Geum.ru

Юрий Сергеев «Становой хребет»

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   ...   54

18


Михей не забыл о своем решении. Утром, едва продрав глаза, приказал Егору с матерью собираться, одеваться в выходные наряды. Запряг пару лошадей в новый тарантас.

Проньке с Олькой велено было оставаться дома. Сестра от такого наказа отца вдарилась реветь: уж больно ей хотелось поглядеть, как будут высватывать за брата Марфутку.

Приискатель кучерил сам, охлёстывая без надобности резвых коней. У него кружилась голова от предстоящей встречи с Марфой и ещё не унявшейся слабости.

Мать сидела грустная и задумчивая. Куталась в платок и вздыхала. Верка и тут не отставала от Егора, бежала следом, озираясь вокруг и принюхиваясь.

Издали забухал свирепым лаем Байкал, упреждая своих хозяев. Егор лихо осадил на полном скаку лошадей у ворот и громыхнул черенком кнутовища по тёмным доскам. Отворил ворота сам Якимов, обутый на босу ногу в драные пимы.

Унял кобеля и провёл гостей во двор. Распряг лошадей, жалуясь на ломоту в костях. Видно, не догадывался, зачем пожаловали Быковы. Потом все скопом вошли в дом. Яков со Спирькой завтракали, на стол подавала Марфа.

Хворая Якимиха лежала на печи. Михей размашисто перекрестился на иконы, отёр рукавом мокроту с усов и сразу начал разговор о деле, застигнув врасплох хозяев. Мать Егора и встревать не стала.

— Харитон! Полчанин ты мой разлюбезный. Ты слышишь?

— Чево тебе?

— А ить мы не шутейно сватать Марфутку заявились.

— Но? Ну, сватай, коль усватаешь. Моё какое дело, баба с возу — кобыле легче.

— Чёй-то он там гутарит, — грузно сползла с печи Якимиха. — Разве так дело обставляют! Совсем Божий обряд свергли. Ить вначале покуражиться следует, пошутковать... А то сразу — на тебе!

Егор маялся у порога, стыд горячил щёки. Перехватил мельком насмешливый и снисходительный взгляд Марфы и совсем потерялся. Её братья, ободрённые предстоящей гульбой, радостно зашебуршились, кинулись в горницу одеваться в казачью справу. Якимов в раздумье чесал пятернёй лохматую голову.

— Могёт, рано ишо? Девка в хозяйстве мне большая подмога. Старуха вон не встаёт в болезнях. Не-е-е... погожу. За купца такую девку отдам чтобы безбедно жила.

— Егор наш богаче любого купца, — не утерпел и похвалился Михей, — фунтов десять золотья приволок из Расеи, — гляди, как бы не промахнулся ты, Харитон. Живо девку отыщу в другом хуторе, а может, и у самого Упрятина дочь умыкнём. Девок у него полон дом на выданье. Гляди...

— Брехать ты здоров, станичник! Десять фунтов... откель ему взять столько золота?

— А ты вот поглянь, — Михей достал из-за пазухи узелок с прихваченной малостью песка, — глянь поначалу, а уж потом в брехуны определяй, — лицо его налилось самодовольством: — Да и теперь хучь што закуплю, хучь две бабы ему!

Вся якимовская семья окружила стол и выставилась на развязанный узелок. Харитон недоверчиво потрогал указательным пальцем золото и остервенело гаркнул на Якова и Спирьку:

— Глядите! Как надо жить, дармоеды! Вам бы только ханшин жрать да пожирней ево закусывать. Вот, поучитеся у молодова... Поучитеся! Хрен с тобой, Михей. Забирай Марфутку, могёт, и сживутся. Бабка, будя хворать и придуряться. Свадьбу!

— А меня спросили? — заартачилась было невеста. — Я пока погожу. Успею замуж, — сузила свои хитрющие глаза.

— Цыть, курва! — прошипел угрожающе Якимов. — Живо одевайся к столу, не то завтра отдам встречному китайцу. Будешь палочками рис ихний клевать и рожать в полгода раз.

Марфа на удивление не проронила больше ни слова, покорно ушла в свою горенку и вскоре явилась кроткой голубкой, облачённая в свои лучшие наряды. Во дворе смертно орали под топором куры. Якимиха резво порхала по избе, будто сроду не болела.

