Юрий Сергеев «Становой хребет»
| Вид материала | Документы |
- Экономическая история, 174.54kb.
- И 61°00' вост долготы и занимает площадь 3154 кв м. Ссевера и востока ее окаймляет, 2163.14kb.
- Бассейн р. Узункаргалы Бассейн, 821.67kb.
- П. В. Сергеев мировая экономика учебное пособие, 2896.47kb.
- П. В. Сергеев мировая экономика учебное пособие, 3014.87kb.
- П. В. Сергеев мировая экономика Учебное пособие, 2941.74kb.
- Юрий Сергеев, 5627.77kb.
- Княжий остров Сергеев Юрий Васильевич, 6483.44kb.
- И. И. Ползунова Кафедра Систем автоматизированного проектирования Сергеев Е. И. Программа, 69.46kb.
- А. А. Сергеев сергеев А. А., кандидат юридических наук. Наверное, каждому из нас приходилось, 181.79kb.
18
Обнажения. Обнажения. В других краях геологи не могут добраться к ним через толщу наносов, а над рекой иссечённые дождями и ветрами скалы подпирали тучи, словно бахвалясь своими сокровищами. Гляди, исследуй, сколько влезет...
Тут тебе и граниты, и туфогенные песчаники, и кремнисто-глинистые сланцы, пятиметровой ширины жилы кварца, топырятся прозрачные пальцы хрустальных друз, взблёскивают правильные кубики пирита.
А возможно где-то и золото по ключам, только нет времени бить шурфики и брать пески на лоток. Юдома гораздо шире Аллаха и многоводней, просторная её долина заболочена, здесь великое множество озёр...
Прощай, Джугджур! Огромная горная страна с десятками хребтов и отрогов, рек и ручьёв. До встречи, Джугджур! Спасибо за щедрые твои дары.
Два плота стремительно неслись вниз по течению. Иногда сплавщики приставали к берегу и таборились на короткое время. Егор залезал на ближайшую сопку и рисовал схему местности.
Зайцев подарил ему на прощанье свой морской бинокль и горный компас для определения азимута при составлении карты.
С одного наиболее высокого кряжа Егор увидел Облачный голец Станового хребта, который они с Призантом наблюдали с Учура.
По левую руку от Быкова, стоящего на гребне останца, зубрился стеной и застил Охотское море Джугджур, сзади белели гольцы Юдомского хребта, а внизу по течению реки, у самого горизонта, темнели, будто ровно срезанные огромным ножом, сопки Алданского нагорья.
Свистел упругий ветер в камнях. Внизу дыбились огромные глыбы курумов, обросшие мхами и карликовой краснолистой берёзкой. Даже Игнатий потащился на скалы за Егором, старый приискатель долго озирал в бинокль дальние горы, подёрнутые голубенькой дымкой, и только покряхтывал от удовольствия.
В солнечный и ясный день на горах, даже без бинокля, была видна каждая расщелина, изгибы снежников и причудливые башни останцов. Тайга полыхала осенним разноцветьем: преобладали апельсиновые и лимонные тона — это листвяги.
Кое-где озеленели гривки ельников. Пятнами крови рдели островки осинника. Пахло сырым мхом, мертвенной прелью колодин и грибниц, смольём стлаников.
Игнатий украдкой смахивает нечаянно набежавшую слезу. «От ветра, должно быть», — растроганно думает он и касается плеча Егора.
— Ты только поглянь, в какую волю я тебя, старый дурак, заволок. Си-и-идел бы ты счас в своей паршивой Манчжурии да от скуки ханшин жрал. А тут... ты глянь! Какое страшное буйство камня для глазу.
Какие же силы были у земли, чтобы вздыбить всё это и так ловко, для удовольствия нам, разложить! А? Как же не жить, когда такое тебя окружает. Горы и горы, нет им конца и краю... Провалы, пропасти, реки, леса.
