Вера и Правда. Это идеи или эпидемии
| Вид материала | Документы |
СодержаниеДва крика светланы Когда жаворонки спят Земля в крестах Посмертно всем нам будет по кресту. Березовая дорога Поющая чаша |
- После Французской революции вера в силу чистого разума идеал просветителей, чьи идеи, 1959.93kb.
- 1. Наука: разум или вера?, 1528.22kb.
- Свободный киллер: Новая вера-новый мир, 152.84kb.
- Пьеса «На дне» вершина драматургии Максима Горького. Центральная идея пьесы спор, 21.45kb.
- Ясперс К. Философская вера, 583.87kb.
- Оправдание красотой Дмитрий Салынский, 482.23kb.
- Концепция жизненного цикла товара и конкурентные стратегии фирмы. 12 Решения об отдельных, 782.69kb.
- Два человека выходят вперед. Сержант, почесав затылок: Хорошо, а остальные пешком пойдут, 44.12kb.
- Тема № Товарная политика, 263kb.
- Тесты по теме: «Раннее средневековье», 40.1kb.
ДВА КРИКА СВЕТЛАНЫ
«О! Совершенство алого на белом!»
Вильям Шекспир
Уж проламывали столы запеченные стерляди и груды калачей, зажигали в церкви венчальные свечи и собрались гости столпотворением карет. А Юрий Дмитриевич, нарушив все традиции, от восхода солнца, все глядел, не отрываясь, на погост простых могил без креста и камня.
Он пришел за памятью, как делал, когда чувствовал смятение души. До словечка поминал, что кропотливо собирал с отцом и дедом. Поминал, что было уничтожено в огне гонений. Вспоминал, как выжил. Вспоминал, как на ноги встал. Вспоминал, как первый раз увидел Светлану.
На сырых холмиках трава кучерявилась барвинком, синими глазами Нестора и Арины на Юрия глядя. И говорил он с цветами, как с живыми старцами: прадедом и прабабой.
Ему хотелось рассказать о своей любви к дочери Нестора. Найти слова, ее одной достойные, те слова, что не слетают с губ, что душа наша пишет на пергаменте жизни:
- Красива мать ее Августина была в юности, - думалось Юрию, - Да и сейчас красива. А Светлана – не то. Она не то что красива. Она другая. Светлая она, чистая, Лада-Ладушка. Руки ее нежней волны Бела озера. Уста сахарные упруги и мягки, точно белый хлеб. Ноженьки быстры. Походка легка. Взор яснее зори. Как глазками глянет, так сердце и затрепещет! И вся она будто светится. И свет этот так притягателен. Так нежен. Он манит к себе и не тяготит. Он опутывает неволею, но и оставляет свободным. От него улыбка счастливая да радость по сердцу разливанная. Так хочется ее всю вдохнуть в себя до единого вздоха-выдоха! Чтоб она до конца дней внутри поселилась. Дочь солнца. Чтобы вся-вся моею была. Сердешная! Я б забор вокруг нее выстроил. Чтоб дурной человек не посмел глаз на нее положить. И обидеть. Поместил бы ее в высокой светлице. Пусть сияет она всем добрым людям своими улыбками солнечными. Пусть земля ей радуется. Пусть речи ее правильные весь свет слушает. Ведь как сказки она начинает сказывать – всяк и стар и млад замирает. Видел я кудесников. Слышал песни их древние и новые. Нет ей равных…
Шевелилась земля травами. То налево шелк муравы выстелит, чтоб справа послушать мысли Юрия, то наоборот.
Любовь стояла в перистых облаках белой лебедью. И подымался к ней черный клубящийся дракон разлуки из дымов дворовых. Юрий глядел на этот небесный знак, не смея разгадать.
Да и Светлана глядела в небо. Целовала красное яблочко, подаренное женихом. Все это была еще игра. Почти детская, где важны все слова, все ритуалы, все песни. Она, после обычая купли ее Юрием у родителей, обряжалась подругами в непривычную одежду, называемую «наметка». Волосы ее распустили. Стали расчесывать. Девы пели плакучие песни, водя гребнями по светлым волнам кос. Потом заново заплели. Но Светлане плакать не хотелось. Хотелось петь с ними, чтобы никто не понял, как она на самом деле любит суженого. Ей за чем-то очень нужно было это скрывать. А девы непорочные пели о том, что заплетут ее по-особому, помолятся над караваем. Потом он придет и набросит на ее голову покрывало. Чтобы уж никогда не появлялась Светлана простоволосою, как в дни своей юности. А она сядет пред ним на колени и снимет обувь с ног в знак покорности довеку.
Что-то очень жалестное было в этой песне. И душа ее постепенно выходила из игры во взрослый неведомый и чужой мир, и уже рыдала где-то в груди, сотрясая ее дрожью. А слез не было.
На кухне пекли весь день блины. И угощали гостей и случайных прохожих. Символические «похороны» невесты проходили при упоминании всех упокоенных душ предков. Светлана должна была как бы умереть сейчас, чтобы потом воскреснуть в новом качестве жены.
Но вот зазвенели бубенцы. Показался свадебный поезд. Сердце Светланы екнуло. Поняла она в тот миг, что обратного пути нет. И что именно с этого момента все станет по-другому. Вышли бояре, поклонились в пояса Августине матушке. Народу высыпало видимо-невидимо. Пошла свадебная хороводная игра-песня:
Бояре, а мы к вам пришли,
Молодые, а мы к вам пришли!
Щеки у Светланы пунцовее кумача. Ее ведут в хороводе. А она, как в тумане – все Юрия глазами ищет. Да вот же он. На нее глядит безотрывно.
Бояре, а зачем пришли?
Молодые, а зачем пришли? – отвечают им девки-подружки плакальщицы-насмешницы.
Бояре, мы невесту выбирать.
Молодые, мы невесту выбирать!
Бояре, а какая вам мила?
Молодые, а какая вам мила?
Бояре, нам вот эта мила!
Молодые, нам вот эта мила!
Хоровод молодых сватов, держась за руки, показал на Светлану. Она еще пуще зарделась. А ее цепь хороводных девушек отвечала, смеясь сватовской цепи жениха при каждом обрядовом подходе, что де невеста у нас больная и зубки то у нее болят и еще множество всяческих уловок. Каждая причина вознаграждалась сватами то питьем, то пряниками, то денежками для девиц, то плеточкой для невесты, пока сваты как-бы не разозлились, завершая обряд:
Бояре, не валяйте дурака!
Отдавайте нам невесту навсегда!
Так хоровод распался. Молодые парни похватали все подряд девок. А Светлану увел Юрий.
В его доме встречают медом и хлебом. Купил Юрий штуку белого атласного шелка, что расстелили по всей дороге широкой скатертью. Забросали молодых лепестками алого шиповника, зернами хлебных злаков, маком, горохом. Поют о том, чтобы была она плодовита и зажиточна. На устах у всех улыбки. В глазах – восхищение.
Невесту трижды обвели вкруг очага, усадили на звериную шкуру, повернутую мехом вверх. При этом гостям раздавали свадебный калач. И вот уже оставили опять с незнакомыми мамками и няньками с добрыми глазами, полными слез счастья. Светлане торжественно расплели косы и остригли. А оставшиеся волосы уложили под чепец, обернутый фатой.
- За реченькой диво, варил чернец пиво, - пела бабка-плакальщица, и ей вторили девки:
- Черниченька мой, гарюн молодой.
- Чернецово пиво, д разбрчиво было, - продолжала петь бабка, и девки весло подхватывали снова:
- Черниченька мой, гарюн молодой.
- Разборчиво было, в ноженьки все било.
- Черниченька мой, гарюн молодой.
- Нельзи мне тряхнуться, нельзи ворохнуться.
- Черниченька мой, гарюн молодой.
Запевки плакальщицы рассказывали о чернеце – монахе, варящим пиво, от пива того било то в ноженьки, то в рученьки, то в головку…
Под эти запевания Юрий подошел близко к Светлане. Ласково в глаза заглядывает. Она села пред ним, вся сияя, но делая покорный вид. С ног обувь начала снимать. Развязывает перевязи. А они не послушные, никак ее маленьким пальчикам не поддаются. Юрий хотел помочь, но она убрала его руку:
- Я сама. Сейчас все получится!
И действительно получилось. Подружки дали ему в руки плеточку. Юрий трижды символически ударил жену по спине. Выбрал из горки блинов, поданных матерью Августиной самый первый блин-комом с самого низу. И символически продолбил его кулаком под одобрение старших гостей. Светлана и не пыталась съесть первый блин, чтобы по преданиям заполучить власть над женихом. Уступила с готовностью.
