Владимир Ерёмин я иду по ковру… Кинороман Памяти Эммы посвящается

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Книга памяти, 11757.15kb.
• Плотникова В. И., заместитель директора по воспитательной работе мбоу многопрофильный, 211.21kb.
• О. Ю. Дыхание на каждый день или Учимся дышать правильно Светлой памяти удивительного, 2569.8kb.
• Автобиография йога посвящается памяти Лютера Барбанка, американского святого, 6716.77kb.
• Сияющая пустота Эта книга посвящается памяти Чогьяма Трунгпы Ринпоче, несравненного, 12391.07kb.
• Владимир Щербаков – Асгард – город богов (история открытия), 3133.08kb.
• Сергей Лукьяненко, 4074.17kb.
• Хозяйственный механизм общественных формаций. Избранное, 464.7kb.
• Всероссийская научно-техническая конференция «Повышение эффективности механообработки, 59.91kb.
• Дэвид Дойч. Структура Реальности, 4999.94kb.

29


Съемки прямого эфира, на спировском участии в котором так категорически настаивал Тигран, проходили в битком набитом студентами большом зале Дворца молодёжи

Утром за Спировым заехал Тигран и самолично доставил к месту назначения. Отлучившись вскоре по служебной надобности, все заботы о телезвезде препоручил дотошному администратору, строго настрого наказав следить, чтобы Спиров, упаси боже, не надрался до начала съемок.

В ожидании выхода на сцену уже одетый в парадный костюм Спиров сидел в плохо прибранной, прокуренной гримерной; по трансляции было слышно, как передачу открыла недавно слепым случаем выхваченная из безвестности «звезда» очередного телесериала, ни внешностью, ни повадками от множества своих товарок не отличимая. Над лицом Спирова колдовала гримёрша, старательно замазывая следы двухнедельного запоя; время от времени заглядывая в предусмотрительно приоткрытую дверь, как часовой, в коридоре взад-вперед беспокойно прогуливался администратор.

Всё ещё оглушенный последними событиями, Спиров апатично смотрел перед собой, на попытки гримёрши завести немудряще-вежливый разговорец о погоде ровным счётом никак не реагировал; временами он поднимал к глазам вручённый ему накануне сценарий, пробегал страницу – другую, но, поймав себя на мысли, что ничего не понимает, вновь его откладывал. Им владела всё та же гнетущая пустота, то и дело нарушаемая вспышками памяти: вот до боли знакомый мягкий овал икроножной мышцы, нежный испод подколенья, и летящая, с носка на пятку, походка, и грудь с соском, который, меняя очертания, набухает под его рукой. Вот, как залетевшее ниоткуда ощущение счастья, аромат её любимых духов, и развевающиеся занавески балкона, и запах сирени под окном…

Всё это, впрочем, возвращая в реальность, внезапно исчезало от утробного, какого-то ископаемого, пещерного рокота проходящей через гримёрную водопроводной трубы.

И тогда тупое, скорбное бесчувствие сменялось отчетливым душевным спазмом: невидимый никому серебряный шнур, незримо соединявший его и Майю, натягиваясь до звона, всё рвался и рвался, их связывало теперь лишь несколько чудом уцелевших нитей, и эти нити панически вибрировали и трепетали, перед тем, как разорваться тоже…

- Кирилл, пора, - заглянув в дверь, выдохнул запыхавшийся Тигран. Спиров механически встал, гримёрша поспешно сняла с него пеньюар. – Текст помнишь?

Коридором, где проплыло, пролетело навстречу множество юных, освещённых любопытством лиц, прошли за кулисы. Постояли у выхода в ожидании реплики. «Вперёд! Ну, с богом, - негромко прошептал Тигран и едва заметно подтолкнул его в спину. Спиров послушно шагнул в свет, к микрофону, зал грохнул аплодисментами.

«Для меня большая честь присутствовать здесь, на одной сцене… - словно издалека услышал Спиров, хотя обращённые к нему глаза ведущей были совсем близко, напротив. – Насколько мне известно, вы рождены под знаком Овна…» - В слове «Овна» ведущая сделала ударение на второй слог. Спиров молчал, глядя в зал, и зал молчал, тысячеоко глядя на него. – «Под знаком Говна, - вдруг неожиданно для себя без улыбки ответил Спиров; в кулисе кто-то громко охнул, зал замер.

– Собственно, именно это обстоятельство и определило мой творческий путь, - понесло его дальше, - его тематику, направление и смысл. Говно собачье, кошачье и свинячье. Типология, сакрализация и мифологизация говна… И поэтому моя говённая жизнь… Вот только я не знаю, как правильно сказать – говённая или говняная?

По рядам ветерком прокатился неуверенный смешок и аплодисмент, и тут же стих – к стёбу в этих стенах привыкли, но тут было что-то другое; в кулисе, с закрытыми глазами и прикушенной губой стоял Тигран. Спиров вышел в противоположную кулису – перед ним испуганно, как перед заразным, расступались, - выскочил на лестницу и, оступаясь, торопливо побежал вниз по ступеням. Выскочив на улицу, он внезапно остановился, как вкопанный, отчетливо ощущая и будто даже слыша, как надорванной струной звенела последняя серебряная нить, выхватил мобильник. «Ты где? – задыхаясь, спросил он. – Что?! – отчаянно выкрикнул следом. – Когда?! Ты что, с ума сошла?!»


