Уильям Фолкнер. Шум и ярость

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 21

частью тьмы и тишины, возникал, развивался из них и снова уходил, свивался в

темноту. Ого-гоОоооо. Го-гоОоо. Го-гооОоооооооооооооооооо. "Должна выйти

замуж"

"У тебя их очень много было Кэдди"

"Не знаю Слишком много Обещай заботиться о Бенджи и о папе"

"И ты не знаешь от кого у тебя А он знает ли"

"Не трогай меня Обещай о Бенджи и о папе"

Еще не подошел к мосту, а уже ощутилась вода. Мост из серого камня,

мшистого, в плесенных пятнах медленно ползущей сыри. В тени под ним вода

негромкая и чистая журчит, курлычет, обтекая камень, в гаснущих воронках

вертя небо. "Кэдди не за этого"

-- Я должна за кого-нибудь" Верш рассказывал, как один малый сам себя

изувечил. Ушел в лес и, сидя там в овражке, -- бритвой. Сломанной бритвой

отчекрыжил и тем же махом через плечо швырнул их от себя кровавым сгустком.

Но это все не то. Мало их лишиться. Надо, чтоб и не иметь их отроду. Вот

тогда бы я сказал: "А, вы про уго. Ну, это китайская грамота. По-китайски я

ни бе ни ме". Отец мне говорит: "Ты потому так, что ты девственник. Пойми,

что женщинам вообще чужда девственность. Непорочность-состояние негативное

и, следовательно, с природой вещей несовместное. Ты не на Кэдди, ты на

природу в обиде". А я ему: "Одни слова все". И в ответ он: "А девственность

будто не слово?" А я: "Вы не знаете. Не можете знать". И в ответ: "Нет уж. С

момента, как это осознано нами, трагедия теряет остроту".

Там, где воду кроет тень от моста, видно далеко вглубь, хотя не до

самого дна. Если листок в воде долго, то со временем всю зеленую ткань

размывает, и одни только тонкие жилки веют медленным движеньем сна. Каждая

колеблется раздельно, как бы спутаны ни были раньше, как бы плотно ни

прилегали к костям. И может, когда Он повелит воскреснуть, глаза тоже

всплывут из мирной глубины и сна на горнюю славу взглянуть. А следом уж

всплывут и утюги. Спрятав их под мостом с краю, я вернулся и облокотился на

перила.

Не до дна, но до глуби ток воды прозрачен, и вижу -- там какая-то

теневая черта висит, как жирно проведенная стрела, нацелившаяся в течение. А

над самой водой мошкара -- веснянки снуют из тени на солнце и снова в тень

моста. Если бы просто за всем этим ад -- чистое пламя и мы оба мертвее

мертвых. Чтобы там один я с тобой я один и мы оба средь позорища и ужаса но

чистым пламенем отделены Без шевеления малейшего стрела выросла в размерах,

и, взрябив губой гладь, форель утянула под воду веснянку с той великаньей

уклюжестью, с какой слон подбирает фисташку. Воронка, сглаживаясь, поплыла

течением, и опять стрела нацелилась, чуть колышимая водным током, над

которым вьются и парят веснянки. Чтоб только ты и я там средь позорища и

ужаса но отгороженные чистым пламенем

Форель висит уклюже и недвижно средь зыбящихся теней. Подошли трое

мальчуганов с удочками, и мы, облокотясь, стали вместе глядеть на форель.

Эта рыбина -- их старый знакомец. Достопримечательность местная.

-- Ее уже двадцать пять лет ловят и поймать не могут. Одна бостонская

лавка объявила, что даст спиннинг ценой в двадцать пять долларов тому, кто

ее поймает на крючок.

-- Ну и чего же вы зеваете? Разве не хочется иметь такой синнинг?

-- Хочется, -- ответили они, следя с моста за форелью -- Еще как

хочется, -- сказал один.

-- Я бы не стал брать спиннинг, -- сказал второй. -- Деньгами взял бы.

-- А они, может, деньгами не дали бы, -- возразил первый. -- Спорим,

дали бы спиннинг, и все.

-- А я б его продал.

-- Двадцать пять долларов ты бы за него не выручил.

-- Сколько бы выручил, столько бы и выручил. Я этой удочкой рыбы не

меньше могу наловить, чем тем спиннингом. -- И разговор свернул на то, что

можно бы купить на двадцать пять долларов. Все сразу заговорили -- горячо,

наперебой, запальчиво, нереальное обращая в возможное, затем в вероятное,

затем в неспоримый факт, как это у людей всегда выходит, когда они желания

облекают в слова.

