Geum.ru

Эрнест фон Валь Воспоминания

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4
<2. Гражданская война. 1918-1919 гг.>


Тетради № 4-9


В начале апреля 1918-го года я с фронта кругом с <новой> женой приехал в Ревель, где я впервые с точностью узнал, что в Ассике все живы и что лишь один Егор увезён большевиками в Сибирь, откуда со всеми прочими сосланными баронами возвращается обратно, согласно условию Брестского договора. Я был неописуемо счастлив, что мои опасения не сбылись, и, устроив свои дела в банке, поехал в Ассик. С одной стороны, этот приезд обозначал для меня возвращение к моим детям, к матери, в прежние условия жизни, вне военной и революционной обстановки, с другой же – полное фиаско всей моей жизни. Служба, на которую я отдал всю свою свободу в молодости, оказалась сведённой по результату на ноль. Генеральский чин и 10 наград, полученных за войну, служили лишь помехой для получения места в стране, занятой германскими войсками – невольными бывшими противниками. Состояние, составленное мной столькими лишениями в течение последних 9 лет, когда мы с моей покойной женой отказывали себе в самом необходимом, - всё это рухнуло, так как имение в Крыму было обесценено политической конъюнктурой. Д и всегда раньше оно было лишь забавой, а не источником доходов, а Ревельские дома вследствие закона 1914-го года о неповышении квартирной платы, тогда подтверждённом германцами, из доходной статьи превратились в источник расходов и забот. Из первых в России я сделался последним в Эстонии, и из независимого хозяина своего поместья я превратился в ничего не значащего, бесправного и совершенно обедневшего тунеядца. Пока я был уставшим от всех предшествующих передряг и чувствовал жгучую потребность отдыха, перемена положения меня не так тяготила. Но когда прошла через несколько дней страшная усталость, я ещё тягостнее понял, что жизнь разбита, и я вернулся в родительский дом с чувством, которое должно было быть у «блудного сына», да ещё без видимой возможности как-либо создать вновь сносную жизнь. Ко всему этому примешивался ещё и страшный контраст в моём семейном положении: я привёз с собой новую жену, и когда она встретилась с моими детьми, я с такой ужасной ясностью понял, что моё личное счастье погибло со смертью незаменимого друга – покойной первой жены. Оставаться в бездействии при таком настроении я не мог.

Через 2 месяца бессонных ночей я вырвался из Ассика и выхлопотал в Ревеле разрешение проехать через оккупированные части России и Украины, чтобы посетить своё имение в Крыму. Каким-то чудом мне дали это разрешение, за которое впоследствии попало начальнику, майору <фамилия нрзб>. Кроме меня никто этого путешествия не делал, потому оно небезынтересно.

Я ехал через Ригу, Гомель и Киев. Меня поразило отсутствие в поездах русских, поляков или немцев. Пассажиры, все без исключения, на всём расстоянии до Гомеля были жиды. Все вагоны были набиты ими битком. Проезд по железной дороге разрешался с величайшими трудностями. Тут могло быть лишь 2 объяснения этому явлению: взятки – и, стало быть, подкупность германских чиновников и военных – и страшное развитие спекуляции. То и другое не соответствовало тому понятию о германских порядках, которое было у меня ещё до войны и которое укрепилось у меня вследствие доблестных действий германских войск. Я увидел, что произошла перемена, что переменившаяся Германия развращает население и сама развращается и, стало быть, рухнет.

На какой-то станции в мой вагон ворвался немецкий солдат с нагайкой и с криком «Haus!». Жиды встали и начали галдеть. Но солдат с неистовым криком размахивал нагайкой, повторяя слово «Haus». Евреи бросились к противоположному выходу вагона и посыпались на полотно. Солдат подскочил ко мне и поднял плётку, но был обруган мной, после чего вытянулся, думая иметь дело с начальствующим лицом. Он, извиняясь, сказал, что сейчас сюда сядут офицеры, и ему приказано очистить вагон. Потом, опомнившись, он потребовал мой пропуск. Увидев, что я генерал, он извинился и оставил меня в покое. В вагон после этого село два офицера, заняв, таким образом, вдвоём 36 мест.

Странное явление!! Страна от Балтийского до Чёрного морей, озверевшая в порыве большевизма, сбросившая с себя прежнюю власть и превратившаяся в неописуемый хаос. Но в руках иностранцев, пришедших буквально одиночными людьми на громадном пространстве, она не только сразу притихла, но немедленно приступила к отправлению культурных функций. Железные дороги, почта, сельскохозяйственные работы, правовые отношения – всё восстановилось и шло спокойнее, чем когда-либо прежде. Поезда уходили и приходили минута в минуту. Население, не терпевшее авторитета своих, беспрекословно подчинялось гипнозу иностранной, при этом фиктивной, власти. Иностранцы и местные жители были уверены, что это так и должно быть и не может быть иначе. В этот самый вагон недавно ещё не посмел бы сесть член русского правительства или чиновного класса. Его вытолкнули или убили бы, не считаясь с тем, что тут могли присутствовать сотни таких же представителей этого правящего или чиновного класса, запуганные до подлости, - а тут 2 иностранных офицера сели одни в вагон, выгнав через одного безоружного солдата всех пассажиров. Те и другие находили, что это естественно. Варяги являются необходимостью для России, и причина падения власти состоит в том, что Рюрики перестали быть варягами.

Из Гомеля в Киев шли одни товарные вагоны, набитые пассажирами самого разнообразного происхождения. Было много большевиков. Ночью у меня украли довольно большую сумму денег, кажется, 250 или 1000 рублей, - непонятно как. (У меня были очень большие суммы с собой, т.к. я хотел поменять русские деньги на румынские, что тогда казалось мне выгодным.) Между прочими пассажирами ехал со мной украинец, который рассказывал мне, что он за 6000 рублей купил теперь у помещика землю: «Хотя и говорят, что потом землю мы получим даром, но это всё же вернее, даже если дадут даром». Он мне говорил, что многие так думают, только денег у них не у всех хватает.