…Он успел в аэропорт ещё до того, как голос дикторши объявил окончание посадки на рейс Москва-Париж. Продравшись через группу навьюченных поклажей японцев, влетел в тот угол зала, где смутно маячили лица провожающих – её отца, Коровкина, Илюши Чекунова, каких-то незнакомых французов. Он видел и слышал только её. Что-то сбивчиво говорил, пытаясь ухватить её за руку. «Нет, - отвечала Майя. – Мы не начнём сначала. Ты – Плеер, игрок. Играешь в игры, которые смертельны - для всех, кроме тебя. Плохо, что я сразу этого не поняла». – «Ты – актриса, - хрипло возразил он. – И тоже знаешь, что это такое». - Майя покачала головой. – «На сцене – да. Но в жизни - я не умею... Всё правильно. Я добавляла в твою жизнь перцу... риск, который полирует кровь. На самом деле на каждый день тебе нужна не я, а твоя Даша и девочки. Помнишь, ты часто повторял мне: «Ты - мой наркотик?» Это у тебя ломка. Но она пройдет, когда ты найдёшь себе что-то взамен - а ты непременно найдёшь…» - «Но если бы ты вернулась ко мне...» - тонко выкрикнул он. - «Это бы плохо кончилось, Кира. Тогда бы я точно не собрала костей. Да и тебе, думаю, было бы несдобровать… Ты работаешь на вранье, как на бензине, а я – я иду по ковру, и не могу идти, пока вру… Твоя беда в том, что ты бедонепроницаемый». – «Это не так. Уже не так». – «Поздно. Слишком поздно». - Майя протянула, было, руку, чтобы коснуться его щеки, но тут же её отдернула. «Уходи! И чтобы я тебя больше не видела! – выкрикнула она шепотом. - Прощай! Слышишь?! Прощай!» Она повернулась и пошла прочь – с прямой спиной, с гордо поднятой головой. Спиров, глядя ей вслед, тихо её поправил: «До свидания…» - «Майя, пора, давай, а то опоздаешь», - беспокойно поглядывая на Спирова, сипло торопил Коровкин. Мрачно на всё происходящее взирал Робер. Группа французов пришла в движение, Майю по последнему кругу обнимали провожающие. «Ну, ничего, ничего, - шепнул ей на ухо отец, - не заладится, вернешься, подумаешь, делов-то»… Андре подхватил её чемодан, ухватил Майю за руку, торопливо повлёк, то и дело оглядываясь на Спирова, словно боясь, что в последний миг случится нечто непоправимое, за ним гурьбой потянулись французы. «Если она сейчас обернётся, - сказал кто-то внутри Спирова, - если она обернётся…» Что произойдёт в случае, если она обернётся, впрочем, так и осталось неясным, Майя растворилась в сутолоке; Спиров стоял с застывшей улыбкой на опрокинутом лице, к нему подошел Илюша, молча положил руку на плечо, Спиров, не разбирая дороги, наталкиваясь на встречных, побрёл к стеклянной стене аэропорта, за которой кружили, плясали в воздухе мириады белых бабочек. «Черт знает что, - проворчал за его спиной чей-то сочный баритон, - это когда ж такое было, чтобы в сентябре – снег?!» А снег густыми хлопьями всё валил и валил на мокрый асфальт, на крыши запрудивших пространство перед входом автомобилей, на людские головы, и картинка за стеклом на глазах Спирова, словно под рукой умелого компьютерщика, менялась на нечто противоположное: бабье лето превращалось в зиму, чего, как на следующий день утверждали старожилы, не было, дай Бог памяти, с приснопамятного 18** года…


30


Кто сказал, что эмиграция, когда тебе под сорок, похожа на смену пола? Был мужчиной – стал женщиной, и наоборот? Майя, в отличие от некоторых своих подруг, никогда всерьёз не задумывалась о том, чтобы уехать насовсем – уж слишком её профессия зависела от языка. Да, допекали и её – и порой до того, что просто караул кричи - неухоженность вонючих подъездов, загаженные лифты, (нация, которая писает в лифтах, обречена на вымирание, уверял Спиров), душераздирающие вокзальные сортиры, и агрессия очередей, и автодорожное хамство – чем дороже авто, тем гаже рожа её владельца, - и сирены и мигалки несущихся по разделительной полосе хозяев жизни, и электоральная непритязательность населения…

Но она понимала одно: если там все здешние минусы станут плюсами, то и местные плюсы там поменяются на минусы. Не будет у неё там на каждый день ни папы с мамой, ни добрых старых друзей, вроде Илюшки, а главное, не будет постоянно звучащего вокруг «великого и могучего» – всего того, что, в сущности, и обеспечивает тот минимум душевного резонанса и комфорта, без которых жизнь превращается в сплошное выживание. Словом, не хотела она уезжать. И всё-таки уехала. Вопреки всему. Вот ведь как бывает. Ты живёшь и думаешь: так будет всегда. А за твоей спиной уже стоит некто в чёрном - и готовит перемены. И ты бухаешься в них – со всеми потрохами. Нет, в самом деле – ты проживаешь жизнь, или она проживает тебя?
Ей часто снились сны, в которых она была инструктором по полетам. Смотри, как это просто, учила она. Расправляешь руки, напрягаешь грудные мышцы и брюшной пресс… и плавно взмываешь в воздух! Подсознательная страсть к полётам владела ей и наяву. Может, слабее, чем у других, был выражен инстинкт самосохранения? Может, не так глубоко, как другие, была она укоренена в реальной жизни? Большой, первый палец ноги у неё от рождения был меньше второго. Неделуха, диагностировала её по этому признаку бабушка. Неправда, она всегда была хорошей хозяйкой – и приготовить, и убрать, и обустроить... Не в этом дело. Где-то в глубине души Майя знала, верила, что ничего по-настоящему плохого с ней произойти не может. В самом деле, ничего, кажется, хуже смерти не бывает. Но и ведь и смерть – в этом Майя тоже не сомневалась - это только переход в иную форму бытия. И, судя по всему, куда более сложную и интересную, чем эта, нынешняя. Тогда – чего бояться? Живи, по возможности, прилично, и ни о чём не беспокойся. Летай себе на здоровье. Вот она и летела…

В самолёте Андре и Майя – как, собственно, всегда, когда оставались наедине, - без умолку говорили. Брак – это ведь, главным образом, собеседничество. И пока диалог крепок и упруг, упруг и крепок сам брак. Майя рассказывала о театре – эта тема была для Андре интереснее и экзотичнее НЛО. Репертуарные театры во Франции и в самом деле встречаются реже, чем НЛО.

Андре расспрашивал о Мэтре, о котором, как режиссёр с первым театральным образованием, и которого во французских переводах много слышал и читал. И Майя, как могла, старалась удовлетворить его любопытство…


МЭТР


Мэтр был одним из богов на театральном Олимпе того времени, - и не из захудалых, а из ключевых – ни дать, ни взять, Зевс-громовержец. Мало кто знал, что его карьера началась с неудачи: будучи очередным режиссером столичного театра одной из союзных республик, он имел неосторожность не соглашаться с рекомендациями, выдаваемыми ему главным. Титулованный главный для острастки предложил «молодому специалисту» подумать о другом театре, строптивец же, недолго думая, уложил чемодан и отправился в Россию. Тогда он ещё не знал: то, что ему казалось серьёзной неудачей, на самом деле обернется путевкой в большую жизнь, не было счастья, да несчастье помогло.

Сменив несколько крупных провинциальных трупп, он вскоре оказался в Москве, где после двух-трех удачных постановок ему предложили возглавить дышавший на ладан академический театр. После смерти его знаменитого предшественника дела там шли худо, зрительный зал пустовал, прославленная когорта великих актёров положения не спасала. Залетная, разнокалиберная режиссура, случайный, с бору по сосенке, репертуар. Нужен был новый лидер с оригинальной театральной идеей, способный пустить по дряхлеющим венам молодую, живую кровь.

И он стал таким лидером.

