Владимир Ерёмин я иду по ковру… Кинороман Памяти Эммы посвящается

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   11   12   13   14   15   16   17   18   19

36


…И тут на огромном экране растаяло изображение вышеописанного хоровода, снизу вверх потянулись ряды финальных титров, раздались аплодисменты, на ярком фоне высветилась последняя надпись - КОНЕЦ ФИЛЬМА, - загорелся свет. В переполненном зале Киноцентра мелькали хорошо знакомые лица, которых непривычным образом роднило сейчас общее для всех выражение удивления; под аплодисменты на авансцену утиной походкой вышел известный кинокритик; нагнувшись, поднял лежащий на авансцене микрофон на стойке.

- А теперь позвольте вам представить, - грудным сочным звуком заговорил он, - съемочную группу фильма «Я иду по ковру»…

Грянула торжественная музыка, из противоположной кулисы на сцену потянулась вереница людей; и впереди всех - Майя; кинокритик, никогда прежде не замеченный в галантности, поцеловал ей руку – аплодисменты в это мгновение вспыхнули с новой силой; – группа выстроилась в шеренгу позади Майи, - она стояла, вытянувшись в струну, окидывая взглядом огромный зал, и глаза на её раскрасневшемся лице влажно блестели.

- …И прежде всего - одну в трех лицах, - продолжил кинокритик, - сценариста, режиссёра-постановщика и исполнительницу главной роли – Майю Нечаеву!

Майя шагнула к микрофону, - хлопки пошли на убыль и угасли при первых же звуках её голоса.

- Вот этой минуты я ждала всю жизнь… Этот фильм – её тень, тень тени… Но если хоть что-то передалось и вам – я счастлива. Значит, всё было не зря.

Она порывистым движением отбросила назад прядь рыжих волос.

- Но – по порядку. Сначала я представлю тех, без кого этого фильма просто бы не было. Ну, во-первых, это продюсер картины Роман Шулькин…

Роман наклоном головы приветствовал персонально предназначенную ему порцию аплодисментов.

- Оператор-постановщик - Анатолий Нечаев…

Анатолий Васильевич, щурясь в свете софитов, покивал, стараясь не встречаться взглядом со своей сидящей в третьем ряду бывшей женой.

- Второй режиссер - Валерий Коровкин…

В зале кто-то одобрительно свистнул, в ответ на что Коровкин расплылся в смущенной улыбке и помахал рукой.

- Директор картины - Виктория Нечаева…

Заметно повзрослевшая Виктоша, привлекательная новой, ухоженной привлекательностью и утратившая сходство с тремя эклерами, сохранила подобающее её статусу серьёзное выражение лица, но не смогла скрыть светящееся в глазах торжество.

- Исполнитель одной из главных мужских ролей – Илья Чекунов…

Илюша вышагнул из шеренги вперед, привычно склонился в поклоне; сидящий в зрительном зале Петруччио, глядя на него, что-то прошептал на ухо директору театра, и тот с энтузиазмом закивал в ответ. Вокруг них кучно расположились и толстяк-администратор, и заведующая труппой Ариадна Леонидовна, и Леночка Панова, умело скрывающая свою уязвлённость только что увиденным фильмом.

- И тех, кто стоит сейчас перед вами, - тем временем продолжала Майя, - и тех, кто, к сожалению, по разным причинам отсутствует, я от всего сердца - благодарю…

Майя подняла глаза, взглянула на устремлённые на неё лица, улыбнулась.

- Вот такая вот простая история… которая, как и многое в жизни, началась с любви и боли… Кто это сказал? «Если ты не пустоцвет, из собственных несчастий сшей себе кафтан»... Если наши судьбы записаны на наших ладонях, то почему бы не переписать её… вот таким способом? Тут всем всё дозволено переиграть – а это и есть самый важный и, быть может, единственный успех…

Зрительный зал молчал, как один человек, никто больше не аплодировал, молчала и Майя, но это молчание никому не казалось тягостным…


Когда всё закончилось, Майя, торопясь встретиться с мамой до того, как зрители запрудят пространство фойе, вышла в кулису, спустилась по лестнице, свернула в холл – и вдруг с разбегу наткнулась на Спирова. Год, прошедший с момента их расставания, внешне почти не изменил его, разве что у губ пролегла новая, горькая складка, но глаза - глаза смотрели с несмелой надеждой, в их неяркой ровной голубизне теперь растворились и заиграли заново все краски жизни; он улыбнулся и немного растерянно развёл руками.