Затем новобрачных обрядили в тонкие льняные новые рубахи и торжественно уложили на ложе. Зажгли венчальные витушки( витые свечи). Гости оставили молодых, вернулись к свадебным столам. Светлана запела тихонечко:
- Разводили меда стоялые.
Молодых в терему оставили.
Им устроили все по-небесному,
На небе солнце и в палатах солнце,
На небе месяц и в палатах месяц,
На небе звезды и в палатах звезды…
- Ты кажну ноченьку мне стары песенки петь будешь, ладно? – попросил Юрий, как закончила невеста длинную любовную здравницу.
- Ладно, муж мой дорогой, - назвала она его непривычно, и вдруг закраснелась, потом тихо прошептала, испугавшись сама себя, - Жарко от тебя, как от печки, горячий какой! С яблоком что делать?
- Съесть.
- Не хочется.
- Смотри, какое оно! Сам выбирал. Красное. Спелое. Аж белое изнутри и светится. Прозрачное. Смотри в пламени свечи! Видишь? Косточки!
- Косточки!
Разломив яблоко на две части, Юрий замер.
- Что теперь делать? – после того, как оба быстро съели яблоко, потому как с утра маковой росинки не держали во рту и сильно проголодались, спросила Светлана.
- Ничего. Мы теперь вместе, - погладил Юрий юную жену по волосам.
Она быстро привстала, заглянула в очи. В них в отблеске свечей счастье светилось.
- Что делать? Скажи. Я послушною буду тебе женою! Все, что ты скажешь. Все, что ты любишь! Я сделаю.
- Знаю.
Она руку его взяла в свои, целовать стала пальчики.
- Не надо!
- Почему?
- Мне стыдно. Я ведь не батюшка Священник, чтобы мне руки целовали!
- Они такие ладные у тебя, - не унималась Светлана, - ух ты, сильный какой, ну вот, видишь, - развернула ладошками кверху, вгляделась в линии жизни, - линии длинные-длинные. И я с тобой!
- И сын у нас будет богатырь.
- Я и спрашиваю: что делать надо?
От волнения Юрий чуть задохнулся. Сколько раз говорили ему мужики, что надобно после обряда «сотворить таинство по-мужски». Но он не мог совместить в своем воображении предполагаемое и действительное. И женщин до нее у него не было ни одной. И язык совсем не слушался. И слова те, которые говорили ему сваты, не подходили совсем тут, на ложе, где рядом маленьким игривым зверьком сидел этот веселый солнечный зайчик. Юрий просто замотал головой. И закрылся подушкой.
- Ну вот. Не люба я тебе? – почти обиделась жена.
- Да что ты такое говоришь? Как так не люба? Была б не люба, я б не стал за столь верст к тебе каждый раз мотаться, - он пересилил себя и обнял ее тепленькое тельце.
Она поняла сразу какой-то изначальной русской бабьей мудростью, что все-все будет хорошо. А как именно – так и не важно. Лишь бы рядом. Лишь бы ему было хорошо:
- Как тебе нравится? Как ты любишь? – спрашивала она шепотом.
- Не знаю, милая. Я не знаю. Мужики говорили, да мне сказать неловко.
- А ты не говори. Я буду спрашивать. А ты отвечай: Да или Нет. Хорошо? Вот, если я поцелую тебе лобик? Тебе понравится?
Она торжественно поцеловала его в лоб. Он начал гладить ее по спине. Кивнул головой в знак согласия:
- Мне все нравится, что ты делаешь.
- А где больше нравится: в шейку или в ушки?
- Давай, я тебя поцелую, ты и сама поймешь. А ушки-то у тебя какие нежные!
- Щекотно! – тихонько засмеялась Светлана. И снова начала целовать его руки. – Ну вот, теперь ты не стыдишься меня. И правильно, - приговаривала она после каждого поцелуя. – Я ведь жена твоя. А ножки поцеловать можно?
- Не вздумай! – испугался Юрий. – Я щекотки боюсь! Еще нечаянно задену, прибью до смерти.
- А я легонько! Пушистые какие! И на них волоски пшеничные. Пока все волоски не перецелую – спать не дам!
- Да что ж ты делаешь со мною? – взмолился Юрий. – Кто ж тебя научил то?
- Мать Августина еще и не то присоветывала. Да я ведь не говорю с тобой так, как она велела. Люб ты мне. И я сегодня любоваться хочу. А богатыря мы можем и завтра сделать. Правда? Дай, перецелую ручки-ноженьки. Как тебе лучше?
Юрий улыбнулся:
- А в уста мать целовать не велела?
- А ты хочешь?
- Хочу.
***
Нет. Это был не стон. А крик. Вызывающий. Нежный. Громкий. Странный высокий звук, похожий на глас ангела. Это чистое «АаааааА!» отразилось в сводах и ударилось об пол, рассыпавшись на тысячи дребезжащих звоночков.
И вся жизнь поплыла: будто не было ни пещеры Нестора, с ее богатствами, ни мраморного профиля Августины, ни азбуки Арины Старицкой, ни полетов над водою с Федором, ни огненного перста Фрола. Это был крик. И все было собрано в нем воедино, в этом крике. Старая жизнь – сказка. Сто раз будешь слушать и вспоминать – не поймешь. А в сто первый раз раскумекаешь, что в ней самое главное.
Да. Это был крик.
- Что еще было в его жизни такого же важного? – думал Юрий, - да ничего! Только он – крик любимой женщины на свадебном одре. Крик не горя – радости, утверждения, вызова и вопроса всем временным пространствам – Я ЖИВУУУ!
На утро он, благодарный ей, жене своей первой и единственной и еще теще Августине по обычаю на новый блин не стал кидать мелочь, как делают, если невеста не цела. Не стал его рвать на части и выбрасывать собакам. А отсчитал крупных денег на поднос, приготовленный горничными девками, ровно двенадцать бумажек. Низко матери поклонился. Съел все, что та подала к утру…
А теперь он мчался. Небо тучной серой периною полсвета закрыло. Потянулись к ней нитями стройные белые дымы от людских изб. Навстречу – то ли сгустки вьюжной пурги, то ли богуны-люди, ушедшие к богам. От топота зачумленного бегом коня позвякивали хрустальными люстрами деревья, похрустывали накрахмаленными передниками принарядившиеся к рождению нового русского богатыря заснеженные ели. И конь упал у ворот на передние ноги, захлебываясь загнанно собственной пеной, когда Юрий услышал точно такой же крик, доносящийся из бани, где рожала теперь его жена. Глас ангела. Имя ангела. Имя оказалось снова таким же прекрасным в ее устах: «АаааааА»! И высвободила его Светлана второй раз в жизни из своей груди, точно призывая богов помочь ей, разделить радость и утверждение. Иначе бы не снесла она счастия своего без помощи неба.
- Что ж ты кричишь на всю поселенную? – шикнула на нее повитуха, - чем меньше людей знает о страданиях твоих, тем меньше страдать будешь!
Потом все затихло. В те времена женщины старались не кричать при таинстве родов, чтобы злые духи не помешали добру, не узнали преждевременно о появлении на свет новой жизни, не забрали силы у истерзанной в муках матери, не смогли навредить ребенку. Чтобы во время открылись небесные врата, уста роженицы глухо взмолились, сотрясая дубовые стены, и Юрий слышал ее слова:
- О! Господи!
И тут же вслед за женским голосом взвился обиженный тоненький детский:
- АаааааА! – родился Василий, - АаааааА! – разбудил голос младенца уснувшее небо так, что край серой тучи сполз одеялом за сизый лес, и показалась последняя кромка догоревшего веселого солнца.
- Сын у тебя! – вышла повитуха с кричащим комочком, обтерла его снегом, завернула в белые пеленки и шерстяную шаль, и понесла обратно в баню, к груди приложить новорожденного.
Юрий от счастия дернулся за нею. Скинул медвежью шубу. Но туда его не пустили. И тогда, взмокнув от дороги и переживаний, точно сам был только из парилки, упал на снег, жадно его хватая:
- Ладушка! Голубка моя! Солнышко мое ласковое! Спасибо тебе, родная!
Глава седьмая
КОГДА ЖАВОРОНКИ СПЯТ
Окошко покрылось узорами. И пурга крутилась подле, точно живая. То с погреба жахнет, то из поддувала свиснет. А то прямо в трубу заухает, пугая Васятку.