Для начала Мэтр затребовал себе у властей неограниченные полномочия на очищение труппы от балласта, - и, к всеобщему удивлению, получил их, - тогда, в оттепельные шестидесятые, это ещё было возможно. И, засучивши рукава и поплевав на ладони, ухватился за топор. Полетели головы, список уволенных по конкурсу включал в себя десятки имен. Приговоренные отчаянно цеплялись за любую возможность уцелеть, по столице поползли слухи об имевших место попытках самоубийств. Но напрасны были и хулы, и мольбы, и обращения в суд, и хождения по инстанциям. Ни разу не дрогнула рука, державшая штурвал, ни разу не моргнули глаза, устремлённые в будущее, - корабль медленно, но верно набирал ход. Мэтр привел с собой новую команду актёров среднего поколения, удачно дополнившую стариков, - и вскоре она приняла на себя основное бремя нового репертуара.

Мэтр, в числе немногих, очень рано начал выезжать за границу и потому держался в курсе западных театральных новаций. Поговаривали, что при случае он не считал зазорным и кое-что позаимствовать, но чего не знаем, того не знаем. Послушать некоторых театроведов, так случались в его спектаклях и прямые цитаты, - мизансцены из классиков – Мейерхольда, Таирова, Лобанова… но и подобные утверждения невозможно принять без сомнения, - кто помнит, как оно там было сорок-пятьдесят лет назад? Бесспорно одно – среди прочих дарований у Мэтра имелся и талант театрального редактора: из нескольких решений, - художественных или конъюнктурных, - он всегда выбирал единственно верное. И уж чем особенно неизменно был силён Мэтр, так это безошибочным нюхом на пьесу, которая именно сегодня, сейчас принесет неминуемый успех. А это, бесспорно, талант редчайший.

Его правой рукой, верной спутницей и оруженосцем стала заведующая литературной частью театра Жанна Бойм. Её знаменитая тезка, когда этого потребовала история, взошла на костер за короля и свободу Франции. Точно так же и Жанна Карловна во имя своего божества готова была пожертвовать собой, - в любую минуту, не дожидаясь исторической необходимости, по одному лишь простому мановению его руки.

Ошибется тот, кто наивно решит, будто на Жанну Карловну возлагалась исключительно одна лишь забота о пополнении театрального портфеля. Само собой разумеется, - пока не обошли коллеги, - вырвать у драматурга горячую, с пылу, с жару, с пишущей машинки, пьесу было её святой, но далеко не единственной и, если вдуматься, не главной обязанностью. Куда важнее и ответственнее было нажимать на невидимые миру клавиши, чтобы и газеты, и журналы, и телевидение согласованным хором пели театру нескончаемый дифирамб, - и не допускать критических стрел, которые, нет-нет да пускались в него «вражеской» рукой, - но это случалось только на рассвете и закате его карьеры, когда Мэтр был, - ещё или уже, - не так силён. Вездесущая Жанна Карловна была вхожа во все редакции и высокие кабинеты, не существовало проблемы, которую бы она, походя, за рюмкой столь любимого ею коньяка, не могла бы решить. Об её осведомленности обо всем происходящем в театральном мире слагались легенды. Если никому не известный пьяный дворник в Строгино позволял себе в адрес Мэтра нелестное высказывание, наутро Мэтр бывал об этом подробнейшим образом информирован: Жанна Карловна была не просто ушами и глазами своего божества, - она была и его надежным щитом, и пуповиной, связывавшей его с миром.

Женолюбие Мэтра умерло вместе с ним, - и в семьдесят, и старше он продолжал косить на «чаровниц и прелестниц» глазом арабского скакуна. Два скоротечных брака не оставили в его жизни заметного следа и навсегда поселили в Мэтре скрытое презрение к идее супружества, в котором он не видел ничего, кроме ничтожной рутины. Впрочем, каждому своё. Он - хранил верность своему амплуа вольнолюбивого стрелка в диких прериях любви.

Как всякий, пусть и маленький, диктатор, он был по-мужски притягателен, ему писали незнакомки. Просьба о свидании порой сопровождалась весьма откровенными подробностями: размеры бюста, талии, бедер. В его служебном кабинете в театре существовала потайная дверь в небольшой, роскошно убранный апартамент, напоминавший султанский гарем, - по слухам, в ней не хватало разве что кальяна. Ах, многие, - и не только актрисы! - могли бы порассказать немало занятного о происходящем за этой таинственной дверью, - но пусть это уйдет с ними в иные миры.

Майя, придя в театр, разумеется, вызвала в Мэтре чувственное сотрясение. Против неё была брошена легкая кавалерия в виде мелодекламации под рояль, - Верлен, Рембо, Малларме, исполненные проникновенно бархатным баритоном. «Мой голос влияет непосредственно на женские половые секреции»... – «А на мои не влияет!» - ляпнула Майя. Мэтр искренне удивился: «В таком случае, обратитесь к врачу!» Собеседник он был редкостный, часами мог говорить, сменяя темы и забредая в дебри, которых не побоится только человек исключительной эрудиции.

К своим актерам он относился, как энтомолог - к коллекции бабочек: любил, гордился и ценил, но всегда был готов и приобрести что-то новое, и избавиться от прискучившего, - с чуткой на подобные вещи Майей это не способствовало сближению. Однажды он сделал попытку её обнять. «Я люблю другого», - мягко высвободившись и словно оправдываясь, сказала она. Это привело его в изумление: «А он кто – Марчелло Мастроянни? Ален Делон? Питер Брук?» Других счастливых соперников, тем более среди соотечественников, в учёт он брать не желал.

Чтобы сокрушить оборону, в бой пошла тяжелая артиллерия: Мэтр повез Майю в свою аристократическую холостяцкую квартиру. По дороге за рулем он занимательно рассуждал о Ницше, Хайдеггере. Майя, всегда питавшая слабость к образованным мужчинам, слушала, развесив уши. Но на одном из перекрестков вышел ляпсус, который всё испортил: из остановившегося рядом на красный свет грузовика высунулся чумазый малый и свирепо рявкнул: «Как ты ездишь, х** носатый?!» Совершенно смешавшись, тот ничего не сумел ответить: он смертельно боялся пролетариата. Оставшуюся часть пути они провели в молчании: Мэтр – пребывая в эстетической коме, Майя – в попытках справиться с душившим её смехом…

Изобретательность и чувство юмора не изменяли Мэтру ни в чём. Достигнув преклонного возраста, порой в «горизонтальной ситуации» он оказывался не на должной высоте. На этот случай, во избежание конфуза, по его распоряжению в тахту была вмонтирована специальная потайная кнопка, с помощью которой разыгрывался небольшой спасительный спектакль. При незаметном нажатии на кнопку в прихожей раздавался звонок. Мэтр набрасывал халат, ненадолго исчезал, потом возвращался и с извинениями выпроваживал девушку через черный ход: «Мне очень жаль, но неожиданно нагрянула индийская делегация...»