В Киеве я решил зайти к Скоропадскому, не как к Гетману, а как к бывшему командиру полка. Попав во дворец, я увидел суматоху и таких типов, что я переменил намерения и, расписавшись, ушёл. Впечатление у меня осталось самое отрицательное: в такой атмосфере ничего хорошего из гетманства не могло выйти. Власть опиралась лишь на авторитет немцев. Зашёл к генералу Ханукову, Киевскому Градоначальнику. Как это он в украинцы попал – не знаю. Он рассказал мне, как и кому он отдал в Одессе мои 10 000 рублей, которые он должен был ½ года тому назад переправить в Крым для уплаты закладной Акчевской.

Из Киева я в Одессу поехал во втором классе с приличным господином и в культурных условиях, что было особенно чувствительно после предшествующего переезда. В вагоне я пересчитал свои деньги и, видимо, прикрыл часть их газетой. Во всяком случае, тут я потерял 4000 рублей, которые я на следующий день пошёл искать в нашем вагоне; видимо, их украл сторож на станции.

В Одессе я с трудом добился возвращения моих – Хануковских – денег, на которые какой-то жидок в банке спекулировал. Часть этих денег была дана Ханукову «царскими», но я получил их обратно от жида думскими. Это было мне неприятно, т.к. деньги были не мои, а моего beau-pere’а и подлежали или уплате за закладную, или же возвращению. В Одессе я отыскал моего племянника Германа фон Валя и, выдав ему денег, послал его в Тирасполь привезти мне мои вещи из Татарского корпуса. Потом оказалось, что он ходил вокруг них – их не нашёл, а штаб корпуса их через несколько месяцев повёз в Севастополь, где всё моё имущество военное и часть вещей моей жены, в общем на 30 000 рублей золотом, пропали благодаря непростительной неряшливости полковника Генштаба Аметистова. В Одессе я у садовника ботанического сада нашёл свою лошадь в блестящем виде, но на моё несчастье цена на лошадей с 5000 рублей упала на 1000, и мне эту чудную лошадь пришлось продать за 2500 австрийских крон на рынке; девать её мне было некуда, а садовник не соглашался оставлять её дольше у себя. Мне тяжело об этом вспоминать до сих пор. Это была лошадь, которая стоила бы в то же самое время 10 000 – 15 000 марок в Эстонии. Попала она в хорошие руки – под офицерское седло в австрийскую артиллерию.

В Одессе меня поразила всеобщая игра на бирже. Жидки всего города как будто превратились в биржевых спекулянтов. В кафе за всеми столиками сидели типы подозрительного вида и покупали и продавали марки, кроны, рубли, карбованцы и румынские леи. Меня предупредили, что в Крыму цена лей больше, чем в Одессе, и я имел неосторожность купить 21 000 лей, которые Алчевская, однако, в Ялте отказалась принять по казённому курсу, благодаря чему я их отправил в Бухарест через почтового чиновника германской полевой почты, ехавшего со мной на пароходе. Последний, по фамилии Арнольд Quos (Куос), дав мне расписку, денег не отправил, а украл, и лишь в 1920 году мне удалось его найти с помощью берлинского офицера <фамилия по-нем. нрзб>, который его заставил начать расплату, но в такое мгновение, когда марка ничего не стоит и этот долг мне может быть уплачен таким способом через 10 000 лет (по 50 марок в месяц).

Пароходное движение между Одессой и Севастополем было регулярное, и я ехал с обычными удобствами. На пароходе со мной ехали гр. Б.Нирод, гр. Сперанский, кн. Волконский, генерал Лукомский и несколько немецких офицеров, из коих я познакомился с майором Бюмлером и гауптманом Болином. Последние принимали Волконского за Великого Князя Николая Николаевича и не хотели верить, что это не он, настаивая на своём заблуждении.

В Севастополе Нирод, Сперанский и я взяли автомобиль, и я без задержки приехал в Кекенеиз; лишь у Байдарских ворот мы остановились, чтобы позавтракать.

В Биюк Савва я принялся за расследование произведённого там грабежа и выяснил, что Ахмет принял несомненное участие в нём. Поэтому, забрав Хамилла с собой, я поехал в Алупку к местному немецкому коменданту и изложил ему все обстоятельства дела, после чего Ахмет был арестован и с тех пор стал моим смертельным врагом. Его потом выпустили, когда немцы уходили из Крыма.

Из цветника перед домом я выкопал драгоценности жены. Хамилл так обработал сад, что не перекопал цветника; это спасло вещи. Там были бриллиантовые серьги, бриллиантовый браслет и прочее. Всё это представляло большую ценность.

В свободный от хлопот день я поехал к Государыне Императрице Марии Фёдоровне. Пока Её Величеству докладывали, ко мне вышла графиня Менгден. В разговоре с ней я сказал ей, что я воспользовался разрешениями и пропусками немцев, что графиня просила не говорить императрице, которая так ненавидела немцев, что этим была бы недовольна.

Я не нашёл Государыни изменившейся. Она просто и ласково меня приняла и с жаром рассказала мне, что она пережила за время Временного Правительства и большевиков. Наиболее безобразным было проведение комиссии Верховского. Члены её ворвались ночью в спальню Государыни, приставили солдат к постели Императрицы и стали рыться в письменном столе, откуда выкрали переписку Александра Ш и другие бумаги. Государыня на них кричала и потребовала, чтобы убрали солдата, стоявшего у постели, и чтобы дали ей встать. К ней тогда приставили большевичку женщину, и Государыня сама оделась за ширмой. Члены комиссии были настолько необразованными, что искали тайные документы под матрацем постели Императрицы! Государыня топала ногами и кричала им: «Я не хочу, как вы смеете!» На членов комиссии это имело воздействие.

Я выше писал, что в своё время <Государыня> пережила во время большевиков; но начальник приставленного к ней большевистского караула заступился за Царскую Семью, когда банда приходила требовать их выдачи, под предлогом, что он отвечает перед большевистским правительством, и так и не выдал Императрицы хулиганским бандам из Ялты. Самое сильное впечатление на Государыню произвели волнения за Великую Княгиню Ольгу Александровну, которая была разлучена с нею после перевода её на дачу Великого Князя Николая Николаевича и которая пешком побежала к ней. Государыня это увидела из окна и страшно заволновалась.

