Владимир Ерёмин я иду по ковру… Кинороман Памяти Эммы посвящается
| Вид материала | Документы |
- Книга памяти, 11757.15kb.
- Плотникова В. И., заместитель директора по воспитательной работе мбоу многопрофильный, 211.21kb.
- О. Ю. Дыхание на каждый день или Учимся дышать правильно Светлой памяти удивительного, 2569.8kb.
- Автобиография йога посвящается памяти Лютера Барбанка, американского святого, 6716.77kb.
- Сияющая пустота Эта книга посвящается памяти Чогьяма Трунгпы Ринпоче, несравненного, 12391.07kb.
- Владимир Щербаков – Асгард – город богов (история открытия), 3133.08kb.
- Сергей Лукьяненко, 4074.17kb.
- Хозяйственный механизм общественных формаций. Избранное, 464.7kb.
- Всероссийская научно-техническая конференция «Повышение эффективности механообработки, 59.91kb.
- Дэвид Дойч. Структура Реальности, 4999.94kb.
То, что должно было случиться, случилось в небольшом уютном отеле, в отделанной кремовым шёлком спальне, на кремовых же, всклокоченных простынях. Сплетясь в постели, Андре и Флёри одновременно застонали, Колетт оттолкнула Андре, оба в изнеможении замерли; Колетт лежала с закрытыми глазами, на её губах застыла улыбка – улыбка Джоконды, вспомнилось почему-то Андре предположение какого-то искусствоведа по поводу того, что секрет великой картины состоит в том, что великий Микеланджело запечатлел на её устах улыбку наивысшего наслаждения в момент любовной кульминации. Андре тоже закрыл глаза и глубоко вздохнул; глубокий вздох – это музыка на похоронах несостоявшейся иллюзии, шутливо говорил его педагог по актёрскому мастерству. Обладать самой Колетт Флёри – так высоко Андре не возносился даже в своих самых безудержных юношеских мечтах, но вот это произошло, а он лежит рядом и не чувствует ничего, кроме внезапно навалившейся на него пустоты и смутного ощущения какого-то фатального проигрыша…
Колетт провела полотенцем по взмокшему от пота лицу Андре, протянула руку за стоящим на прикроватном столике стакану, поднесла ко рту; она пила почти беззвучно, Андре слышал лишь шипение пузырьков и едва различимое постукивание кусочков льда о тонкое стекло.
- Теперь ты какое-то время будешь терзаться тем, что изменил своей жене, - то ли утвердительно, то ли вопросительно сказала Колетт. – Не огорчайся. Не все русские женщины в таких случаях бросаются под паровоз.
Андре открыл глаза.
- Если ты имеешь в виду Анну Каренину, то она это сделала по совершенно противоположной причине.
- Тем более, - рассмеялась Колетт. – Ведь твоя Анна тебе верна.
- У меня скоро будет сын. Я хотел девочку, но с узи не поспоришь…
- Вот видишь, какой ты счастливый. Теперь у тебя будет всё, что полагается настоящему мужчине – хорошая жена, прекрасная возлюбленная и чудесный сын – такой же умный и талантливый, как ты. И такой же замечательный любовник…
Андре закашлялся, встал, подошёл к окну, отодвинув портьеру, выглянул наружу. На лужайке дома напротив вокруг дымящегося барбекю веселилась компания людей преклонного возраста; центром её внимания была старушка в съехавшей набок морской фуражке, перед ней в фатовской позе на коленях, явно пародируя любовное признание, стоял тучный старикан в форме военно-морского офицера. Комически простирая руки, отставной моряк под всеобщий смех, багровея лицом, что-то пылко говорил, старушка разыгрывала неприступность; наконец, словно уступив мольбам, она кивнула, старик сделал лихую попытку вскочить – и под взрыв хохота шлёпнулся животом на траву…
- Где ты оставил машину? – спросила Колетт.
- За углом… Чёрт побери, кажется, этот утренник никогда не кончится…
Колетт подошла к нему, провела рукой по его волосам.
- Можешь выйти через заднюю калитку… Ненавижу эти прятки. Давай куда-нибудь уедем… хотя бы ненадолго.
- Разве с тобой спрячешься?
- Я все придумала. Мы махнем в NN… Там есть один отель, где нам никто не будет мешать. А перед отъездом я проговорюсь в интервью, что собираюсь в Альпы. Покататься на лыжах… Хорошо?