Что же касается Майи, то, как и следовало ожидать, отступившись, Мэтр ничего ей не простил, – в этом она всякий раз убеждалась, читая распределение ролей на очередную пьесу и не находя своей фамилии в перечне главных. Он никогда ничего не забывал. «Косой взгляд, пропущенный в театре сегодня, - поучал он учеников-режиссеров, - обернется для вас ножом в спину завтра». Он был чересчур памятлив – и чужд любой жалости.

Однажды, вернувшись со съемок из Питера и по какому-то незначительному поводу оказавшись в его кабинете, Майя принялась рассказывать об увиденном там и поразившем её спектакле молодого и необычайно даровитого режиссёра. Мэтр внимательно слушал её, бесшумно прохаживаясь по ковру, (как Сталин, - безотчетно подумалось тогда Майе), задавал вопросы. Потом разговор как-то сам собою иссяк, хозяин кабинета долго смотрел в окно, затем обернулся, взглянул на неё отсутствующе, как на пепельницу, и задумчиво произнес: «Да, он очень талантлив…» И, помолчав, добавил: «Именно поэтому его надо уничтожить…» Это прозвучало так спокойно и жутко, что у неё по спине пробежали мурашки. Но тогда она не приняла этого буквально. Однако не прошло и месяца, как молодой режиссёр, а заодно и двое его многообещающих коллег под предлогом реформирования труппы были выброшены на улицу, и никто не смог воспрепятствовать беззаконию, даже худрук крупнейшего питерского театра, - учитель и покровитель троицы. Вот когда Майя по достоинству оценила всемогущество Мэтра!

Впрочем, он и в столице всегда внимательно следил за творческим ростом коллег, - и тем же усекновением голов подстригал «газончик», если беспардонно прущая из-под земли растительность грозила перерасти уровень его чела. Мэтр уничтожал соперников-режиссеров. Актеры ему соперниками не были, но они могли украсить собой чужую труппу – и стало быть, усилить конкурента. И если случалось так, что вокруг какого-нибудь нового актерского имени вдруг поднимался неумеренный шум, то и на этот случай у Мэтра имелся способ навести тишину: он приглашал нашумевшего к себе в труппу, - кто откажется от такой чести! - и словно забывал о его существовании. Если приглашенный быстро распознавал подвох и без промедления, подобру-поздорову уносил ноги, то у него оставалась надежда всплыть где-то ещё. Но если бедняга продолжал ждать у моря погоды, вопреки очевидности веря в свою счастливую звезду, на нем можно было смело ставить крест. Сколько их прошло перед глазами Майи, - талантливых, наивно-легковерных…

Мэтру не было дела до молодежи. Он ничуть не был озабочен сменой, не думал о преемнике - после нас хоть потоп. Все его планы были так или иначе связаны только с тем актёрским поколением, которое привело его к победе. Да, капитан был, бесспорно, велик. Но ему было наплевать на то, что будет с его кораблем завтра, если сегодня его несет на рифы и скалы. В его жилах текла восточная кровь. И, как скифский царек, он, должно быть, согласился бы, чтобы вместе с ним похоронили и жен, и лошадей, и все его богатства…

Но пришли другие времена, зазвучали иные песни. Явилась новая актерская смена - хитрее и хватче прежних, - живущая на особицу. Прежние не мыслили себя вне ансамбля и коллектива, - коллективная жизнь, коллективное сознание. Был Дом – театр, и мало кто мог представить себя в другом городе, в другом театре. Новые были устроены иначе, новые были – бездомны, и от бездомности своей не страдали. Театры начали рушиться изнутри, как карточные домики. Антреприза потянула на такую халтуру, что смотреть страшно.

Каждый второй стал именоваться великим. Чем ничтожнее становились сами, тем больше пенного величия взбивалось вокруг. «Раскрутка» и деньги развратили актерские души . Артисты превратились в товар и стали называться медийными лицами, спектакли и фильмы - продуктом. Медийные лица, как крепостных, разобрали и закрепили за собой центральные телеканалы. Какой уж тут дом, какая семья?

Но всё это только начиналось. А тогда…

Мэтр пережил свою славу.

Знал ли он об этом, выпуская свои последние спектакли – один хуже прежнего? Или те, что кружили вокруг него, одами его гениальности застили ему зрение и слух? Кто знает! Непроницаемым было его лицо на обратном пути «с ярмарки». Он катил с неё на помпезном закате тоталитаризма, и на стёклах его очков вспыхивали последние блики неспешно уходящей кровавой эпохи, - она призвала и возвеличила его, и она же его списала, когда перестала в нем нуждаться, не пожалев точно так же, как и он никого не жалел.

Чем стремительнее менялась жизнь, тем он меньше её понимал, тем чаще ошибался и в выборе пьес, особенно современных, - теперь это была преимущественно драматургия подмен, декоративная и декларативная…

Как-то, уже серьезно больной и немощный, Мэтр, после долгого отсутствия появившись в театре, в сопровождении своей обычной свиты, - Ариадна Леонидовна, Жанна Карловна, ещё несколько малозначительных лиц, - передвигался по коридору и натолкнулся на шедшую навстречу Майю. Мимолетная растерянность на его лице сменилась усилием, - он явно силился вспомнить её имя. «Майя, - поклонилась она шутливо, - Майя Нечаева, ваша актриса». – «Ну, зачем же, - скрывая смущение, пробасил он, - я прекрасно помню…»

На мгновение он напрягся, словно желая произнести нечто важное для них обоих, но, - то ли тяготясь присутствием свидетелей, то ли раздумав, - не сделал этого. Они обменялись несколькими дежурными фразами - и разошлись навсегда; живым Майя его больше не видела.

Его похоронили с маршальскими почестями на престижнейшем кладбище столицы, - только вот народу пришло попрощаться совсем не так много, как ожидалось; зря выставили металлические ограждения и вызвали конную милицию, - они не потребовались…


Укутавшись в плед, Майя спала. Объявили о скорой посадке в аэропорту Шарля де Голля. Майя проснулась, заглянула через плечо Андре в его включенный ноутбук. – «Что ты там пишешь?» Некоторое время она с недоумением читала написанное. – «Господи, что это? Актриса запирает свою соперницу в гримерной…» - «Твоя жизнь – готовый сценарий, - потянувшись, подмигнул Андре. – Его остаётся только записать и снять… а тебе – сыграть. Ты мне поможешь?» - Майя взглянула на него в упор. «Будешь моим Карло Понти и Федерико Феллини? В одном флаконе? – рассмеялась она. – Ну, дурдом…»

Майя просто смеялась. И неудивительно! Разве нам дано услышать вкрадчивый шелест, с которым судьба перелистывает очередную, и, как в этом случае, куда более драматичную страницу нашей биографии?!