Во время этого рассказа вошла Великая Княгиня Ольга Александровна со своим сыном от Куликовского, здоровым, краснощёким мальчиком; мать и сын имели цветущий вид. Императрица с любовью смотрела на них. Я вынес впечатление о семейном счастье, которое окружало эту часть Царской Семьи, несмотря на всю неизвестность участи остальных членов Императорского Дома. Великая Княгиня с жаром рассказывала о своих приключениях, причём, говоря о каком-то штатском, показала пальцем на мою очень непрезентабельную шляпу и сказала, что «на нём была такая же штука, как у Вас». Мы все рассмеялись. Я забыл на столе в передней свои перчатки, которые были номером ниже моей шляпы, и не без улыбки думал, что Великая Княгиня сказала, когда она их увидела после моего ухода!! Императрица дала мне поручение передать доктору Римеру, написавшему ей письмо из Юрьева (Dorpat), несколько слов, что мною и было исполнено через мою сестру Фриду, поехавшую в Юрьев через несколько дней после моего возвращения в Ассик.

На обратном пути я снова на пароходе встретился с вышеназванными двумя немецкими офицерами и передал им 25 000 рублей для пересылки через Германию, ибо боялся такие крупные деньги возить обратно через полубольшевицкую часть пути Киев-Гомель. Они это исполнили, и я на этом несколько выгадал, но кража 21 000 лей меня совсем разорила, и я к осени оказался в очень тяжёлом денежном положении.

В Одессе я зашёл к генералу Клингенбергу, у которого лежал больной испанкой полковник. В дверях на меня подуло смрадным запахом. У меня было предчувствие, что я заразился. Действительно, через два дня у меня вдруг поднялась температура до 39,8. Когда я доехал до Киева, то был совсем болен. На моё несчастье не оказалось ни одного извозчика; я пошёл со своим чемоданом в гору до самой гостиницы. Дальше из Киева я поехал уже полумёртвый. По пути из Гомеля в Вилейку я был временами без сознания. На этой станции я подошёл к зеркалу и не мог себя узнать. Губы мои были тёмно-синие и газа мутные и стеклянные. Тут произошла задержка, и я вынес стул на улицу и в полулежачем положении посидел так несколько часов.

В Ревеле, куда я всё же добрался, наконец, сердце моё совершенно ослабело, но грипп и жар прошли; я лёг в кровать и послал телеграмму моей жене в Ассик. Доктор Якобсон, которого я пригласил для лечения моей печени, выслушал сердце и отказался сделать что-либо до приведения сердца в нормальный вид – было сильное расширение сердца. Думаю, что я спасся благодаря тому, что я приехал. Оставайся я в Одессе, я там же и умер бы. Перемена климата меня спасла, но гора в Киеве страшно повредила моему сердцу. Через несколько дней Якобсон передумал, и я проделал балаган с его чудотворным лечением. Имело ли оно какое-либо на меня действие, сказать трудно, во всяком случае, у меня припадков печени с тех пор не было, - но, может быть, без этого лечения их тоже не было бы.

Несмотря на мою болезнь, я в Киеве с большим трудом получил каракуль моей жены от Сорокоумовского и через все новые государства провёз его. Впоследствии я вторично спас его из Ревеля и привёз в Париж с ещё большими трудностями (через Германию, Данию, Англию во Францию), и тут он ей очень пригодился, т.к. она его продала за 2 500 фр. – по нынешним временам, громадную сумму.

В Ассике я надеялся отдохнуть, но Георгий (Georg) <Егор>, приехавший из Сибири, затеял весьма странное дело.

<Далее выпущены сугубо личные подробности о денежном споре братьев: Георгий потребовал, чтобы Эрнест выплатил матери проценты на полученную им 8 лет назад часть наследства>.

Подобные споры, как известно, в лоне семьи хуже, чем судебное дело с посторонними. Здесь играет роль не справедливость, а личные отношения. Старик барон Рауш, будучи в дружбе с Георгием, стал на его безумную точку зрения, которая приняла, таким образом, принудительный характер. Понятно, что пребывание в Ассике превратилось для меня не в отдых, а в сплошное отвращение, и я решил уехать со всей своей семьёй в Крым, объявив, что я выплачу матери потребованные проценты не в силу обоснованности подобного требования, а исключительно ради ликвидации этого вопроса. Для того, чтобы раз навсегда покончить с подобными разногласиями, я подарил свою часть денег за гобелены, оставленные моим отцом моему брату и мне, моим сёстрам, о чём уезжая сообщил барону Траубенбергу.

Как всегда бывает, всё это совпало с тем мгновением, когда я фактически потерял всё, что имел. Результат моей карьеры – отставной генерал без пенсии в чужом государстве. Мои дома в Ревеле сведены на ноль благодаря квартирному закону Керенского, подтверждённому германским оккупационным начальством. 21 000 лей украдены. 10 000 марок, которые я вложил в торговое предприятие, тоже пропали. Источников для жизни никаких, а тут такие осложнения. Между тем, доходность имений в этот период была фантастическая и, по отзыву моей Паюсской кузины, исчислялось сотнями тысяч марок в месяц. Эту несправедливость, сделанную моей семьёй по отношению ко мне в такое тяжёлое мгновение, трудно забыть. Но труднее всего простить, что в это была втянута моя милая любящая меня мать, которая не могла понять, что тут совершалось нехорошее дело как бы от её имени: она видела, что мы ссоримся, но не могла разобраться в этом вопросе. Я, не будучи в состоянии ей объяснить положение устно, написал ей всё это на бумаге, чтобы она могла подумать над каждым словом; но она увидела в этом лишь моё заблуждение и в сущность не вникла.

С бесконечными трудностями я достал жене, двум детям, Кларе Оттовне и мне разрешение выехать, в качестве беженцев, на юг в товарном вагоне, куда поставили кровати для детей и устроили себе целую квартиру. Елена и мать Клары Оттовны пошли нас провожать на место погрузки, где-то за городом. Другой причиной того, что я решил уехать из Эстонии, было то, что я всё яснее чувствовал, что Германия погибла и что с уходом немцев в Эстонии наступят страшные времена. Известия о том, что <в> Германии плохо, доходили до нас. Немецкий кавалерийский отряд, стоявший в Ассике, весьма приличный и воспитанный, был отозван, как и прочие отряды, стоявшие по деревням и имениям. (Он построился и проехал мимо крайней усадьбы, причём старший выехал вперёд и поблагодарил за хорошее обращение и отношение, после чего поезд с песнями в конном строю уехал.) Наконец, к мадам Бахштейн в августе приехал германский солдат из Нарвы и сказал ей, что войска вышли из подчинения начальству и рассказал ей несколько характерных случаев, которые указывали на разложение в войсках.