- Ну, вот, я же говорил: до свидания...

Майя, до боли прикусив губу, исподлобья смотрела на него, и почти физически ощущала, как из её сердца медленно, миллиметр за миллиметром, начала выходить огромная заноза, - но то была уже не прежняя саднящая душевная боль, а всего лишь тень той боли, что заставила её так метаться в бесплодных попытках разорвать невидимую цепочку, некогда сковавшую их по неведомо чьей воле…

А на улице за стеклянной стеной фойе хлопьями валил снег; снежинки кружились в воздухе, похожие на бабочек, которые родились на свет только затем, чтобы прожить всего лишь день: отлюбить, дать потомство – и умереть…


37


В самом деле, личная жизнь художника – это строительный материал, из которого возводятся ветряные мельницы его творений, которые, как известно, та же жизнь, за вычетом случайного и скуки. В подтверждение этой нехитрой мысли лукавый автор выбросил из своего повествования здоровенный кусок повествования длиною почти в год. А потом подумал и решил – зря. А вдруг то, что кажется недостойным внимания ему, не покажется таковым его читателю? Да и второстепенные герои повествования, глядишь, запомнятся не хуже главных, если проследить их судьбы после расставания с Майей - и до новой встречи с ней? Хотя бы с того дня, вернее с той памятной ночи, когда мадам Дюро, она же госпожа Нечаева, позвонила в отель «Холидей Инн»...


Андре, как человек, по роду деятельности наделённый фантазией и притом хорошо осведомлённый об эмоциональной неуравновешенности своей супруги, будучи застигнутым врасплох, без промедления бросился домой, - эта сумасшедшая, в отчаяньи или одержимая местью, вполне могла спалить дом, порезать себе вены, - словом, натворить Бог знает что!

В пути его трясло от раздражения и злости – он и сам не мог объяснить, откуда взялась эта злость. В голову лезли мысли, которых он стыдился, но не мог отогнать. Мы ненавидим тех, перед кем виноваты… И предпочли бы никогда их больше не видеть, чтобы они не напоминали нам о нашей вине… Мучила его и мысль об их будущем ребенке – все безумства матери непременно и самым непредсказуемым образом отразятся и на нем! Этого только не хватало…

Последовательно сменив в пути такси, поезд и снова такси, рассвет Андре не без облегчения встретил на пороге своего невредимого обиталища; минутой позже он наткнулся на Майю, лежащую в гостиной без сознания в нелепой позе на полу, рядом с опустевшей бутылкой джина. Андре охнул, выругался и развил лихорадочную деятельность, подстегиваемую чувством личной причастности к происходящему – ведь не случись этого, наш рассказ прервался бы ещё до завершения предыдущей главы…

Когда Майю увозила «скорая», пульс у неё едва прощупывался. И на третьи сутки врачи в реанимации у её кровати только пожимали плечами: для того, чтобы отправиться на тот свет, порой хватало и меньшего. Смесь транквилизаторов, снотворного и алкоголя, - вещь, как известно, весьма гремучая и зачастую смертельная, а принятой ею дозы было достаточно для того, чтобы врезал дуба и среднестатистический здоровый мужчина. Но Майя выжила, что врачами квалифицировалось, как чудо. Ну, а то, что не стало ребенка… После медикаметозного цунами, перенесенного его матерью, это воспринялось, как нечто вполне закономерное и неизбежное.

На четвертые сутки Майя открыла глаза и тревожно спросила:

- А какой сегодня спектакль?


Непритязательный вид из её больничного окна: посреди двора – шестерка ровесников-каштанов и кусты шиповника между ними; гигантская клумба, обнесенная невысокой живой изгородью из низкорослого кустарника; на аккуратных, посыпанных песком дорожках – неторопливо прогуливающиеся больные.

