Книги по разным темам Pages:     | 1 |   ...   | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 |   ...   | 19 |

Тот, кто возвращается из Другого — другим, — видит как полнятся неизьяснимым светом предметы здешнего, и чело­век — один из них, так как форма его не закончена. Сила, происходя через форму, укрепляет форму, но Сила не есть форма: сила способна изменяться, а форма — только умирать. Действительное формы знает об этом, и это делает форму не­поддельной, — временной, неизьяснимо прекрасной и смерт­ной.

Вновь возвращаясь в ту дальнюю ночь на родину летней проселочной дорогой, мимо озера, среди пологих холмов и родников; в ту безлунную густозвездную ночь с соловьиными брызгами мы возвращались домой. Между нами и сквозь нас протекало время июля. Токи нежности и свежести пронизыва­ли время нашей дороги, намагничивая наши тела шелковистой дрожью. Время дорожной пыли беззвучно теплело псом сна. Время придорожных трав перевернуто вниз небом, и с нами вместе идет кто-то ещё и это были мы, и мы шли с собою вмес­те, когда звезды оказались вокруг нас и везде, как частицы тумана.

Капли света бесчисленно входили в наши тела и парили внут­ри нас, как ослепительные поденки в столбе света под фона­рем, и они пролетали в нас, как пушинки в пустоте меж холмов. Искорки звезд проникали в нашу кровь, как электрические пу­зырьки,

и темно-золотой, стекающий с пустоты свет и янтарный ма­товый свет тех, кто был с нами, словно светильник за плечами освещал нам дорогу, и мы шли дальше, и наши тела повлекло друг к другу, и дальше мы шли обнявшись,

и пальцы мои под одеждой скользят по твоему животу, и дальше наши тела исчезают и мы идем, как гроздья созвездий, и пахнет ночной рекой, и дальше пахнет разлукой, потому что нам с тобой по тринадцать лет той дальней ночью, время кото­рой проросло сейчас и живет за звездами.

ЧАСТЬ 3

СНЫ СУДЬБЫ И ФОРМЫ СУДЬБЫ.

ПУТИ УДАЧИ.

1

То трудно определимое, что именуется судьбой, видимо, и есть основное действо каждой жизни. Это действо не сводится и не обобщается просто в тот или иной сюжет. Ибо бытийная ценность любой судьбы определяется не столько сюжетом, сколько силой, заключенной в неподдельном личном риске, придающем умонепостижимый смысл и цену каждому челове­ческому и другому живому существованию.

Те силы и твари, которыми грандиозно дышит грозовое вре­мя перемены судьбы, поворота её хода, пугают наше тело и жизнь своей, как нам кажется, несоразмерностью с доморошенностью нашего существования. То, что пугается в нас и боится в эти времена, оглушает полноту нашего восприятия и заглуша­ет нашу способность различать действительно дурные предчув­ствия разрушений живого и необходимого от редкостных и не­вероятных движений к расцвету уникально высоких возможно­стей нашей судьбы. Невероятно трудно представить а тем бо­лее практичным образом понять, к примеру, соотношение ге­нетического (видового), запрограмированного в генах при вы­ведении породы волей человека, внесенного хозяином в про­цессе воспитания и собственно индивидуального в действиях, составляющих судьбу ньюфаундленда. Ещё труднее предполо­жить понимание преломления всех этих мотиваций в конкрет­ной жизни Арса.

Это вещи, не предположенные вычислению, а — ощущае­мые всем существом, и состоят они из решений и действий, при­нимаемых и свершаемых также всем существом.

Во сне я увидел мужчину, навзничь лежащего на земле. Он был мертв или почти мертв. Я как будто бы знал его, но во сне боялся узнать. Недалеко от него так же лежала собака, овчар­ка. Она вроде тоже была мертва. Между ними двумя мерцала сфера величиной с мяч, к ней шли светящиеся линии, как вены или артерии из груди мужчины и собаки. Сам шар немного пуль­сировал, как будто в нем билось сердце.

Может, это был мой дядя, которого я очень любил в дет­стве, — он умер в расцвете сил при странных обстоятельствах:

его нашли мертвым в лесу, недалеко от болота, и никаких та­ких следов рядом с ним не было...

Перемена судьбы может предчувствоваться и сниться очень по-разному, нередко обретая пугающие очертания. Сам же момент перемены, как правило, ощущается как прерывание одной последователности и обнаружение себя в другой, — как разрыв во времени.

Перемены судьбы бывают, как известно, обратимые и нео­братимые.

Во сне кто-то мне рассказывает о судьбе, в которой желез­нодорожные пути, уходящие далеко вправо к океану и через которые поддерживалась постоянная связь с океаном, были разрушены вздыбившимся и разверзнувшимся материком. И в разломах материковой плиты оказались океанские воды и ог­ромные рыбы океанских глубин.