31


У выхода из аэропорта их ждал сюрприз. Как только группа киношников с радостным гомоном выбралась на залитую солнцем парковку, подкатил голубой «ситроен»-кабриолет, из которого, во всём белом, выпорхнула привлекательная девушка лет двадцати с небольшим. Выпорхнула, встряхнула ладной головкой, и по её хрупким плечам рассыпалась густая шевелюра пепельных, слегка вьющихся волос - прелестное создание, вот только носик, пожалуй, крупноват, да оттопыренная нижняя губа чересчур капризна. Следом из задней дверцы «ситроена» показался и её юный, насыщенного шоколадного цвета, облаченный в драные джинсы спутник, которого девушка мгновенно, словно ища опоры, ухватила за руку. «Papa, papa!» - преувеличено весело закричала обладательница кабриолета, адресуясь к Роберу. Юнец, справедливо чувствуя себя центром композиции, снисходительно улыбался, сдвинув козырёк бейсболки на затылок. Робер помахал в ответ, бросил взгляд на Андре, тот, не без усилия сотворив на лице подобие улыбки, поздоровался. Девушка, продемонстрировав ослепительной белизны смайл, махнула рукой: «Salut, Andre!», - и снова переключилась на Робера, чей чемодан, очутившись в ловких шоколадных руках, уже через мгновение исчез в багажнике кабриолета; Робер грузно втиснулся на заднее сиденье, и под радостные крики французов «ситроен» резко взяв с места, победно умчался.

Майя с интересом пронаблюдала эту сценку, старательно разыгранную с тем, чтобы проиллюстрировать счастливую жизнь дочери Робера вдали от её бывшего возлюбленного. «Видимо, это и есть мадмуазель Жюльетт?» - Андре хмуро кивнул. – «Кажется, этот предмет я уже проходила, - усмехнулась Майя. - Только вот экзамена не сдала!» Андре ласково потрепал её по плечу, с облегчением вздохнул: «А вот у меня он уже, слава богу, позади». – «Не скажи «гоп», - усмехнулась она. – «Что значит – гоп?» - «Гоп – это значит, не торопись с выводами», - с оттенком легкой тревоги пояснила Майя.

И ведь, заметим, как в воду глядела. В очередной раз не подвела её интуиция. Рожденный под знаком Стрельца всю жизнь целится во что-то невидимое, - то есть, видимое ему одному. И, коли промахивается, не глаз всему виной, а просто рука подвела…

Андре решил, не откладывая в долгий ящик, познакомить Майю с родителями; он был явно озабочен тем, насколько охотно старики примут его выбор. Слишком долго пришлось им ждать встречи с его избранницей, и в этой роли месяца три назад им уже была представлена Жюльетт, которую они приняли с энтузиазмом, прямо пропорциональным их давнему страстному желанию заполучить внука. В нынешней ситуации краха недавно воздвигнутых надежд благополучный исход этой встречи напрямую зависел от того, насколько удастся Майе перебить впечатление от Жюльетт, которую старики не то, чтобы полюбили, но к мысли о существовании которой уже успели привыкнуть, а привычка в преклонном возрасте, как известно, куда сильнее чувств. Разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы родители в той или иной форме отвергли новую невесту, но Андре, не только любя их, но и чрезвычайно завися от их оценки, ждал этой встречи с волнением, и все три часа пути в поезде провёл в состоянии душевного подъёма, ещё более усугубленного тем, что обсуждали они с Майей те первые наброски сценария, которые Андре, втайне от неё, начал делать задолго до того, как с ней этим намерением поделился.

Поезд мчался с бешеной скоростью, кондиционер в наглухо закупоренном вагоне, как на грех, не работал, но Майя ничего этого не замечала.

- Там, где речь идёт о кино, все складывается неплохо, - заглядывая в открытый ноутбук, говорила она. - Хуже с эпизодами в театре. Чувствуется, что автор никогда не бывал за кулисами…

- Например?

- У тебя актёры, все как один, поднимаются на защиту героини. Это неправда. В театре каждый сам за себя. Потому что коллега – потенциальный соперник, особенно если одного с тобой амплуа… А не вступятся за тебя от страха попасть в немилость у главрежа или худрука – не в меру строптивые всегда сидят без ролей…

- Но у вас ведь тоже есть профсоюз…

- О чем ты говоришь?! – рассмеялась Майя. - Что за бред? Какие профсоюзы? Это не

Франция и не Америка. Никто не будет воевать за твои права! Тебя поимеют, как захотят... конечно, если ты не «звезда»! В какой ещё профессии тебе скажут в лицо: вы не подходите, потому что у вас заурядная внешность или неприятный голос? Актёр зависит от всего и всех, в этом низость этой профессии…

Низость?

- Ты что, с луны упал? А у вас разве не так? Или ваши актрисы не получают роли через режиссерскую постель? Актёр – та же проститутка. Продаёт своё тело, эмоции. И норовит при этом побольше получить…

- Но достоинство…

- Какое достоинство?! Попробуй сохранить достоинство, если зависишь от всего и всех!

- Значит, все актрисы роли получают через постель?

- Нет, не все, - огрызнулась Майя. – Некоторые выскакивают замуж и улетают в Париж.

Майя придвинула ноутбук поближе к Андре.

- Значит, так… Сцену в кабинете худрука – долой. Героиня - в депрессии, отец пытается привести её в чувство…

Андре растерянно тыкал пальцами в клавиатуру компьютера. Способ работы, исключающий какой бы то ни было политес, при котором всё называется своими именами, исключительно эмоциональный и порой откровенно грубый, был ему явно непривычен. Однако, описывая театр, он целиком и полностью находился на территории Майи, территории, не только досконально ей известной, но и предельно изнутри обжитой. Это, помимо всего, означало и знание тысячи мелочей, которые придают повествованию такую достоверность, которая потом, на стадии готового фильма, вызовет доверие и, стало быть, сопереживание у зрителя. Если «дьявол - в подробностях», то как быть со всем остальным? Вся мировая литература и драматургия, - а заодно с ними и сценаристика – про одно и то же. Круг тем не так уж и велик – любовь, грех, самопожертвование, предательство и т.д. Сюжетных схем – чуть больше двадцати. Всё решает фон, на котором извечные страсти в очередной раз разыгрываются. Если фон проработан, воссоздан убедительно – убедит и всё остальное…

Андре пока не знал, но уже смутно чувствовал, что в лице Майи приобрел не только строгого редактора и критика, но и соавтора. Писать она не умела и никогда не бралась, но придумать могла так, что он только одобрительно крякал. Это радовало, потому что сочинялось теперь в две головы и четыре руки, то есть быстрее и качественней. Но это и огорчало, потому что Майя соображала быстрее, чем он, и её приходилось догонять, часто прорываясь сквозь её раздражение, впрочем, имевшее всякий раз отношение не столько к нему самому, сколько к разбираемому драматургическому контексту.

