Geum.ru

Владимир Ерёмин я иду по ковру… Кинороман Памяти Эммы посвящается

Вид материалаДокументы

Содержание


Я вижу, ты шатаешься, Андре… - голос Майи дрогнул и осёкся. - Стоит на тебя ещё чуть-чуть надавить, и…
Подобный материал:
1   ...   11   12   13   14   15   16   17   18   19
- Я вижу, ты шатаешься, Андре… - голос Майи дрогнул и осёкся. - Стоит на тебя ещё чуть-чуть надавить, и…

- Неправда! – почти выкрикнул он. - С чего ты взяла?!

Андре вывернул руль, машина резко затормозила, съехала на обочину и остановилась.

- Сколько стоит моя жизнь, Андре? Надеюсь, не дешевле пятнадцати лимонов?! Моя жизнь вложена в этот сценарий! Целиком, со всеми потрохами! Почему кто-то хочет наложить на него лапу?! Мне не нужно чужого! Но и своего я никому не отдам!

Она несколько раз с силой ударила кулаком по своей коленке.

- Этот сценарий будет сниматься через год!! Ясно?!

Андре в испуге обнял жену, провёл рукой по её щеке – она сидела, словно окаменевшая, никак не отвечая на его прикосновения.

- Успокойся, - бормотал он, - никто у тебя ничего не отбирает. Успокойся… Всё будет хорошо, Май… Всё будет хорошо…

Он и сам в эту минуту верил, что в самом деле всё будет хорошо. И когда наутро Робер, вознамерившись ковать железо, пока оно горячо, позвонил ему и назначил встречу, Андре был настроен самым решительным образом.

В офисе было пусто, Робер во избежание ненужных свидетелей даже отпустил секретаршу и сам сварил кофе.

- Ничего хорошего я тебе сказать не могу, - удручённо говорил он, наполняя чашки. – По второму разу обошел всех инвесторов - всюду отказ. Сценарий всем нравится, но никто не хочет кота в мешке… то есть, извини, нашу русскую, Андре.

- А что говорит Латуш?

- То же, что и все остальные.

Робер отхлебнул из чашки, обжегся, чертыхнулся и развёл руками.

- Твое имя, к сожалению, тоже пока не самый крупный гарант успеха... Но если на кону - Флёри, от желающих вложиться не будет отбоя!

Андре медленно перевел дыхание, – перед сегодняшней встречей он постарался отмобилизовать всё своё терпение, - неторопливо закурил.

- Конечно, если ты сходу предлагаешь райскую птицу, никто не хочет слышать о канарейке, - стараясь выглядеть спокойным, заговорил он. - Но людям надо доказать, что на самом деле всё обстоит наоборот! Почему бы тебе не показать им то, что мы сняли в Москве? Ты же сам в восторге от материала?!

Робер покачал головой – сердобольный папаша, тоже до ушей переполненный терпением, всем сердцем болеющий за несмышлёныша-сына.

- Этого мало, Андре. Ты что, первый день в кино? Здесь нужно долго бить в одну точку, прежде, чем в стене появится брешь…

- Главное – захотеть, старина. А вот с этим, сдается мне, у тебя стало неважно. Куда девался твой напор?

- Мой напор принес тебе 15 миллионов и одну из лучших актрис! – мгновенно вернул ему мяч Робер.

- А может, ты привёл эту лучшую, чтобы ушла… другая? – резко спросил Андре.

Робер поднял голову – в его глазах нельзя было разглядеть ничего, кроме усталости.

- Я никогда не унижался до мести, малыш, и если бы этот проект не был выгоден нам обоим, я бы не стал выкручивать тебе руки…- тихо сказал он, кажется, и сам в этот момент веря в собственную искренность. - Если у тебя на этот счет есть сомнения, - можешь убедиться сам. Тем более, что никто тебе не мешает поискать деньги самому. Можешь повидаться с Латушем. Ты ведь давно не бывал на нашем киношном Олимпе?

- Он тоже отказался?

- Да. Сказал, что не ставит на темных лошадок. Тем более, из России.

- Хорошо. Я с ним поговорю сам.

Робер поднялся, принялся складывать бумаги в портфель.

- Вот и отлично. Завтра уезжаю на кинорынок, продавать «Плевицкую». Не хочешь пожелать мне удачи?

- Удачи, Робер…

Они пожали друг другу руки. Что бы там ни было, пока они находились в одной лодке. Хотя и не могли договориться, куда плыть…


33


Это про него говорили: подъехал пустой автомобиль, и из него вышел Шарль Латуш. И не потому, что как продюсер он ровным счётом ничего из себя не представлял. Напротив, Латуш был одним из кашалотов французского кино – и именно благодаря своему удивительному свойству никогда не ошибаться в выборе материала. Папаша Шарль всегда знал наперёд, будут или нет смотреть кино, которое в виде сценария лежит у него на столе. И не потому, что он был таким умным, а потому, что сам он был устроен точно так же, как его потенциальный среднеарифметический зритель. Он обходился одним лишь умением читать. И, знакомясь с каждой вновь предложенной ему историей, он всего лишь оставался самим собой – и после короткого раздумья решал, стоит браться за неё или нет. Яйцеголовые умники, наводнившие кино, сплошь и рядом делали промашки. Латуш – никогда.

Его душевная жизнь была незатейлива, как у солдата, его интеллекта хватало на основательное знание бухгалтерии, - и ни в чём сверх этого он попросту не нуждался. Его профессиональные принципы сводились к единственному правилу - давать ровно половину от того, что просят. То есть, если к Латушу являлся линейный продюсер и говорил, что на съёмку того или иного объекта потребуется двести тысяч, Латуш давал сто. Самое невероятное заключается в том, что этот принцип срабатывал всегда и везде, из чего напрашиваются далеко идущие выводы, которые делать, однако, не следует – практика показала, что этот простейший фокус получается далеко не у каждого. Секрет заключался в том, что Латуш знал, как именно обойтись половинкой просимого, и при необходимости мог это растолковать и своим подчинённым. Папаша Шарль не был жмотом. Он был великий – нет, не экономист, а эконом.