Более тонкие и внимательные люди способны сохранить блеклое воспоминание о последовательности событий, как бы могших произойти в непрерванной, неизмененной судьбе, — или, постфактум, в бывшем варианте судьбы. Новая последо­вательность всегда имеет и новое качество, о котором в быту говорят достаточно просто: судьба изменилась к лучшему или к худшему, хотя это лучше или хуже, по сути, относится не к отдельным событиям, а к направленности в целом, к настрое­нию судьбы, которое все же ощущается как полнота или непол­нота сбывания самой глубокой мечты, а не только как благопо­лучие во всей его цельности.

Отстраняясь и выходя за общественные системы ценностей, тем не менее имеет смысл остановтъся на таком качестве удачно сложившейся судьбы, как ощущение счастья у её основного действующего лица и на его спутнике —ощущении благополу­чия. Субъективно именно это и остается основным признаком сбывшейся или несбывшейся, простой или освобожденной судь­бы. На взгляд автора, ощущение счастья (пусть не в постоян­стве его самых интенсивных проявлений) и телесное ощущение благополучия являются неотъемлемыми признаками истиннос­ти проживаемой судьбы. В энергетическом смысле это — про­явление адекватности форм судьбы и тела, соразмерности шанса и благодарности действий.

Автор останавливается на этом лишь потому, что века дуа­лизма, а также пара тысячелетий, пропитанных весьма и весь­ма сомнительно изложенной и вошедшей в обиход жизни идеей жертвенности, а также саморазрушительные устремления ми­ровой и особенно отечественной культуры, не мыслящей себе творчества и жизни без самоубивания и самосожжения с якобы альтруистическими и некими духовными целями, сложили шаб­лон, в котором предположение о счастье и благополучии как о признаке истинности проживаемой судьбы кажется нелепостью и непростительной наивностью.

Хотя это и не входит в задачи книги, здесь хотелось бы ука­зать на то, что, на взгляд автора, является корнем рокового заблуждения человека. А именно: освящение смерти, произо­шедшей с возникновением речи и религиозных описаний мира. Точнее, речь идет об освящении смерти человеческого тела. Идея метемпсихоза (переселения душ) и подобные ей идеи жиз­ни чего-то после смерти тела, в первую очередь, и в этом атеи­сты и материалисты безусловно правы, — обслуживают обще­ственные цели. При более глубоком рассмотрении становится видно, что эти идеи преследуют и цели биологического выжи­вания человечества как вида, в ходе эволюции обретшего но­вые грани сознания благодаря возникновению речи и способа мышления, при котором человек стал проецировать себя мыс­ленно в будущее. В этом смысле, безусловно, возникновение идеи о посмертной жизни есть новая модификация биологи­ческого инстинкта самосохранения перед той неизвестной доминантой, которая возникла с проникновением в сознание че­ловека речи и мышления.

Сновидяший сидит во дворе родительского дома со своим отцом.

— Я читал твои письма, — грустно говорит его отец, — ты человек непонятных мне правил, ты хоть похоронишь меня, ког­да я умру

— Папа, не беспокойся, у тебя будет красивый венок, весь ритуал будет соблюден, как ты того хочешь.

— Тогда хорошо, тогда я спокоен, — грустно кивает ста­рик, от этого ноет сердце, и перед сновидяшим куда-то вправо и очень далеко открывается дорога и чуть пасмурное небо над ней.

Парадокс здесь в том, что вторжение речи и мышления в человеческое настолько кардинально изменило направление развития человечества и это произошло настолько давно, что мы почти целиком утратили память о том, что смерть тела — не обязательное условие нашего дальнейшего развития. То есть парадокс состоит в том, что речь и мышление изменили биоло­гическую природу человечества, сделав его более и по-друго­му смертным, и в то же время язык и мышление организовали тот способ, которым были временно нейтрализованы возмож­ные массовые самоубийственные исходы неокрепшего нового ума человечества, развернутого лицом к ставшему конечным существованию своего тела в условиях сетей речи и мышления, поймавших его.

Краткая археология вопроса смертности человеческого тела наводит на мысль о том что полная (телесная) смерть не являет­ся все же единственным и неизбежным итогом жизни человека.

Забвение этого является, по всей видимости, следствием той резкой перемены судьбы человечества, произошедшей после внедрения речи и ума.

Говоря собственно об археологии свободы, можно сказать, что степень (способ) смерти определяет степень (способ) после­дующей свободы сознания. Способ смерти в свете необязатель­ности телесной смерти определяется смыслом смерти того в человеке и в его нынешнем теле, что определяет природу его ограниченности и самоограничения.

Филогенетически момент принятия ребенком общественно­го соглашения о смерти человеческого тела является карди­нальным в процессе социализации его сознания посредством речи и ограничения возможности выбора тела как единствен­ной реальной целостности.