Остро отточенные лопаты вонзались в землю, захватывали грунт, изредка металл со стуком или звоном наталкивался на камешек - четверо рабочих, сбросив рубашки, рыли траншею, их румяные от солнца спины лоснились от пота; комья земли падали, образуя холмик…

Майя стояла у окна, напряженно, не мигая, смотрела. Точно так же было и в тот день, когда хоронили Топтыгина. Сначала церковь, равнодушный, запинающийся, путающийся в молитвах священник, - жиденькая бороденка, глаза где-то далеко-далеко за толстыми линзами очков; певчие, три женщины в темном, однако, вторили ему довольно слаженно. Вокруг гроба в полумраке – фигуры людей с продетыми через бумажку, горящими свечами, - их лица сейчас стёрты, не прорисованы памятью, да это и не важно, важен лишь этот холмик и то, как быстро, под лопатами могильщиков, плохо одетых и скверно пахнущих людей, он обрушивался вниз, накрывая обитый лиловой тканью гроб, где лежало то, что ещё три дня назад было её мужем. (Их разлучили на эти три дня, словно желая приучить к предстоящей вечной разлуке и, лежа ночью без сна, Майя с трудом подавляла в себе желание сейчас, сию минуту схватить это одеяло – и к нему, укрыть, согреть, - господи, господи, господи, как же ему там сейчас холодно!) И вот сейчас, здесь, точно такой же холмик, что и там, на Миусском кладбище, только теперь уже для неё стараются эти ребята с лопатами, теперь её готов принять, поглотить разверстый зев траншеи… Но он тогда был мертв, - как холодны были его рука, его лоб и губы! – а она пока ещё жива, неужели это не ясно?

Холодея от ужаса, она вдруг совершенно отчетливо ощутила себя на дне ямы, заваливаемой комьями земли, и ощутила мгновенный приступ удушья. Ее нельзя хоронить! Это ошибка, ужасная ошибка, и её непременно и немедленно надо разъяснить! Майя в смятении двинулась к двери, но, ухватившись за дверную ручку, внезапно замерла, поражённая другой мыслью. А что, если это заговор? Отняли дитя, а теперь злоумышляют и против неё, желая её смерти? Мгновенно ослабли ноги; тяжело дыша, она опустилась на корточки, пытаясь успокоиться и собраться с мыслями. Да, без сомнения, она приговорена. Иначе бы так не старались эти четверо, не посмеивались так весело и беззаботно, пытаясь ввести её в заблуждение относительно истинных своих намерений. И врач, месье Жоден (она упорно величала его на мольеровский лад – месье Журден) на утреннем обходе сегодня был бы с ней так необычно любезен и ласков. Да, это так! Но легко она им не дастся. Нужно бежать, немедленно бежать. Разумеется, нельзя скрыться через дверь, – в коридоре её непременно заметят, там дежурная медсестра, да и могут выйти из ординаторской, - и тогда всё, конец. Майя вскочила, подбежала к окну. Решетка, - тонкие металлические прутья в замысловатом узоре… Нечего и думать о том, чтобы её выломать. Она взобралась на подоконник, распахнула форточку стеклопакета. Ничего другого не остаётся. Ухватилась за раму, на мгновение на ней повисла, - сделано добротно, держит. Подтянулась на локтях, просунула голову, - ах, как узко, но ничего, пролезть можно. Медленно вдвинулась в форточное пространство, неожиданно тихонько прыснула: должно быть, я сейчас похожа на илюшиного комара, пролезающего через сетку, - вот умора, придут за мной, а меня и нет, улетел комарик, и в руке его горел маленький фонарик… Врачи, целый консилиум входят в палату, в недоумении заглядывают сначала в туалет, потом под кровать: куда она могла подеваться? Месье Журден в растерянности чешет лысину, потом, опустив руку, - прикрытый халатом белый живот-арбуз: как же так, ведь только что была. Была, да сплыла. Хренушки вам, эскулапы.

Майя, беззвучно смеясь и радуясь избавлению, - спасена, спасена! - просунула в форточку плечи. Ну, теперь уже остались одни семечки, тут уже ничего сложного – просто раскинуть руки - и лететь, лететь!…

Окажись палата Майи не на первом этаже, а выше, и не пройди санитар Стефан под её окном в тот момент, когда она и вправду вознамерилась взлететь, и не подхвати он её буквально на лету, - на том наша история опять рисковала бы и завершиться. То ли ангел-хранитель счел усилия своей подопечной преждевременными, то ли ему стало жаль могущего пойти насмарку титанического труда врачей, - но как бы то ни было, изрядно поцарапанный Стефан доставил отчаянно вырывающуюся пациентку обратно в палату на собственных руках.