Ехали мы в большом, весьма разношёрстном обществе: тут в нашем товарном вагоне был офицер с красавицей женой и маленьким ребёнком, и какие-то подозрительные типы, и две кокотки. Нас сперва повезли в Псков и далее через Ковель в Одессу. На стоянках нас иногда кормили солдатской пищей. Всюду царил порядок на железных дорогах. Дисциплина была примерная. На одной из маленьких станций мы стояли долго. Я решил согреть воду, зажёг насколько стружек рядом с полотном дороги. Пришёл комендант, камерный полковник, и грубо ругался. Он был прав, но грубость была ничем не вызвана. Сейчас же после этого собрались вокруг нас несколько немецких солдат и стали осуждать своего начальника – все признаки близкого разложения.

Как только мы попали на Украинскую территорию, я использовал свой чин. Нам стали оказывать реальные поблажки. Товарный вагон, из которого все вылезли, был прицеплен к пассажирскому поезду, и мы без задержки докатили до Одессы, где вагон поставили на удобном месте и где мы продолжали жить до отхода нашего парохода. В Ялте с вещами были затруднения. Подводы были невозможно дороги. Я перегрузил вещи на маленький пароход, который их доставил до Симеиза, откуда мой друг, собственник древесного склада, по любезности доставил их до Биюк Савва.

Пока немцы занимали Крым, было спокойно в политическом отношении и не бывало грабежей. Население находилось под гипнозом всемогущества немцев и их уважало. Татары были довольны немцами и их обожали, видя в них союзников турок, своих одноплеменников. Татарин считает себя турецким подданным: его отечество – Турция. Когда Германия рухнула, население было уверено, что французы займут Крым и заведут в нём ещё более строгий режим. Это мнение держалось до декабря. Но когда распущенность добровольческих частей и безнаказанность царили в городах, а французские власти не оккупировали Крыма, население познало прелести анархии. Это произошло, когда у меня лишь остались две пары лошадей и я перестал ездить каждую неделю.

К Рождеству было необходимо поехать за провизией для нас и для соседей. Мы с К.О., несмотря на предупреждение о риске такого предприятия, пустились на одном вороном и гнедой кобыле в далёкую поездку через горы на Бахчисарай-Симферополь – в немецкую колонию в 25 верстах к северу от этого города и обратно – через Симферополь и Севастополь. На Ай-Петри мы чуть не замёрзли. Пока мы ещё были в горах, в Кокозе и прочих глухих местах, дело было ничего. Но когда мы подъехали к Альме, нас предупредили, что без нападения не обойдётся и ехать дальше немыслимо. Я был в бараньем полушубке и в офицерской кожаной фуражке с кокардой. Когда я после водопоя в речке въехал на дорогу, какой-то встречный крикнул мне, чтобы я снял кокарду. Это было показательно. Страна официально была занята добровольческой армией, а население, вернее, красные были уверены в своей силе.

Останавливаться и ночевать на дороге было невозможно. Каждая минута была рассчитана, и мы должны были к ночи быть в Симферополе. У меня был револьвер и любовь к риску. Действительно, мы добрались благополучно, без инцидентов до Симферополя. Я пошёл в штаб, где начальником штаба дивизии был мой старый приятель Дубяга, товарищ по штабу 10-й армии. Белая армия и режим были сплошное недоразумение. Всё находилось в разложении. Я тут увидел и услышал потрясающее.

Существует старая пословица, что камень клином вышибают. Безнадёжно <нрзб> умеренный порядок, когда противная сторона борется крайними средствами. Можно быть каких угодно социальных убеждений, но перейти к умеренному режиму можно лишь после уничтожения крайности крайностью. Эта аксиома не была понята руководителями добровольческого движения. Драконовские меры могли привести страну в повиновение. Для этого надо было проявить силу и решимость, свойственные крайним течениям. Вместо этого провозглашались лозунги либерализма. Полумеры и полувзгляды. Активные элементы контр-движения сковывались бессилием <либеральных лозунгов>, чем воспользовались те, кто не боится проявить силы. Либеральное направление подготовило большевизм у себя же в тылу.

Сами добровольцы, развращённые войной, по нравственному уровню стояли не выше большевиков. Они не имели ясного политического облика, в то время как большевики смело выставляли своё политическое лицо. В штабах шло пьянство, разврат и интриги. Администрация, будучи в руках социалистов, дискредитировала войско, на которое она сама опиралась. Последнее висело на воздухе и имело лишь там почву, где было сосредоточено в массе. Всё население проклинало реквизиции и прочие беззакония, производимые отдельными решительными добровольцами, не желающими ожидать бумажных переписок враждебных армии гражданских учреждений. Отчего видел это я и знал, что армия рухнет, и не видели это те, кто держал в своих руках бразды гражданского правления? К чему было вести дело, которое не могло кончиться благополучно?

В военном управлении царил хаос неописуемый. В Симферополе был штаб Корвина Курконского, человека решительного и видящего, что делается, но бессильного, как и все зрячие в то время. Для того, чтобы его лишить власти, ему на голову посадили командира корпуса Барсова с начальником штаба корпуса без наличия другой какой-либо части в их подчинении. Начальник со штабом над начальником со штабом. Оба друг друга возненавидели. Началась внутренняя война между двумя приговорёнными к смерти.

В низах дым стоял коромыслом. Офицеры, коих было бесчисленное количество в этих штабах, кутили и безобразничали. Солдат у всех, вместе взятых, было не то 6000, не то 12 000 на весь Симферопольский округ. Выходя из дверей штаба, я увидел в ярко освещённом подъезде разукрашенных орденами пьяных офицеров и кокоток в сестринском одеянии. Хотел ли бы честный человек, чтобы эти люди забрали бы в свои руки власть во всей стране? Нет, тысячу раз нет. Большевики? Керенщина? Где же выход? Только варяги могут установить человеческие нравы и порядки в народе, неспособном организоваться самостоятельно. Для русского русский не авторитет. Без авторитета не может быть власти, а без власти – порядка, а без порядка не может быть общественной жизни.

