Книги по разным темам Pages:     | 1 |   ...   | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 |

Не стоит нагромождать примеры. Достаточно знать, что нет ни одной существенной идеи либо воззрения без их исторических прообразов. Все они восходят в конечном счете к лежащим в основании архетипическим праформам, образы которых возникли в то время, когда сознание еще не думало, а воспринимало. Мысль была объектом внутреннего восприятия, она не думалась, но обнаруживалась и своей явленности, так сказать, виделась и слышалась. Мысль была, ни существу, откровением, не чем-то искомым, а навязанным, убеди­тельным в своей непосредственной данности. Мышление предшест­вует первобытному “сознанию Я”, являясь скорее объектом, нежели субъектом. Последняя вершина сознательности еще не достигнута, и мы имеем дело с предсуществующим мышлением, которое, впро­чем, никогда не обнаруживалось как нечто внутреннее, пока человек был защищен символами. На языке сновидений: пока не умер отец или король.

Я хотел бы показать на одном примере, как “думает” и подго­тавливает решение бессознательное. Речь пойдет о молодом студен­те — теологе, которого я лично не знаю. У него были затруднения, связанные с его религиозными убеждениями, и в это время ему при­снился следующий сон.

Он стоит перед прекрасным старцем, одетым во все черное. Но знает, что магия у него белая. Маг долго говорит ему о чем-то, спящий уже не может припомнить, о чем именно. Только заключительные слова удержались в памяти: “А для этого нам нужна помощь черного мага”. В этот миг открывается дверь и входит очень похожий старец, только одетый в белое. Он говорит белому магу: “Мне необходим твой совет”, бросив при этом вопрошающий взгляд на спящего. На что бе­лый маг ответил: “Ты можешь говорить спокойно, на нем нет вины”. И тогда черный маг начинает рассказывать свою историю.

Он пришел из далекой страны, в которой произошло нечто чу­десное. А именно, земля управлялась старым королем, чувствовав­шим приближение собственной смерти. Король стал выбирать себе надгробный памятник. В этой земле было много надгробий древних времен, и самый прекрасный был выбран королем. По преданию, здесь была захоронена девушка. Король приказал открыть могилу, чтобы перенести памятник. Но когда захороненные там останки оказались на поверхности, они вдруг ожили, превратились в черного ко­ня, тут же ускакавшего и растворившегося в пустыне. Он — черный маг — прослышал об этой истории и сразу собрался в путь и пошел по следам коня. Много дней он шел, пересек всю пустыню, дойдя до друго-

129

го ее края, где снова начинались луга. Там он обнаружил пасущего­ся коня и там же совершил находку, по поводу которой он и обраща­ется за советом к белому магу. Ибо он нашел ключи от рая и не зна­ет, что теперь должно случиться. В этот увлекательный момент спя­щий пробуждается.

В свете вышеизложенного нетрудно разгадать смысл сновиде­ния: старый король является царственным символом. Он хочет отой­ти к вечному покою, причем на том месте, где уже погребены сходные “доминанты”. Его выбор пал на могилу Анимы, которая, подобно спя­щей красавице, спит мертвым сном, пока жизнь регулируется закон­ным принципом (принц или princeps). Но когда королю приходит ко­нец (ср. мотив “старого короля” в алхимии), жизнь пробуждается и превращается в черного коня, который еще в платоновской притче служил для изображения несдержанности страстной натуры. Тот, кто следует за конем, приходит в пустыню, т. е. в дикую, удаленную от человека землю, образ духовного и морального одиночества. Но где-то там лежат ключи от рая.

Но что же тогда рай По-видимому Сад Эдема с его двуликим древом жизни и познания, четырьмя его реками. В христианской ре­дакции это и небесный град Апокалипсиса, который, подобно, Саду Эдема, мыслится как мандала. Мандала же является символом индивидуации. Таков же и черный маг, находящий ключи для разре­шения обременительных трудностей спящего, связанных с верой. Эти ключи открывают путь к индивидуации. Противоположность пустыня — рай также обозначает другую противоположность: оди­ночество — индивидуация (или самостановление). Эта часть снови­дения одновременно является заслуживающей внимания парафра­зой “речений Иисуса” (в расширенном издании Ханта и Гренфелла), где путь к небесному царству указывается животным и где в виде на­ставления говорится: “А потому познайте самих себя, ибо вы — град, а град есть царство”. Далее встречается парафраза райского змея, соблазнившего прародителей на грех, что в дальнейшем привело к спасению рода человеческого Богом-Сыном. Данная каузальная связь дала повод офитам отождествить змея с Сотером (спасителем, избавителем). Черный конь и черный маг являются — и это уже оценка в современном духе — как будто злыми началами. Однако на относительность такого противопоставления добру указывает уже обмен одеяниями. Оба мага являют собой две ипостаси старца, выс­шего мастера и учителя, архетипа духа, который представляет скрытый в хаотичности жизни предшествующий смысл. Он — отец души, но она чудесным образом является и его матерью-девой, а по­тому он именовался алхимиками “древним сыном матери”. Черный маг и черный конь соответствуют спуску в темноту в ранее упоми­навшемся сновидении.