Латуш ничуть не стеснялся своей простоты и, будучи человеком весьма успешным, и, следовательно, состоятельным, образ жизни вёл, тем не менее, более, чем скромный, в виде излишеств позволяя себе время от времени разве что глоток отменного коньяка и добрую сигару. Азартность его натуры сказывалась только в том, что он постоянно увлекался какими-то – всё время разными – спортивными играми.

В описываемый момент всё свободное папаша Шарль проводил на поле для гольфа в Антибе, где, собственно, и состоялась его встреча с Андре. Его грузная фигура стремительно перемещалась по зеленому полю, и Андре стоило немалого труда поспеть за тем, кто великодушно согласился потратить на него частицу своего драгоценного времени.

- Я не бог, сынок, - примериваясь к удару, говорил Латуш. - Я всего лишь продюсер, и у меня не так много денег, чтобы швырять их на ветер…

- Но ещё совсем недавно вы были готовы поддержать этот проект. Что изменилось?

- Многое. Русские опять выходят из моды…

Латуш ударил по мячу, мяч описал эффектную дугу и, прокатившись по траве, остановился невдалеке от нужной лунки.

- Картину про Россию и русских у нас смотреть не будут. Но главная причина – Флёри. Она предлагает тебе пятнадцать миллионов? Это не шутка…

- Да, но сколько она заберет себе в качестве гонорара?

- Всё с лихвой вернется в прокате! – беспечно отмахнулся Латуш. - И ты тоже при этом наваришь больше, чем за все предыдущие картины, вместе взятые! Тебе когда-нибудь платили такие деньги? Тут все неплохо заработают, сынок. Флёри – это Флёри. Она, конечно, сука, - вдруг одобрительно хихикнул он, плотнее натягивая перчатку. - Но верняк обеспечит...

- Вы сами сочли сценарий великолепным, и я…

- Я и сейчас того же мнения. Но Флёри права: эту историю надо сделать французской и снимать во Франции …

- Значит, на всех наших договоренностях вы ставите крест?

Шарль остановился, шмыгнул носом, с любопытством вгляделся в собеседника.

- Ну конечно, сынок. Зачем тебе я, если есть Флёри? Молчишь? Ха-ха… Ясно, кто у тебя в голове. Твоя жена! Почему бы тебе не объяснить ей, что Флёри – это не только твой звездный час, или Робера... Это и её звездный час. Флёри – это… - Латуш очертил клюшкой в воздухе большой круг, - это, ха-ха, ракетоноситель. Она выведет на большую орбиту не только тебя, но и её. Тебя завалят сценариями, ты её – ролями. Неужели она этого не понимает?!

Андре потерянно и угрюмо молчал.

- Моя фамилия – не Рентген, но я вижу в твоей голове две мысли, – ухмыльнулся старик. – Первая: старый дурак ничего не смыслит в кино. Вторая - пойду-ка я, попрошу денег у кого-нибудь другого… Так вот что я тебе на это скажу. Попросить ты, конечно, можешь. Только никто не даст. Кинобизнес – это тебе не «Диснейленд», это джунгли, где каждый норовит тебя сожрать. Все знают, что Флёри положила глаз на твой сценарий. Поэтому никто не захочет перебегать ей дорожку. Так что ничего тебе не остаётся другого, как договориться с твоей женой.

Папаша Шарль ухмыльнулся и с грубоватой шутливостью толкнул Андре в бок.

- Или ты ещё не умеешь говорить по-русски - даже по ночам?


На обратном пути Андре гнал машину через дождь, мучительно пытаясь сообразить, как выбраться из силков, расставленных ему Робером. Надо объяснить Майе то, чего, как его со всех сторон уверяют, она не понимает. Убедить её в том, что преуспеяние мужа будет автоматически означать и её преуспеяние. Теоретически оно, конечно, так. Но, как говорил его учитель режиссуры, теоретически она дверь, а практически она падает. Как известно, иностранцам во Франции всегда ох, как несладко. Не любит Франция чужаков, это вам не Америка. А пробиться в такой закрытой, конкурентно высокой сфере, как кино – невероятно трудно, практически невозможно. Попасть в обойму снимаемых актрис на волне успеха фильма о Плевицкой – шанс вполне реальный. Пришла, увидела, победила. Другое дело – оказаться в позе ожидания, потерять энергию вхождения в чужую страну, через год-полтора всё начинать с нуля… Не говоря уже о психологическом уроне, когда у тебя из-под носа уплыла роль, о которой всю жизнь мечтала, которую сама выносила и в муках родила…

Андре зябко поёжился. Он умел представить себя в шкуре другого человека – тем более, человека близкого. И отдавал себе отчёт в том, что разговор ему предстоит пренеприятнейший… Но, чёрт побери, что ему остаётся? Отказаться от постановки? Чтобы стало скверно не только ей, но и ему? Кому от этого полегчает? Он лихорадочно искал аргументы для предстоящего разговора – и не находил их; и когда поздним вечером его машина подъезжала к дому, он был готов к разговору ещё меньше, чем ранним утром, когда отъезжал от него, и от этого впервые за всю историю их взаимоотношений чувствовал сильнейшее раздражение.

Атмосфера в доме была гнетущей, как будто они недавно похоронили ещё не родившегося ребёнка; Майя, как обычно, приготовила ужин, после которого Андре напористо перешел к делу. Никаких инвесторов, помимо Флёри, нет и, судя по всему, не будет. Отложить съемки на год, как этого требует Майя, означает, что, скорей всего, картины не будет вообще: Флёри ждать не пожелает, а перебегать ей дорожку никто не захочет. Надо соглашаться на её предложение, тем более, что оно сулит всем участникам проекта столько выгод.