Переночевав в корчме на рынке, мы на следующее утро поехали, чтобы закупить провизию, в богатую немецкую колонию, где жили знакомые К.О., пастор с семьёй. По дороге мы проехали мимо русской деревни Зои. Я обратился к громадного роста парню лет 25-ти и спросил, как проехать дальше. Он любезно ответил – надо было тут же свернуть с шоссе на грунтовую дорогу. В этом месте стояла группа мужиков из пяти человек. Когда я поравнялся с ними, один показал на мою подводу и сказал во всеуслышание: «Ишь, ведь это румынская подвода – значит, едет на краденом». Я соскочил с подводы и, подойдя к нему вплотную, сказал: «Ну-ка, повтори, что ты сказал». Все 5 человек скисли. Я в это мгновение неожиданно получил удар сзади по голове, приплюснувший мою кожаную фуражку, хорошо меня защитившую. В ту же секунду я повернулся и ударил кулаком в лицо того самого громадного парня, который во время моего разговора с мужиками подбежал и нанёс мне удар сзади. Мгновение было довольно решительное – шесть человек против одного. К счастью, те 5 оказались робкие и остались на месте. Я сделал пять шагов назад лицом к противнику и поднял кулак: «Только посмейте!» Парень остановился после полученного удара. Я этим воспользовался, чтобы вскочить на подводу.

Лошади по этой дороге лишь с трудом могли двигаться шагом. Так шли мы минут пять. Когда дорога стала узкая, парень подошёл вплотную к подводе, схватил громадный остроконечный камень и размахнулся, крича во всю глотку неистовые ругательства. Я сидел глубоко в подводе, вытянув ноги вперёд, так что не мог изменить положения тела. Удар эти камнем переломил бы мне с одного маха все кости, а попади в живот – вывернул бы мне кишки. В это мгновение спереди бросился к лошадям другой хулиган и схватил их за поводья. Мы были во власти двух отчаянных убийц-большевиков. Я потянул руку за револьвером, спрятанным в саквояже, но движение рук с камнем меня остановило. В этом отчаянном, безнадёжном положении я увидел вдали на горе какого-то ничего не значащего старика, и, как, погибая, хватаются за соломинку, во всё горло закричал, маша ему руками: «На помощь!» Эффект был молниеносный. Оба хулигана моментально исчезли. Я крикнул К.О. по-немецки: «Fahren sie los», и лошади вновь с трудом двинули вперёд.

Я себя чувствовал не очень уверенным, пока были в этой деревне. Через два часа при чудной погоде мы доехали до цели в немецкую колонию и были радушно встречены семьёй пастора, которая нас водила по деревне для закупки продуктов, но без результатов. Население придерживало запасы на близкий чёрный день. Восстание большевиков было подготовлено. Немецкие колонии сговорились с ними, что они останутся нейтральными. Среди немцев поселился и один эстонец, - немного в стороне от прочих. Хозяйство было у него богатое и в примерном порядке. Мы рассказали о случившемся.

На следующий день, погрузив кое-что на подводу, поехали обратно не через эту деревню, а кругом. Служащий у пастора накануне ездил в Зою за почтой и слышал рассказы о «немце, который напал на крестьян и ударил такого-то». Он предложил нас сопроводить верхом мимо места, где ежедневно происходят убийства и ограбления. Когда мы спустились в лощину у злополучного места, мы увидели в стороне двух людей, но не обратили на них внимания. Потом мы стали подниматься по песчаной дороге на холм. Наш всадник, разговаривая, ехал слева от нас. Справа от меня сидела К.О. В это время два вышеназванных человека, идя быстрее тянувших повозку в гору лошадей, догнали нас, один справа, а другой слева от повозки. Мы обернулись на них. У них были лица, каких я никогда в жизни не видал. Один был бледный, как смерть. Оба прошли мимо. Когда они были впереди лошадей, я увидал негодующий взгляд, брошенный тем, кто прошёл мимо К.О., тому, который прошёл мимо меня. Это было неспроста. Я вытянул голову в сторону и увидел у обоих револьверы в правых руках, вложенных в левые рукава. Середина их с барабаном была видна. Они, очевидно, сговорились выстрелить в нас, поравнявшись. Прошедший мимо меня не исполнил это. Я приостановил лошадей, как бы давая им отдохнуть, и этим дал убийцам отойти. Они поднимались в это время на бугор, остановились и сели за двумя камнями, решив нас атаковать с фронта. Я мигом повернул лошадей, и с горы мы скатились на рысях. Обогнув гору снизу, мы попали на хорошую полевую дорогу и дальше на шоссе.

Приехав в Симферополь, я пошёл к Дубяго и предупредил его о движении в русских деревнях. Так как мне очень хотелось повесить того парня, то я сам предложил с 20 солдатами окружить деревню и забрать всех для расследования. Начальник дивизии сейчас же согласился – но нужно было доложить штабу корпуса. Штаб корпуса объявил, что без гражданских властей нельзя, - надо вызывать прокурора. Прокурор сказал, что нужно следователя. Следователь оказался известный социалист, который меня расспрашивал вовсе не с целью помочь принять меры, а напротив – чтобы найти возможность задержать дело. Я плюнул и уехал. Под носом у войска готовилось выступление большевиков – и такая комедия. Всё равно погибнут; не могло же спасти дело частичное действие, когда на всём пространстве была та же картина.

Когда мы выехали из Симферополя, уже определённо говорили, что на Альме всех грабят. Мы к вечеру подъехали к корчме у Альмы, где хозяин нам рассказал, что «грабить-то грабят, да неизвестно, кого назвать-то грабителями». Накануне к нему пришла партия добровольцев, забрала у него весь лошадиный корм – т.е. то, чем он жил, и, пригрозив ему расстрелом, с хохотом уехала. «Вот те и блюстители порядка!»

Мы рискнули, не потому чтобы было весело ещё раз попасть в переделку, а потому, что и расчёт денег, и корм заставляли нас спешить, - мы не могли оставаться. Ехать в тёмную ночь было не так страшно, т.к. попасть можно было в нас, лишь стреляя в упор. Можно было защититься, имея хороший револьвер. Когда мы уже проехали через самые опасные места, вдруг к нам выскакивает вооружённый винтовкой и шашкой верховой. «Кто едет?» Я за револьвер: «А кто спрашивает?» «Охрана». Какая тут стража, когда известно, что нигде никакой охраны нет. Положение кажется пиковым. Наездник ещё других конных к себе подзывает. «Что же это вы по ночам в такое время вздумали ехать?» «А мы бедные люди и по необходимости к себе домой спешим». Слово за слово, а он едет всё вплотную рядом. Меня несколько успокаивало то, что вблизи были дома, а разбойники сторонятся жилых мест. Так он ехал с нами целых ½ часа, и мы не знали, охраняет ли он нас или выжидает удобное мгновение, чтобы пристрелить. Когда мы выехали в поле, он с нами попрощался, и мы поехали дальше до утра.