Всё живёт и дышит тёплой грудью. Гос-с-споди-и... Как же мне помирать теперь, когда это всё опосля останется... и будет шуметь дальше, пахнуть, сиять. Как же уходить от такой красоты. А?
Господи! Дай ишо один срок! Чтобы насытиться вдосталь. Не хватает жизнюшки, не хватает. Дай?! Тогда храм возведу своими руками на этом гольце... эх, ты-ы... молчишь... — и опять непрошеная слеза ожгла его щёку горячей стёжкой и остыла на потрескавшихся губах.
— Спасибо тебе за всё, Игнатий, — глухо отозвался Егор, — никогда я эти края не покину, ни на что не сменяю... Спустимся вниз, надо плыть. Удастся ли когда ещё взойти на эту высоту?
— Тебе удастся, ясно дело, а мне вряд ли. Пошли, Егорка. Говорят, перед смертью не надышишься. Пошли, компаньон ты мой приветный...
Идти вниз куда трудней, чем залезать наверх. Голец сплошняком обвален шаткими плитами камня в поросли мхов и лишайников. Кругом — угрюмые провалы пещерок. Громоздятся в причудливых позах выветренные останцы, словно вздыбленные чудовищные медведи и застывшие в прыжке сохатые.
Громадные глыбы навалены над обрывами, казалось, чуть толкни их — и всё мгновенно загрохочет. Хромому Игнатию особенно тяжело идти. Но он не жалуется.
Ниже курумников ноги до колен утопают в мягких болотистых мхах террас. Сюда уже снизу добегают стланики, заросли ёрника, кустарниковая ольха и ещё хилые, закрученные винтов лиственницы...
Трое рабочих уже затомились в ожидании. Они наловили рыбы и теперь трапезничали у костра. Хорошо промявшись, Егор с Парфёновым набросились на жирных ленков. Хлеб кончался, надо было выпекать новый.
Решили этим заняться на ближайшей ночёвке, а пока обошлись ржаными сухарями. Игнатий ел и не мог остановиться. Наконец, отвалился на спину, расстроено махнул рукой.
— Ну её к чертям, эту рыбу. Ешь, ешь — а через час кишка кишке мяукает в тоске. Надо мяска добыть. С гольца я приметил внизу по реке хорошие мари, должон сохатый выходить на пастьбу.
Счас он отъедается, скоро гон начнётся, обычным делом в конце сентября ревут и хлещутся рогами за маток. Може на болотине и олешек подвернуться, мило дело, сокжои счас на грибках исправные телом.
Ты, Егор, на уток больше заряды не переводи, баловство с ними одно, как и с рыбёхой. Отпугнёшь пальбой местную скотинёшку в сопки. Спробуем на зорьке охотничать. Пораньше на ночлег у марей затаборимся, подъём на рассвете сыграю...
Пристали они к большому острову, наполовину заросшему елью. За широкой мелкой протокой открывалась просторная марь, уходящая к самим сопкам. На таборе особо шуметь Игнатий запретил, долго отбирал патроны для своего карабина, подтачивал на камне нож. Один рабочий пошутил:
— Ты, Игнаха, как в мясную лавку собираешься. Ничего не добудете, если заранее готовитесь обдирать дичину — верная примета.
— Слепой сказал, поглядим. Ясно дело, привязать сохатого к листвянке для нашенской светлости тут некому. Придётся искать, — он заторопил Егора, — давай, брат, укладываться. Завтра денёк не из лёгких. Если на мари зверя не окажется, пойдём за сокжоями на гольцы.
Егору показалось, что только он уснул и тут же кто-то дёрнул его за ногу. Угадал торопливый шёпот Игнатия. — Вставай, надо итить.
— Сейчас, я мигом. — он вскочил на ноги и потянулся.