Есть вещи важнее выгоды, в который раз упрямо твердила она в ответ. Это не просто роль, это её жизнь! И если она откажется от неё, она поставит крест на самой себе. На кой чёрт тогда деньги, роли и всё остальное?! Или Андре не понимает, во что превратится эта история после того, как над ней «поработает» Флёри?!

- А вот за этим как-нибудь прослежу я, - возразил он.

- Ты не сможешь с ней спорить, Андре! Кто платит за музыку, тот и диктует, как она должна звучать, и Флёри непременно выкатит свою аранжировку. Она должна подмять, приспособить эту историю под себя, иначе ничего не выйдет – эту роль ей нечем играть, нет внутренних данных. И тогда сценарий, над которым мы с тобой столько бились, пойдёт псу под хвост. В нашем деле ведь всё решает чуточка… Чуть-чуть другой ракурс – и вместо бунтующей одиночки получится стервозная баба, которая шагает по трупам! Или ты не видишь, что у этой манекенщицы чековая книжка вместо сердца?!

Андре встал, налил себе полстакана виски, залпом выпил. В голове он ощущал гулкую пустоту; слова Майи, звучавшие так отчетливо и внятно, тем не менее не достигали его внутреннего слуха; он понимал смысл услышанного, но был странным образом нечувствителен к боли, которой эти слова были пронизаны.

- Ты хочешь меня убедить, что манекенщицы, все эти Лены и Флёри, всегда побеждают? Допустим, это так. Но они побеждают слабаков. И тех, кто с ними заодно, кому наплевать на всё, кроме успеха. Но ведь ты ведь не из таких, Андре? – Она подсела рядом, прикрыла ладонью его руку, безвольно лежащую на столе, словно пытаясь зарядить его своей энергией. – Ведь ты чувствуешь, чёрт побери, что у меня есть то, чего нет и никогда не будет у них!

Андре поднял глаза, - и мгновение спустя вновь опустил их. Майе совсем некстати вдруг вспомнилась фраза, которую она так часто слышала от своего педагога: «Первыми сдаются глаза…»

- Что у тебя есть? – тупо спросил он.

- Талант, ** **** мать, Андре! – взорвалась Майя. - Талант и душа!!!

Она вскочила, вынула из ящика кухонного стола пачку сигарет, закурила, отошла к окну. С минуту молчала, глядя, как мелкий дождь сеется на безупречный газон и аккуратно подстриженные кусты шиповника, потом тихо, с силой произнесла:

- Этот сценарий будет сниматься через год. И только в России. Или его не будет вообще!


34


Ситуация со сценарием зашла в тупик – и Роберу, и Флёри выпал случай на личном примере узнать значение русского - «нашла коса на камень». Робер терялся в поисках нового хода, с надеждой смотрел на Колетт, чьё испытанное оружие – кокетство – неожиданно дало осечку: Андре слишком любил свою жену, грядущее появление на свет первенца настраивало его на слишком серьезный лад, чтобы он мог вот так, сходу поддаться на недвусмысленные призывы стареющей красотки. Всё это Колетт довольно быстро поняла, как поняла и то, что главным камнем преткновения был вовсе не отказ Майи уступить роль, (в конце концов, её почти наверняка можно было переубедить), а подогретые ею сомнения Андре в том, что она, Колетт, осилит эту роль, слишком непохожую на всё, что она до этого играла. Надо было сделать так, чтобы режиссёр поверил в то, что она это сможет, убедился в наличии у Колетт Флёри человеческого ресурса, способного эту роль поднять. А для этого требовалось в реальной жизни смоделировать коллизию, схожую с экранной – и убедительно себя в ней заявить. Проще говоря – показать, что где-то глубоко в Колетт Флёри живёт существо, удивительным образом похожее на Майю Нечаеву…

Их очередная встреча, случившаяся примерно через месяц после проводов Николь в Америку, должна была положить конец всем её упованиям на удачу. Состоялась она на в одном из полупустых открытых ресторанчиков на берегу моря, в час заката, когда лучи заходящего солнца особенно милосердны к женской коже, вступившей в начальную пору увядания; (да-да, играть так играть, в такого рода спектаклях мелочей нет и быть не может). Официанты при виде сошедшей с небес звезды сшиблись с ног, наперебой стараясь угодить ей и её спутнику, Колетт терпеливо выслушала восхищенные тирады и надписала с полдюжины автографов, заказала легкий ужин и без обиняков предложила перейти к делу.

Андре в щадящих выражениях изложил суть происходящего. Майя – соавтор сценария, и, если начистоту, то доля её участия намного превосходит его скромный вклад, ограничивающийся главным образом редакторскими правками. Изначально между ними существовала договорённость, что главную роль сыграет она, что вполне понятно и объяснимо, когда речь идёт о такого рода авторском кино. Всё к тому и шло, однако нежданная беременность спутала все карты… Нет, нет, конечно, он ни на что не сетует, ребёнок – это подарок судьбы… как, собственно, и такой удивительный, ни на что не похожий сценарий… но, к сожалению, выбирать между ними не приходится, съемки отложить можно, а вот рождение ребёнка - увы… Поэтому, как это ни печально, творческому тандему Андре и Флёри опять состояться не суждено…

Реакция Колетт была совершенно неожиданной – она целиком и полностью поддержала позицию Майи.

- Да, да, она абсолютно права, - взволнованно заговорила она. - Сценарий – тоже ваш ребёнок, и должен принадлежать вам, и только вам. И никто не сыграет эту роль лучше вашей жены – ведь она выстрадала в ней буквально каждую реплику… Прошу вас, не огорчайтесь и примите её решение, как неизбежность, но неизбежность счастливую. Поверьте, провидение мудрее нас, и если ему было угодно распорядиться таким образом, остаётся только спокойно на него положиться…

Андре смотрел на неё во все глаза, не веря собственным ушам.