На следующий вечер мы доехали до перекрёстка шоссе на Севастополь и дороги, ведущей на противоположный берег Севастопольской бухты, куда надо было заехать. Мы попросили знакомую нам по прежним поездкам даму нас принять, но её не было дома, и мы должны были опять в тёмную ночь ехать через пространство, весьма небезопасное, как все окрестности Севастополя в те времена. Уже через ¼ часа мы сбились с пути и, остановив подводу, стали пешком искать верную дорогу, причём прислушивались, не идёт ли кто. Подошла какая-то подвода и нас в темноте направила. Перед самым Севастополем мы сбились с пути и поднялись на бесконечную гору, где была артиллерийская позиция. Я боялся, что караул нас арестует. Поздно ночью мы разыскали квартиру капитана, к которому надо было заехать за вещами. И его не оказалось дома. Пришлось ночевать в сильный мороз на подводе. В сене, прикрывшись брезентом, бывало хорошо, в особенности в эту ночь, после стольких приключений.

На следующий день мы дали отдыхать лошадям, закупили недостающее и на второй день поехали на Байдары. Когда были на высоте мельницы, что в 15 верстах от Севастополя, мы услышали стрельбу в двух верстах впереди нас. Что делать? Остановились, подождали. Я рассчитал, что там, где стреляли, спуск, и можно будет в темноте на полном ходу проскочить. Но в то время, как мы ехали рысью, с тяжёлым грузом, дорога спускалась очень круто. Подвода стала катиться всё быстрее и быстрее. Лошади пустились в галоп, а потом в карьер, и я увидел, что мы через секунду перевернёмся. Было одно спасение – одним колесом въехать в канаву с шоссе. Но в темноте да на карьере! Как только я взял в сторону, одна лошадь на полном ходу повалилась, и груз в 150 пудов должен был её раздавить насмерть. После страшного толчка мы оказались в канаве примерно на том месте, где происходила 15 минут до этого стрельба

Мы вылезли и боялись говорить. Упавшая лошадь была жива. Я её распряг. Встанет ли или кости поломаны? Встала! Мы сели на краю дороги и стали прислушиваться. Какой-то странный храп был слышен близко от нас. Я осмотрел подводу. Она была цела. Запрягли лошадей и покатили дальше. Кто там храпел? <Неизвестно.> Мы не смогли доехать до дому и в 7 верстах от Кекенеиза на месте, где шоссе шире, остановили лошадей и спали до утра. Когда утром нас увидел знакомый татарин, то не хотел верить, что мы действительно рискнули посреди гор остановиться на ночлег. Было чудом, что мы тогда проделали благополучно этот громадный путь и вернулись домой живы и здоровы.

Когда я вспоминаю эти чудные дни, то кажется, что это было не на этой серой земле, а где-то в сказке. Полились хрустальные ручейки с гор, и я, как, бывало, мальчиком в Ассике, целыми днями занимался направлением воды, рыл канавки и радовался чудесной погоде. Это было в первых числах марта. К нам приходили татары, говорили, что большевики близко, но я тогда держался ошибочного мнения, что большевики не тронут тех, кто своим трудом зарабатывает на земле насущный хлеб. Кроме того, у нас не было денег, и мысль об отъезде мне не могла прийти.

Но вот вдруг ночью просыпаемся от удара по нашей железной крыше и после этого слышим, как ходят по ней. Было около двух часов ночи. Объяснение могло быть только одно: на нас совершается нападение, и часть нападающих залезла по лестнице на крышу. Когда нас заставят выйти из дома, то застрелят выстрелами сверху. Я схватил два револьвера и бросился к выходным дверям. Кларе Оттовне я приказал тихо повернуть ключ и сразу распахнуть двери, сам же я спиной прислонился к противоположной стене, чтобы оттолкнуться и вылететь из дверей до ближайшего куста. Если это удалось бы, то у меня были 16 выстрелов, которые могли нас спасти. Так мы и сделали, и громадным прыжком я оказался в кустах, после чего двери закрыли на ключ.

В кустах я просидел несколько мгновений и прислушивался, - никого не было видно. Я стал в кустах делать круги вокруг дома. Ничего. На южной стороне дома я слышал, как что-то звероподобное зашумело в кустах, но ничего не мог разобрать. Покружив с полчаса вокруг дома, я решил влезть на крышу, что казалось риском, но и на крыше никого не было. Весь инцидент – сверхъестественное явление, спасшее нам жизнь. После бессонной ночи мы пришли к некоторым новым убеждениям, а именно: я всегда был очень самоуверен при мысли о нападениях. Когда же пришлось на практике проверить, то оказалось, что я не смог бы оказать сопротивления, т.к. один человек на крыше и другой – в кустах могли меня с лёгкостью уничтожить. Стало быть, надо было увезти детей в город. Всюду шли слухи о приближении большевиков.

В 7 часу утра я сел на гнедую кобылу, единственную оставшуюся до конца лошадь, и в сопровождении Клары Оттовны, шедшей пешком, поехал к Императрице. Только она одна в точности должна была быть ориентирована, и если дела обстоят плохо, то она могла оказать мне содействие. На горе Кошка мы встретили знакомых греков, которые с гордостью рассказывали нам, что греческие войска участвовали в отражении большевиков и нанесли им поражение. Настроение у нас поднялось. Но, когда мы были в Симеизе, то со всех сторон слышали тревожные известия о полном развале добровольческой армии и об изменническом поведении французов. Я удвоил ход, и К.О. бежала целые вёрсты.

Около забора Императрицы я слез, сказал К.О., чтобы она пока подержала бы лошадь, и пошёл пешком, но, не доходя до входных ворот, встретил группу приличных дам, громко говоривших об отъезде Императрицы. Я узнал, что всё брошено, что никого уже нет в доме Императрицы, и что английские броненосцы, взявшие на борт членов Императорской Семьи, ушли на рейд. Мы сейчас же двинулись дальше.