Небо на востоке чуть порозовело. Где-то тонко закричали всполошенные кулики-перевозчики, и просипел в полёте ворон. Рассветало... Егор наскоро плеснул на лицо ледяной водой, зябко поёжился, глотанул из кружки чайку. Из костра за охотниками досматривают рысьи глаза угольков.
Игнатий с Егором перебрели через протоку и выбрались на закрай мари. На ней ничего не видно — непроницаемой кисеёй завис туман.
— Посидим трошки, — тихо проговорил Игнатий, — счас ветерок приберёт эту муть. Потом двинем в обход болотины, я с одной стороны, ты — с другой.
— Ага... ладно.
Из ельника одна за другой полетели кедровки к стланиковой горе.
— Вона подались на промысел, — зашептал Игнатий, — на голодный живот и орать не желают... работящие птахи, как добрые приискатели.
Эвенки говорят, что кажняя из них по два-три ведра ореха на зиму запасает, раскладывает в тысяче ухоронов и всё помнит, язви её в душу. Как в головёнке всё это содержится, вот удивление. Всё, пошли, ежель чуть поднагнуться, марь видно.
— Понял, — Егор, подавляя дерущую рот зевоту, плеснул воды на лицо из ручейка.
Какая-то птаха завела в лесу нехитрую мелодию. Он осторожно шёл краем ельника промятой во мхах звериной тропой. Обходил бочажины со стоялой водой. старался не наступить на сушняк.
От тропы торфяным уступом поднималась на уровень глаз и уходила к далёкой, ещё сумеречной сопке ровная, как стол, болотина, подёрнутая пушистой зелёной травкой.
Порхали ещё не отлетевшие в тёплые страны проворные бекасы, где-то сиротливо крякала утка, безутешно сзывая выросшее за лето и непослушное потомство.
Зверя не было видно. Светлело ещё больше. Туманное покрывало разом оторвалось от мари и взмыло вверх, растворившись в голубеющем небе. Ветер пахнул сильнее, растревожил деревья, отрясая с них хвою и ненужные к зиме листья.
«Не будет толку!» — подумал Егор, обошёл кулигу низкорослых ёлок и замер от неожиданности. Прямо перед ним, метрах в трёхстах, спокойно пасся здоровенный сохатый с широкими лопатами рогов.
Чуть в издальке бродили две матки с годовалыми телками, а у подножья сопки — с десяток тёмных сокжоев-оленей.
Егор медленно отступил за ёлки, лихорадочно нашаривая в карманах патроны с пулями. Их оказалось всего два — остальные спросонья забыл в сидоре. Осторожно выглянул, тихонько взводя курки. Сохатый нехотя поднял голову и опять успокоился. Егор медленно пополз, передвигая за ремень ружьё.
По-домашнему пахло коровьим стойлом. «Значит, ветерок тянет на меня», — подумал Егор. Трава осыпала его лицо колючими брызгами, под локтями всхлюпывала вода, обжигала грудь и живот холодом, но он уже ничего не замечал, упёршись взглядом в одну точку.
Сохатый, словно отлитый из блестящего чугуна, по мере того, как Егор приближался к нему, увеличивался в размерах: уже различались белое подбрюшье зверя, густошерстная чертячья борода под горбоносой мордой. Взблёскивали белки глаз.
Егор полз рывками, замирая, если рога взмётывались вверх и сохатый прислушивался.
Наконец, нетерпеливо подумал: «Пора! Не то, вспугну». Медленно поднял бельгийку, упёр локти в дернину болота и, затаив дыхание, прицелился в лопатку зверя. Ударил дуплетом. Сохатый взвился на дыбы, грузно шмякнулся на бок, всплеснув брызги воды.
Его ноги ещё судорожно мочалили копытами мох и траву, а Егор уже нёсся к нему, позабыв всё от радости. Зверь, увидев бегущего человека, ухнул, вскочил и медленно пошёл тому навстречу, как не раз ходил на медведя.