- Хорошо, я постараюсь, - ответил Андре и, прикрыв глаза, ответил на её поцелуй…
35
С этого момента семейная жизнь Андре с каждым днём всё больше становилась похожей на идиллию, причиной чего было чувство его вины перед Майей, - он расшибался в лепешку, чтобы максимально наполнить, обустроить и украсить её жизнь. Нанял педагога по французскому языку – рано или поздно она захочет начать работать в театре, а чтобы покорить «Комеди Франсэз», одного таланта будет мало. Подарил дорогущий косметический набор и целую россыпь подушек и матрац из натурального каучука. Покупал обожаемых ею «морских гадов» - целый ассортимент морепродуктов: устриц, виноградных улиток, лангустов, мидий, креветок, кальмаров, дорогостоящих омаров и разнообразной деликатесной рыбы; в короткое время она всё это превосходно научилась готовить сама, и по выходным они устраивали настоящие гастрономические оргии, на русский манер именуемые «праздниками живота». Он был - сама нежность и предупредительность, Майе оставалось лишь благодарно это принимать, в ожидании ребенка с головой уйдя, как она это иронически называла, в собственный пуп, и посмеиваться, говоря, что они похожи на старосветских помещиков.
Андре был готов бесконечно говорить о будущем ребенке, строить какие-то планы, но она всякий раз от обсуждения этих тем странным и не очень ловким образом уклонялась, - он полагал, что из суеверия, и подтрунивал над ней. Но причина крылась в другом, - в том, чем она поделиться с мужем не могла: Майя никаких чувств к будущему ребенку не испытывала, и это бесчувствие по-настоящему её тревожило и пугало. Она пыталась успокоить себя тем, что, когда он (она) появится, то всё изменится, но аргумент этот действовал слабо. За разъяснениями обратилась к Татьяне, у которой в Америке рос уже взрослый сын, и та ответила, что весь период беременности летала от счастья, не в силах наглядеться на свой живот; это окончательно сбило Майю с толку: почему, в таком случае, её воротит от собственного отражения в зеркале? Может, всё дело в её убеждении, что этот мир детей недостоин – оно и создаёт этакую эмоциональную блокаду? – «Как это – мир недостоин? – кричала из-за океана в трубку Татьяна. - А как же инстинкт?» - «Но мы же не кроманьонцы, чтобы жить инстинктами, - отбивалась с евразийского континента Майя – Можно как-то и серое вещество подключать». – «Ты, слава богу, уже не в России, и твой пацан будет записным красавцем-французом, дурочка! - стояла на своём подруга. – Лучше сходила бы к психоаналитику – тут все так делают, у нас без этого - никуда. «Анализируй это» - смотрела? Вот! Тогда - вперед! Анализируй, блин!»
В разгар сомнений и душевного раздрая нагрянули в гости родители Андре, в полнейшем восторге от перспективы вскоре заполучить внука, - в отличие от сына, они давно мечтали о мальчике, - принялись кружить, хлопать крыльями и кудахтать вокруг ошалевшей Майи: идиллия, сгущаясь, стремительно превращалась в буколику. Следом за стариками неожиданно примчалась и встревоженная Татьяна – привести подругу в чувство. Часами бродили по берегу моря, и предавались самодеятельному «психоанализу»: говорили, говорили, говорили…
Узнав об отказе от сценария, о «лапше на тарелке», Татьяна рассвирепела: «Ну и дура! Хорошенькими подарками разбрасываешься! Взяла и своего ребёнка чужим выкинула… И ещё удивляется – почему на душе пусто! Почему со мной-то не посоветовалась? Я бы костьми легла, но отговорила – пусть снимают через год, или вообще не снимают! Грех на тебе, подруга. Бог тебе талант дал, а ты его как используешь?!» Тоже, психоаналитик… Вместо того, чтобы успокоить, только пуще разбередила. Но пока Танька кричала и размахивала руками, было ещё куда ни шло, после её отлёта тоска взяла за горло ещё крепче.
Андре чувствовал больше, чем понимал, он видел её безрадостность – и списывал на себя: небось, ребенку от Спирова Майя бы радовалась больше. Но главное – больше всего боялся, что она узнает о его связи с Колетт. Видя её маяту и желая отвлечь, занять делом, Андре предложил Майе поучаствовать в съёмках в немудрёной роли супервайзера, или попросту его помощника на площадке. Ему нужны её глаза и уши, её вкус, её понимание материала - ведь это их общий ребёнок! В съемочной неразберихе на что-то может не хватить его внимания – она заметит, подскажет, предложит что-то новое.