Вспоминая бывшее до этого момента знание о вечности тела, мы можем перекинуть мост понимания и возвращения в родо­вое и до конца неотъемлемое человеческое свойство, шанс и дар ему не умирать. Профилактическое религиозно-мистичес­кое обучение шаблону принятия смерти не отменяет того фак­та, что любой искренний человек, оставшийся в живых после достоверного и реального столкновения со своей непосред­ственной смертью, безусловно знает о ней, что это совсем и совершенно не то, чего он хотел. Не будем обольщаться и уте­шаться рассказами людей, переживших клиническую смерть:

во-первых, никто из них, тем не менее, не хотел бы по доброй воле повторить этот опыт; во-вторых, кто знает, не длятся ли те мгновения, о которых они рассказывают как о неизъяснимой благодати, не более чем мгновения; в-третьих, не будем гово­рить ничего хорошего и плохого о тех светлых сущностях, которые встречают их там, вернее, не будем говорить о них ниче­го определенного, т.е. даже того, что это — сущности, — ска­жем лишь о хорошем религиозном воспитании переживших это людей. Вместе с тем автор не утверждает, что не существует такого рода мостов, калиток и лазов в бессмертие, — автор говорит всего лишь о степенях смежности смерти и о степенях свободы.

В смысле сведений об этом сновидческая жизнь человече­ства всегда была и остается источником первостепенной важ­ности, и в этом же смысле все знания нынешнего человечества о потустороннем добыты из сновидений.

Мы с мужем и с детьми находились в цокольном этаже ка­кого-то небоскреба, а вокруг — мы знали это — рушилось и гибло все и вся. Когда мы решились выглянуть наружу, оказа­лось что мы находимся на крошечном островке, окруженном безграничным серым океаном. Это было все, что осталось от нашего мира. Из здания я вышла одна. Потом я увидела огром­ную птицу, севшую невдалеке. Она сказала мне и какому-то мужчине, оказавшемуся рядом со мной, что она спасет нас, если мы сядем к ней на спину, и будем крепко держаться: она унесет нас из этого погибшего мира туда, где будет наша жизнь. Она сказала, что держаться нужно будет очень крепко и ни в коем случае не оглядываться. И она говорила, чтобы мы решались быстрее, потому что она больше не прилетит за нами, — она прилетает только один раз...

Создается впечатление, что некая сила судьбы человечества веками и тысячелетиями напоминает каждую ночь людям о том, что их судьба может сложиться совсем по-другому.

На самом деле то место в нас, куда направляет свое сообщение эта сила, есть наша способность соблазниться, и хотя дей­ствие этого сообщения адресование нашему телу и памяти, та его часть которая понимает его как соблазн есть наш ум. Со стороны Силы это — единственный способ обмануть наш ум, сделав его союзником, потому что он (ум) непреложно любит соблазняться, как любой азартный игрок.

Сила большая, чем законы Слова и смерти, как бы использу­ет уловки и хитрости, чтобы нейтрализовать избыток своеволь­ного ума, строящего реальность несравнимо более безрадост­ную и убогую, чем тайна, сотворенная Ею.

Можно сказать, что за нашим рождением мы начинаем про­сыпаться в судьбе после того, как проглатываем, как рыбы, приманку, вслед за которой из смутной и нечеткой непроявлен­ности мы оказываемся в полной и такой дикой ясности и твер­дости дня, — и здесь ихтиология заканчивается, — для человеков здесь впервые проявляется непосредственно телесная судь­ба, —начинается Большое Приключение.

Веши, которая в этой аллегории обозначена как приманка, соответствуют в жизни самые разнообразные формы челове­ческого времени. Их обьединяет общее назначение — соблаз­нить, т.е. посулить, пообещать что-то лучшее, большее, выгод­ное, Иное, чем то, что уже доступно, — позвать, выманить из привычного. Если отвлечься от ассоциаций типа соблазненная и покинутая, то caмa способность человеков соблазняться, побуждаться к действию поиска иного, есть может быть, наибо­лее иррациональное и таинственное их свойство. Это особен­но ощутимо при рассмотрении тех судеб, в которых что-то вы­манивает людей из домов и положений, высоко ценимых в обшестве, — что-то выманивает их туда, где отсутствует луют и все остальное.*

16

Но даже в варианте соблазненной и покинутой обнаружи­вается тот же механизм, тот же инстинкт, то же звено, через которое внешняя (до этого) сила Судьбы начинает свое много­образное сращение с телом и временем человека.

У непассионариев (обывателей) — свой соблазн**, — со­блазн постоянства и стабильности.

Соблазн — не потому, что посулили золото — дали само­варное, а потому что тот смысл, который человек первона­чально слышит в зове — обещании —выманивании никогда не соответствует впоследствии рождаемому смыслу судьбы.

Pages:     | 1 |   ...   | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 |   ...   | 19 |    Книги по разным темам