Андре пока не знал, что пройдет совсем немного времени, и он научится глушить в себе невольную обиду, примет её соавторство как благодатную неизбежность, но полностью побеждать в себе задетое авторское (а может, и мужское?) самолюбие никогда не научится. И переделки, сподвигнуть на которые с вечера его будет удаваться Майе, он будет наутро тому же Роберу преподносить, как свои собственные: «Знаешь, старик, сегодня не спал ночь, и вот что надумал, на-ка, почитай…» И уж, разумеется, никогда он не предложит Майе поставить её имя в титрах – рядом со своим. Впрочем, тут надобно признать, что Муза, (не случайно она – женского рода!) дама, во всех отношениях непритязательная и скромная, почти всегда остаётся безвестной. А безвестность и неизвестность – слова однокорневые…

Андре ещё предстояло узнать и нечто отрадное, - что во всех прочих случаях жизни, не связанных с работой, (а она категорически избегала словес типа «творчество», предпочитая им простое – «работа»), когда Майю не призывал «к священной жертве Аполлон», в домашних проявлениях она бывала совершенно иной – податливой, мягкой и пластичной, как кошка.


…Родители Андре жили под Ла-Рошелью, невдалеке от крепости, которую, как Майя тут же с радостью вспомнила, храбро оборонял от англичан уже убелённый сединами гасконец, капитан королевских мушкетёров Д’Артаньян. Небольшой домик на берегу океана выходил окнами на бухту с множеством небольших лодок, катеров и яхт, которые по причине отлива на закате лежали на боку в песке и иле – зрелище не слишком живописное, если не сказать – печальное. Впрочем, впечатление скрашивал воздвигнутый невдалеке на площади разноцветный цирк-шапито, и размещенная в загоне на берегу океана разнообразная цирковая живность в виде лошадей, пони, осликов и верблюдов, которых Майя, едва познакомившись с родителями, тут же отправилась кормить.

Ужинали там же, на берегу, в маленьком ресторанчике, как и всё здесь, пропахшем морем; Майя выжимала на устрицы лимонный сок, отхлебывала из бокала чудесное белое вино; на столах горели свечи, в углу мужская компания негромко, но дружно что-то напевала. Папа и мама Андре изо всех сил старались быть любезными, но скрыть своего смятения ввиду появления на их безмятежном горизонте «этой рыжей русской» поначалу никак не могли.

Андре больше смахивал на отца, режиссера монтажа на пенсии, который, как выяснилось, работал почти со всеми знаменитыми кинорежиссерами, от старика Марселя Карне до Годара; подвыпив и попыхивая трубкой, он по просьбе Майи принялся рассказывать о своих встречах с великими; среди прочего прозвучал забавный рассказ о том, как подтрунивали члены обширного габеновского семейства над неловким и малоприспособленным к реальной жизни, обидчивым папашей Жаном.

Майя не испытывала особых проблем с языком; в случае затруднений Андре переводил; мама украдкой переводила взгляд с сына на невестку и обратно, словно стараясь внутри себя привести их в некое соответствие и, кажется, преуспев в этом, а может, под воздействием «Шардонне» 200* года, в конце концов, развеселилась, раскраснелась и даже предложила тост за родителей Майи, что было тут же воспринято Андре, как переломный момент - от изучения и присматривания к приятию, в общем и целом.

Майя разомлела от внезапно сошедшего на душу покоя, который всегда охватывал её, стоило пересечь границу – после колючей, агрессивной, излучающей беспокойство Москвы старушка Европа всегда казалась ей землёй обетованной, где, в отличие от российской столицы, всё оставалось неизменным. Вот и этот ресторанчик был таким и таким пребудет до скончания веков, и какие бы бури не бушевали в далеком огромном мире, всё так же ежевечерне соберется пропустить стаканчик компания завсегдатаев, и так же будет балагурить с ними усатый и лысый толстяк-хозяин в своём неизменном длиннополом фартуке, и так же за распахнутыми окнами будет шуметь море. Именно так, и только так нужно жить, а так, как мы, жить ни в коем случае не следует; да собственно, в этом и состоит наша историческая миссия – показать, как не следует жить, и мы с ней, как никто, блистательно справляемся. Напряжение, владевшее Майей последние месяцы, внезапно спало, растворилось в домашней атмосфере этого вечера, и она почувствовала себя так, словно всю жизнь провела в этом местечке, среди этих милых, спокойных людей, и казалось, впереди их всех ждёт нескончаемая череда таких же чудесных вечеров, и стократ прав был сказавший, что нет на свете счастья – но есть покой и воля…

Это ощущение не покидало её и ночью; для «молодых» отвели спальню на втором этаже, за распахнутым на море окном шёл дождь, капли монотонно и уютно барабанили по соседней кровле; Майя лежала с открытыми глазами, глядя в темноту, вслушивалась в дыхание спящего рядом Андре – и каждой клеточкой своего возрождающегося к новой жизни тела чувствовала, что мама была не права, что задуманное ею бегство, - в том числе и от самой себя - кажется, удаётся. Она не любила Андре – в том смысле, в каком любила Спирова, но у любви много обликов и обителей, и, кто знает, быть может, любовь-страсть, алчущая обладания, что бы о ней не писали и говорили, наименее из всех благодатна, и даже разрушительна; страсть уходит, уступая место сначала пустоте, а потом – если у тебя имеется за душой что-то стоящее – мудрости. Принять и благословить эту жизнь, вопреки самым тяжким утратам – вот в чём главный фокус, который, дай срок, обернётся новым чудом.

Майя закрыла глаза, улыбнулась. Окажись здесь сейчас и услышь её мысли Петруччио, он бы воскликнул: энергия заблуждения! Служанка-мысль в подчинении у службы выживания!.. Впрочем, всё равно. Ей хорошо. Здесь, сейчас, сегодня. А завтра – будет день, и будет пища…


И был новый день, и было утро; Майя стояла у распахнутого окна и смотрела на водную гладь. Прилив заполнил пространство бухты, и лодки, катера и яхты в лучах утреннего солнца слегка покачивались под слабыми дуновениями бриза; старики возились в саду, подстригая розы.

- Ты им понравилась, особенно папе, - сказал, потягиваясь в смятой постели, Андре.

- Это они тебе сказали? - обернулась Майя.

- Нет, я и так вижу.