Майю эта перспектива и притягивала, и отталкивала. Она всю жизнь работала, не опираясь ни чьё плечо, - скорее, приходилось подставлять своё. И вот теперь, когда на неё свалилось самый что ни на есть ответственный и нелегкий женский труд – вынашивать ребенка – она задыхается от безделья! И смех, и грех…
На этом разломе снова посещали мысли о Топтыгине – может быть, потому, что они всегда заряжали её, прибавляли и надежды, и веры, - несмотря на весь кошмар, через который им пришлось пройти. Тогда она чувствовала, как ему необходима, поэтому и сил было больше, чем сейчас в этом французском раю. Он, пробиваясь сквозь своё чистилище, даже в своей смертельной болезни не деградировал, до последнего себя чистил и гранил, до конца искал и не сдавался – чтобы, если повезёт, помочь таким же бедолагам, как он. Мужик. Цельная натура. Если бы не Топтыгин, как знать, пошла бы она сама напролом?
Андре и Спиров тоже натуры деятельные, - да, собственно, другого она бы рядом не потерпела. Оба изо всех сил пытаются прыгнуть выше собственной головы. Но для чего? Кому от этого польза, кроме них самих и таких же «прыгунов», которым они дают возможность заработать на хлеб с маслом? Да, ни Спиров, ни Андре не нуждались в ней, как Топтыгин… Но почему они должны в ней нуждаться? В конце концов, она женщина, это она должна испытывать потребность быть зависимой, ведомой… но почему-то не испытывает! Она – как та тётя лошадь. Чувствует себя комфортно, только когда тянет в гору непосильный воз. Хотя…
Её всегда смешили разглагольствования о том, как непосилен труд актеров, как тяжки переживаемые ими душевные муки… А разве хирургу легче? При этом он отстоял восемь часов у операционного стола и спас чью-то жизнь… А мы - кого мы спасли? Да, отвлекли, развлекли, в лучшем случае заставили о чем-то задуматься. Сопоставимо ли это? Может, всё это - эстетическая форма эгоизма? Способ самоудовлетворения?
Она гнала эти мысли, успокаивала себя: если цель - разбудить чью-то душу, то ради неё стоит работать. Но сомнения, умножаясь, возвращались вновь. Да, свезло; перед ней – тарелочка с голубой каемочкой, и в то же время – явная деградация, умственная и душевная. И книги, вопреки обыкновению, не спасают – глотает их, не жуя, не помня вкуса.
И вдруг её осенило: нужно просто стать, как все, как абсолютное большинство женщин. Рядом любящий муж, отец твоего будущего ребенка. Достаток и покой. Чего тебе ещё? Как все, как все, как все – твердила она, словно кришнаитка свою мантру. А что, в самом деле? Всё очень просто и мудро. «Так природа захотела, почему – не наше дело, отчего – не нам судить…»
«Вымысел не есть обман, - тихонько напевала она, заглушая тоску, своего любимого Окуджаву, - замысел - ещё не точка, дайте дописать роман до последнего листочка… И пока еще жива роза красная в бутылке – дайте выплеснуть слова, что давно лежат в копилке…» А что лежит в её копилке? Не пуста ли она?
Предложение Андре вместе снимать кино поманило своей новизной - этого она еще не пробовала. Может, это и есть выход – что-то новое, неизведанное? А вдруг? Майя пообещала подумать. Она постарается ему помочь – если здоровье позволит. Душевное и физическое…
Андре преподнёс Колетт свою идею Майиного участия в съёмках как условие, при котором она расстается с ролью в сценарии, соавтором которого официально является. Колетт, продолжая начатую ею линию всеприятия и всепрощения, приняла её с энтузиазмом, лишь усмехнувшись про себя: «В конце концов, какая разница, кто будет подавать тебе на площадке кофе?» Впрочем, получив роль, Флёри не собиралась расслабляться - успех нуждался в закреплении, и не потому, что она хотела с потрохами заполучить Андре, а в силу своего в плоть и кровь вошедшего обыкновения чувствовать себя на шахматной доске единственной и полноправной королевой. Собственно, именно для этого ею и был вымышлен сюжет с продолжающимися домогательствами со стороны Жана-Мишеля.