Егор растерянно оглянулся — спасительный ельник чернел далеко позади. Быков попятился, а на него, всё убыстряя ход, неотвратимо надвигалась чёрная глыба с опущенными острыми рогами и яростным рёвом.
Он остановился, поняв, что не убежать, вырвал из кармана дробовые патроны, один выскользнул из пальцев и чмокнулся в воду. Оставшимся зарядил ружьё. Машинально разорвал на груди карман, выхватил оттуда платиновую пулю Эйнэ и сунул её через ствол на патрон.
Егор присел, чтобы не выкатилась пуля. С трёх шагов пальнул ниже основания рогов и сиганул в сторону, бросив ружьё. Но зверь всё же успел поддеть его за ноги своей костяной лопатой.
Быков, кувыркнувшись в воздухе, словно тряпичная кукла, лицом угодил в воду, от неожиданности захлебнулся, одурело вскочил.
Сохач не двигался. Раскачливо бегущие самки уже скрывались в далёком подлеске. Через марь спешил Игнатий, радостно что-то шумел издали и махал шапкой. Он подошёл, ни о чём не расспрашивая, сразу же вынул свой нож. Вспорол шкуру на животе зверя от паха до головы и стал свежевать.
— Ох и жирнющий же бычара! — довольно проворчал Парфёнов, подрезая шкуру. — Нынче никуда не плывём, будем пировать.
Нагруженные мясом Егор и Игнатий пришли на бивак и разбудили заспавшихся спутников. Все вместе они сходили на марь, но всё же, не смогли унести гору свежего мяса. Пришлось делать ещё пару ходок.
Игнатий, тем временем, быстренько соорудил коптильню. По отлогому склону вырыл на штык лопаты канавку, сверху прикрыл её старой корой и присыпал землёй. Связал из жердей конусный шалаш и обтянул его куском брезента.
Внутри развесил подсоленные ломти сохатины. В нижнем приямке развёл костёр из тальника и гнилушек, обложил его плитами камня, и дым, по подземному ходу, устремился в шалаш...
А в большом котле уже варились хрящистая грудинка, сочные губы, сладкий язык, почки, заплывшие салом, и сердце. На отдельном костерке обжаривались проткнутые палочками ерника большие куски кровянистой печени.
Наконец, уселись вокруг выложенного на тонкие веточки парящего мяса, разломили выпеченные с вечера пресные пышки и принялись есть.
Свежина необыкновенно вкусная и нежная. Мякоть продёрнута прослойками жира и хрящиками, до головокружения обдаёт травяным запахом дичины, и кажется, что наесться невозможно.
Особо неповторимы по вкусу толстые губы сохатого и его язык, они тают во рту, течёт по пальцам и бородам едоков жир, они уже постанывают от пресыщения, а Игнатий тащит приманчивую глазу печёнку.
В большом медном чайнике томится заваренный кипяток. Горячий крепкий чай даёт роздых, и опять хочется посмаковать ребровину или, круто посоливши, всосать мозг из расколотой трубчатой кости.
Игнатий, объевшись и опившись чая, лёг на спину под солнышком.
— Ой, уморился! Эдак мы всего сохатого уметём в два присеста. Откель понабирались такие здоровые пожрать. Ох, надуло же меня, кабы не треснуть. Давно такой радости не знал, — повернул весёлое лицо к остальным страдальцам и засмеялся, — а теперь, мужики, слушайте меня.
Немного погодя с нами зачнут твориться жуткие приступы, — он округлил глаза и сел. — В разгар гона сохатину есть опасно, а если приспичит, надо её потреблять малыми дозами, не то переходит из него в наше мужичье тело дикая охота до баб...
С какими-то соками вливается из мяса. Не знаю, что сегодня будет, страх подумать! Я один раз трое суток не спал после такого угощенья, пока не догадался убечь в жилуху к одной безотказной хитрушке.