– Ну, если так, я рада…

На стенах комнаты тут и там висели фотографии французских кинозвезд, среди которых доминировала Коллет Флери, взлетевшая на небосвод французского синема лет пятнадцать назад. «Ты что, в неё влюблён? – спросила Майя. – «Влюблён? – рассмеялся Андре. – С таким же успехом я мог бы влюбиться в туманность Андромеды. Кто я такой, чтобы влюбляться в Колет Флёри? Просто она мне нравится, как актриса. Как-то я даже хотел ее снимать, но она в ответ только посмеялась». – Майя погрозила ему пальцем. - «Слава богу, теперь у тебя этой проблемы не будет…» - «Да, - сказал он и пропел: «Ты одна звезда в небесах моих…»

Перед завтраком папа – «Зовите меня просто Филипп, мне будет приятно» - принес прямо в спальню букет роз и со всей возможной куртуазностью вручил растроганной Майе: «Ну, что вы, зачем, я к этому не привыкла!» - «Привыкай, - шепнул Андре. – Ну, что? Я же тебе говорил!»

После завтрака на террасе (к кофе со сливками - непременные круасаны, яичница с беконом и восхитительная сырная тарелка) – Майя отправилась на прогулку с родительским черным лабрадором Прицци; пёс тащил её по набережной на натянутом поводке с таким пылом, словно вознамерился заронить во всех встречных сомнение в том, кто кого, в сущности, выгуливает.

Потом Андре на отцовской машине повёз Майю в Ла-Рошель; они бродили под стенами крепости, по узеньким улочкам старого города, Андре показал ей школу, в которой учился; напротив школы располагался большой католический храм; они прошли через залитую солнцем площадь, заполненную столиками уличного кафе и, поднявшись по ступенькам, оказались под его сводами.

"Мрак, напоенный светом". В нефах полутьма; на алтарной части, на колоннах, на росписи, резьбе, фигурах святых - блики трепещущего света; фрески, сияющие темным и светлым багрецом, желтым и глубоко-синим - ещё одна ипостась вечного, ничем не тревожимого мира. Майя села на скамью, за которой вдруг почувствовала себя, как за школьной партой, - что, если вдуматься, ничему и никак не противоречило. Несколько её знакомых недавно приняли католичество; склоняли и её, но Майя отказалась. Она, редко заходившая в церковь несколько раз в году, и всегда по сугубо конкретному поводу, (венчание, отпевание, помин души) в таких делах предпочитала не суетиться. Все её предки были православными - значит, будет и она.

Андре опустился рядом. «Ты ведь, конечно, католик? – спросила Майя. – «Конечно», - кивнул Андре. – «Как же нам быть?» - «Христос один, - он пожал плечами, - но даже если бы ты была мусульманка, я бы…» - «Вот это да… У нас это называется «самоотречение». - Андре пожал плечами. – «Думаю, это везде должно называться по-другому». – «Как? Например: «Бог один, провайдеры разные?» - Он рассмеялся. – «Ну, что-то вроде этого…» - «Мне у вас нравится, - Майя провела рукой по скамье, - можно сидеть и думать о... ну, ты понимаешь, о чём и о ком... А у нас надо стоять. И потому иногда думаешь только о том, как болят спина и ноги». – «Именно это, видимо, и называется – ортодоксия», - с важным видом произнес Андре. Майя прыснула. – «Ты всё-таки у нас не по годам умен. Можно, я буду за тобой записывать?»

Вечером они уже сидели в поезде, который мчал их в Париж.


32


Прошло три недели, и погода испортилась, в Париж пришла осень. Майя с зонтиком бесцельно бродила по Монмартру, иногда спускаясь со стороны avenue Rachel на его главное кладбище - Cimetière de Montmartre, где покоятся очутившиеся там в разное время Стендаль, Дега, Нижинский, Дюма-сын, Берлиоз и Далида. В северном углу кладбища, на аллее Берлиоза, она как-то случайно наткнулась на могилу Франсуа Трюффо, и старичок-сторож словоохотливо поведал ей, что знаменитый режиссёр завещал похоронить его здесь, после того как ему пришлось тайком снимать тут сцену для одного из фильмов: администрация отказала в разрешении на съемку. Сразу за кладбищенской стеной, на rue Tourlaque в павильонах виллы des Fusains, 22 творили Ренуар, Боннар, Миро и Макс Эрнст. «А если свернуть отсюда налево к вершине Монмартра, мадам, то можно увидеть окна невзрачного домика, из которых писал парижские панорамы Ван Гог, два года проживший здесь у брата Тео…»

От этих имён сладко кружилась голова; Париж в своё время пришёл к ней, как и многим, через Хэмингуэя, его «Праздник, который всегда с тобой», и навсегда связался с его любимыми недорогими кафе «Де Маго», «Купол» и «Клозери де Лила», которые теперь превратились в роскошные заведения не для всех; Париж - город влюбленных, Париж - город, который "никогда не кончается"…

Начавшись, продолжался он и для неё, хотя и смахивал теперь больше на столицу какого-нибудь африканского государства, где количество темнокожих обитателей, кажется, грозило превысить число белолицых аборигенов; на расставленных тут и там дымящихся жаровнях потрескивали каштаны; продавцы маленьких блошиных рынков сворачивали торговлю ещё засветло; Майя поднималась на фуникулёре к подножию Сакре Кёр, чтобы после обычного захода в собор обойти и обиталище художников, чьи полотна, к её удивлению, не шли ни в какое сравнении с картинами на подобных развалах в Москве и в Питере.

Праздность по-прежнему её не тяготила; пожалуй, единственное, что диссонировало с её нынешним внутренним покоем – это скачки в настроении Андре, возникавшие в зависимости от того, как шли дела с монтажом картины, и от синусоиды, по которой развивались его отношения с Робером, давшие трещину после появления между ними рыжеволосой разлучницы. Внешне всё оставалось по-прежнему, практически ежедневно они виделись в монтажной, куда Робер забегал отсмотреть очередную порцию смонтированного материала. Андре был целиком поглощён процессом монтажа, как известно, самым сладким в технологической цепочке кинопроизводства. Режиссёры обычно ненавидят съемки и обожают процесс сложения снятого за монтажным столом, хотя самого стола, как такового, давно уже не существует, он исчез, уступив место электронному. В век цифры вездесущий компьютерный бог давно и сюда распростёр свои щупальца. Однако бывшим друзьям в равной степени досаждала натянутость, пришедшая на смену былой упругой искренности их взаимоотношений.

Но картина складывалась более, чем удачно, и обоих теперь объединяло хотя бы это. Роль Майи выходила одной из лучших; каждое новое её появление на экране притягивало внимание всё сильнее, в каждый отдельно взятый момент её экранного существования, даже внешне статичного, с ней что-то происходило - это внутреннее тремоло, мельчайшие переливы душевной жизни, выраженные иногда одним лишь движением губ, мерцанием глаз, поворотом головы, грацией. Как говорят киношники, камера её любила – будучи в жизни просто привлекательной, на экране она выглядела красоткой.