В Ливадии старик сторож нам открыл ворота и на мой вопрос развёл руками. «Добровольцы такими трусами оказались, - ведь как только пошёл слух о большевиках, так сразу все из Ливадии выскочили, а вот», - он указал на подводу с вещами, - «последние их пожитки увозятся. Никого больше не осталось; все убежали и нас стариков бросили на верную смерть».

Доехали до Ялты. Там паника. Я в транспортную контору. Встречаю генерала Дибича. «Скорее садитесь на последний пароход, иначе поймают и замучают». В транспортной конторе был и комендант города Ялты. Он, весьма энергично атакованный мной, почти сразу же согласился мне дать два автомобиля для вывоза моей семьи, после чего «мы, может быть, если приедем до наступления темноты (что было исключено), попадём на последний пароход». «Куда идёт этот пароход?» «В Новороссийск». «А английские броненосцы?» «С Императрицей, членами Императорской Семьи и «избранными» - за границу, кажется <на> Принцевы острова, Мальту или Англию». «Когда уйдут?» «Хотят выждать ухода последних пароходов и защитить их погрузку».

Я бросился к берегу, взял моторную лодку и поехал в море на броненосец «Malborough». Меня пустили на борт. Я попросил доложить Императрице. Но тут на моё несчастье Императрица, всю ночь не спавшая, только что легла и заснула. А ведь каждая минута была вопросом жизни и смерти. Разбудить Императрицу при таких обстоятельствах было немыслимо.

Я узнал, что Великий Князь Николай Николаевич на борту. Действительно, на задней палубе сидела его гигантская фигура с обычной трубкой во рту. Он её кусал, показывая большие зубы и искривляя, по обычаю, лицо в презрительную гримасу. При нём был ординарец кн. Орлов.

Я подошёл к Орлову и попросил его доложить Великому Князю, что я со своей семьёй застрял и прошу меня взять на борт. Орлов подошёл, что-то сказал и, получив в ответ одно слово, должно быть, «к чертям», вернулся и сказал: «Великий Князь приказал Вам передать, что всё на броненосце занято до последнего места и за Вас просить он не может. Вам надлежит поехать в Новороссийск». Всё это в тоне снисходительной небрежности и некоторой насмешки, что приписываю, помимо его хамства, своему костюму.

Тут не было времени долго думать. Я сбежал с палубы, сел в лодку и вернулся на мол. В то мгновение, как я причаливал, от мола отчаливала моторная лодка с массой «избранных», и среди них я, к моей радости, увидел кн. Долгорукова, обер-гофмаршала Императрицы. Выскочив из своей лодки, я подбежал к тому месту, против которого он сидел в лодке, и окликнул его, быстро говоря ему, в чём дело, уверенный, что он, зная отношение ко мне Императрицы, обо всём доложит и мы всё же уедем не на гибель в Новороссийск, а за границу. Каково же было моё удивление, когда Долгоруков только развёл руками, а потом, не ответив мне ни слова, повернулся ко мне спиной и стал разговаривать со своим соседом. Лодка в это время отчаливала и быстро ушла.

Я на мгновение остолбенел. Человек зверь проявился во всей наготе. Делать было нечего и терять время тоже нельзя было ни секунды. Я побежал к коменданту за автомобилями и настоял, чтобы немедленно сделали бы наряд добровольцев для сопровождения автомобилей. Это было исполнено. Прошло несколько времени, но сами автомобили не подъезжали. Вдруг подбегает ко мне комендант и говорит: «Вы уже простите, но автомобилей дать не могу, начался бой на окраинах Ялты, и все машины заняты». Но тут он у меня не вывернулся, и я сам реквизировал себе первых два подъехавших автомобиля, - если не дал бы, убил бы его. Нашёл какого-то добровольца, которому комендант приказал с винтовкой сопровождать меня. К.О. я сказал ждать с лошадью на улице, пока я вернусь.

Но уже дисциплины никакой не было. Когда мы подъехали к окраине Ялты, тот автомобиль, в котором я не ехал сам, остановился, и шофёр объявил, что у него испортилась машина, а доброволец, который сидел в моём автомобиле, заявил, что дальше ехать нельзя, и сам слез. К счастью, мой шофёр оказался более храбрым и согласился поехать со мной вдвоём.

Через населённые пригороды мы давали полный ход, - если кто попался бы, раздавили бы, - тут уж нечего было смотреть. Но самое страшное было, что в Кекенеизе шофёр оставался один (я должен был спуститься в Биюк Савва – 4 версты туда и 4 – обратно в гору) и мог повернуть и уехать. На него могли напасть и отнять у него автомобиль.

Было 12 часов ночи. Все в деревне спали. Я побежал в избу Эмирвали, мы захватили ещё его брата чёрного Халила и побежали вниз. Жена уже учла необходимость отъезда и всё, что ей казалось нужным, собрала в чемодан и тюки. Я побежал, спрятал в лесу бумаги, закопал кое-какие вещи, написал бумагу для подписи Эмирвали, которому я предоставлял пользование имением за время моего отсутствия, и мы через 10 минут, забрав детей, побежали с вещами в гору, оставив дом с открытыми окнами, дверьми, корову, лошадь… Всё…

Будет или не будет автомобиль?? На наше счастье, шофёр оказался честным и храбрым. Навалили вещи, погрузили детей. Тут вдруг чёрный Халил выходит и говорит: «Теперь давай мне 150 рублей; время, что мы были у вас, господ, рабами, прошло, недаром тебе таскали сто пудов в гору, давай деньги». Я дал из скудных денег 80 рублей, на что Халил сказал, что остальные он «в таком случае сам возьмёт» с дачи, «не беспокойся, сумею взять своё, не те теперь, слава Богу, времена настали».

Шофёр тронул и мы покатили. Однако, несмотря на поздний час, большевики в деревнях решили захватить власть, и всюду стояли люди группами на улице и в воротах. Мы полным ходом проскакивали, причём я в обеих руках держал револьверы.

До Ялты доехали. Пароход не ушёл. К.О. нашли. На какой-то французский пароход нас пустили, который рано утром должен был уйти – куда, мы не знали. Нам казалось, что мы пока спасены, но я знал, что это ещё не спасение, а скорее лишь начало гибели. Тут для нас оставалось три возможности: поехать в Новороссийск, оставаться в Ялте или уехать на пароходе, уходящем в Севастополь, т.е. в другой пункт Крыма, находящийся в том же положении, как и Ялта.