Юрий брал иногда Светлану с сыном в дальнее зимовье, когда на зайцев охотился, да на лис. От одной сторожки до другой – три дня пути. Поэтому, как ни волновалась мать за отца, виду перед мальцом не показывала. Ждала: придет Юрий, да скрипнет ставеньками. А сама не закрывала – очи свои к окошку обратит и справляет бесконечные женские дела. В руках постоянно что-то живет своей жизнью и растет. И, кажется, не глядит на рукоделие Светлана.
То прялочка, как волшебная сама крутится, ловко так накручивает ниточку за ниточкой пушистыми спиральками на веретенце. То пяльцы в руках окажутся с затейливой вышивкой. То штопальная игла зашивает прохудившийся носок. То половичок полосатенький вырастает, заверченный грубым крючком из старой порезанной на лоскутки одежи.
Но больше всего Васятка любил глядеть, как рождается за один вечер пара носков. Вроде один мамка вяжет. Ниточки разными кольцами пускает. А потом, из одного носка и другой достается! Чудеса, да и только! Вот и сегодня она носки мастерит ему новые. А он не спит. Подле нее бегает. Все ждет – когда последний, самый нарядный красный рядок пойдет, да вынырнут из-под материнских рук сразу два носочка. Васятка их сразу на ножки примерит. И скажет мамке что-нибудь хорошее!
- Мам! А богатырь, что змеёвиху убил, меч свой потом куда заховал?
- Так в сухой колодец бабы Яги. Он там по сей день хоронится. Тебя дожидаючись.
- А Кощей и вправду бессмертный? Он жив?
- Ты смерти боишься?
- Боюсь.
- Значит, жив. Кош – что жребий. И у каждого он свой. Мать Макошь, мать жребия прядет для нас нити жизни. И дочери ее Доля и Недоля на те нити узелки нанизывают. А кто поймет, что можно бороться с Долей и Недолей, и менять судьбу Матери Макоши, тот и яйцо сохранит нетронутым, потому что яйцо – это целома, что душу бережет. И иглу смерти переломит, сохранив целомудрие. Поймет, что Кощей живет в нем самом и поборет его. Смерти бояться не надо. Потому что ее нет. Есть жизнь вечная.
Васятка смотрит на материнские руки. Какие они маленькие, как у ребенка. Ладошки пухленькие, кругленькие, ладненькие. И какие ловкие! Умные! Кажется, что они умнее головы, потому что не смотрит на них мать, а они сами работушку всю справляют.
- А когда я вырасту?
- Когда пояс отцов станет в пору. Когда удержишься на ногах, примерив его нагрудники, что отец Нестор подарил…
Мать довязывала носочек.
- Ну, погоди! – воскликнул Васятка, - Я хочу поглядеть, как они двоятся!
Светлана откладывала одну спицу за другой. И те тихонько звенели друг о дружку на покрывале большой деревянной кровати, куда Васятка любил забираться с ногами, пока не было отца. Ему скучно было одному спать на печи.
Да здесь внизу и светлей. Свечечка так ласково горит. В круг ее боится зайти темнота заоконной пурги. И у матушки любой вопрос вызнать можно.
- Все, - откусила мамка сначала одну ниточку, потом другую. И оба значительно уменьшенных в размере клубочка весело раскатились по кровати.
Мать достала из носочка еще один. И на нем были полосочки все как на первом, том, который было видно: и синенькая, и пушистая серая, и обе красные, и, главное, снежинки голубые совершенно одинаковые!
Засмеялся ребенок, ножки мамке протянул, чтобы она носочки одела. И, когда они оказались на нем, зажмурился от удовольствия.
- Мам! Как в сказке! Когда Иван царевич в шапке невидимке такой же туфелек для Василисы прекрасной сделал, как у нее!
- Топленку то будешь есть? – улыбалась светло и ласково мать.
- Вот папку дождусь и буду. Ты лучше сказку расскажи про Святое озеро, куда церковь ушла.
- Да уж рассказывала.
- Еще расскажи!
- Тогда ложись. И слушай. Жаворонки зимние уж спят давно, а ты все колготишься! В лесах дубовых Московии, на ветвях Лесовики раскачиваются, и бороды у них хмелем виты. А волосы – травами. И листья зеленые с водорослями тот лесовик, что снизу спит, себе в бороду заплетает…
Васятка послушно лег. Позволил себя укрыть. Но носочки не снял, так они ему понравились. Мягеньки!
- Не хочу про лесовиков! Хочу про богатыря Александра!
Мать тихонько засмеялась, но послушалась:
- Хорошо. Прилетел на Русь Тугарин Змеевич. И пошел Александр богатырь с ним биться.
- Да, я знаю все, и про бабу Ягу, и про то, как она ему клубочки свои давала. – Торопился слушать Васятка, - Ты про озеро расскажи волшебное, как он спасся, когда ему змеевичи голову отрубили!
- Есть там Черное озеро с мертвой водою, есть Белое озеро с живою водою. И есть Святое озеро.
- Мам, да не надо ж мне про Черное. С им все понятно. Оно голову приростило. И с Белым все понятно, его питают живые родники теплыя и холодныя. Ты про Святое расскажи, что Дух Святой возрождает!
- Ах, ты, нетерпеливая душа. Святое озеро спрятано от людского взора. И не каждый до него дойти может. Вроде и рядом стоит, а не видит. Все дорожки до него заколодели, замуравели. Кто с лихом к нему идет – озеро топит. Вкруг - болота непроходимые! По-над озером стрижи летают и ласточки, утицы плавают среди золотистых рыб. Озеро то глубокое-глубокое! На дне грязи лечебные. Войска Дмитрия Донского теми грязями себе раны мазали и исцелялись.
- И папка мазал?
- И папка. И скит там стоит, во скиту Лукерья живет.
- Баба Яга?
- Да нет, она не ягая( не хромая), - засмеялась Светлана, - Нормальные у ей ноги. Она к добрым: по доброму. А с лютыми людьми и не заговаривает. Не выходит к ним совсем.
- А ты воду ту пробовала?
- Нет. Но, говорят, кто воды той отведает, станет другим. Очистится душа. И откроет пред ним свой лик волшебный сама Доброта. Целебная вода озера очень вкусная, как та, что во церквах на серебре настояна.
- Значит, она помогает с врагами биться? И уничтожать всех змеиных детенышей?
- Сынок, ты не понимай все буквально в сказке. Она ведь и проста и непроста. На Зло есть Добро. Не Чет есть Нечет. На Долю Недоля выпадает. С Правдой Кривда борется. А с Явью – Навь. И Боги там есть и Злые Духи. Среча с Несречей скрещивают свои мечи. Змеиные головы, что вырастают, когда их рубишь – суть смысл – пороки человеческие жадность к деньгам, власти, похоти. Огонь, вода и медные трубы – самые главные испытания для человека. Но медные трубы – власть над людьми – преодолеть труднее всего, не ожесточив сердца. От рева тех труб, которых не слышно, дрожат все стороны света, небосвод, поднебесье, земля и горы. Когда ты вырастешь, поймешь все сам, а пока только запомни…
Тут заскрипел снег. Встрепенулась Светлана, в окно глядит – не видно ни зги. Но чует сердце, что Юрий рядом. Встала, накинула шаль, отворила сенцы, впустив в зимовьице клубками раскатившуюся по полу морозную стужу.
Ставеньки скрипнули. Затворились с торжественным грохотом. И не было для жителей зимовьица музыки слаще. То отец вернулся. Зашел огромный, шумный, в тулупе медвежьем с воротником до половины плеч.
- Чаю! Чаю скорей! – вместо приветствия жену просит Юрий.
А та уже у заслонки, достает запеченные в сметане соленые рыжики, щи, тушеное мясо с чесноком в чугунке, вареную картошку, кисель и квас, и хлеб режет широко вдоль буханки толстыми ломтями наискось, и ставит чайник…
Стол быстро обрастает закусками. Выносится из сенок и холодец и мороженная клюква в сахаре, и моченые капуста и яблоки….
- Да, хватит ты, угомонись! Мне ли это все съесть? – осаживает обезумевшую от радости хозяюшку Юрий.
- Пап! Гляди, каки мне носочки одинаковеньки мама связала!
- О! Какие красивые! Слушался мамку то?
- Слушался – слушался, - ответила из-за печи Светлана.