Робер, однако, с началом эпизода с участием Майи всякий раз доставал трубку и торопился выйти; молчаливая любительница карамели, женщина-монтажер ничего не замечала, Андре только украдкой вздыхал. Прежде они часто ходили друг к другу в гости, проводили вместе выходные, теперь об этом не могло быть и речи. Жизнь Андре теперь была полна до краёв Майей и ежевечерней работой над его… нет, теперь уже над их общим сценарием, а Робер…

Для начала ему предстояло нешуточное испытание - ознакомиться со сценарием, который в один не слишком прекрасный для Робера день принёс ему Андре.

Продюсер проглотил его за один вечер. С первых же страниц ему стало ясно, что перед ним – нечто, достойное самого серьезного внимания: сценарий не просто нравился, он ошеломлял. Хороший сценарий – это восемьдесят процентов успеха, с этой аксиомой знаком каждый киношник. Однако из прочтённого со всей очевидностью следовало, кому именно предназначалась главная роль, а этого Робер всем своим вздыбленным, оскорблённым отцовством никак не желал. Роль – из категории самоигральных. Не было никаких сомнений – эта рыжая с ней прекрасным образом справится и тем самым окончательным образом в их жизни укоренится, будет вместе с Андре появляться в его офисе, сидеть с ним за одним столиком в кафе, постоянно мелькать где-то рядом, - словом, станет его привычным кошмаром. Допустить этого ни в каком случае было нельзя, но как не допустить? Ответ на этот вопрос Робер усиленно искал в течение нескольких дней, отговариваясь тем, что попросту не было свободного времени прочесть, но бесконечно откладывать разговор было невозможно, и в конце одного из рабочих дней он всё-таки состоялся. К этому моменту позиция Робера более-менее сложилась.

- Сценарий отменный, ничего не скажешь, - устало потирая переносицу, признал он. - Кусок, вырванный из жизни и брошенный на бумагу…

- На экране он будет ещё лучше, - просияв, с облегчением заметил Андре.

- Под такую историю достать деньги будет несложно. Вопрос в другом – как их вернуть? Твоя русская – хорошая актриса. Но во Франции её ни одна собака не знает… Кто пойдет на неё смотреть?

- У нас в активе - картина про Плевицкую. Майя там бесподобна. И ещё - мы сделаем хорошую рекламу...

- Хорошая реклама – это, как минимум, ещё один бюджет… то есть риск, помноженный на два! С худым кошельком это самоубийство.

- Я сделаю классную картину. Ты же знаешь...

- Не сомневаюсь! – усмехнулся Робер. - Но ты не Джеймс Кэмерон – во всяком случае, пока… Ты знаешь не хуже меня - успех держится на трех китах: сценарий, режиссер, актёры. Если хотя бы один из них не на уровне – жди провала. А тут – целых два…

- Ты хочешь, чтобы я заменил Майю какой-нибудь нашей Барби? Но настоящая «звезда» нам все равно не по карману, а остальные куклы заведомо хуже неё!

Робер молчал, всем своим видом олицетворяя мрачную неприступность.

- Эта история – история её жизни, Робер. Она её прошла насквозь… При чем тут француженки?

- У неё ещё будут роли. Ты об этом позаботишься…

- Такая роль бывает раз в жизни. Она это знает не хуже нас с тобой. Попробуй, докажи ей, что это не так!..

Андре подсел рядом, его рука легла на плечо Робера.

- Прости меня, старина. Можешь считать меня ослом... Мы с тобой сделали семь картин, и ни за одну из них ни тебе, ни мне не стыдно... И я хочу, чтобы ты знал: меньше всего на свете мне хотелось бы искать себе другого продюсера!

Разговор, таким образом, не кончился ничем, да, собственно, втайне никто из них другого и не ожидал - оба понимали, что, вне зависимости от произнесённых аргументов, было истинной причиной разногласия двух бывших друзей.

Робер страдал, и тем сильнее, чем острее переживала разрыв с Андре его дочь. Даже если это были муки не попранной любви, а всего лишь оскорбленного самолюбия, общей картины семейного бедствия это не меняло – Жюльетт, впав в натуральную депрессию, почти не выходила из дома, почти ничего не ела и не спала и целые дни проводила в спальне, почти не притрагиваясь к книгам и не включая телевизор. (Ключевое слово в этом анамнезе – «почти»; в сущности, во всём этом присутствовал если не элемент рисовки, то известная доля мазохизма: ведь крушение или почти крушение – это совсем не одно и то же). Робер же, как и многие вдовцы, безумно любя дочь, страдал по-настоящему, без всяких «почти»…

Хронически заплаканная Жюльетт лежала в привычной мизансцене на тахте, а бедный папаша расхаживал по комнате, бесцельно переставляя вещи с места на место.

- Жюльетт, так нельзя! – в который раз говорил он безнадёжным тоном человека, давно исчерпавшего своё красноречие. - Ты забросила университет, никуда не выходишь, не отвечаешь на звонки…

- Оставь меня в покое! – отвернувшись к стене, всхлипывая, отвечала затворница. - В конце концов, имею я право побыть одна?!

- Возьми себя в руки… что за мелодрама, Жюльетт? Неужели на нём свет клином сошелся?

- Променять меня на эту русскую старуху! Посмотри на неё и на меня! Да он просто рехнулся! А ты… почему ты ничего не сказал мне, когда все это только начиналось?! Я бы приехала в Москву… он бы не посмел!

- Я не ожидал, что дело зайдет так далеко…

- Не ожидал! Просто тебе тоже наплевать на меня! Продолжаешь ему улыбаться, как ни в чем не бывало!

Робер беспомощно развёл руками.

- Может, нам ещё разориться по этому случаю?

- Ну, конечно! Бизнес куда важнее!

Жюльетт вскочила с тахты, с неожиданной резвостью подбежала к зеркалу, заглянув в него, всплеснула руками, резким жестом отбросила назад волосы.

- Нет, у меня это в голове не укладывается! Всю жизнь он сох по своей Колетт Флёри. Все думали, он так и умрет холостяком… Потом, наконец, открыл глаза и разглядел меня… и тут появляется это рыжее чучело! Как вам это нравится, а? Флёри – и эта старая русская корова!

Робер внезапно остановился посреди комнаты и впился в неё глазами.

- Что ты на меня уставился?!

Осенённый внезапной идеей, Робер устремился к двери, что-то бормоча на ходу.

- Мой бог, кому я это говорю? Была бы жива мамочка… - простонала Жюльетт, обрушиваясь обратно на тахту…