- Но ведь вы так хотели…

- Да, я и сейчас безумно хочу сыграть эту роль! Но разве это имеет значение? Мир так устроен, - всё идёт своим чередом, и нам не дано изменить предначертанный свыше ход вещей. И тот, кто в ослеплении и гордыне своей попытается это сделать, тот проиграет…

- Но кто может поручиться, что слышит зов судьбы без искажений?

- Для этого нужны не уши, а только открытое сердце! – словно отвергая его иронию, покачала головой Колетт, и в её глазах засветилась неподдельная грусть. – Немножко доброты и сострадания – вот всё, что нужно человеку для того, чтобы никогда не быть слепым. И еще – перестать потакать молоху своих желаний. Помнить, что он ненасытен – чем больше получает, тем сильнее аппетит. Разве можно терпеть это рабство? Истинная свобода – в смирении и самоограничении…

Колетт взглянула на море, на картинно удаляющуюся к горизонту огромную яхту, чьи паруса в багровом свете садящегося солнца казались алыми, поднесла к губам бокал с вином, слегка пригубила.

- А счастье… Счастье - это всего лишь химера, которую никому не суждено догнать…

И тут она неожиданно расплакалась – беззвучно, беззащитно, по-детски.

- Простите, я не хотела… Эти слёзы не имеют к вам никакого отношения, это другое… Знаете, как это бывает – когда на тебя сваливается всё сразу…

- У вас… неприятности? – осторожно спросил Андре.

Колетт нехотя кивнула. Она никого не хочет обременять своими проблемами. Просто ей однажды не слишком повезло – в тот день, когда она встретила своего первого мужа. Ей бы бежать от него тогда, куда глаза глядят, а она была словно парализована, - ну точь-в-точь, как кролик перед удавом. Тот, кто любит, всегда уязвим, а она любила его больше жизни. Просто с ума сходила, когда он к ней прикасался. И он этим – нет, не пользовался, он этим наслаждался. Изменял ей налево и направо, а когда она плакала, от души над нею потешался – настоящий садист. У неё, молоденькой провинциалки, только приехавшей в Париж, в этом огромном городе не было ни единого человека, которому она могла бы пожаловаться; ей оставалось только проклинать тот день, когда судьба свела их на съемочной площадке; его – уже известного певца и её, студентку киношколы… Потребовалось всё её мужество, чтобы однажды сказать ему «нет» - и указать на дверь. Но, когда это случилось, его словно подменили – потеряв, он неожиданно воспылал к ней страстью. Умолял о прощении, говорил, что жизнь без Колетт и маленькой Николь обессмыслилась, грозил покончить с собой. И она смогла подняться над обидой, простить и начать всё сначала – однако стоило ей вернуться, всё с новой силой началось сначала – его бешеные загулы, измены и неприкрытые издевательства. Она снова ушла – и он вновь бросился к её ногам, и всё повторилось, как в нелепом, кошмарном сне. И тогда она поняла: так будет всегда, до тех пор, пока она сама не положит этому конец. Ведь ее терзания – ничто в сравнении со страданиями малышки-дочери, которая начала заикаться и прятаться от визитеров под кроватями и в шкафах… А сколько денег пришлось ухлопать на психотерапевтов!..

Тогда к ней на выручку приехала мама, взяла на себя заботы о внучке, поддержала дочь - и если бы не она, возможно, Колетт снова вернулась бы к нему, и это безумие однажды доконало бы её.

Перед Андре сидела совсем другая Флёри – не избалованная славой и всеобщим обожанием кинодива, а глубоко страдающая женщина. Женщина-мать, так непохожая на Майю, проявляющую к своей беременности какие-то малопонятные с точки зрения Андре, холодность и безразличие…

- И что же, он… до сих пор любит вас? – догадался он.

- От вас я скрывать не буду – тем более, что вы были одним из тех, кто видел эту ужасную сцену в ванной…

Колетт встряхнула головой, провела рукой по лицу, словно пытаясь стряхнуть наваждение.

- Теперь уж он не тот, что прежде – полинял, и растерял перья… И песни у него теперь другие: возраст даёт о себе знать, он одинок, не согрет ничьей привязанностью, тоскует по детям… Все готовы им восхищаться, но нет никого, кто мог бы его любить - так, как когда-то любила его я…

- А вы его…

- Нет, - распрямляясь, решительно произнесла она. – Та часть мой души, в которой когда-то был он, словно отмерла. Мне искренне жаль его – как ни крути, он мне родной человек… Но если бы мне было дано всё открутить назад, в день нашей первой встречи – я бы ни за что к нему не подошла… нет, ни за что!

Андре молчал, переваривая услышанное, он был явно сбит с толку. Молчала и Колетт, - растревоженная воспоминаниями, она будто вслушивалась в привычно звучащий в ней в эту минуту голос застарелой тоски.

- Простите мне мою минутную слабость, - наконец, едва слышно произнесла она. - Я никогда ни с кем не была так откровенна… - Тут печальная улыбка едва тронула её губы. – Но я не виновата. Просто вы – тот, перед кем хочется раскрыть душу… Такое со мной впервые… То, что узнали сегодня вы, не знает никто, я вынуждена хранить эту тайну – попади она на язычок падким до альковных тайн репортёрам – и нашу историю растиражируют на весь белый свет. А я этого не хочу, и главным образом из-за детей, - они так впечатлительны, особенно Николь, их хрупкую психику нельзя травмировать…

Спектакль прошёл на редкость удачно, Колетт добилась нужного эффекта – её основной зритель был изумлён и растроган; проникшись атмосферой чудесного вечера, они засиделись в тот вечер до глубокой темноты. Андре испытывал чувство сродни тому, что обыкновенно сопутствует какому-то важному открытию, Колетт – спокойное удовлетворение. На набережной давно загорелись фонари, фланирующей публики становилось все меньше и меньше и, когда они покидали ресторан, галёрка в лице двух официантов, молодого и старого, почтительно проводили их к выходу.