- А я тебе во какого клыкастенького кабанчика добыл. Завтра коптить будем! И еще двух зайчат. А соболей обменял на постоялом дворе на серебро. И… - отец замешкался, доставая сюрприз, - вот тебе гостинчик, пряничек печатный. И леденцы Монпансье! Из самой Франции, говорил Степка купец, привезены! Мать! Поставь топиться молоко Василию, а то к утру прокиснет.
- Батюшки! Как донес то все? – причитала Светлана, разливая в глиняные чашки молоко, одну поставила в остывающую часть печи, чтоб к утру было топленое с пенкой, две других смешала с медом и отнесла на мороз кругляшами застывать. Их можно было потом, как мороженное кушать.
- Своя ноша не тянет. А ну, Василий, садись-ка со мною за стол. Паужнать будем.
Обидно это до слез! Малец всегда так быстро наедается, что хотелось ему заснуть скорее. А отец долго и много рассказывает – не переслушаешь.
Разомлевшего от теплого молока и топленой картовницы Васятку укладывают на печь. Он постепенно закрывает глаза под воркование родителей.
И уже среди ночи слышит вопросы отца:
- Что тебе, моя горлица привезти из Московии? Злата-серебра на грудь? На запястье? Жемчугов белых? Аль рубинов красных? Может, шаль печатную? Или, хочешь, шубу самую парчовую, самую дорогую выберу на базаре-ярмарке, что только сама царица носит?
А мать всегда одинаково отвечает:
- Ты себя привези, без тебя мне Свет белый не мил и жизни нет. Только в очи твои глядеть ясные. Только слушать голос твой ласковый.
Глава восьмая
ЗЕМЛЯ В КРЕСТАХ
«Мы на земле, как искры, и сгнием во тьме,
будто не существовали на ней никогда.
Только слава наша перетечет к Матери Славе
и пребудет в ней до конца концов земной и иных жизней»
Велесова книга
1812 год. 7 июля. Река Морейка в Смоленской губернии.
- Ах ты, в Бога, в Душу, раскудрит твою через коромысло! – кричал не своим голосом Василий Тишков, пытаясь остановить стихийную панику, образовавшуюся при отступлении из Смоленска.
Его лошадь Резва приложила уши, точно боялась, что вот-вот с уст хозяина сорвется уж совсем непотребная мужская брань.
- Туда! Туда! – без лишних объяснений показывал гренадерам в сторону, где клубились дымы орудий, красивый гусарский поручик Дурасов.
Но застрявшие в обороне польские уланы, верившие в свою звезду, как назло, будто корни пустили в этих кустиках, и не выдрать их было простым криком. С азартом стреляли в дым, угадывая метким зрением несмело нападавших французов.
- Будешь ты у мэнэ срать и йысты разом! – снова и снова нажимал на курок бесстрашный улан.
- Нэ сырчай! Печонка лопнет! – коварно ухмылялся рядом другой поляк, верно и точно прицеливаясь.
- Василий Юрьевич! Ваше Благородь! Батюшка! Уходим! Уходим! – перекрикивая месиво голосов, выстрелов, топанья копыт и людских проклятий, звал молодого князя денщик Никанор, исполнявший к тому же обязанности его телохранителя, повара и оруженосца.
Но, не смотря на все призывы поручика Дурасова и денщика Никанора, глядя на боевой вид князя Василия, взметнулись за ним белым пламенем сабли и алым – полы венгерок гусарского отряда.
Через мгновение французы натиском борзых гусар были отброшены со своих позиций.
- Но! Шали! – гнал Василий шарахающуюся Резву, ощущая, что за ним с криками «Урррра!» мчится целый отряд: - Иду на ВЫ! Рабов не брать!
И она, пятивершковая тяжелая вороная кобыла, слушаясь, против воли своей, давила орудия и людей. Тело ее покрылось испариной боя, грива пропахла дымами костров и выстрелов. Глаза светились адовым огнем. Вид одной этой лошади уже вызывал страх. Не говоря уже о всаднике, грозно рубящим и колющем все живое, что попадалось на пути.
И вдруг Резва взревела предсмертным криком, поднялась на задние ноги, аккуратно выгнулась, чтобы не сбросить седока. И потихоньку стала оседать среди злой сечи. И глаза ее медленно закрывались, виновато косясь на Василия, что не смогла она исполнить его последнего приказа. Лошадь не понимала, что ранена в самое сердце осколком прямо под ней разорвавшейся бомбы, что это она чудом уберегла седока. И что держит ее на этом свете лишь ее лошадиная преданность хозяину.
И, не успела она еще совсем расстелиться на земле выбитым из боя покорным куском пушечного мяса, как налетел на них французский всадник и саблей рассек Василию лицо. Насмерть схлестнулись два небольших отряда. Рубились жарко, но не долго, до последнего всадника. А последним оказался денщик Василия Никанор.
Быстро и по-хозяйски подхватил он отбитых в бою двух жеребцов арабской породы: солового и белого, взвалил поперек седла своей серой лошадки раненого князя, потерявшего сознание от удара, и погнал новое маленькое войско в сторону русских батарей.
***
Отступающие русские, оставив на дорогах свою землю в многочисленных крестах, встали лагерем у деревни Прыта. Домов хватило только на раненых. Но Василий Юрьевич лечил себя сам, лечил землею, присыпая, когда болело, шрам пылью и пеплом.
- Взять пыль и наполнить ею рану, - вспоминал он слова матери Светы, - чтобы после смерти предстать пред Марой и Мором, и Мара сказала бы: «Не смею винить того, кто наполнен землею и не могу его отделить от нее. И Боги скажут: «Ты – русич, и пребудешь им, ибо взял землю в раны свои и принес ее в Навь»…
Для князя Василия, как и для других офицеров, вырыли походную землянку. Верх ее покрыли ивняком и хворостом, а потом – дерниною. Чтобы ночью не было холодно – приносили внутрь угли.
Бред? Не бред: боль встревожила быстрые, как дымы орудий на ветряном небе войны видения. 160 тысяч русских и французов. Аустерлицское сражение. Подарок графа Ланжерона – золотая табакерка с двойным портретом камеи Гонзаго. Отряд Багратиона во фланкёрской цепи. Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантом на белых лошадях. Бивуаки Наполеона вдалеке. Наполеон на маленькой серой арабской лошади. Переговоры трех императоров…
В свете углей землянки вдруг всколыхнулась святая любовь к Отечеству, пригрезилась Василию часть гимна, и он записал на казенной бумаге:
«Французов мы прогоним за черту.
И солнце воссияет над полками.
Посмертно всем нам будет по кресту.
И честь России вечно будет с нами!»
Василий хотел прочесть его вслух своему денщику. Но потом передумал. Блеснул глазами в темноте. Запечатал в конверт и решил отправить матери. Он думал о комете, что появилась так странно этой зимой. И все предвещали войну. И 1806 год, когда назначен был набор не только десяти рекрут, но и еще девяти ратников с тысячи, и повсюду проклинали Бонопартия. Он думал о саблях, сумках, ташках, разбросанных в их доме, когда летом война все-таки началась. О раскрытых чемоданах переселенцев, о грязных сапогах и умывальниках. О гостиницах и пирушках. О вычищенных платьях. Он вспоминал первый свой бал, когда отстегнул саблю и пошел танцевать с напомаженной барышней…
Никанор довязывал в свете разгорающегося сушняка второй лапоток из покромок, когда Василий окликнул его из своего балагана.
- Да, вашблагородь!
- Сам-то ел? Картошку будешь?
- Эт можно, - улыбнулся широко Никанор.
- Вот они грают вороны, предвещают нам победы, - вели беседу солдаты у костра, и в балагане было их слышно.
- И гибель…
- Мой отец говорил, как крепко ты в руке плуг дёржишь, так твердо и меч держи!
- Правильно говорил. А галки грают там, где мы оставили наших.
- И не наших.
- Думаешь, еще не похоронили?
- А что думать. Слышу!
Полуголодные тощие лошади пофыркивали, хрустя зубами по соломе. Для них разобрали деревенские крыши сараек. В тумане молочном угадывались костры отступающих войск Кутузова. Дым, как ни устраивались солдаты, не унимался, досаждал. То справа присосеживался к ветру, то слева, а все – в глаза попадал. И никакого сладу с ним не было, пока не завел песнь походный запевала:
-Ои Лада-Ладушка,
Где ты, мила-милушка?
Я к тебе приеду на коне.
Я к тебе примчуся,
Я к тебе вернуся,
Если не погибну на войне…
Тогда дым выправился и подался струйкою в небо.