Из очередной поездки в Париж Колетт вернулась потрясенной – совсем рехнувшись, Жан-Мишель чуть было её не изнасиловал. Сама, впрочем, виновата – под деловым предлогом он пригласил её домой; она, не помышляя о худом, согласилась. Оставшись с глазу на глаз, он повалил её на ковёр, порвал платье, ей удалось вырваться, ударить его по голове каминной кочергой… нет, она не в силах передать все физиологические подробности этой отвратительной сцены. Придя в себя, он плакал, просил прощения, говорил, что окончательно унижен и раздавлен; она, естественно, простила – а что ей оставалось? Не может же она отправить за решётку отца своих детей – не исключено, что он, негодяй, на это и рассчитывал. Не говоря уже о том, что пресса раздует этот скандал на весь мир…
Прижавшись к груди Андре, Колетт всхлипывала и от каждого шороха испуганно вздрагивала: вот уже третьи сутки она не спит, перед глазами так и стоит весь этот кошмар, снотворное не помогает. Доктор сказал: чтобы справиться с нервным срывом, ей совершенно необходима полная смена обстановки, как минимум, на неделю; в противном случае сниматься она вряд ли сможет, скорее всего, придётся искать другую актрису. Да и сама она хочет исчезнуть, вот только боится оставаться одна… и как итог - он один в этой ситуации может её спасти.
Этой фразой премудрая Колетт выдавала ему индульгенцию – Андре не развратник и прелюбодей, а благородный спаситель израненной, страдающей души. Для него едва ли не самым угрожающим оказался риск полной катастрофы: в последний момент – меньше, чем за месяц до начала съемок, - оказаться без исполнительницы главной роли. И, разумеется, он был готов на всё, лишь бы этого не допустить.
Андре уже не первый месяц жил в ситуации «Осеннего марафона», мечась между двумя женщинами, каждая из которых была ему теперь по-своему дорога. Он даже как-то показал этот фильм Колетт, но она только пожала плечами: что за буря в стакане воды? Ода бесхарактерности. Типично российская история, так далёкая от всего французского… И тут же, воспользовавшись моментом, осторожно выразила озабоченность, как бы на съемочной площадке русский гамлетизм в лице Майи не убил спасительную иронию, - стиль, в котором Флёри неподражаема. Впрочем, она не сомневается: в отличие от слабовольного героя «Марафона», Андре в случае необходимости всегда сумеет выскочить из любовного треугольника, ведь он – настоящий мужчина, не то, что этот добродушный русский полнеющий интеллигент. Как говорят англичане, хвост собакой не виляет…
Три недели спустя задуманное исчезновение начало воплощаться в жизнь: на тумбочку у кровати Майи среди прочих газет и журналов словно ненароком лёг иллюстрированный таблоид с Колетт Флёри на обложке; Андре из спальни прошёл в гостиную, где Майя заканчивала укладывать его чемодан.
- Извини, что бросаю тебя на целую неделю, - он выглядел неподдельно озабоченным. – Но сидя дома, выбрать натуру невозможно.
- Всё нормально, за меня не переживай.
Майя закрыла чемодан, на минутку осторожно опустилась на него.
- Давай присядем на дорожку…
Андре покорно сел на внезапно скрипнувший под ним стул.
- В каком отеле ты остановишься в Тулоне?
- В «Холидей Инн»…
Что-то здесь не так, безотчётно шевельнулось в глубине её сознания, что-то здесь не так, но уже в следующее мгновение она задвинула это что-то подальше. Прощание было, как всегда, идиллически-мирным – водитель подъехавшего такси забросил чемодан в багажник, Андре поцеловал жену, несколько малозначащих фраз – и машина тронулась и вскоре скрылась за поворотом. Майя вернулась в дом, зазвонил телефон, она сняла трубку, услышала голос Робера Буше.
- Прошу прощения, нельзя ли мне на пару минут вашего супруга, мадам?
Удивительное дело - у продюсера было прекрасное настроение, его голос звенел и полнился удовлетворением – такого с ним не было уже давно.
- Он только что уехал.
- Отлично. Я позвоню ему на мобильный…
Что-то здесь не так, вновь промелькнуло в её голове, что-то здесь не так, и на этот раз она решила не оставлять это без внимания.
- Простите, Робер, я забыла название отеля, в котором остановится Андре... вы мне не напомните?
- Извините, я вас плохо слышу, - добродушно-весело отозвался в трубке Робер.
- Алло! Вы слушаете? Робер! Алло! Робер! Алло!
Но тот уже отключился; в трубке монотонно раздавались короткие гудки.