Она, бедная, на второй день от меня в тайгу кинулась спасаться, чуток до смерти не залюбил деваху. Вот так-то, братки...
— Что же ты раньше молчал? — засмеялся Егор. — Теперь уже поздно, до хитрушек отсюда не доберёшься...
— Да любопытно стало на вас, молодых, поглазеть, при таких чудесах. Ить, на слово вы бы всё одно не поверили, — он подбросил дровишек в костёр коптильни и опять растянулся. А через минуту Игнатий уже всхрапывал.
Осенний просторный лес наполнен привычными звуками. Торопливо бежит и всхлипывает протокой вода, на дне самородочками светятся палые листья тополя.
Устало поскрипывает ствол сгорбившейся на подмытом берегу старухи чизении, похожей на вербу, ветер что-то ищет в её тонких волосах-веточках, шелестит и нашёптывает.
Люди, сморенные сытой ленью, дремлют на солнечном пригревке. Над коптильным шалашом, похожим на тунгусский чум, пластается клубами синий дым, доносит запахи томящегося мяса. В обед опять сварили полный котёл свеженины.
Прав оказался Игнатий: сплавщики ощутили необыкновенный прилив сил, заскучали по дому.
Мешки с мясом они опустили с кормы плотов в холодную воду. Новые шесты вгрызлись в хрусткое галечное дно. Паромы скрипя повлеклись на струю.
Эта река, словно оправдывая своё женское имя, оказалась коварней, по-бабьи хитрей, неугадливей Аллаха. Местами Юдома разливалась по долине многими притоками. и сплавщики порой не различали заранее основное русло. Одним отвилком проплыли километра два, а потом он нырнул под громадный завал.
В диком перехлёсте дыбилась и качалась на воде большая плотина из ошкуренных паводком цельных стволов. Река чудом не затянула под неё зазевавшихся людей.
Пришлось бечевами весь день тянуть плоты вверх по течению, а через десяток километров другое русло рассыпалось малыми ручейками по камням обширной мели, намертво присосало тяжелые бревна к гальке. Взялись строить новые паромы.
Схема, которую чертил Егор, всё более усложнялась. По прежнему приходилось подниматься на господствующие высоты и разбираться в хитросплетениях долин, скал и сопок. Как-то Егор с Игнатием увидели в прибрежном сосняке старые пни, а за ними — похилившуюся избушку.
Приметили они её случайно, когда взобрались на сопочку, чтобы оглядеться. Возвращаясь к паромам, сплавщики сделали крюк и осторожно подкрались к зимовью. Но свежих следов не обнаружили. Старое кострище чернело у входа.
Ржавый топор торчал в стволе дерева, да кругом валялись зелёные винтовочные гильзы. Игнатий открыл с трудом тяжёлую дверь и вошёл в избу. Пахнуло плесенью и гнилью. Из двух щелястых окошек, похожих на устроенные бойницы, падал слабый свет.
На широких нарах, на полу — скелеты, винтовки, шашки, а у самой двери, на широкой печке из дикого камня — в хлопьях ржавчины станковый пулемет «максим» с вправленной полупустой лентой. За щитком виднелся череп в офицерской папахе, продырявленный пулей.
— Ёшкина мать! — отшатнулся Игнатий с перепугу и перекрестился. — Ты поглянь, что тут творится! Не меньше взвода, сердешных...
Егор пролез внутрь и, ничего не понимая, обернулся к Парфёнову. Тот неспешно выкатывал через порог пулемёт.
— Что за люди, откуда они, Игнат?
— Пепеляевцы, кто же ишо будет. Как раз на реке Мае, куда мы плывём, красный командир дедушка Курашов в двадцать втором году начисто разбил войска Пепеляева. Видать, эти люди спаслись из генеральской армии и забились в тайгу, а когда их голод прихватил, меж ними что-то стряслось.