- А почему вы кричали: рабов не брать?
- А то Никанорушка, что даже захваченные в плен древними славянами римляне и греки, отработав, установленный срок, становились свободными и отпускались на волю. А нам то и самим сейчас есть нечего. Зачем нам рабы?
- Хотите байку славную расскажу, давеча слыхал я от вахмистрова слуги, когда мы с им в свайку играли? Намесь сказывали, что хотите смешное послухать, – разомлевший от горячей картошки с конопляным маслом заискивающе заглянул в глаза князю Никанор.
- Расскажи, - уже улыбался Василий, зная заранее, что денщик начнет похабничать, но и не противясь обаянию солдатской шутки.
- Ну, значит так. Собирается на бал старый генерал. А там, на балу ведь как принято? Сначала всем потанцевать надо. Потом за столом поесть-попить. Ну, уж, а потом – разговоры всякие водить. Так?
- Так, - улыбается Василий.
- Вот моет Ванька свого генерала, а тот его и просит: Расскажи-тка мне Ваня анекдот!
- Тю! Я уж все приличные анекдоты вам рассказал, вашблагородь! Один неприличный остался. Ну что рассказывать?
- Да, рассказывай, чего уж там!
- Вот и генерал так сказал. Ванька ему и давай тот неприличный анекдот рассказывать, - тут Никанор паузу выдерживает, сам куском хлеба последнее масло из тарелки подчищает. А Василий улыбается, ждет, чего там еще Никанор выдаст. Да и у костра солдаты затихли. Слушают.
- А анекдот такой. Едет значит, в телеге такой русский-русский мужик. И везет он в телеге дерн. А навстречу ему едет такая русская-русская баба. И везет она в телеге яйца. И вот говорит баба мужику: «Давай дерну за яйца!» Ну, менять значить.
Солдаты дружно загоготали.
- Ну, я понял, - усмехнулся князь грубой шутке.
- А че ж не смеетесь?
- Так не смешно.
- Погодите. Там сейчас веселей пойдет. Генерал – то ведь засмеялся! Ох, - говорит, Как смешно-то! Как здорово! Вот сейчас-то я на балу-то и расскажу этот анекдот всей честной публике! И вот он, значит, побрился, помылся и поехал на бал. Приезжает. Ну, как водится, там танцы-манцы. Потом стол. Пир горой. Угощения всякие. Тут гости все попили. Поели. Разговоры завели. Встает наш генерал и объявляет Свету: «Минуточку внимания, дамы и господа! Я вам сейчас анекдот расскажу смешной!» Все, понятное дело аплодисментами его встречают: «Просим! Просим!» А генерал то и забыл все по старости. Нет. Начало-то помнил. Стал рассказывать:
- Едет, значит, такой русский-русский мужик. И везет он в телеге… И везет он в телеге…
Ванька! Что он везет в телеге?
А Ванька крепко нализался французского «шампаньского» с непривычки уж под столом валяется и отвечает невпопад:
- Сено, вашблагородь!
Генерал и продолжает:
- И везет он в телеге сено. А навстречу ему едет такая русская-русская баба. И везет она в телеге… И везет она в телеге… Ванька! Что она везет в телеге?
Ванька подымает голову и отвечает:
- Солому вашблагородь!
- И везет она в телеге солому. И вот говорит баба мужику: «Давай я тебя дерну за яйца!»
У притихшего костра солдаты так и покатились от хохота. А князь Василий со слезами смеха запустил в своего денщика шутливо соломенной подушкой.
- Десять лет мужа нет. А Марина родит сына, - хохотал денщик частушкой, - Чудеса! Чудеса! Чудный мальчик родился!
- Смиррррна! – скомандовал подъезжающий адъютант командующего. За ним конная подстава, верховые с фонарями, провожающие по ухабам и зажорам Великого полководца.
И к костру приблизился сам Кутузов:
- Ну, где наш герой, князь Тишков?
Василий Юрьевич вышел из балагана, вытянулся по стойке смирно. Его денщик Никанор на всякий случай сделал то же самое.
Кутузов со словами:
- Спасибо, сынок! - приложил к груди Василия «Георгия», взглянул с болью на шрам, испортивший юное лицо. Заглянул в сияющие твердым белым огнём глаза. Обнял, как родного. – Я хочу просить тебя, - сказал он медленно, задумавшись над чем-то. - Потом, после всего, ты зайди ко мне. Только непременно. Найди. Где бы я ни был. Зайдешь?
- Слушаюс! – щелкнул Василий маленькими серебряными шпорами. Опустил очи.
Но Кутузову видимо необходимо было глядеть именно в них. В небесный огонь тот, обращенный к нему через его солдата.
- Не слушаюс! – поднял он его подбородок так, чтобы видно было ясный взгляд Василия. - А просто зайди. Как к отцу родному заходишь. Мне такие люди нужны. А что ж в лазарет не стал…?
- Так на кого ж людей своих оставлять? Да и рана пустяшная. До свадьбы заживет!
Ничего не ответил Кутузов, засмеялся ноздрями одними. Из нездорового глаза его тусклого и слабого на вид слезинка выкатилась не то от смеха, не то от горя.
Никанор от этого еще прямее выпрямился. Кутузов перевел взгляд на денщика. Вспомнил рассказы о геройском его поступке. Понял все без слов. Щелкнул пальцами на адъютанта, который сделал, что от него требовалось: принес еще одну коробочку. Извлек командующий из нее медальку и приложил к груди Никанора.
Глава девятая
САМОСОЖЖЕНИЕ
- Да чтоб тебя Ирода! Чтоб тебя! – долбилась кулаками о дубовый пол Евдокия, - Зачем горячо целовал? Зачем сердце огнем зажег, а теперь потушить хочешь?
Она размазывала слезы по щекам с неистребимой яростью. И из ее груди вырывались то стоны, то всхлипы, то вой.
Вот уже год не было для нее никого краше Андрея. Точно приворожил ее мужик этот из соседней деревни своим волнистым чубом и соколиным взором. И она себе цену знала, ой, как знала, ой, как себя берегла! Оставшись бездетной вдовою, могла Евдокия хоть Бога, хоть Беса одним лишь изломом брови приворожить! Одним поворотом плеча! Да соблюдала себя строже монахини. Но Андрею отдавалась душой и сердцем вся без остаточка! Как же больно было ей услышать прощальные речи! Как тяжко!
Вдруг она успокоилась и стала страшной в своем спокойствии. Точно все зло вселенское сконцентрировалось в ее женской обиде. Евдокия встала, тихо подошла к ведру с водою, взглянула на свое отражение. Увидев изуродованное слезами лицо, отпрянула, хлестнула пальцами по воде:
- Я хочу, чтобы ты умер! Вместе со своей курицей безмозглой со всем ее выводком! На кого ты меня променял!
Не понимала она, что и Андрей томился по крутым плечам, по стройной походке, по ласковым объятьям и горячей постели вдовы. Но как семью бросить, детей мал-мала –меньше! Он пытался ей объяснить сегодня после очередного безумия плотской страсти, этот суровый воин, прошедший много славных битв, что нет ничего дороже продолжения рода, что не может он пойти против вселенского закона жизни и переехать к ней насовсем. Еле оторвал от себя липучую, рыдающую, ласковую, пахнущую терпкой рябиною.
Она не хотела осознать, что он ушел только что навсегда, утопала в жгучей ревности и обиде до самого гибельного дна! До самой адской тины.
Прищурив заплаканные опухшие глаза, Евдокия взяла свечу и поднесла ее ближе к постели, насобирала в ладонь несколько волосков с льняной простыни. Это были его волоски. Собрала ладонью последнее, еще не простывшее тепло тела его с подушки. Подняла с крашенных половиц прах его сапог. Все это высыпала в кружку с остатками сбитня, который только что пил Андрей. Злобно спросила:
- Род ты выбираешь?
Ее тело прорезала боль внизу живота. На половицы упали тяжелые капли темно-бардовой крови, смешанной с мужским семенем. Коварно ухмыльнувшись, она нагнулась за этими следами любви на половицах, приговаривая:
- Скотина! Так и пропадай ты пропадом вместе со своим родом!
***
Федька высматривал лосей в распадке уже третий день. Они убегали сразу, не давали себя разглядеть, как следует. Вот и повадился малец бродить от родной деревни за пруд, да за дальний лес. Андрей легко отпускал сынишку, потому что не видел в том большой беды. Да и мамка не ругалась.