Чрезвычайное происшествие породило массу пересудов и разбирательств. При этом осталось совершеннейшей загадкой, каким образом беглянке удалось втиснуться в форточный проем, куда впоследствии она, дивясь самой себе, не смогла просунуть головы.

Однако, мания преследования, владевшая расстроенным воображением обитательницы четырнадцатой палаты, на том не прекратилась, а имела самое курьёзное продолжение.

Согласно соответствующим больничным записям, спасаясь от следующего покушения на свою жизнь, больная мадам Нечаева нанесла санитару Ф.-С. Вернье удар по голове снятым со стены туалета зеркалом, вследствие чего и зеркало, и бритый наголо череп пострадавшего претерпели существенный ущерб.

Потерпевший Ф.-С. Вернье, появляясь впоследствии на месте покушения перебинтованным, во избежание подобных эксцессов, старательно следил за тем, чтобы не поворачиваться к опасной пациентке спиной.

Но и это ещё не всё, листаем далее. Ага, вот… Будучи доставленной в кабинет томографии на предмет сканирования головного мозга, больная мадам Нечаева, в положении лёжа въезжая под аппарат, вообразила, что на этот раз погубители направляют её прямиком в печь крематория, чему решительно воспротивилась и, как всякий, вознамерившийся отдать свою жизнь подороже, кричала, вырывалась и царапалась. В результате процедура исследования была сорвана, а торжествующую пациентку вернули в палату…

Единственным, кто внушал Майе абсолютное и безграничное доверие, был ее спаситель - медбрат Стефан, которого она неизвестно почему называла папой и которому позволяла все медицинские манипуляции с собой. В случае любых затруднений тотчас посылали за Стефаном. Стоило в дверном проеме возникнуть его добродушной веснушчатой физиономии, как все проблемы решались сами собой: съедалась ненавистная овсянка, выпивалось лекарство, обнажалась для внутривенного укола внутренняя часть локтевого сгиба…

О том, что с ней недавно случилось, Майя поначалу рассказывала всем подряд, и в короткое время её история стала хорошо известна всем, начиная со Стефана и заканчивая хозяином клиники. Однако, по мере того, как она приходила в себя, откровений на эту тему убавлялось, и вскоре они иссякли вовсе. Пространство её памяти, которое было связано с Андре и его ребёнком, казалось безнадежно выжженным, она вспоминала о них отстранённо и равнодушно, словно то, что произошло, в действительности произошло не с ней. Теперь её занимало совсем другое. Она мало-помалу она возвращалась из мира потустороннего, который был явлен ей с тою же мерой реальности, что и земной, и даже стакан с водой поначалу казался менее реальным, чем состоявшиеся в той действительности встречи с теми, кого уже давно нет среди живых. Ей – в развитие её и без того немалой интуиции - была теперь приоткрыта и внутренняя суть вещей – она, к примеру, чувствовала, как та же вода в стакане тосковала и хотела разлиться по земле, и увлекла за собой стекло, и стакан упал на пол – а чей-то поверхностный взгляд увидел лишь, как распахнулось от ветра окно и опрокинуло стакан…

Но кому расскажешь о том, что узнала там, если и сама теперь доподлинно не знаешь, что же это на самом деле было – бред, галлюцинация - или путешествие по иным уровням бытия, где нет смерти, где связаны все начала и концы, где прошлое, настоящее и будущее существуют вовеки воедино? Но было в этом опыте столько горького и страшного, и не называемого бедным, несмотря на всё его богатство, человеческим языком, что, увидев и пережив однажды, она бы предпочла навсегда забыть. Ночами, вынырнув из глубин свинцового, беспросветного сна, вся в поту, с всклокоченными волосами, задыхаясь, она хватала ртом воздух. Нет, зная это, нельзя, нельзя, нельзя жить, лихорадочно шептала она, мечась на скомканных простынях. Бог знает, в каких пределах путешествовала бедная её душа, на какие адские круги её заносило, какие представали перед ней чудовища, монстры и гады, один вид которых был убийственен. Как описать то многоликое, отвратительное, перепончатое, чешуйчатое, свитое в омерзительные кольца, пышущее ядом, дышащее зловонием и смрадом? Не было сомнений в том, что не она была первой увидевшей то, что родило и напитало, насытило собою мифы, что видели и Босх, и Данте; но ни гениальная кисть, ни великое перо не смогли передать всей полноты приоткрывшейся ей и потрясшей весь её состав прорвы ужаса. Тогда, в ту жуткую ночь, она, не задумываясь, отказалась бы и от самой памяти, лишь бы выбросить, вычистить то, что она в себе запечатлела, - однако разве нам дано отвергнуть господнее это наказание?