Оружие ить всё целое, знать не побили их пришлые, а сами перестрелялись, — Парфёнов вернулся в избушку, оглядел стены и потыкал в них пальцем. — Думаю, дело было так: чем-то допекли они офицера, он их с пулемёта и положил, сонных, глядит вот, чуть выше нар все стены порублены пулями.
А кто-то раненый, видать, его кокнул. Так все и смирились. Винтовки и шашки надо позабирать, не дай Бог ещё попадут бандитам в руки, горя не оберёшься... Следует захоронить останки, всё же, русские люди, православной веры.
Грех так бросать. Крестик поставим, пущай на нас лиха не держат. Они вырыли неглубокую яму, стащили в неё более двух десятков скелетов, собрали истлевшие документы.
В офицерской кожаной сумке Егор нашёл серебряный портсигар с монограммой, в нём лежал расшитый кружевами платочек и письмо, написанное каллиграфическим почерком. Егор развернул пожелтевший листок бумаги:
«Здравствуйте, глубокоуважаемая, милостивая государыня Елизавета Сергеевна!
Пишу вам на обрывках амбарной книги, взятой мною в одной из телеграфных контор тракта Аян- Якутск. Всю остальную бумагу солдаты извели на самокрутки. Пишу и не знаю, удастся ли когда отослать эти строки, дойдут ли они к вам.
Весьма неблагополучно начался наш поход на Якутск. Ещё в Охотске я начал сомневаться в его целесообразности. Там же был назначен командиром роты в армии генерала Пепеляева. Он планировал штурмом взять Якутск и восстановить в этих диких краях монархию.
Кругом — лёд и лютая смерть поджидали нас, много обмороженных и цинготников, зубы выплёвываются, как семечки. В случае если погибну, я обязан Вас уведомить, что страстно любил Вас и люблю до сих пор.
Молитесь за Броню-гимназиста, к которому Вы были так равнодушны, что отказывались танцевать с ним на балах купца Самаринова. Уверяю Вас, что ежели вырвусь во здравии отсюда, Вы будете моей женой, что бы ни стояло на моём пути.
Простите за самоуверенность, нахожусь я на грани отчаянья. Провизия кончается. В кругу солдат брожение, ловлю на себе злобные взгляды свирепых мужиков. И хочется бежать куда глаза глядят. Это уже не армия, а сброд жестоких зверей, жаждущих крови.
Прапорщика Игнатьева во сне запороли штыком, сволочи повально дезертируют, дерутся до смертоубийства. Нет сил сдерживать разложение. Неделю тому назад был страшный бой, мы в панике бежали от регулярной армии красных.
Собрал я по лесам около взвода под своё начало и решил выходить к Охотску. Наскоро срубили избушку, чтобы передохнуть, заготовить на дорогу дичь. По Юдоме выйдем через верховья на тракт и будем пробиваться к побережью.
Возможно, скоро буду дома в Благовещенске. Не забывайте меня, Лиза! Хотелось бы знать, жива ли ещё моя матушка, Ксения Гавриловна.
Пользуясь случаем, прошу принять уверения в совершенном почтении и любви
Ваш навеки Бронислав»
Ниже уже корявым почерком было дописано:
«Лиза! Если бы Вы только знали, что такое цинга, ломящая боль в конечностях, всё тело опухает и появляются багровые пятна на ногах. Разрыхляются и кровоточат дёсны. Изо рта быдла, которое меня окружает, идёт гнилостный запах, который может свести с ума.
Человек буквально загнивает живьём. Мы загнили, Лиза, загнили давно, вся наша интеллигенция и дворянство... Народ отторг нас, чтобы не заразиться трупным ядом.
Мне уже никогда Вас не увидеть, суровая девушка. Прощайте! Солдаты решили идти сдаваться на Амгу, а меня наутро будут судить за все грехи. Я сам устрою им Страшный суд! Как я их ненавижу! Всё!»