Не наступая на павшие ветки, чтоб не выдать себя, как учил отец, Федька брел по следам нескольких лосей. Он уже знал, что это были большой лось, лосиха и два лосенка. И вдруг из орешника раздался храп зверя. Федька остановился, поднял глаза от следов и замер.
В нескольких метрах от него на берегу небольшого лесного ключа он увидел огромную серую гору, которая излучала видимое тепло. Шевельнулись рога, задевая и сбивая сосновые шишки. Еще раз храпнул зверь. Наверное, он не видел малыша. Да и правда, Федька вырос ростом лосю то до колена!
Рядом с двухметровым самцом стояла матка, почти такая же громадная, очень нарядная, в чистейших белых гольфах на всех четырех ногах. Она тревожно шевелила ушами, будто улавливая в воздухе дыхание Федьки. Из родника с прихлебом потягивали водицу два небольших лосенка. Ну как небольших, размером с их Буренку.
Федька тихонько выбрался из орешника на тропинку по тем же лосиным следам. И уже, когда почувствовал, что звери его не слышат, вскинулся и побежал к отцу, докладывать, где добыча пасется.
Он запыхался только преодолев полосу леса, уже приблизился к пруду, перешел на шаг, но тут замешкался, наблюдая странное явление.
У воды стояла Евдокия из соседнего селения. Вся в черном. Она что-то бросала в костер. Мальчишка спрятался на всякий случай за дерево и стал смотреть, как от костра поднялось фиолетово-серое облако, все в мелких искрах, похожих на глаза диких зверей в темном лесу.
- Восстаньте из праха все убитые души! Восстаньте, истребленные в боях ратных! В жестоких междоусобицах! – выкрикивала Евдокия, - Восстаньте обиды! Соберитесь в одну плоть. И вернитесь в первоначалье! Пусть опустится грех во грех! Смерть во смерть! Горе в горе! И беда в беду! Пусть никто не уцелеет! Никого не останется!
Облако отделилось от костра, точно большой мутный блин, зависло, искря глазами. Евдокия легонько подула на него. И полетело оно в сторону деревни Медведевки, куда только что бежал Федька.
- Пусть была я милою, но раз стала для тебя постылою, пропадай ты пропадом! Со всем родом своим! Пропадай!
Евдокия долго глядела во след удаляющемуся облаку, потом перекрестилась, подошла к воде, глянула так странно на свое отражение, точно снова увидела не себя. Уверенно тихо произнесла:
- И мне без тебя жизни нет!
Она не долго обдумывала свое решение, глядя в пруд, убрала несколько опавших листьев из воды, чтобы поверхность оставалась идеально чистой. Потом, громко ахнув, упала в самое глубокое место. Но видимо вода не хотела ее принимать. Забарахтала по воде руками баба, хочет умереть сразу, а не получается. И раз и два уходила под воду, только та все ее выталкивала. Не выдержал Федька, выбежал из-за укрытия, тянет руки к Евдокии. А она, узнав его, напротив берега в самый омут поплыла.
- Сгинь! – крикнула, - Сгинь!
- Тетка Евдокия! Не надо! Не топись! – бросился за ней по воде Федька.
Но баба была уже далеко. Она выдохнула весь воздух и мучительно крикнула:
- Прости меня, дитятко! Не ходи домой!
Затем подняла глаза к небу и ушла под воду затылком вниз. Только круги на воде остались.
- Не-е-ет! – закричал Федька, протягивая ручонки к тому месту, где исчезла только что живая Душа.
Весь мокрый он выбрался к костру, дрожа и всхлипывая. Кое-как обогревшись, побежал к Медведевке.
***
Все отмала довелика собрались сегодня в храме небольшой деревни, затерявшейся среди лесов Московии. И над этим храмом зависло фиолетовое страшное облако. Оно постепенно меняло цвет, насыщаясь маревом зари. И, наконец, опустилось, выкрасив храм кровавым отблеском заката.
Федька протиснулся среди взрослых к отцу, когда древний старец тягучим басом службу свою уже заканчивал:
- Коль есть венец прекрасной веры своей, то грех к чужой обращаться! Сто раз возрождалась Русь, и сто раз была разбита от полуночи до полудня. И тоже самое в старину претерпели праотцы наши. Цесаре солнце, сыне Сварогове, еже есть Дажьбог!
- Батянька! Там тетка в пруду утопилась!
- Чччч! Сынок! Тихо! – остановил его отец. И Федька не узнал отца, будто взрослого человека только что заколдовали. Как заколдованный, вращая невидящими стеклянными глазами, вещал и старец:
- И сказали: «Мы лучше умрем, а веры чужой не примем. Не предадим своих Богов!» И приняли смерть от огня. И огнем очистились. Забыли внуки, что десятую часть оставлять надо отцам, а сотую волхвам! Жрецы призывали о ведах заботиться. А их украли у нас, и не имеем ныне. И, если бы не имели бардов наших и баянов, так и не знали бы до конца, кто мы есть и откуда!
- Батянька! Батянька! Пойдем отсюда!
- Погоди, сынок!
- Мам! – потянул Федька за рукав мать, которая прижимала к себе двух его малолетних братьев.
- Чччч! – сдвинула брови, точно завороженная мать, тем же стеклянным взором глядя на старца.
- Так повсюду пришли безбожники во святые наши храмы, - продолжал тот, гневно потрясывая над головою книгой, присланной из Москвы, - И поместили апостолов и бога своего в наши молельные дома. Посожгли священные свитки. Заставляют молиться не так, как деды молились и прадеды. Заставляют креститься не так. А кто ослушается – наказывают мечом. Называют нас рабами божьими. Не рабы мы, но внуки Боговы. Дети мои, слышите ли? Внемлите ли? Жертвы наши Богам – это мед-сурия, просо, молоко и тук на Коляду, на Русалии, на Красну горку. Наша вера – истинна и едина. Так не лучше ль и нам умереть, но не предать старой веры нашей! Подожжем эту чертову книгу Библию, эту грамоту московскую, но останемся верны себе и вере отцов! Да примет Род души наши светлые и ныне и присно и во веке веков! Пусть дым воздымаясь течет к Сварге! Матерь СВА сияет нам ликом, как Солнце!
- Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи помилуй нас! – запели стройные голоса.
Федька вырвался из толпы, добежал до своей избы, не понимая еще, что происходит, вытащил из печи котелок и ложкой стал глотать теплую просовую кашу, когда услышал звон колокола, а потом лязгнула кованная задвижка храма. Сквозь узкие бойницы стали доноситься стоны и крики. Тревожно трепетнулась душа, стиснулась предчувствием беды. Мальчишка в мгновение ока оказался у деревянной рубленной церкви, объятой пламенем, откуда доносились стоны и плач.
Его глаза от ужаса стали круглыми. Совсем рядом полыхала стихия огня. Такого высокого, какого не видел он никогда в жизни! Он был выше самых высоких деревьев. Это было похоже на Ад на земле. От пылающего храма исходил такой силы жар, что невозможно было приблизиться и на десяток метров. Не говоря уже о том, чтобы кого-нибудь спасти! Но Федька побежал к ближайшему ставку, почерпнул воды ведром, рыдая и всхлипывая, и бросил свой маленький слабый вызов Его Величеству Огню. Но стоны не прекращались. Там, за деревянными стенами самосжигались заживо все его родные. Федька бегал к воде и обратно к огню. Он выливал ведра, и откуда-то взявшаяся невероятная сила, заставляла его измученное в конец уставшее тельце делать это снова и снова.
Наконец, пламя стало утихать. Утихли и стоны. Рухнули верхние перекрытия. Федька заверещал от страха. Он думал, он надеялся, что родители еще живы!
Во дворах мычала скотина. Выли собаки. С последними всполохами огня потухло и солнце. Стало совсем темно. Наверное, Боги пожалели Федьку, потому что на пепелище под черными обгорелыми головешками оставались лежать погибшие вот такой страшной смертью его отец и мать, его братья и сестры. И негоже было мальцу видеть их перекошенные смертью лица.
***
Он проснулся от скрипа телег, топота копыт, храпа чужих лошадей, лая собак и голосов незнакомых мужиков и баб какого-то небывало-большого обоза:
- Эй! Селяне! Есть кто живой? Да, Господи, куда ж тут все запропастились?
Бородатый мужик зашел в избу, ладный, пахнущий дорогой:
- Андрей! Встречай отца!
Но ему навстречу вышел незнакомый заплаканный мальчик, которого он никогда не видел.
- Я за него! – сказал Федька.