Когда часы пробили полночь, Майя легла в постель, рассеянно взяла с тумбочки наугад пестрый таблоид, развернула его – и тут же на развороте увидела крупную фотографию Флёри и над нею заголовок: «Давненько я не каталась на горных лыжах!» Некоторое время Майя лежала, неподвижно глядя перед собой, потом погасила свет и закрыла глаза.
…Она проснулась среди ночи от внутреннего толчка, с гулко бьющимся сердцем села в постели и зажгла свет, на часах был четвёртый час ночи; полистав телефонную книгу, набрала нужный номер.
- Это «Холидей Инн?» Прошу прощения, в вашем отеле проживает мадам Флёри, мне нужно срочно связаться с ней по очень важному делу… говорит координатор киногруппы, которая вскоре начнёт съемки в Тулоне… Не могли бы вы сообщить мне номер её комнаты? Четыреста двадцать три? А Андре Дюро? Ну, наш режиссер? Ну да, они отправились туда вдвоём на выбор натуры… Четыреста двадцать четыре? Благодарю вас…
Майя положила трубку; внутри у неё всё похолодело и сжалось; с минуту она лежала, набираясь решимости, потом набрала номер мобильного телефона Андре.
- Алло… Кто это? – услышала она ничуть не заспанный, встревоженный голос мужа.
- Я решила пожелать тебе спокойной ночи, дорогой, - с усилием произнесла она. - В каком ты номере? Четыреста двадцать третьем или четыреста двадцать четвертом?
Ответом ей было молчание, в гулком телефонном эфире Майя отчётливо слышала тяжёлое, учащённое дыхание Андре – в смятении он явно не знал, что ответить; выдержав паузу, она положила трубку, и если бы связь не разорвалась, в следующее мгновение она услышала бы произнесённое им на паническом выдохе:
- Она знает, что мы здесь. Откуда – не знаю, да это и неважно… Надо срочно лететь…
Прости…
Она поцеловала его на прощание:
- Конечно, любимый, конечно! Только прошу тебя - будь спокоен и терпелив. Я помогу уложить твои рубашки…
Она нашарила ногой атласные тапочки, заколола в пучок распущенные по плечам волосы.
- Мой тебе совет - ничего не отрицай, и не винись: кто любит, тот всегда прав. О, мой бог… Шпионство – какая пошлость!
…Срочно нужно было унять сотрясавший её озноб. Крепчайший чай и две таблетки феназепама не помогли, а непонятным образом усилили дрожь. Стуча зубами, Майя открыла холодильник, достала непочатую бутылку джина, откупорив её, прямо из горлышка сделала большой глоток, постояла с закрытыми глазами, сосредоточившись на токе обжигающей жидкости в себе. То мертвенно-холодное, что переполняло её сейчас, потеснилось, нехотя уступая место тому живому, чем был алкоголь; физическая боль, сконцентрированная в области солнечного сплетения, чуть ослабла, отпустила и, ощутив это, Майя суетливо и поспешно наполнила высокий шестигранный стакан. Одолеть его одним махом не удалось, и, давясь и чувствуя стекающие по подбородку струйки, она медленно, словно горчайшее лекарство, выцедила содержимое шестигранника; в голове, плавно набрав накал, словно вспыхнула лампочка, отяжелели ноги.
Кутаясь в одеяло, она с бутылкой в руке побрела в спальню с намерением лечь, но, наткнувшись взглядом на разобранную супружескую постель, остановилась, как вкопанная, развернулась и вышла, почти выбежала, в соседнюю комнату; с ногами забралась на тахту, поверх одеяла укрылась ещё и пледом - и закрыла глаза. Так прошло несколько бесконечно долгих минут, но сна не было, и озноб, сотрясавший её тело подобно приступу малярии, не только не унимался, но и как будто усиливался; Майя вынула из кармана халата упаковку со снотворным, проглотила ещё две таблетки, запила их джином – и уткнулась лицом в подушку…
Из мутного полумрака неожиданно выплыло искаженное испугом лицо Спирова; приблизившись к ней вплотную, оно обернулось вдруг улыбающейся физиономией Андре, протягивающего руки с явным желанием её обнять… Майя выпрямилась, встряхнула головой, изо всех сил стараясь прогнать наваждение и не поддаться тому липкому ужасу, что стремительно овладевал ею.