Застилала скатертью стол, вынимала из потайных от своих казаков мест спирт. Когда молодых усадили в угол, она и вовсе заполошилась. Метала на стол выпивку, холодец и прочую закуску, на бегу глотала из поднесенного стакана и опять суетилась, потчуя сватов.

Видно было, что она до смерти рада спихнуть с рук строптивую девку. К вечеру все перепились. Спирька с Яковом подрались в кровь. У Егора и Марфутки горели губы от принужденных поцелуев. А казаки в помутнении орали непрестанно: «Горько-о».

Только мать Егора неприкаянно сидела, совсем не пила и жалостливо смотрела на осчастливленного сына. Ночевать Михей задумал у себя на хуторе. Опасался за оставленное хозяйство. Тяжело встал от стола и промолвил, дождавшись тишины:

— Думаю так, Харитон... Церкви тута нету, в Харбине потом обвенчаем по православному. А счас мы сами себе попы. С этого дня считаем их мужем и женой. Марфа! Одевайсь, приданое своё собери и поехали домой. Егор, айда! Будя гульбанить.

Якимов было взъерепенился, поняв окончательно, что дело принимает нешутейный оборот, дочь пропита напрочь, но Марфа уже потрошила свой сундук, вязала узлы, а братья выносили их и грузили на чужой тарантас, падая спьяну и матерясь на чём свет стоит.

У будки взвякивала весело цепь. Байкал, вовсе позабыв злую службу, игрался с вертлявой сучкой, припадая на передние лапы и жалобно поскуливая, когда она убегала на недосягаемое расстояние.

Верка, поджав хвост к брюху, шельмой носилась вокруг, взвизгивая и больно покусывая безответного ухажёра. Пьяный тесть гыркнул смехом и облапил Егора.

— Коль Марфу забираешь, собаку мне оставь... баш на баш... сучку на сучку меняю. Хо-хо-хо, — затрясся мелким смехом, — будем совместно приплод разводить, го-го-го. Ополоумел Байкал от ней, ты глянь, так и вьётся кругом. А она выпендривается... Да-а... Марфуша, объегорили меня Быковы... Умыкнули тебя...

Дочь зло и угрюмо покосилась на пьяного отца, подхватила нежданного мужа под руку и уверенно повела за ворота. Там распрощались с хозяевами и уселись на повозку.

Егор упивался тем, что не куражилась более строптивая Марфа, только змеилась по губам её какая-то невесёлая усмешка. И ещё приметил Егор, что мать сторонилась невестки.

Домой возвращались с песнями, разнаряженная Марфа умела ладила свой обволакивающий голос, помогая казакам; не таясь свекрови, а может, и нарочно обнимала за шею Егора и лезла целоваться. Разудало взвизгивала, тормошила его и вертелась. Мать не стерпела, осадила её неуместный пыл.

— Будет тебе миловаться, срамно глядеть.

— Не понукай меня, ай завидки берут? — залилась Марфа смехом. — Мой он теперь, чё хочу, то и ворочу.

— Марфа! Мать обижать не дозволю, — отстранился и помрачнел Егор, — она и так согнулась от обид. Миром живите. Вот мой указ.

— Ух, ты-ы... ещё не жили с тобой, не венчаны, а уж взялся указывать! Мне домой недолго спрыгнуть.

— Сиди! — обернулся Михей. — Отпрыгалась, девка... я те так прыгну, и костей потом не соберёшь. Дело Егор гутарит, миром живите. Но-о! Но-о, пошли-и...

Она сразу притихла, пригорюнилась: нервно крутила пальцами кисти платка, загнанно оглядывалась назад, словно ожидала, что прискачет следом отец с братьями и увезут назад.

В дом вошла настороженно, холодно отстранив кинувшуюся к ней Ольку, осмотрелась кругом при свете лампы и устало, по-бабьи уронив руки на подол, присела на лавку.

Спать молодых положили в горнице на родительской кровати с никелированными набалдашниками по спинкам. Марфа и там ещё озиралась, не веря в своё замужество, поглядывала на суетившегося Егора и всё усмехалась.

Потом, при свете лампы, стала раздеваться. Егор в смущении пригасил фитиль и несмело обнял тёплую, податливую невесту. Она, дурачась, больно укусила его за ухо и улеглась.

От её неистово-жадных ласк ещё не окрепший Егор впал в дурманящее забытьё. Скупо припомнились недавние тяготы в заваленной снегами и промерзшей тайге. Веки клеились сном.