- На пари, этот парень крепко попался к ней на крючок, - глядя им вслед, озорно подмигнул старый. – Хотя едва не годится ей в сыновья…

- Ну и молодец, - вздохнул молодой. – Я был бы не прочь оказаться на его месте…


Через неделю вернулся из командировки Робер и прямо из аэропорта прямиком отправился домой к Андре. Вопреки обыкновению, он не назначил встречу в офисе; расчёт строился на том, чтобы дурные новости безотлагательно и напрямую достигли слуха их косвенной виновницы. Робер с порога объявил о том, что в Европе «Плевицкая» продаётся неважно, и, что самое скверное, вчера звонил Шулькин и сообщил, что картина практически провалилась в прокате СНГ. При этом Робер бросил выразительный взгляд на Майю, из которого следовал совершенно недвусмысленный вывод, что и она, увы, не спасла её от провала.

Андре помертвел. Это была катастрофа. С «Плевицкой» они связывали самые радужные планы, именно эта картина могла способствовать капитализации их компании, избавить от необходимости всякий раз искать деньги на стороне – и вот этот карточный домик рухнул, рискуя похоронить под собой и режиссёрское будущее Андре; старая истина: режиссёр таков, каков его последний фильм; мир кино тесен, пойдут слухи о провале, и кто тогда захочет иметь с ним дело?

Компаньоны поднялись в кабинет Андре, Майя, не проронив ни слова, отправилась на кухню. Через открытую дверь кабинета доносился возбужденный фальцет Робера, который явно желал быть услышанным:

- Почему она думает только о себе? Эгоистка! Строит из себя овечку, а сама прёт, как танк! А ещё говорят, что русские – жертвенные натуры!

Голос Андре что-то неразборчиво пробубнил в ответ, дверь захлопнулась.

- Я тебя поздравляю - мы разорены, - с улыбкой мученика продолжил Робер, всей своей тяжестью обрушиваясь в кресло. Только теперь Андре разглядел, как постарел за эти дни его продюсер, какие следы оставили под его глазами бессонные ночи.

- Подожди, - стараясь унять дрожь в коленях, резко заговорил Андре, - давай без паники. Проект застрахован, мы получим…

- Страховка не покроет всех расходов, мы на паритете с прокатной компанией оплатили и рекламу, которая в страховку не вошла, и поэтому…

- Зачем ты это сделал? - опешил Андре. - И главное, почему мне ничего об этом не сказал?

- У меня не было другого выхода. Прокатчики посмотрели последнюю сборку материала и вдруг дали задний ход, - мол, исходя из этой монтажной версии, мы не уверены, что фильм будут смотреть, и всё такое…

- Значит, надо было пойти в другую компанию!

- Поздно было идти в другую компанию! Потому что, как ты прекрасно знаешь, эта в течение полугода крутила по всем кинотеатрам СНГ наши ролики. Потому что это единственная компания, которая была готова…

- Подожди, - оборвал его Андре, - как долго находится в прокате «Плевицкая»?

- Полторы недели.

- И из чего ты делаешь вывод, что она провалилась?

- Ты что, первый день в кино? Если картина не делает сборов в первый уикенд, она обречена…

- В Америке, в Европе – да. Но это Россия. Там всё иначе. Публика долго раскачивается, а потом вдруг валит толпами…

- Ну, знаешь… В конце концов, это не мои выводы, мне прислали все необходимые отчёты, вот, можешь ознакомиться…

У Андре уже подозревал, что Робер сильно сгущает краски, и на самом деле дела с прокатом обстоят совсем не так скверно, как он это пытается представить, что на самом деле главная его задача – склонить своего партнёра к альянсу с Колетт Флёри. И он уже открыл, было, рот, чтобы со всей отпущенной ему природой язвительностью поделиться с Робером этим открытием, как дверь неожиданно распахнулась, и взорам компаньонов предстала поразительная картина. На пороге кабинета стояла Майя, держа в руках поднос, на подносе располагались две большие тарелки с мелко нарезанной бумагой; сверху блюдо было обильно полито чем-то, издалека похожим на кровь.

Поставив поднос на стол и присовокупив негромкое «приятного аппетита», Майя двинулась к выходу.

Андре и Робер ошалело переглянулись – на тарелках, обильно политый кетчупом, лежал изрезанный в «лапшу» текст сценария.

У двери Майя остановилась и повернулась к мужу.

- Андре, сними хорошее кино, - сказала она неожиданно бесцветно и тихо. - Несмотря ни на что…


- Эффектный получится эпизод, если удастся уговорить Андре вставить его в окончательный вариант сценария, не правда ли? - улыбнулась Колетт, когда Робер в подробностях описал эту сцену, явившись к ней на утренний кофе с целым ворохом бумаг. - Акт самопожертвования. Жанна идет на костер!

- Да, - не вполне охотно согласился продюсер, - весьма экстравагантная особа… Вот бы приставить к ней кого-то, кто бы за ней записывал…

- Этот кто-то, как вы знаете, уже существует. И он вчера позвонил мне и сделал официальное предложение… сыграть в вашем фильме главную роль.