- А тебя то как звать?
- Федька.
- Федор Андреевич?
- Угу!
- А я твой дед Василий. Где все?
- Давеча в церкви сгорели.
Дед Василий так и сел на лавку.
- Ой, горе! Ой, на день переходу то не успел! А еще кто живой остался?
- Только скотина.
- Так. Ясно. Давай руку. Пошли.
Они долго обходили опустевшие дворы брошенной деревни Медведевки. Собирали в обозы утварь. Дед давал команды разгребать остатки церкви, и хоронить людей.
Шли разговоры, что селяне, мол, сами на себя руки и наложили, только причины никто не знал. Часто повторялось слово «староверы». И еще Федька уяснил для себя, что они заперлись на задвижку изнутри, чтобы наверняка умереть. Все посматривали на него с любопытством, на единственного, оставшегося в живых, точно задавая вопрос, - а ты то что не сгорел? Душа не пустила?
- Деда, - осмелел Федька, - ты не бросай меня. А я тебе покажу, где лоси пьют.
- Да, я тебя и так не брошу. Я ведь, Федор, хотел всех в Сибирь с собою взять. Вот не успел вывести все Перуново Древо. Прости ты меня, старого. В Москве замешкаться пришлось. А лосей покажи. Нам в дорогу мясо пригодится.
Лицо деда Василия было рассечено саблей из конца в конец, но не портило мужской красоты. За добрую службу дали ему большой надел в Сибири. И величайшее дозволение от самого государя обустроить стоялыми домами дорогу до реки Инголь. Образовать беспеременную систему извоза в восточном направлении. Кое-что по этому вопросу уже делалось несколько лет. И дорога была знакомой. Но многое предстояло еще преодолеть и закрыть белые пятна дороги единой бесперебойной системой сообщения. Самые лучшие лошади были выделены ему с собою. Но после трагедии в Медведевке обоз, вобрав в себя скарб и скот бывших ее жителей, вырос втрое. Укладывали с собою окна, наличники, бревна, печные плиты, вещи, трубы, короче все, что можно было вывезти с собой.
Через неделю, заколотив крест накрест опустошенные избы, собрав имущество и скот, бережно похоронив практически неузнаваемые останки местных жителей в одной общей могиле, обоз тронулся из Медведевки на Инголь.
От Московии до Сибири прошли пешком только двое, так и державшись за руки, дед Василий, да малец Федька. Один, командовавший в свое время арьергардом, выводя войска из Смоленска, и чудом оставшийся в живых после разорвавшейся бомбы. Второй – чудом уцелевший от самосожжения.
Глава десятая
БЕРЕЗОВАЯ ДОРОГА
Пахло седой полынью. Видно, трава эта в силу входила. Заполошный ветер резко бился ледяным веником по чему доставал, но попадал прямо в душу. От этого горели щеки и уже чесались цыпки на руках. Пока тянулись пустые осенние деревеньки с черными избами вдоль широкой наезженной дороги, было еще интересно. То ставенька скрипнет, и Федька углядит на ней русалку-берегиню, вырезанную искусным мастером. То коза из нехитрого подворья выглянет. То церковка белая покажется. Невольно оглянешься, памятью приметку оставишь. Собачки опять же, одна заливистей другой изо двора во двор брань переносят… Но вот дорога стряхнула с себя последнюю скособоченную избёшку, развернулась крылатой упавшей птицей на взгорок, и показалось широкое поле без конца и без края.
Гудел Борей и свистел Стрибог во степи. Ни камня, ни дерева, ни зайчонка. Лишь среди полыни белые островки запоздалых мелкиньких ромашек. Облака и ветер. В обозе все молчат, как в рот воды набрали.
Федька шел за дедом настойчиво, упрямо. Скучно ему стало. Мальчишка не выдержал и спросил:
- Зачем ты идешь, дед?
Рассказать мальцу про Белогорье? Поймет ли? Дед, вроде бы и не обрадовался вопросу, потому что медленно оторвал язык от неба и ответил даже несколько грубовато, чтобы отвязаться от мальца, который мешал ему что-то думать:
- От заката солнца идти нам на солнечный полдень, потом, подумав добавил, - За правдой.
- А за правдой что?
- Дорога.
- А что за дорогой? – не унимался Федька.
Дед вздохнул глубоко, переключаясь на язык ребенка, даже в его сторону взглянул:
- Лес.
- А за лесом?
Опять вздохнул дед, глянул в даль, думая, что же там за лесом, но наверное, и сам не знал, и опять нехотя ответил:
- Облака!
- А за облаками?
Тут уж дед улыбнулся. Это напоминало ему сказку про Белого бычка из двух предложений – Я за облаками, ты за облаками: рассказать тебе сказку про белого бычка? А там уже что ответят, то и вставить нужно. Но он ответил неожиданно:
- Солнце.
- А за солнцем?
- Звезды.
Федька нахмурил было одну бровь, но любопытство взяло верх:
- А за звездами?
- Бог.
- А за Богом?
- Правда.
- А за правдой?
- Я.
- А за тобой?
- Ты за мной, Феденька.
Дед ухмыльнулся, крякнул в бороду и нежно стеганул правую пристяжную, чтобы быстрей пошла.
- Хитрый ты, дед, - заулыбался Федька, почесывая цыпки. И тут же придумал новый вопрос:
- А почему у меня цыпки есть, а у тебя нет?
- Потому что с меня уже семь шкур сошло. Да еще семь спустили…
- И с меня сойдет?
Дед оглядел его прямо всего-всего с головы до ног. И так тяжелехонько вздохнул до самого-самого, что и Федьке не по себе стало:
- И с тебя.
И словно бы для того, чтобы отвлечь путников от невеселого пророчества, дорога повернула в ту сторону, где нежно-нежно заалело небо, отражая в облаках золотой венец солнца.
Во главе обоза шли старый, да малый. Беседы вели.
Показался лес. Место сразу понравилось. Потянуло холодком от воды. Небольшая речушка напоила разом все стадо, которое вели за собою люди. Разбили лагерь, похожий на громадный цыганский табор, только с тем различием, что тут же мужики взялись за топоры, стали рубить небольшой, но крепкий постоялый двор. Состоял он из избы, из навеса и яслей для лошадей. Все это огорожено невысоким заборчиком из крепких жердей. На работу уходил день, иногда два. Быстро сооружали внутренние перемычки- стены, крепкие нары, стол и лавки. Отдельно ставились сени. Рылись погреба. В центре оставалось место для печки. Врезались двери, сажались на петли, вставлялись очень маленькие окна. Над притолокой дед Василий сам вырезал своей рукой: «Заимку рубил Василий Тишков». Все было в этой заимке очень надежно и крепко. Но самое главное, оставался кто-то из служивых людей деда Василия, иногда целая семья, которой выделялась некоторая сумма денег для дальнейшего обустройства дорожного дома. Так образовывалась сеть постоялых дворов по системе расстояния по 12 часов пути в обозе. Им выписывалась бумага. И ставилась печать.
А с утра обоз, отдохнувший и укрепленный еще одной дорожной точкой, двигался в путь. Места для изб выбирались как правило, у леса и недалеко от воды. Впереди обоза на коне ехали лазутчики и присматривали новое вечернее место стоянки и будущего сруба. Они же договаривались с местными властями, показывали царскую грамоту, а иногда торговались с мастеровыми о быстрой установке печей, и если рядом были стекольные мастерские, то окна вырубались больше. Или закупались впрок и везлись с собою.
Обоз шел в зиму. Но осень как по заказу стояла хоть и ветряная, но теплая. И стадо могло питаться подножным кормом.
Впрочем, где-то уже были дома, и даже деревни рода Тишкова. Они так и назывались Тишково. Обоз приводил в систему извоз от Москвы в Сибирь, оставлял лошадей и станционных смотрителей. И зачастую вместо новой зарубки ремонтировали старую.
Серьезный мороз пришелся на тот самый день, когда изрядно поредевшая колонна фургонов вступила в свои законные владения возле горы, похожей на голову белого орла. Первым делом, как всегда, наскоро срубили заимку. Затем баньку. И только после приступили к строительству каменного фундамента княжеского дома. Мастеровые работали без перерыва. Неустанно трудились на строительстве дед Василий и Федька. Через месяц у реки Инголь образовалась деревня Идет.
Федьке едва исполнилось десять, когда он сам стал уходить далеко в тайгу за промыслом перепелок и мелкого зверья. А в пятнадцать он вырубил первую свою заимку и гордо вырезал над дверью: «Заимку рубил Федор Тишков».