Марфа тормошила его и что-то шептала на ухо, но слова вязли в завалах буреломья. Откуда-то издали призывно тёк лай Верки по стоячему зверю. Над ручьём клонился с лотком Игнатий.

Зима лихо катилась к рождеству, Марфа, быстро освоившись в невестках, помогала в домашних делах разбитой долголетней усталостью свекрови. Егор остыл от первой радости женитьбы и занимался привычной работой.

Но, вдруг, стал подмечать за собой, что постоянно тоскует по Якутии. Страшные испытания забывались, вспоминались лишь пьянящие моменты охот, рыбалок, добычи золота. Хотелось услыхать благодушный говорок Игнатия Парфёнова, увидать диковатую Лушку, ощутить в руках тяжесть лотка.

Он бессонно ворочался ночами в жарко натопленной горнице, изнывал от холодноватой назойливости любвеобильной жены, всё чаще уходил к Верке и подолгу сидел с ней на ступеньках крыльца. Разговаривал с собакой, делясь с ней своими думами.

Верка ответной преданностью к хозяину изводила Марфу, которая ревновала её к мужу. Часто наезжали Якимовы. И Егору уже приелись надоедливые разговоры, пьянки и пустые стенания о покинутой родине. На рождество гуляли в доме Быковых.

Харитона Якимова умудрились избить пьяные сыновья, поначалу оглушили чем-то могучего казака по голове, а потом уж всласть попинали ногами. Особо усердствовал Яков, норовя угодить сапогом скорчившемуся отцу в низ живота.

Братьев кое-как утихомирили Егор с Михеем, а Харитона уложили на подводу. Егор поехал верхом провожать гостей, боясь, как бы сынки совсем не прибили есаула, или тот, опомнившись не передушил их, словно слепых котят.

Когда Егор вернулся, то застал плачущую мать у крыльца. Пронька с Олькой пугливо выглянули из бани и опять скрылись, растопляя там печь для какой-то надобности. Егор, думая, что отец вновь бил мать, вырвался из её рук и, зная его дурь, тихо прокрался в дом.

И вдруг услыхал до боли знакомый сладострастный хохоток своей жены. Ещё ничего не осознав толком, Егор запалил лампу и распахнул филёнчатые двери в горницу. Отец обернулся на яркий свет обезображенным в ярости лицом и заскрежетал зубами:

— На-а-астя-а... Сгинь, паскуда!

— Пусть глядит, — журкнула из-под него Марфа, — от тебя, батя, не убудет. От меня тоже, а от неё и подавно.

Егор оцепенел на мгновение, потом швырнул в них лампу и вылетел на крыльцо.

— Ма-а-ать! Ты знала-а?!

— Давно уж, — всхлипнула она, — он ить с ей живет с прошлого лета. На косовице ещё зачалось у их... меня спровадил за харчами, а она с охоты завернула. Долго ль этому делу стрястись, если пьёт чище казака... он и воспользовался.

Я их в шалаше пристигла. Смертным боем бил, велел молчать, ишо одна батрачка ему спонадобилась в дом, потому и женил тебя. Для потехи женил.

— Эх ты... Разве нельзя было всё упредить... будьте вы все прокляты в этой погани и рабстве своём!

Из дома выскочил взбешённый Михей. Он него воняло керосином. Он замахнулся на Егора, да тот опередил, со всей мочи хлестнул кулаком по орущему рту. Отец ударился головой о притолоку и мешком сполз на порог.

— Сынок! Нельзя ж так! Отца грех бить, — запричитала мать и кинулась к мужу.

Егор вернулся в избу, прошёл в горницу и чиркнул серником. Завернувшись в одеяло, испуганно смотрела на него Марфа.

— Вставай, — глухо прошептал он.

— Прости... так вышло... снасильничал меня.

— Вставай! Ну!

— Я ж голая совсем...

— Накинь чё-нибудь и дуй в свой хутор бегом. Если ещё раз тебя увижу тут — убью. Застыдилась, сука, голая она...

Марфа опрометью кинулась из избы, прихватив одёжку. Егор знал тайники отца. Нашел своё золото, сунул за пазуху и вышел следом за Марфой.