- Я знаю…

Робер нагнулся и с чувством приложился к руке Колетт – словно скрепил печатью договор о взаимовыгодной сделке…

Конец недели был отмечен ещё одной вечеринкой в Антибе, на этот раз в доме Робера, торжествовавшего (в своём лице) победу бессмертного галльского духа над русским варварством (в лице жены своего давнего партнёра и друга). Отмщённая Жюльетт, получившая, таким образом, счастливую возможность быть снисходительной и щедрой, в качестве хозяйки вечера постаралась всё устроить наилучшим образом – зная прижимистость Робера, гости дивились обилию сменяющих друг друга блюд и отменному качеству льющегося рекой вина. К моменту, когда было подано шампанское, все находились в состоянии предельной размягчённости, плавно переходящей в коллективный восторг, объявший присутствующих в момент, когда донельзя удовлетворённый хозяин возгласил, что наконец-то пришёл черёд поднять бокалы за всеобщий талисман и надежду, имя которой – Колетт Флёри! Польщённая Колетт потрепала его по щеке, игриво обозвала дамским угодником, что ввергло общество в состояние ещё большего изумления, ибо ни в чём подобном до сей поры бедняга Робер ни разу замечен не был; воспользовавшись мгновенно возникшим вокруг него дамским завихрением, Колетт подхватила Андре и увлекла в сад. Порозовев от выпитого и вновь почувствовав себя молодой, она вдруг заговорила о том, что кино для неё – не более, чем прекрасные сны, которые позволяют забыть о неприглядной реальности, оттого и люди, идущие с ней бок о бок в этих снах (она тут же проиллюстрировала эту близость легким прикосновением) ей гораздо дороже и ближе, чем те, с кем её обручила повседневность, (она так и выразилась – «обручила повседневность»!) и ей невероятно важно чувствовать, что и они испытывают по отношению к ней то же чувство духовного родства (ещё одно якобы спонтанное пожатие руки). Сражённый таким жеманством, Андре не сразу нашёлся, что ответить, и мадам Флёри, отбросив уже отработанную краску романтизма, использовала эту заминку для того, чтобы перейти в более решительное наступление. Проекты договоров уже готовы. Они их изучат, подпишут – и можно пускаться в плавание… не так ли, капитан?

На крыльцо вышел Робер и издалека озадаченно уставился на них. Андре пожал плечами.

- Если у хозяина корабля нет возражений…

- Роли уже распределены. Мы с Робером, как продюсеры, хорошо понимаем друг друга. А уж с вами, я думаю, мы и подавно поладим, не так ли?

- Надеюсь…

- Начнём со сценария, - развивала инициативу Колетт. - У меня к вам куча предложений по переделке. Может, махнём на недельку в какое-нибудь в тихое местечко, где никто не будет нам мешать… работать?

Колетт, глядя ему в глаза, выдержала паузу; Андре в замешательстве отвёл взгляд. Перед ним киношным бобслеем пролетели, трепеща невидимыми крыльями, его юношеские грёзы, свившие гнездо вокруг трёх десятков фотографий у изголовья его кровати – портретов недосягаемой, как другая вселенная, и такой же непостижимой Колетт Флёри… Разве мог он мечтать, что когда-нибудь она будет держать его за руку, и он, вдыхая запах её духов, смешанный с запахом вина из приоткрытых в ожидании губ со слегка размазанной в их уголке помадой, будет не в состоянии сказать… нет, закричать: да!

Андре сделал глубокий вдох, словно собираясь прыгнуть в воду… и неожиданно для себя с самой что ни на есть тусклой интонацией ответил:

- К сожалению, в настоящий момент по ряду личных причин это невозможно.

Надо ли говорить, что среди гостей на той вечеринке отсутствовала Майя? Совершив то, что Флёри в разговоре с Андре несколько позже пышно назовёт актом самопожертвования, она словно отрезала для себя – или, во всяком случае, постаралась это сделать, - всё, что так или иначе касалось новой работы её мужа – так, словно она не имела к ней никакого отношения. Любые попытки Андре обсуждать с ней процесс подготовки к съемкам наталкивались на облечённый в деликатную форму, но твёрдый по существу отказ. Она запретила себе даже думать об этом – хвост не рубят по частям, один безжалостный удар, вопль ужаса и боли – а дальше будет если не легче, то наверняка проще; тут главное – не оглядываясь, упрямо двигаться дальше, в конкретных заботах каждого нового дня. Ей было на что переключиться, - новая жизнь, теплившаяся у неё внутри, всё настоятельней требовала и внимания, и учёта, и мало-помалу Майя начала ощущать, как независимо от неё неузнаваемо меняется и весь её состав, и отношение к окружающему миру, как катастрофически теряет в важности всё, что не касается происходящего в её душе и теле. Вспомнилось, как раньше её беременные товарки-актрисы с изумлением отмечали, что мысли о театре вдруг отлетают куда-то далеко-далеко, и даже год спустя после деторождения отчего-то нет привычного желания играть – что ж, мудрая природа и тут всё устраивает по-своему, в интересах матери и плода. Впрочем, по истечении известного срока на подмостки тянет с ещё большей страстью, - ведь ко всему прочему, надо и навёрстывать упущенное. Но пока…

Пока же с нечаянной тихой радостью Майя продолжала вести так претивший ей прежде «растительное» существование – книги, музыка, прогулки у моря; радость при этом не была прямым следствием праздности, как потакания лени, а результатом накопления и обновления, которые, - в этом не было никаких сомнений, - в ней происходили. Она не усиливалась, чего-то достигая, а просто жила, быть может, впервые в своей сознательной жизни открыв для себя самоцельность и самоценность этого занятия. Единственное, чего ей по-настоящему временами не хватало – так это друзей, бесшабашной и суетливой Москвы с её привычным укладом и сотней милых сердцу уголков; всё здесь было по-другому, даже уличные собаки тут не лаяли и не брали с рук еду. Ни Илюшу, ни Татьяну не могли заменить даже часовые телефонные разговоры с ними; и всё-таки всё было хорошо, твердила она себе, и сама уже в это верила: всё хорошо, очень хорошо, а будет ещё лучше.