130

ХЕЙЗИНГА ЙОХАН

Homo Ludens

М.: изд. группа “Прогресс”, 1992 — С.61-63.

Под игровым элементом культуры здесь не подразумевается, что иг­ры занимают важное место среди различных форм жизнедеятель­ности культуры. Не имеем мы в виду и того, что культура происхо­дит из игры в результате процесса эволюции — в том смысле, что то, что первоначально было игрой, впоследствии переходит в нечто, иг­рой уже не являющееся, и что теперь может быть названо культу­рой. Ниже будет развернуто следующее положение: культура воз­никает в форме игры, культура первоначально разыгрывается. И те виды деятельности, что прямо направлены на удовлетворение жиз­ненных потребностей, как, например, охота, в архаическом обществе предпочитают находить себе игровую форму. Человеческое обще­житие поднимается до супрабиологических форм, придающих ему высшую ценность, посредством игр. В этих играх общество выража­ет свое понимание жизни и мира. Стало быть, не следует понимать дело таким образом, что игра мало-помалу перерастает или вдруг преобразуется в культуру, но скорее так, что культуре в ее началь­ных фазах свойственно нечто игровое, что представляется в формах и атмосфере игры. В этом двуединстве культуры и игры игра являет­ся первичным, объективно воспринимаемым, конкретно определен­ным фактом, в то время как культура есть всего лишь характеристи­ка, которую наше историческое суждение привязывает к данному случаю. Это воззрение перекликается с мыслями Фробениуса, кото­рый говорит в своей книге “Kulturgeschichte Afrikas” (“История культуры Африки“) о становлении культуры “aus ernes aus dem naturlichen “Sein” ausgestiegenenSpieles” (“как выросшей из естест­венного бытия игры”). Тем не менее, как мне кажется, это отношение культуры к игре воспринято Фробениусом чересчур мистически и описано нередко слишком зыбко. Он манкирует необходимостью прямо указать пальцем на присутствие игрового элемента в фактах культуры. В поступательном движении культуры гипотетическое исходное соотношение игры и не-игры не остается неизменным. Иг­ровой элемент в целом отступает по мере развития культуры на зад­ний план. По большей части и в значительной мере он растворился, ассимилировался в сакральной сфере, кристаллизовался в учености и в поэзии, в правосознании, в формах политической жизни. При этом игровое качество в явлениях культуры уходило обычно из виду. Однако во все времена и всюду, в том числе и в формах высокоразви­той культуры, игровой инстинкт может вновь проявиться в полную силу, вовлекая как отдельную личность, так и массы в опьяняющий вихрь исполинской игры. Представляется очевидным, что взаимосвязь

131

культуры и игры следует искать в высоких формах социаль­ной игры, то есть там, где она бытует как упорядоченная деятель­ность группы, либо сообщества, либо двух противостоящих друг другу групп. С точки зрения культуры сольная игра для самого себя плодотворна лишь в малой степени. Ранее мы уже показали, что все основополагающие факторы игры, в том числе игры коллективной, уже существовали в жизни животных. Это поединок, демонстрация (vertoning), вызов, похвальба, кичливость, притворство, ограничи­тельные правила. Вдвойне удивительно при этом, что именно птицы, филогенетически столь далеко отстоящие от человеческого рода, имеют так много общего с человеком: тетерева исполняют танцы, во­роны состязаются в полете, шалашники и другие птицы украшают свои гнезда, певчие птицы сочиняют мелодии. Состязание и пред­ставление, таким образом, не происходят из культуры как развлече­ние, а предшествуют культуре.