Но - кромешна ночь перед рассветом. И всё преходяще в подлунном мире, и самое большое горе, и самая большая радость. Слаб человек, и нет у него сил долго терпеть ни то, ни другое. «Всё проходит, пройдёт и это, - словно кто-то опять шептал ей на ухо. – Всё, всё пройдет…» То была школа смирения, которую она так яростно всегда отвергала: нет, не смирение, а страсть правит миром! Однако есть нечто, смиряющее страсть - есть усталость. Но есть и мудрость – знание, помноженное на скорбь. И то, что способно раздавить, уничтожить одних, другим даёт новый импульс к жизни…

Вернувшись оттуда, необычайно остро захотелось жить здесь; то, что причиняло боль вчера, сегодня приобретало очертания бесплотного фантома, и – ах, всё было неважно, кроме той туманной, но интригующей перспективы, что открывалась впереди. Она словно рождалась заново – новыми были её мысли, чувства, ощущения, даже собственное тело казалось иным, не таким плотным, - да так оно, собственно, и было, если учесть, что похудела Майя, сравнительно с прежним, почти вдвое, - одни глазищи и остались. Вот только спала она скверно: уснув далеко за полночь, вскоре просыпалась, словно от толчка, и до рассвета, стараясь унять, обмануть безотчетную тревогу, коротала время с книгой…

Через месяц после выписки из клиники она была уже в Москве, оставив позади едва её коснувшуюся процедуру развода – Андре, за полной безнадёжностью этого предприятия даже не попытавшись склеить их вдребезги разлетевшийся брак, в короткое время уладил все необходимые формальности. Вернулась она налегке; единственно ценным, что было у неё с собой, был её сценарий; - вариант, выношенный в результате внесённых в него под руководством Колетт Флёри доработок отличался от исходного так же разительно, как навороченный мотоцикл отличается от молодого, полного жизни арабского скакуна, и в этой ситуации законно принадлежавшие ей авторские права Андре счёл возможным великодушно ей вернуть. Майя неожиданно отнеслась к своему сценарию с таким трепетом, с каким относятся к своим любимейшим чадам свихнувшиеся на них мамаши; ещё раз основательно переписав его, она принялась перебирать и тут же по разным причинам отклонять режиссеров, способных его воплотить – и, отвергнув всех, в результате как-то совершенно естественно пришла к решению самой его снять.

Начался поиск денег. Первый, к кому обратилась Майя, был Роман Шулькин – он же неожиданно оказался и последним. «Могу ли я отказать своей спасительнице?» – то ли в шутку, то ли всерьез приговаривал он. На самом деле ему очень понравился сценарий, который он, тем не менее, отдал на соответствующую экспертизу в несколько компетентных источников – и отовсюду получил самые комплиментарные отзывы. Участие же в проекте и не рядовая заинтересованность в нём первоклассного оператора в лице Майиного отца существенно прибавляло и здорового пиара, и гарантий качества будущего фильма; всю финансовую составляющую Шулькин сгрузил на себя, благо, бюджет был совсем невелик. И примерно через год состоялась премьера…

За это время случилось несколько событий, изрядно встряхнувших режиссёра-дебютанта. Среди зимы от сердечного приступа внезапно скончался Станислав Константинович. Ушёл человек, к которому она относилась, как к отцу (к настоящему отцу она относилась скорее, как к сыну). Перед кончиной худрук довольно долго и тяжело болел, и всё-таки, как это чаще всего бывает, это известие грянуло как гром среди ясного неба. Театр стоял обезглавленный, мокрый от слёз и вконец потерянный, мучительно искали и не могли найти достойную замену – любая фигура в сравнении с ушедшим казалась смешной; наконец, место главного режиссёра предложили Петруччио, который после двухнедельной борьбы мотивов согласился. Въехать в кабинет Станислава Константиновича Петруччио наотрез отказался и занял скромную комнату этажом ниже; одним из первых телефонных звонков, сделанных новым главным, был звонок Майе с приглашением вернуться «домой» и в первой же новой постановке сыграть главную роль – речь шла об «Антигоне» Жана Ануя.