Мысли о Спирове, которые она также себе категорически запретила, должно быть, вытеснились в сны – и несколько раз он снился ей в самых беспомощных, порой фантастических положениях, из которых ей же и приходилось его вызволять: то он проваливался под лёд, в тёмную, глухую, жуткую полынью, то бывал сбит мчащимся грузовиком, то с ним затевала зловещую игру огромная, в человеческий рост, кошка… Все попытки Майи придти ему на помощь там же, во сне, заканчивались неудачей, и Спиров пропадал под студёной водой, окровавленного и исковерканного, его увозили в ночь неизвестные злоумышленники, а монструозная кошка пожирала его вместе с одеждой и обувью. Майя просыпалась в поту, с неистово колотящимся сердцем всматривалась в спящего рядом Андре, словно опасаясь, что он может подсмотреть её кошмары, подолгу лежала в темноте, заставляя себя дышать размеренно и ровно; наконец, засыпала – и страшный сон, словно фильм ужасов, продолжался ровно с того места, на котором был прерван её пробуждением. Подобные ночные вторжения Спирова, по счастью, были нечасты, и Майя и тут постаралась убедить себя в том, что они вовсе не означают, что в действительности с ним происходит что-то нехорошее; чёрт побери, а если и происходит, при чём здесь она? Она ни хочет, не хочет, не хочет - и не будет иметь к этому никакого отношения…

Ну, да бог с ними, со снами; наяву и Андре, и Майя были поглощены подготовкой: Андре - к съемкам, Майя – к надвигающемуся материнству и связанным с ним переменам. Андре уезжал из дому рано утром и возвращался поздно вечером усталый и тотчас после ужина ложился спать; Майя засиживалась с книжкой или у телевизора далеко за полночь и, когда просыпалась утром, Андре уже не было дома; таким образом, их жизненные циклы не совпадали, что для людей женатых и одновременно дальновидных может послужить сигналом тревоги – но, к сожалению или к счастью, ни Майя, ни Андре два этих благословенных свойства в себе не совмещали.

Андре теперь довольно много времени проводил с мадам Флёри, - работа над сценарием, обсуждение эскизов костюмов, а затем и их примерка. Колетт всякий демонстрировала опытность в деле заблаговременного выведения себя из зон всевозможных опасностей и рисков. Превосходно зная свои слабые и сильные стороны, она безошибочно могла с пользой для себя и выстроить драматургию будущего эпизода фильма, и придумать, в каком именно облачении ей выгоднее всего себя в этом эпизоде преподнести. Так, Колетт знала про себя, что (в отличие от Майи, - под которую, собственно, и сочинялся сценарий) не обладает хоть сколько-нибудь значительным темпераментом, поэтому настаивала на переделке именно таких кусков, переводя и текст, и своё существование в них в более доступный и близкий ей план, - предположим, иронии. «Пусть героиня здесь будет странной», - пару раз услышал от неё Андре, всякий раз вспомнив при этом слова своего педагога по актерскому мастерству: «Не знаешь, как играть – играй странно, не ошибёшься».

«Просто Колетт» положила себе за правило в каждом последующей сцене будущего фильма появляться в новом туалете. «Манекенщица, - пронеслось в голове у Андре определение, данное ей Майей, когда Колетт объявила ему об этом своём решении, от которого в течение двух недель Андре тщетно пытался её отговорить – однако мадам Флёри стояла насмерть.

«Просто Колетт» подробнейшим образом проинструктировала оператора, как её нужно «светить», в каком месте и на какой высоте должны быть установлены конкретные осветительные приборы. Она прочла тому же оператору подробную лекцию на тему, в каких ракурсах её снимать можно, а в каких – никогда и ни под каким видом. Например, под страхом смерти воспрещалось снимать правый профиль «звезды», (исключительно - «рабочий» левый!), анафеме также предавались все точки камеры, расположенные ниже её лица.

Зато Колетт проявляла чудеса терпения, по три часа без перерыва простаивая перед хлопочущими над её платьем портнихами. «Хотите пари, - шепнула Андре на ухо её постоянная закройщица, - что на съемочной площадке мадам Флёри в этом платье ни разу за всю смену (двенадцать часов!) не присядет, чтобы ненароком его не измять?» И Андре вдруг сразу поверил – именно так и будет.

Пробы грима занимали Колетт не меньше, чем туалеты; три гримёрши часами хлопотали над сидящей в кресле звездой; в гримёрную заходил Андре, всматривался в её отражение в зеркале, прищуривался, потом прикрывал глаза, пытаясь соотнести то, что он видел, с тем образом, который маячил в его воображении и как две капли воды был похож на Майю. Для Колетт смысл этих нехитрых манипуляций был вполне понятен; она плела и расставляла сети, терпеливо ожидая, когда Андре, перестав соблюдать дистанцию, в них угодит, он всячески старался отодвинуть этот миг, уже понимая, что избежать его не удастся; паучка эта нехитрая игра забавляла, мушка в предчувствии неминуемой развязки испытывала внутреннюю дрожь.

- Ну, это уже совсем другое дело, - в один из своих заходов в гримерную бодро произнёс Андре. - Мне кажется, облик в целом найден. Вот только…

- Сменить уши? Убрать нос?

- Может, перекрасить волосы?

- В какой цвет? - иронично уточнила Колетт. - Синий? Красный? Зеленый?

- А что, если в рыжий?

- В рыжий? - насмешливо протянула она. - Вы тоже считаете, что вульгарность – родная сестра сексуальности?

На губах гримёрш запорхали улыбки, уязвлённый Андре поспешил отправить их выпить кофе; когда они остались вдвоем, Колетт, словно передразнивая режиссёра, прищурилась на своё отражение в зеркале.