Михей ворочался на крыльце, сплёвывал кровь и невнятно бормотал проклятья. Сын перешагнул через него, едва сдерживаясь, чтобы не ударить отца ногой. Оседлал лошадь.

— Мать, последний раз прошу, поедем за мной.

— Нет, Егорка... перед Богом я ево жена до смерти. Нет, Егор.

— Да что же это за Бог такой! — в сердцах выкрикнул Егор. — Да почему же он горе-то несёт... Прощай, мать! Ежели отец тронет, так и скажи: «Егор приедет и отплатит». Скажи-и... не бойся ты его. Я добра хотел — не вышло.

Тихо выправил через ворота и вскоре приметил в свете заспанной луны бредущую по дороге женскую фигурку. Хлестнул коня и полетел во весь опор прямо на неё, но в последний миг свернул и бешено крикнул через плечо:

— Помни моё слово, Марфа-а-а!

Оглянулся. Она чёрной птицей сидела в испуге на корточках. Не тронула жалость его омертвевшее сердце. Около якимовского хутора догнала всадника Верка.

Радостно взлаяла, крутясь впереди коня, видимо, решив свои собачьим умом, что хозяин без неё надумал податься на охоту. Верке отозвался низким рёвом Байкал, гремя постылой цепью. Он долго ещё не мог угомониться, и нёсся вслед убегающей подруге надсадный и жалостный зов.

Егор весь кипел, немыслимая боль полосовала сердце. Саднили разбитые в кровь костяшки пальцев на правой руке, горькой обидой мутилось сознание. Накатанная дорога взблёскивала под луной.

Ехал сам не зная куда и зачем. Чувствовал себя неприкаянным, брошенным на произвол судьбы. Гулкий полумрак окружал его пугающей безысходностью.

В Харбине нашёл знакомую фанзу. Приветливый китаец, ни о чём не спрашивая, повёл его в дом, купленный Игнатием Парфёновым. Отсыпав Ван Цзи золота, Егор велел закупить для лошади фураж, побольше разных харчей и керосину для лампы.

Расторопный помощник мигом всё исполнил, да ещё оказался таким поваром, что пальчики оближешь. Накатал и нарезал из муки-крупчатки длинной китайской лапши, развесил её по верёвкам сушить, как бельё.

Наготовил много пельменей с перчёным мясом, с капустой. Ван Цзи был простодушен в разговоре и весел. Русский язык знал слабовато, но запаса слов китайцу хватало для общения с Егором.

О себе Ван Цзи ничего не рассказывал, исполнял любое желание Егора и поражал умением всё делать. Возраст китайца было трудно определить, но за полста лет ему уже явно перевалило.

Быков часто отрешённо лежал на тёплом кане, под ним проходили дымовые трубы от печи и хорошо грели снизу просторную лежанку, укрытую соломенными циновками.

Ван Цзи тихо напевал какую-то грустную китайскую мелодию, хозяйствовал по дому, и эта его услужливость была противна Егору. Он осознавал себя чужим в этом городе, на этой маньчжурской земле, томился мечтой возвернуться поскорей в Россию.

Верка по-хозяйски обживала новый приют. Крадучись, охотилась за мышами, вылизывала свою густую шубу, беззаботно скалилась на хозяина. Для Егора она вдруг стала такой дорогой и близкой, что припомнились слова Игнатия: «Не дай Бог чё с ей случится — в огонь кинусь».

Верно, намаялся в долгом одиночестве старый приискатель, коль тоже увидел в собаке утеху для души. Егор баловал Верку мясом, лепёшками, которые стряпал китаец. Поддразнивал, вызывая на игру.

Верка прощала хозяину легкомыслие, вертелась под ногами, жмурила чистые глаза и ненароком прикусывала не больно руку. Нарочно порыкивала, дыбила шерсть и лаяла на весь дом, восторженно запрокинув сухую голову.

— Ах, ты-ы, дуре-е-еха, — ворковал довольный Егор, — ну погоди. Скоро поохотничаем. Лишь бы тебя тут корейцы не слопали. Шибко любители вашего мяса, с лучком как пережарят — чудеса! Догавкаешься, дура... ясно дело, слопают тебя, Верка? А ить нам плыть опять с тобой через Фомин перекат. Нутром чую — плыть. Скорей бы.

Одним утром разбудил его китаец и поволок в какуюто представительную контору, выполняя просьбу Егора. За три золотника в тот же день толстый чиновник выписал билет — паспорт, не спрашивая даже, откуда и зачем прибыл Егор в этот осколок Русской Империи.

