕНИИ К РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ (1836) Я обращаюсь ко всем безпристрастным любителям отечественнаго просвещения и отечественной литературы, обращаюсь к их совести, и спрашиваю откровенно: ужели тот ренегат и отступник - кто с прискорбием видит, что у нас нет своеземнаго, роднаго образования, что наш мощный, роскошный, великолепный язык ноет и чахнет под игом чуждаго рабства, что наша словесность жалко пресмыкается во прахе низкаго убийственного подражания, что наши знания суть жалкие побеги разнородных семян, навеваемых на нашу девственную почву чужим ветром, побеги без корня - кто с негодованием видит, что у нас нет ничего своего, нет даже русской грамматики, не только русской философии - кто с ожесточением вопиет против тех, кои, из слепой ли гордости, или может, быть по другим, не подлежащим нашему суду побуждениям, усиливаются задержать наше просвещение, нашу литературу, в том состоянии чужеядства и пустоцвета, которое доныне возбуждает к нам одно жалкое презрение Европейских наших собратий..

Известно, что все образование новых европейских народов и их литератур началось и развилось под сению христианства. Священное Писание, сие живое слово живаго Бога, было для них всем: и первой учебной книгой, и первым кодексом законов, и, наконец, первым источником творческаго одушевления, первым образцем литературного совершенства. Точно так случилось и с нашей святой Русью: в струях Почайны восприяла она, с новой верой, новую жизнь во всех отношениях; вместе с Евангелием получила письмена для своего языка, сделалась книжною. Но заметьте: какое важное различие представляет сие первое пробуждение жизни в народе русском от всех других европейских народов! Везде, в прочих странах Европы, Слово Божие проповедывалось на чуждом языке - языке латинском. Я говорю: чуждом;

ибо, хотя западные языки новых европейских народов и сохраняют доныне много сходства с латинским, из обломков коего составились, это сходство есть более внешнее, материальное, оно состоит в сходстве слов, а не в сходстве внутренняго духа языка, который везде остался тевтоническим. Чем более укреплялись и выработывались эти языки, тем ощутительней становилось в них тевтоническое начало, тем более отклонялись они от латинского. И вот почему Священное Писание не могло иметь на них прямаго непосредственного влияния. Доступное разумению только избранной касты духовенства, оно сделалось исключительно ея достоянием; и эта каста, в то же время исключительно владевшая писалом и тростию, видя невозможность покорить ему живую народную речь, кончила тем, что совершенно исключила ее из книг, оставила только в устах для разговорнаго обихода и стала писать мертвой латинью... Таким образом письменность и речь разделились с первого шага в обновленной христианством Европе; и это имело самыя благодетельныя следствия для последней: благодаря презрительному небрежению пишущей касты, она спаслась от всякого насильственного искажения; педантизм книжников ворочался с своей варварской латинью и спокойно оставлял живые народные языки изливаться звонкой, чистой, свободной струей из уст менестрелей и труверов. Такое независимое развитие народных языков продолжалось до тех пор, пока они укрепились, возросли и осамились так, что латинь книжников невольно начала отступать пред ними, постепенно сдала им трибуну и кафедру, впустила их в книги, и, наконец, сама, дряхлым, увечным инвалидом, скончалась в архивной пыли, под грудою фолиантов. Таким образом, влияние христианства не убило, не могло убить народности в литературах новой Европы; оно сообщило им новый дух, не сокрушая тела; вино новое принесено было издалека, но мех остался свой, тот же! Совсем противное должно было случиться у нас, с нашими предками. Священное Писание перешло к ним на языке сродном, близком, общепонятном... Что могло, что должно было произойти отсюда, как не отречение от своей грубой, необразованной речи, в пользу слова столь великолепнаго, столь могущественнаго.. Таким образом, при первом введении письма на Русь, письменность сделалась церковно-славянскою; и эта церковно-славянская письменность, по своей близости и вразумительности каждому, тотчас получила авторитет народности. Это не был отдельный, священный язык, достояние одной известной касты - но книжный язык всего народа! Кто читал, тому нечего было читать, кроме книг церковнославянских; кто писал, тот не смел иначе писать, как приближаясь елико возможно к церковно-славянскому! Что же сделалось с русской живой, народной речью Ей оставлены были в удел только низкия житейския потребы; она сделалась языком простолюдинов! Единственное поприще, где она могла развиваться свободно, под сению творческаго одушевления, была народная песня; но и здесь над ней тяготело отвержение, гремело проклятие... Так, в продолжение многих веков, последовавших за введением христианства, язык русский, лишенный всех прав на литературную цивилизацию, оставался неподвижно, in status quo - без образования, без грамматики, даже без собственной азбуки, приноровленной к его свойствам и особенностям. И между тем предки наши, в ложном ослеплении, не сознавали своей безсловесности; они считали себя грамотными: у них были книги, были книжники; у них была литература! Но эта литература не принадлежала им; она была южнославянская по материи, греческая - по форме;