-- Я бы лошадь купил и фургон, -- сказал второй.

-- Как же, продадут тебе за эту цену, -- сказали первый и третий.

-- А я говорю, продадут. Я знаю, где купить можно. Один человек

продает.

-- А кто он?

-- Да уж кто б ни был. Двадцать пять долларов дам -- и отдаст.

-- Ага, после дождичка, -- сказали первый и третий -- Никакого он не

знает человека. Болтает только.

-- Вы так думаете? -- сказал второй. Те продолжали насмехаться, но он

молчал. Опершись о перила, смотрел вниз на рыбину, которую уже пустил в

оборот мысленно, -- и вдруг весь задор, вся едкость ушли из голосов тех

двоих, как будто и они уверились, что форель поймана и лошадь с фургоном

куплены: подействовало горделивое молчание, не только взрослых, но и

мальчишек способное убедить в чем угодно. По-моему, это логично, что люди,

столько водя себя и других за нос при помощи слов, наделяют молчание

мудростью, и в наступившей паузе почувствовалось, как те двое спешно ищут

возражение, средство какое-то отнять фургон и лошадь.

-- Никто тебе не даст двадцать пять долларов за спиннинг, -- сказал

первый. -- Спорю на что хочешь, не дадут.

-- Да он и не поймал еще форелину, -- вспомнил третий, и оба закричали:

Ага, а я что говорю! Ну-ка, как того человека зовут? Слабо сказать. Его

и нет на свете.

-- Да заткнитесь вы, -- сказал второй. -- Смотрите, опять выплывает. --

Они нагнулись и застыли одинаково, и одинаковые удочки тонко и косо блестят

на солнце. Форель не спеша всплыла зыбко растущей тенью; опять воронка ушла

по течению, медленно разглаживаясь.

-- Ух ты, -- пробормотал первый.

-- Мы и не пробуем уже ее ловить, -- сказал он. --

Только смотрим, как приезжие бостонцы пробуют.

-- А другой, кроме нее, тут рыбы нет?

-- Нету. Из этого омута она других всех повыгоняла уженья самое лучшее

место ниже, у водоворота.

-- А вот и нет, -- сказал второй. -- У мельницы Бигев два раза больше

словишь. -- Они поспорили немного -- где клев лучше, затем внезапно

замолчали и стали глядеть, как форель опять всплывает и как воронка

всасывает клочок неба. Я спросил, далеко ли отсюда до ближайшего городка.

Они сказали.

-- Но к трамвайной линии ближе всего вон туда, -- доказал второй в

сторону, откуда я пришел. -- Вам куда?

-- Никуда. Гуляю просто.

-- Вы из университета студент?

-- Да. А фабрика в том городке есть?

-- Фабрика? -- Смотрят на меня.

-- Нет, -- сказал второй, -- Там фабрик нету. -- Смотрит на мой костюм

-- Вы что, работу ищете?

-- А про мельницу Бигелоу ты забыл? -- сказал третий.

-- Тоже фабрику нашел. Он про настоящую фабрику спрашивает.

-- Чтобы с фабричным гудком, -- сказал я. -- Тут часового гудка

ниоткуда что-то не слыхать.

-- А-а, -- сказал второй. -- Ну, там на унитарианской церкви есть часы.

Узнать время можно по ним. А на цепке у вас не часы разве?

-- Я их утром разбил.

Показал им часы Осмотрели, посерьезнев.

-- А идут все-таки, -- сказал второй -- Сколько такие часы стоят?

-- Они дареные, -- сказал я -- Отец мне дал их, когда я кончил школу.

-- Вы не из Канады? -- спросил третий. Рыжеволосый.

-- Из Канады?

-- Нет, у канадцев выговор не такой, -- сказал второй. -- Я слышал, как

говорят канадцы. А у него -- как у артистов, которые неграми переряжаются.

-- А ты не боишься, -- спросил третий, -- что он тебя двинет за это?

-- За что?

-- Ты сказал, что он как негры говорит.

-- Да ну тебя, -- сказал второй. -- Вон за тем холмом вам станет видно

колокольню.

Я поблагодарил их.

-- Желаю вам наловить много рыбы. Только эту старую форелину не

троньте. Она заслужила, чтобы ее оставили в покое.

-- Да ее все равно не поймаешь, -- сказал первый.

Смотрят в воду с моста, и три удочки на солнце, как три косые нити

желтого огня. Иду и снова втаптываю свою тень в пятнистую тень деревьев.