- А впрочем… Рыжий цвет – это интересно. Особенно если он вдохновляет режиссёра…

Андре укоризненно покачал головой.

- Вы всё шутите…

- Ради всего святого! – воскликнула Колетт. - А как ещё растопить лед, что сковал ваши члены, месье?

- О чем это вы?

- «О чем это вы?» Вы похожи на английский газон, Андре! Неужели и наш фильм будет таким же скучным? Отбросьте этот дурацкий официоз, он вам не к лицу!

Андре пожал плечами.

- Я просто думал…

- Что я спланировала в отношении вас теракт? Успокойтесь, Андре. И поверьте, я - ваш друг. Не больше… но и не меньше. Неужели вы не чувствуете, что мы с вами - родственные души? Я это поняла в первую же нашу встречу. И потом, - на её чело набежала мгновенная тень грусти, - в тот памятный вечер в ресторанчике на берегу моря… Поэтому расслабьтесь и попробуйте хотя бы разок улыбнуться… ну?

Андре несмело, как ступают на едва схватившийся, тонкий ледок, перед тем, как перебежать речку, улыбнулся.

- О, солнце выглянуло из-за туч! – воскликнула Колетт. - Это вам гораздо больше к лицу…

Глядя на смущенное лицо режиссёра, она от души смеялась. Мадам Флери всегда добивалась своего, и теперь была уверена в себе – осечки не будет…


На следующий день Андре, вознамерившись вдруг сменить гардероб, отправился в город, где купил сразу три костюма и к ним - три пары туфель, несколько разновидностей модного одеколона, заехал в парикмахерскую, где его обыкновенно находящаяся в художественном беспорядке шевелюра была обуздана, подстрижена и образцовым образом уложена. Лишь покончив с этим, он спохватился, вспомнив о своём обещании получить на почте посылку из Москвы, от отца Майи, - Анатолий Васильевич прислал дочери книги и диски последних российских фильмов.

Машина Андре подкатила к дому; он вынул из багажника увесистую коробку, с усилием забросил её на плечо и по выложенноё плиткой дорожке направился к дому. Майя сидела в тени дерева с книгой в руках.

- Ма-ай! Пожирательница книг! Новая порция!

- Посылка? Ура! Наконец-то! А то уже неделю на голодном пайке…

Андре в очередной раз безотчетно отметил про себя, что беременность его жену не красит, Майя заметно пополнела и подурнела; к тому же дома она всегда предпочитала ходить в затрапезе, без всякого макияжа, как-то по-детски ничуть не заботясь о своём внешнем виде. И хотя в прежние времена ему нравилась такая милая, домашняя уютность ее облика, то теперь…

Андре распаковал коробку, принялся извлекать из неё книги и диски. Майя, словно прочитав его мысли, отложила словарь французского языка, всмотрелась в одетого во всё новое мужа, комично округлила глаза.

- Ого! Как денди лондонский… А ты обрусел, Андре. Наряжаться начал…

- Вообще-то я – француз… Мода и французы – это понятно, а какая тут связь - русские и… наряжаться?

- Такая, что это у нас по одёжке встречают, по уму провожают… И с тем, и с другим у тебя теперь полный порядок.

Андре развёл руками.

- Положение обязывает. Не могу же я в джинсах появиться в банке или на переговорах…

- С мадам Флёри, ну конечно, конечно, - Майя с удовольствием разглядывала разложенные на плетёном столике книги. – Молодец папочка, ничего не забыл!

- Баскетболистки – это не моя группа крови, - шутливо отозвался Андре.

- Ага, тебе больше по душе падающие в пруд хреновые пловчихи…

- А разве я не могу одеться для тебя? Всё, что я делаю в этой жизни, я делаю только для нас… троих…

Андре положил руку на живот Майе, она ответила ему поцелуем в щеку.

- То-то же…

Перелистывая книгу, она с аппетитом вгрызлась в румяный бочок яблока, смахнула рукой стекающий по подбородку сок; подняв вдруг голову, заметила пробежавшую по лицу Андре едва уловимую гримасу брезгливости.

- Извини, - немного виновато проговорила Майя. - Ничего не могу с собой поделать… жру и жру… прямо булимия какая-то!

- Естественно, - поспешил согласиться Андре, - ведь теперь ты это делаешь за двоих.

Майя некоторое время испытующе смотрела на него.

- Иногда мне кажется, что я тебя стала раздражать. В конце концов, кто из нас беременный? Может быть, ты?

- К сожалению, пока нет, - обращая всё в шутку, рассмеялся Андре. – Видимо, ты плохо стараешься. Может, попробуем ещё разок? Ты – сверху…

Андре подхватил Майю на руки и понёс к дому, но не успел сделать и нескольких шагов, как почувствовал, что это плохая идея – его жена заметно прибавила в весе, и этот трюк, дававшийся ему раньше легче лёгкого, теперь требовал новых усилий, к которым он теперь был не очень готов…

Ночью, как это часто с ним бывало, он долго не мог заснуть; когда же, наконец, начал проваливаться в сон, Майя, как на грех, принялась похрапывать; Андре, повернувшись, взглянул на неё – в игре ночных теней лицо жены вдруг показалось ему чужим; испугавшись, он легонько потормошил её – не просыпаясь, Майя затихла, но через несколько секунд храп возобновился с новой силой.

Андре глубоко вздохнул и повернулся на другой бок; он лежал без сна и смотрел в окно, по которому барабанили и стекали капли дождя. Потом встал, набросил на себя халат и, стараясь не шуметь, спустился по ступенькам к себе в кабинет, опустился в кожаное вертящееся кресло перед компьютером. Его взгляд уткнулся в висящие над столом фотографии Колетт Флёри. Оглянувшись на дверь, он на мгновение задумался, потом встал, снял со стены фотографии и сложил их в дальний ящик письменного стола.