Грозно заревел оживший пулемет, Егор даже выронил письмо от неожиданности. Игнатий лежал, разметав ноги, с налитыми яростью глазами и поливал каменную россыпь у сопки лавиной пуль.
И стрелял до тех пор, пока не кончилась лента и не закипела залитая им в кожух вода, нагретая его яростью. Парфёнов вскочил, потом сразу сник и устало лёг рядом с пулемётом. Дрогнувшим голосом заговорил:
— Слава Богу, что отряд дедушки Курашова не пошёл вслед за ними, — он кивнул на могильный холмик, — от этой справной машинки многие бы головы поклали. Четыре коробки лент — долго можно сидеть в осаде.
От реки подкрались испуганные рабочие. Один из них сжимал в руках карабин Игнатия.
— Фу-у! Напугались мы, — опустил он оружие стволом в землю, — уж подумали, что вас тут припутала какая шайка. На подмогу прилетели.
— Ну, братцы, — проговорил с усмешкой Игнатий, — мы теперь вроде партизанского отряда, вооружены до зубов, никакая банда не страшна, даже палашей на каждую душу по две штуки приходится.
Берите это железо. Салют я исполнил, пущай теперь в покое лежат на веки вечные. А ведь, иные из них насильно служили, могли опамятоваться, жить да жить.
Как в давние партизанские годы выглядел сейчас передовой плот: на носу хищно застыл смазанный сохачьим жиром «максим» с вправленной лентой, рядом — вязанка винтовок и шашек.
Теперь они плыли по Мае, полноводной и широкой реке. Вода Юдомы с отрогов Джугджура сплеталась с мощным потоком, бегущим от Станового хребта.
Тут путников и пристигла ранняя зима. С севера наволокло снеговых туч, зашёлся в дикой пляске буран и принудил поисковиков затабориться на берегу. Они видели, как по реке густым валом катилась зеленоватая шуга слипшегося в комья снега, как она костенела заберегами.
Жгучий холодный ветер рвал дым из жестяной трубы печурки. Палатку придавило снегом, в ней темно, сыро от капели, сочащейся через брезент. На четвёртое утро пурга притихла, и они опять поплыли.
Подмораживало. В иных местах тонкий лёд уже перехватил реку. Пробивались через него при помощи шестов на тихих плёсах и двигались дальше к берегам Алдана. Но зима, всё же, опередила сплавщиков.
Вморозила паромы посреди реки: на зыбкий лёд не ступишь, до дна шестом не достанешь. Пленники реки всю ночь дрожали от холода, завернувшись в палатку.
К середине второго дня самый лёгкий из рабочих, опираясь грудью о шесты, как на лыжах выполз к берегу, нарубил и настлал к паромам жердей по тонкому льду.
По ним выбрались остальные. Решили идти пешком вниз вдоль реки, до её устья. Всё лишнее схоронили в приметном месте, сделали пару лёгких нарт, увязали на них груз и впряглись в лямки. Для Егора всё знакомое повторилось — напомнило Учурскую экспедицию.
К Алдану выбрались уже зимним путём. На устье Маи весело плескался дымок из чума, бродили олени по склону сопки, копытили из-под снега ягель.
Когда путники подошли ближе, то дурниной взревели почуявшие их собаки. Вылезла на белый свет из жилья круглолицая, улыбающаяся Лушка. Парфёнов оторопел.
— Ядри её в корень! Супруженция встречает, вот так диво!
— Насяльник шибко большой нас послал, сказал: «Игнаска собсем пропадай», — спокойно отозвалась Лукерья, — пошли цай пить.
Николай Зайцев писал отчёт: «Шестьдесят пять дней настоящей, хорошей работы решили судьбу района. Покрыты топографической и геологической съёмками около восьми тысяч квадратных километров.
Сделано семьсот семьдесят километров сплавных маршрутов, выявлены десятки золотоносных ключей. В итоге, открыт крупный золотоносный район на востоке Якутии». За окном лютовала зима...