«Вы ведь теперь, должно быть, со всем французским на короткой ноге», - от смущения не очень ловко пошутил Петруччио; от неожиданности в ответ она тоже сделала не слишком удачную попытку отшутиться в том смысле, что пребывание во Франции на длину её ног никоим образом не повлияло, однако – да, большое спасибо, как только она закончит своё кино, «домой» она сразу вернётся.

Театр принял эту новость на ура, и даже Лена Панова выглядела обрадованной, - впрочем, теперь она постоянно пребывала в добром расположении духа по причине большой востребованности в телевизионных сериалах, в которых с недавних пор снималась в режиме головокружительного нон-стоп. Тут всё удачно сошлось – и её гламурная внешность, и внутренняя незамысловатость, столь схожая с незатейливым устройством её «мыльных» героинь и, в конечном счёте, их клонов-зрительниц, сей телевизионный продукт поглощающих без опаски заработать несварение желудка. Её лицо обольстительно улыбалось с таблоидов, её шумные романы (по-прежнему, главным образом, с режиссерами) с причмокиванием пережёвывала пресса; Станислав Константинович, как-то проходя в театре мимо доски с соответствующими вырезками из газет, с самым серьезным видом не удержался от шпильки: «Скажи, Лена, вот отчего так бывает – чем лучше актёр, тем меньше известно о его личной жизни?» Напичканная всякого рода заготовками на каждый случай жизни, она ничуть не смутилась, пожала обнажёнными плечиками: «Что делать, Станислав Константинович, скромность – прямой путь в неизвестность…» На фоне этого успеха Лене представлялось не таким уж важным вернуть к себе былое сердечное расположение теперешнего своего «шефа», Петруччио, который теперь был с нею отменно вежлив – и не более того; чем меньше занят в театре, тем лучше, больше времени на съёмки, при необходимости она и вовсе от него откажется – театров много, а её персональный успех – один, единственный…А уж что касается ее прежней соперницы – Нечаевой, то кто она теперь? Вернувшаяся из-за бугра неудачница, разведенка, стареющая актриса, которой в новом, лоснящемся гламуром российском шоу-бизнесе вряд ли отыщется место…


Об истинных причинах скорого возвращения Майи из Франции никто доподлинно не знал. Не она первая, не она последняя; случались и до неё у актрис дерзновения завоевать эту страну, но, как правило все они качались стереотипно: первые годы всё шло прекрасно, однако после появления на свет ребёнка частенько происходило крушение. То папаши отбирали рожденных на их родине сыновей и дочерей, вынуждая мамаш-эмигранток, забыв профессиональные амбиции, целиком посвятить себя бесплодной борьбе с их Фемидой, то приятные повседневные заботы о вилле и саде вытесняли звонкие мечты явить миру чудо дивное – новую Сару Бернар, или Комиссаржевскую. Да и кому они в нынешние времена нужны, эти великие? Так что у Лены Пановой были все основания демонстрировать на премьере незлопамятность и великодушие.

Илюша Чекунов в описываемый год снялся в двух заметных фильмах, один из которых удостоился многих наград, а сам Илюша за роль второго плана получил «Нику», после чего на него, как из рога изобилия, посыпались предложения ролей первого плана: кинопроизводство в России продолжало набирать обороты, и сбывались казавшиеся прежде утопическими предсказания о том, что вскоре ролей в сериалах и фильмах будет больше, чем актёров.