ибо кто не знает, что богослужебный язык наш отлит весь в формы греко-византийския, может быть даже с ущербом славянизма...

Настали времена бурныя; Иоаннова Русь потряслась в своих основаниях; Запад хлынул на Восток и грозил поглотить его... Но вот началась кровавая борьба - месть за месть, око за око! Москва двинулась сама на Запад... Киев сделался снова русским... Жадно устремилась Русь к горнилу роднаго просвещения, открывшемуся для ней в святом граде Владимира; и вскоре Киевская Академия сделалась розсадником всего русскаго образования. Это был университет во всей обширности слова. Она приготовляла шляхетное юношество для государственной службы; на ея лавках сидели первые русские поэты:

Кантемир и великий Ломоносов; но в особенности, по теологическому своему устройству, она наполняла все высшия духовныя степени своими питомцами. И сии-то последние, срастаясь теснее с ея духом и привычками, вынесли из ней язык, запечатленный клеймом польского рабства, отворили ему широкий путь на русскую землю... В конце XVII и в начале XVIII века, духовныя кафедры наши зазвучали польско-латинским наречием, поэзия начала низаться в силлабическия вирши. Впрочем, по естественному порядку вещей, этот враждебный натиск не мог совершенно одолеть русское слово и завладеть им исключительно. Православная Русь хранила нерушимое благоговение к славяно-греческой богослужебной письменности: она не могла отказаться от ней, пожертвовать ею латини. И вот почему первое высшее училище в Москве, учрежденное по уставу тогдашних европейских университетов, знаменитая Заиконоспасская Академия наименована была Славяно-Греко-Латинскою. Название весьма верное и глубоко знаменательное! В самом деле, по направлению, формам и духу, вся тогдашняя русская образованность, и след, литература - была в собственном смысле славяно-греко-латинская. Ей не доставало только безделицы: быть русскою! В таком положении застал русскую грамотность и русский язык Петр Великий!.. Это был не язык, а смешение языков - настоящее вавилонское столпотворение!.. Трудно вообразить хаос спутаннее и безобразнее! Но Петру было не до того, как говорил народ: он начал с дела, оставя в покое слово. Одна мысль наполняла, теснила его великую душу: он видел, что народ его, народ юный и бодрый, полон сил, кипит жизнию: но этим силам не было простора, этой жизни не доставало воздуха. Ему тяжело было ждать, пока медленным действием природы дитя укрепится, и само раздвинет свою тесную сферу, само добудет себе питания. И вот, одним взмахом могучей руки, бросил он это дитя на шумное раздолье Европы, прорубив мечем глухую стену, за которой оно скрывалось. Велики были следствия этой крупной меры! Дитя-народ не легко оторвался от домашнего очага, где ему было так привольно: он дичился и упрямился. Надо было приневолить его и физически и нравственно: надо было выгнать из него лень и родить недовольство собою, возбудить потребность соревнования. Воля Петра сделала то и другое: она действовала грозой и насмешкой. Скоро цель была достигнута: азиятская лень спала с плечь вместе с широким охабнем; азиятское самодовольство облетело вместе с бородою. Россия двинулась с Востока - и примкнула к европейскому Западу!... Но такой переворот был слишком поспешен. Pages:     | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 |   ...   | 39 |    Книги по разным темам