При моём понимании того, что добровольцы не в состоянии удержать власть, поездка в Новороссийск казалась мне верной гибелью, и мне оставалось выбирать между Ялтой и Севастополем. На мол пришёл бывший «маргариновый» Гродненский гусар Ковако, Ялтинский земский начальник. «Что Вы будете делать?» «Я остаюсь». «Как же, ведь Вас убьют?» «Это лучше, чем умереть с голоду». «Это верно». «А может и не убьют». «Не думаете ли Вы, что и мне следовало бы остаться?» «В деревне нельзя, а в городе? отчего же?» «Если бы было какое-нибудь место пролетарское, я бы поступил бы». «А у меня дворник на днях ушёл. Хотите поступить в дворники?» Искушение было большое. Наконец, я решил испробовать последний шанс в Севастополе, а если оттуда не удастся уехать за границу, то на подводе вернуться не в Биюк Савва, а в Ялту к Ковако. Так мы и сговорились.

Около 10 часов мы ушли в море. Второй раз мы спасались с этого же места от большевиков, - но какая разница в положении. Тогда это был настоящий бой и игра ва-банк – зато впереди верное спасение. В этот раз это было бегство от невидимой опасности, но на верную гибель со всем семейством.

Т.к. слух о захвате власти в деревнях не оправдался, и т.к. мы забыли сделать несколько важных распоряжений в Биюк Савва, наконец, т.к. лошадь наша была в Ялте, то мы отправили К.О. верхом на Биюк Савва. Оттуда она на подводе должна была поехать на Севастополь, где мы должны были встретиться на молу. Такая комбинация казалась нам не слишком рискованной, т.к. население Байдар и прочих деревень было нейтрально и политикой не интересовалось в отличие от городов на южном берегу.

Каков же был мой ужас, когда мы пришли в Севастополь, и я узнал, что французский комендант объявил Севастополь в осадном положении и приказал никого через заставы не впускать, а открывать огонь по приближающимся. Вместо заботы о спасении семьи появилась ещё и ответственность за К.О. Я после бесчисленных поездок добился того, что на заставу передали приказание её пропустить, - но ведь ясно было, что она, узнавши о приказе, даже не посмеет подъехать к Севастополю.

Что же касается нашего отъезда, то дело приняло совершенно безнадёжный оборот. Французы объявили печатными листами, что французское правительство распорядилось никого из русских не пускать за границу, и лишь французские подданные, получившие специальное удостоверение, могли грузиться на пароход, отход которого, однако, был назначен на один день после того срока, к которому французы объявили переход власти к большевикам. Единственное спасение было попасть на такой пароход или на броненосец. Это было с детьми невозможно. Однако, я решил делать невозможное.

Меня никто не знал. Значит, я так добиться ничего не мог бы, нужны были бумаги. Поехал к коменданту крепости. Он объявил, что ничего сделать не может: бумаги не имеют никакого действия. Я сел за его стол и написал сам на русском и французском языках общее обращение ко всем властям с просьбой оказать исключительное содействие генералу фон Валь, едущему по особому приказанию в Париж. Когда эта бумага была мною написана, я заставил коменданта крепости её подписать, а адъютанта – скрепить её и приложить все печати.

С этой бумагой я побежал на берег, сел на моторную лодку и выехал на французский адмиральский корабль «Jean Bart». Меня беспрепятственно пустили. Я вошёл в каюту начальника штаба французского флота и сказал ему, что еду по особому делу в Париж и прошу меня взять на броненосец или на французский корабль. Начальник штаба ответил, что он эту просьбу должен отклонить, т.к. только что получено приказание французского правительства, категорически запрещающее въезд русских во Францию. Я ему говорил, что моё дело совершенно особое, и я прошу меня пустить поговорить с Адмиралом Франше д‘Эспере. Он пожал плечами и, уходя к адмиралу, повторил: «Только я Вас предупреждаю, что это совершенно бесполезно».

Минуты, которые я ожидал, казались мне вечностью, да и надежды никакой не было. Но я всё же сунул ему в руки написанную мной самим бумагу со штемпелями. Через пять минут он вернулся и, ни слова не говоря, сел в своё кресло, опять пожимая плечами. Мы оба молчали. «Адмирал, ввиду особой Вашей бумаги, счёл возможным приказать дать Вам визу. Отправляйтесь во французское консульство». Я чуть не подпрыгнул, но надо было благодарить его сдержанно, т.к. надо было делать вид, что это моё законное право.

Поехал на берег с чувством спасённого. К этому времени К.О., каким-то чудом спасшись от татар, тоже приехала в Севастополь, и я её увидал на молу.

Побежал в консульство. И то, что я тут увидел, не поддаётся никакому описанию, - да я и не сумею передать того безобразия и той распущенности, которая там царила. Всем распоряжалась красивая намазанная молодая кокотка, которая вела себя с публикой, как только может зазнавшаяся публичная женщина. Бумаги бросались в лицо публике. Почтенные люди, пришедшие за спасением, выгонялись с подлыми и постыдными шутками. Простояв 1-2 часа и не добившись очереди, я понял, что только взяткой можно чего-либо тут добиться. Французский солдат получил на чай и, простояв ещё за какой-то дверью во дворе, я был как-то обходом введён в комнату. После страшной ругани я вырвал визу себе и всем ехавшим со мной, в том числе Кларе Оттовне.

Каково же было моё неописуемое разочарование, когда я вдруг узнал, что отход французского парохода отменяется. Пароходы должны были остаться, т.к. с большевиками вошли в соглашение. Публику на пароход было приказано не пускать; бывшие тут французские пароходы должны были уйти не за границу, а в Одессу. Надо было найти другой выход.

На рейде далеко в море стояли англичане. Но как к ним добраться? Узнал, что без содействия командира русского флота нельзя обратиться к англичанам. Побежал в штаб флота. Тут происходило столпотворение вавилонское. Я подошёл к графу Келлеру, только что вышедшему ко всем собравшимся и объявившему, чтобы никто к нему с просьбой о выезде не обращался, т.к. он имеет категорическое приказание и т.д. Схватив его за рукав, я потащил его в сторону и сказал: «Я такой-то, тот самый, который только что выручил Вашу belle-soeur