Глава одиннадцатая
ПОЮЩАЯ ЧАША
СТАРЕЦ АЛЕКСАНДР
Быль ли небыль – не известно. Быль! Конечно быль!
Там, в Белогорье стоял необычный скит. И дед Василий оставляя чад и домочадцев отправлялся к монахам на несколько дней, возвращался просветленным.
Ни Федора, ни кого из близких с собою не брал.
Однажды весною Федор себе невесту присмотрел - Пистимею. После двухнедельного теплого дождя размыло низины. Поперла трава, и птицы очумело заголосили со всех сторон. Вот тогда то и попали оба в белый тот скит. На венчание. Их вел дед Василий к скалам, покрытым лишайником среди багульника по узкой кромке ущелья, по выстриженным лабиринтам из колючих белых шиповничьих кустов. Далеко внизу, ворочая камни, билась о скалы горная речка, несла хлопьями подушки пены, крутила в водоворотах вырванные с корнями кедры. От этого в распадках образовывались буреломы. Сначала заверти лабиринта шли посолонь, потом противосолонь. Совершенно потеряв ориентацию, молодые оказались у ног поющей статуи – огромного белого камня, от природы пробитого разной величины дырками насквозь. Когда ветер дул южный – идол пел тоненько и звонко, когда северный – с хрипотцой завывая, когда западный – пристукивал совсем низко-низко, чуть ли не басом. И очень мелодично звучали ветры с востока. Никаких знаков на камне больше не было. Тропинка образовывала круг, от которой вели другие тропинки-лучики в стену-скалу. А при последнем повороте открывался вид на сам монастырь. Наверное, когда-то он был просто белой горою среди таких же гор. Но трудолюбивые людские руки вырубили в ней окна и арки, ходы и ступеньки, пещеры и лабиринты этажей в пять или шесть.
Устье тропинки кончалось песней незнакомца с доброжелательной усмешкой в черной курчавой бороде. Цыган в белом льняном балахоне укладывал гладкими боками камни в глинистое месиво, размытое дождем. И пальцами выравнивал пространство, связывающее эти камни в единую ровную и очень гладкую дорогу к монастырю.
- Доброго здоровьичка, Любомир!
- И тебе здравствовать, дед Василий!
- Вот веду, как и обещал, внука своего с невестою на праздник весны и жизни.
- Доброе, доброе дело, милости просим! – прервался на приветствие чернокудрый молодец, сверкнул белозубой улыбкой, дернул за какой-то шнурок, привязанный к ветке, бренькнул на березе звонкий колокольчик, и снова незнакомец по имени Любомир заурчал песенку себе в усы, продолжая руками камни укладывать в мягкую глину.
Праздник для новобрачных начался с того, что вдруг звучно заиграли била – старинный инструмент, состоящий из металлических звонких пластин разной толщины, прикрепленных ремешками из кожи через дырочки к деревянной жердине. Звуки его напоминали больше звуки колокола и многих малых колокольцев. Молодых встретили двенадцать белых старцев, приняли поклон и поклонились сами. Торжественность обстановки придавали и диковинные птицы, щебечущие без умолку на причудливо изогнутых деревьях. Федору и Пистимее подали по рубахе из крепкого льна без вышивки, повели в просторную залу, устланную домоткаными дорожками. Там в той зале были еще три старца, с гуслями в руках. Песнь их лилась звонко, необычайно молодые голоса звучали серебром. И белизна их длинных волос ничуть не отличалась от белизны волос тех, кто встретил у порога. Лишь свет в очах сильный небывало, теплый, уверенный. У иных в руках были бубны с прикрепленными к ним колечками из того же металла. И они тихонько позвякивали теми бубнами в такт гуслярам и пели: «Через поле широкое, Через море глубокое. Летели лебеди – белы птицы, Белы птицы – быстры крыла. Мостили они мосты - все дубовые, стелили они пути – красным бархатом; красным бархатом , жарким золотом; жарким золотом, светлым серебром… А в Земле белой – белым-белой той – пели дивну песнь Старцы Вещие; пели дивну песнь о веках былых, да о мудром Боге, о Велесе…»
Когда кончили монахи длинную песнь до конца, казалось, ничем более диковинным удивить невозможно. Казалось, счастливое удовлетворение вычерпало себя до дна, до самого корня. Но тут из резной каменной альковы скромно вышел самый древний старец Александр. Глянул на молодых из-под широких светлых бровей. И гости в то же мгновение поняли, кто тут главный. Взгляд старца отличался богатырской удалью веселой, ярким почти солнечным светом искрился на входящих. Александр был тоже в белом. На груди его на красном шелковом шнурочке висел небольшой золотой коловрат. В руках, не вздрогнув, покоилась медная, или похожая более на медь, чем на какой-то другой металл, чаша, наполовину заполненная водою. Старец закрыл голубые глаза. Одной рукою, в которой крепко зажал деревянный пестик, он стал водить вкруг посолонь по краям той чаши.
- Не забывайте, братья, что Бог отец сбросил на землю скифов не только меч для защиты от врагов и эту чашу для достатка, но и ярмо для труда! И только от Руси имели мы помощь, поскольку все мы Дажьбожьи внуки! Мир нам всем. И живым и ушедшим в небесный Ирий! Труд нам всем без врагов и болезней! Оуммммм! – запела чаша в его деснице. Василий, как и другие монахи, опустил голову на грудь и запел одними лишь ноздрями с тон чаше. Ни Федор, ни Пистимея никогда и нигде такого не слышали, чтобы посудина сама пела! От многоголосья мужского хора затрепетали стены скалы из белого камня. Звук все увереннее нарастал, менялся. И менялся до ноты другой актавы. А после еще на актаву выше взыл. Эта необычная живая чаша умела петь три разных ноты! И последняя оказалась мощной и глубокой, такой, что и вода в чаше запузырилась. И стала выпрыгивать мелкими брызгами на Федора и Пистимею.
- Оуммммм! – запел старец Александр на октаву ниже чаши, и дальше на непонятном старинном языке, - Оумммм Сурия, - продолжил обрядовое пение вместе с чашей своею.
Тут Пистимея глянула на руки старца и удивилась их пружинистой силе. Мускулистые. Крепкие. Ладные. Будто из камня выточенные – ни одной лишней линии.
- Оумммм! – подхватили неизвестно откуда взявшиеся более молодые послушники в белых льняных простых одеждах. Резонанс все мощнее ударял в потолки, и окна задрожали от мощности звуковых октав.
Заряженная пением чаши вода оказалась чудесной на вкус, придала телам легкости и воздушности.
И пошла потеха! Молодые молодцы выходили в круг сначала четверо на четверо биться. Потом один на один. И если кто-то из них побивал всех, то оставался, пока молодые все не показали свои силы. Когда остался самый сильный молодец, тот самый Любомир, что встречал их при входе, он поклонился старцу, пригласив его в круг. Александр бросил взгляд, как лезвие ножа на противника, потуже опоясался, велел завязать себе глаза. Молодому подали в руки дубинку-палицу.
- Вот гляди, что сейчас будет. Русским боем называется! – шепнул Василий Федору, - Такому только здесь научат, внучок!
Старец Александр с завязанными глазами встал приземисто. Весь во слух обратился. Молодец, встряхнув цыганскими кудрями, приступом пошел на него. Любомир, хоть и силен, хоть и легок, как пушинка, но всеж-таки на толику тяжелее, неповоротливей. А у Александра поступь легкая, неслышная. Движения выверенные до самой малой доли секунды. Сколько ему лет? И сказать страшно. Столько разве живут? И руки и ноги старца при движении словно бы дивную мелодию рождают – мелодию ветра. И как бы не махал дубиною цыган – все старец от нее уходил - уворачивался. А потом и вовсе отобрал ее и в дальний угол бросил. Молодой столько выпадов делал, пытался кулаками сбить противника! Но не тут то было. Гуттаперчево отходил Александр снова и снова, пока Любомир не устал.
- Так говорится в писании нашем – будут бить тебя по щеке – подставь другую. Противник ослабнет. А ты удар нанесешь верный! – пояснял Василий.
Наконец сцепились два богатыря. И Александр положил Любомира на ковер сухими жилистыми руками, как котенка малого, повязку снял. Поклонился на рукоплескание белых братьев.
Веселье продолжалось до захода солнца. А под конец подошел Александр к молодым, и подарил два медных колечка такого же цвета, как поющая чаша.