Ван Цзи свёл старателя с надёжным перекупщиком золота. И к вечеру Егор стал обладателем перемётной сумы денег, ходящих в этих краях. Половину оставшегося золота зарыл в конюшне до лихих времён.

Наган Игнатия держал всё время при себе, не забывалась ещё ночная гоньба офицеров. Как появились деньги, тут и обуяло любопытство поглазеть на людей. В большом магазине Чурина расторопный приказчик сразу почуял надёжного покупателя и не отлип, пока не одел того с ног до головы: в костюм, рубашку, блестящие лаком сапоги, добротную суконную чуйку, барсучью шапку.

Сунул в руку, подарок от фирмы, модную трость и посоветовал сходить в парикмахерскую. Когда выбритый, подстриженный и надушенный Егор сел в пролётку извозчика — вряд ли бы кто из знакомых признал в молодом щёголе казака-хуторянина.

Он покатался по городу, а потом велел свезти его в русский кабак.

Каторжанина-генерала уже не было, вместо него принимал гостей красномордый толстяк с рыжими бакенбардами и заплывшими глазками. Егор уже без робости уселся за стол, велел быстрее сменить скатерть и нести ужин.

Музыканты и конферансье были прежними, добавился лишь хор из забайкальских казаков. Так же взбрыкивали девки, чем-то до омерзения смахивающие на Марфутку, лилось в глотки и на скатерти вино, стоял трескучий гам пьяного разгула.

Егор внимательно оглядывал сидящих и отметил, что ничего не переменилось здесь. За нарочитой весёлостью публики проглядывалась всё та же лютая безысходность заблудших в бездомье людей с опустошёнными душами, растерянными и уставшими.

В зал ресторана ворвался человек в полувоенном френче, с распатланной головой. Он выстрелил в потолок из револьвера. Взвизгнула какая-то женщина, думая, что это налётчик. Человек с испитым лицом и мешками под глазами ещё раз выстрелил и поднял руку, прося тишины. Его пьяно качнуло.

— Господа-а! Я принёс вам великую весть, — он значительно помолчал, актерски выдерживая паузу, коробя лицо страшной гримасой, — я принёс вам избавление... Умер большевистский вожак. Ленин! Ле-е-ни-ин! Только что получено экстренное сообщение. Виват! Ура, господа! История отныне обернётся вспять. Ура!

Егор, конечно, знал о Ленине — главе Советской России, знал немного, но не мог представить, что сообщение о его смерти так может взбудоражить кабак. Всё утонуло в крике, рёве, стоне.

Посетили обнимались в поцелуях, опрокидывая стулья и стреляя пробками шампанского. Оркестр спохватился и грянул туш.

— За тысячелетнюю Россию! За монархию, за возвращение домой! — лились тосты.

Егор вдруг с удивлением подметил, что далеко не все предались буйству. Многие сидели с печальными улыбками на лицах и осуждающе качали головами.

Быков отчётливо осознал, что напрасно радуются эти люди, напрасно кичатся и бахвалятся. Он уже видел силу и мощь той земли, видел в окружении Бертина людей новой России.

А вокруг гремело: «Человек! Дюжину шампанского! За встречу на Неве! Чёрт подер-р-ри-и! Почему смолк оркестр? Гимн! Гимн! Гимн! Большевики расползутся! Лапотная Русь выела интеллигенцию и сдохнет у сохи! Слава Богу, дошли наши молитвы!»

Молодой старатель, оглядывался кругом, прислушивался. И тоже поднял бокал, отсалютовал своим думам: «Спасибо тебе, Игнатий, что указал дорогу в те края... За Тимптон спасибо, его страшный норов и такую же красоту. И наказ я твой выполнил».

Балахину в Зею он послал анонимное письмо. Там было всего несколько слов: «Сохатый сломал ногу. Ждёт зимой на Учурской ярмарке. Напарник».

Его вдруг так потянуло туда, где остался кочевать с эвенками Парфёнов, так противно стало глядеть на пьяные рожи, что он закрутил головой в поисках официанта.

И понял, что все его недавние мечты о славе, роскоши и богатстве не стоят одного лета, проведённого им в тайге. Он расплатился, встал и вышел — успокоенный, уверенный в правильности своих мыслей.