Отец Майи, сняв собственный фильм, сполна вкусив горького режиссерского хлеба, но лавров на этом занятии не стяжав, от намерения стать режопером отказался и с облегчением вернулся на своё привычное место за камерой. Судьба отвесила Анатолию Васильевичу чудес, нежданно-негаданно послав ему сына, и для Виктоши с этой поры перестало что-либо существовать, кроме мужа Толеньки и сыночка Васеньки. Её роман с Шулькиным приказал долго жить ещё задолго до этого события – так что, в дополнение к стародавней русской традиции у неё слюбилось ещё до того, как стерпелось

Коровкин, также воплотив, наконец, свою давнюю мечту, снял-таки фильм для детей и даже получил за него приз на фестивале в Торонто. И мы можем легко представить себе счастливого Валеру, со всех сторон облепленного канадской детворой и неизменно дымящейся трубкой в зубах – ни дать ни взять, человек-пароход…

Последний фильм Андре Дюро большого успеха в европейском прокате не имел. Образ главной героини, вопреки ножницам и ретуши сценарных переделок, всё-таки имел непобедимо русский характер, с обликом Колетт Флёри склеивался плохо и по причине некоторой неорганичности большого сопереживания у европейского зрителя не вызвал; (тысячу раз прав главный российский остроумец, сказавший: наши беды непереводимы); однако критика, отделяя зёрна от плевел, дружно отмечала оригинальность истории.

Дорожки Андре и Колетт, как и всяких попутчиков, с выходом фильма, как и следовало ожидать, разошлись; для неё этот скоротечный роман был обычным развлечением и поддержанием спортивной формы, для него – идиллическими похоронами юношеских грёз. Когда место рядом с Андре освободилось, его вновь совершенно естественно и по праву вновь заняла бедняжка Жюльетт; таким манером, произошло воссоединение едва не разрушенной семьи, и самым счастливым углом этого треугольника стал мастер доморощенной интриги папаша Робер.


О Спирове было известно только то, что с телевидения он после своего скандального выступления в МДМ решительно и бесповоротно ушёл; Тигран довольно долго не мог поверить в реальность случившегося и проделал несколько попыток вернуть «Плеера» на место, но упрямство Спирова неожиданно подкрепилось не менее стойким афронтом руководства канала – прозвучало обвинение в «нарушении корпоративной этики», поставившее строптивца «вне телевизионного сообщества», - и Тигран отступился.

Спиров же, вновь подтвердив свою репутацию завзятого «адреналинщика», в очередной раз удивил всех, с головою уйдя в автомобильные гонки – на этот раз на вполне профессиональной основе, - и в короткое время сумел и там выдвинуться из общего ряда. Талантливый человек талантлив во всём – в подтверждение этой прописной истины он мог бы преуспеть, занявшись даже разведением страусов в Марокко, - разумеется, при условии, что эти птички всерьёз завладели бы его воображением. И Тигран, с которым они продолжали приятельствовать, сидя на переполненной орущими болельщиками трибуне, только качал головой, дивясь тому, как забрызганная грязью машина Спирова лихо вписывается в очередной крутой поворот...

Круто развернул Спиров и свою личную жизнь. С женою он, по слухам, не развёлся, но жил отдельно, в съёмном домике в Переделкино, образ жизни вёл самый уединенный, подрабатывал, ведя колонки в нескольких известных изданиях.

Спиров встреч с Майей не искал, хотя о ее возвращении узнал одним из первых. То ли пустив всё на пресловутый русский «авось» - пусть будет, как будет, - то ли не обретя ещё необходимого душевного равновесия, то ли в силу общей исчерпанности их отношений, то ли из обиды и опасения вновь схлопотать по физиономии, он занял выжидательную позицию. «Ты работаешь на вранье, как на бензине, ты живешь, пока врешь, а я иду по ковру…», - услышав такое в свой адрес, не забудешь никогда. А тут еще премьера в Доме кино с названием, которое буквально буравит мозг…

Все это наконец-то вывело Спирова из душевной спячки. Ему почудилось, что Майя послала ему с афиши какой-то условный знак, будто откликнулась спустя три года на его безнадежный, как тогда казалось, призыв не прощаться навсегда. Что-то подсказывало ему, что история их любви еще не дописана до конца, и более того – что в нее будут вписаны самые важные и яркие страницы…

Ведь наш демон, наш рыжеволосый фантом наконец вернулся в тот благословенный уголок земли, где можно миновать подземным переходом шумный, всегда запруженный машинами проспект, пройти через арку и круглый скверик, именуемый распивающими здесь пиво студиозусами "ватрушкой", к спрятавшейся под липами чудесной старинной улочке, - а там уже будет рукой подать до места, где ему предстояло прожить много счастливых, наполненных лет…


Москва, 2008 год