Коллективная игра носит по преимуществу антитетический характер. Она чаще всего разыгрывается “между” двумя сторонами. Однако это необязательно. Танец, шествие, представление могут быть начисто лишены антитетического характера. Антитетическое само по себе вовсе еще не должно означать состязательное, агональное или агонистическое. Антифонное пение, два полухория, менуэт, партии или голоса музыкального представления, столь интересные для этнологов игры, когда противоборствующие партии стараются отнять друг у друга некий трофей, суть образчики антитетической игры, которая вовсе не обязана быть полностью агональной, хотя со­ревновательный элемент в ней зачастую присутствует. Нередки случаи, когда вид деятельности, означающий уже сам по себе замк­нутую игру, например исполнение драматической или музыкальной пьесы, в свою очередь снова может стать предметом состязания, ес­ли его подготовка и исполнение оцениваются в рамках какого-нибудь конкурса, как это было с греческой драмой.

Среди общих признаков игры мы уже отметили выше напряже­ние и непредсказуемость. Всегда стоит вопрос: повезет ли, удастся ли выиграть Даже в одиночной игре на ловкость, отгадывание или удачу (пасьянс, головоломка, кроссворд, дьяболо) соблюдается это условие. В антитетической игре агонального типа этот элемент напряжения, удачи, неуверенности, достигает крайней степени. Стремление выиг­рать приобретает такую страстность, которая грозит полностью свес­ти на нет легкий и беспечный характер игры. Однако здесь выявляет­ся еще одно важное различие. В чистой игре на удачу напряжение иг­рающих передается зрителям лишь в малой степени. Азартные игры сами по себе суть примечательные культурные объекты, однако с точ­ки зрения культуросозидания их надо признать непродуктивными. В них нет прока для духа или для жизни. Иначе обстоит дело, когда игра

132

требует сноровки, знания, ловкости, смелости или силы. По мере то­го как игра становится труднее, напряжение зрителей возрастает. Уже шахматы захватывают окружающих, хотя это занятие остается бесплодным в отношении культуры и, кроме того, не содержит в себе видимых признаков красоты. Когда игра порождает (levert) красоту, то ценность этой игры для культуры тотчас же становится очевидной. Однако безусловно необходимой для становления культуры подобная эстетическая ценность не является. С равным успехом в ранг культу­ры игру могут возвести физические, интеллектуальные, моральные или духовные ценности. Чем более игра способна повышать интенсив­ность жизни индивидуума или группы, тем полнее растворяется (opgaat) она в культуре. Священный ритуал и праздничное состязание - вот две постоянно и повсюду возобновляющиеся формы, внутри ко­торых культура вы растает как игра и в игре.

ЕВИ-СТРОС КЛОД

Структурная антропология

М., Наука, 1983-С.263-264.

... демограф, даже будучи структуралистом, не смог бы обойтись без этнологии.

Это сотрудничество может помочь выяснить другую пробле­му, носящую теоретический характер. Речь идет о важности и за­конности существования понятия культуры, породившего в послед­ние годы оживленные дискуссии между английскими и американ­скими этнологами. Ставя перед собой в основном задачу изучения культуры, заокеанские этнологи, как писал Радклиф-Браун, види­мо, только стремились “обратить абстракцию в реальную сущ­ность”. Для этого крупного английского ученого “идея европейской культуры точно такая же абстракция, как и идея культуры, прису­щей тому или иному африканскому племени”. Не существует ниче­го, кроме человеческих существ, связанных друг с другом благода­ря бесконечному ряду социальных отношений [735]. “Напрасные споры”,—говорит Лоуи [634, с. 520— 521]. Однако они не столь уж и напрасны, поскольку споры по этому вопросу возобновляются пе­риодически.

С этой точки зрения было бы чрезвычайно интересно рассмо­треть понятие культуры в той же плоскости, что и генетическое и демографическое понятие изолята. Мы называем культурой любое этнографическое множество, обнаруживающее при его исследова­нии существенные различия по сравнению с другими множества­ми. Если пытаться определить существенные отклонения между Северной Америкой и Европой, то их нужно рассматривать как

133

разные культуры; если же обратить внимание на существенные различия между, скажем, Парижем и Марселем, то эти два город­ских комплекса можно будет предварительно представить как две культурные единицы. Поскольку эти различия могут быть сведены к инвариантам, являющимся целью структурного анализа, то ста­новится очевидным, что понятие культуры будет соответствовать объективной действительности, оставаясь зависимым тем не менее от типа предпринимаемого исследования. Одно и то же объедине­ние индивидов, если оно объективно существует во времени и про­странстве, всегда имеет отношение к различным культурным сис­темам: всеобщей, континентальной, национальной, провинциальной, местной и т. д.; семейной, профессиональной, конфессиональной, политической и т.д.

Pages:     | 1 |   ...   | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 |    Книги по разным темам