- Надо что-то делать, - в исступлении прошептала она. - Надо что-то делать…
Она положила в рот ещё одну таблетку снотворного, запила джином; немного подумав, проглотила ещё одну, но забвения не было; напротив, всё, что хотелось забыть, разгоралось всё мучительнее и ярче: сознание упорно возвращало картинки и звуки только что случившейся катастрофы, а в том, что произошла именно катастрофа, сомнений не было. Стоило закрыть глаза – и перед ней снова и снова возникали то испуганное лицо Спирова, то улыбающееся лицо Андре, и Майя встряхивала головой, стараясь прогнать наваждение. На неё, словно зверь, надвигалась, наползала какая-то темная, хищная, тупая бездна, и зверь этот должен был неминуемо смять, раздавить и поглотить её. Майю охватила паника. Ни в коем случае нельзя было поддаваться тому липкому ужасу, что стремительно овладевал ею. «Надо что-то делать, - опять прошептала она, с усилием поднимаясь, - надо что-то делать…»
Ещё одна таблетка и глоток джина... Спиров и Андре, внезапно отъехав, растворились в темноте, и их место заняла… да, да, она сама, но только в костюме и гриме Дульцинеи Тобосской; Дульцинея присела на край тахты, взяла её за руку; в её переполненных слезами глазах светилось сострадание. «Ты пришла, - прошептала Майя, - значит, дело дрянь. Я умираю?» Дульцинея покачала головой. – «Уже умерла?» - «Нет». – «Тогда зачем ты пришла?» - Дульцинея загадочно улыбнулась. – «Не только я…» Она повернула голову в сторону двери. Майя, проследила направление её взгляда - дверь медленно раскрылась, впуская слепящий, пробивающийся сквозь пелену свет, и в пелене этой передвигались едва различимые женские фигуры. – «Кто это?» - с трудом разлепив губы, спросила Майя. – «Это - сыгранные тобою роли…» - «Они пришли попрощаться… Значит, я все-таки умерла?» - «Говорю тебе – нет…» - услышала Майя откуда-то сзади и, развернувшись, увидела сидящую на другом краю тахты Плевицкую. «Мы с тобой – актрисы, - говорила она. – А это значит, что всё у нас, голубушка, шиворот-навыворот. Иллюзия для нас – это реальность, а реальность – иллюзия. О какой смерти ты говоришь? Её нет. И не будет… пока ты сама её не позовешь… Ну, а теперь… – Плевицкая медленно поднялась, протянула Майе руку. – Пойдем играть!» - Запрокинутая голова Майи заметалась по подушке. – «Нет, я не хочу. Не хочу! Оставьте меня! Я так устала… Устала! Устала!!»
И вдруг из пелены и света послышались чудесная мелодия флейты и пронзительно звонкий детский голос: «Ах, мой милый Андерсен, Андерсен, Андерсен…» Печальные и светлые, и мелодия, и голос эти куда-то манили и звали, и, покорная этому зову, Майя медленно поднялась - длинная белая рубашка, встрепанные волосы, широко распахнутые глаза.
Господи, откуда это? Из спектакля по сказкам Андерсена - её первая работа в театре. За несколько лет она переиграла в нем всё – от принцессы на горошине до несчастной ведьмы, которую так жестоко одурачил солдат. Воскресные утренники, детский галдеж в зрительном зале. «Ах, мой милый Андерсен, Андерсен, Андерсен…» Как-то в неё выстрелили из рогатки, металлическая пулька в форме латинской «v» впилась в щеку - спасибо, что не в глаз. Кружащиеся, в декольтированных, до полу, платьях, фрейлины, Оле Лукойе – в беленьком паричке, с огромным разноцветным зонтом в руках, - под его кружение дети спокойно засыпают… Мин херц, нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок? Собака с глазами, похожими на чайные блюдца… «Ах, мой милый Андерсен, Андерсен, Андерсен…» Если вскрыть актёра, что окажется у него внутри? Засохший грим, пожелтевшая пудра, россыпь словечек - из разных пьес, по разным поводам… Оле Лукойе, где твой зонтик? Э, да он тут не один, тут их столько…
Медленно переступая босыми ногами, Майя подошла к двери, за которой в медленном танце двигались персонажи, некогда воплощённые её фантазией - самые разные женщины разных возрастов, сословий, эпох; они окружили Майю, вовлекая её в свой магический хоровод, и она закружилась в этом волшебном танце, её лицо разгладилось и просветлело; музыка звучала всё чудесней, она захватывала и переполняла её, как переполнит всех нас до краёв внезапно начавшаяся новая жизнь – жизнь после жизни…