Дорога повернула, подымаясь от реки. Взошла на холм, извилисто спустилась,

маня глаз и мысль за собой, под зелено застывший кров; там над деревьями

квадрат башни и круглое око часов, но еще в удаленье достаточном. Сел у

обочины. Трава по щиколотку, несметнолистая. Тени на дороге застыли, как по

трафарету впечатанные, вчерченные косыми грифелями солнца. Но это поезд

всего-навсего, и вскоре протяжный гудок заглох за деревьями, и стало мои

часы слышно и гаснущий стук колес, как будто поезд шел где-то совсем в

другом месяце и сквозь иное лето, мчался под реющей чайкой. И все на свете

мчится. Кроме Джеральда. Он тоже как бы реет-одиноко и торжественно гребет

сквозь полдень, выгребает из полдня по длинным и ярким лучам, точно в

апофеозе возносясь в дремотную бескрайность, где только он и чайка: она

неистово-недвижная, он же в четких гребках и возвратах, мерностью сродных с

покоем, и на блеске солнца-тени их обоих, а внизу-весь мир карликово. Кэдди

не за этого прохвоста не за этого Кэдди.

С косогора спускаются их голоса и три удочки -- пойманными нитями

бегучего огня. Они смотрят, проходя, не замедляя шага.

-- Что-то не вижу форелины, -- окликнул я их.

-- А мы и не пробовали, -- сказал первый. -- Ее все равно не поймаешь.

-- Вон там часы, -- сказал второй, указывая на башню. -- Чуть ближе

подойдете -- станет видно стрелки. Да-да, -- сказал я. -- Хорошо. -- Я

встал. -- Вы в город?

Мы к водовороту, за голавлями, -- сказал первый.

У водоворота клева нет, -- сказал второй.

Тебе обязательно хочется к мельнице, где полно ребят плескается и вся

рыба распугана.

-- У водоворота не наловишь ничего.

-- Вот будем стоять здесь -- много наловим, -- сказал третий.

-- Заладил: водоворот, водоворот, -- сказал второй. -- Там же не клюет.

-- А ты не ходи, -- сказал первый. -- Ты ко мне веревкой не привязан.

-- Пошли на мельницу купаться, -- сказал третий.

-- Я пошел к водовороту за голавлями, -- сказал первый. -- А вы как

хотите.

-- Ну скажи ты ему, сколько уже лет, как в последствии раз у водоворота

клевало, -- сказал второй третьему.

-- Пошли на мельницу купаться, -- сказал третий. Башенка медленно тонет

в деревьях, и круглый циферблат еще достаточно далек. Мы идем в пятнистой

тени. Подходим к саду, белому и розовому. Он весь полон пчел, их уже слышно.

-- Пошли на мельницу купаться, -- сказал третий. У сада тропинка

ответвилась от дороги. Третий замедлил шаг, остановился. Первый мальчуган

продолжает идти, солнечные пятна скользят с удочки на плечо и по рубашке

вниз. -- Пошли, а, -- сказал третий. Второй тоже остановился. "Кэдди зачем

тебе замуж"

"Хочешь чтобы я ответила зачем Думаешь скажу и Причина исчезнет"

-- Пошли с нами на мельницу, -- сказал третий. -- Пойдем.

Первый не слушает. Босые ноги его ступают без шума, мягче листьев

ложатся шаги в легкую пыль. Пчелы в саду шумят, как подымающийся ветер, --

звук доведен до самой почти вершины нарастания и пойман, длится как бы

волшебством. Тропинка уходит вдоль стены, усыпанная цветом, под сводом

цветущим, и вдали теряется в деревьях. Сквозь ветки солнце -- косо, нечастым

горячим накрапом. Желтые бабочки в тени мелькают солнечными крапинами.

-- Зачем тебе к водовороту? -- сказал второй. -- Как будто нельзя у

мельницы удить.

-- Да пусть идет, -- сказал третий, Глядят вслед первому Солнце мажет

пятнами его уходящие плечи, желтыми муравьями скользит по удочке.

-- Кении, -- позвал второй. "Отцу скажи скажешь да Мы же от него

Родитель Я его породил создал я его Скажи отцу тогда оно исчезнет потому что

он скажет "Меня нет" и тогда не будет нас с тобой тоже раз он родитель"

-- Да пошли, -- сказал третий -- Там уже все наши -- Смотрят первому

вслед. -- Ну и пускай, -- сказали оба вдруг -- Ну и иди себе, сынок мамин

Боится, что от купанья голова будет мокрая и мама выпорет. -- Они свернули

на тропинку, пошли тенью, и вокруг них желто мигают мотыльки потому что

ничего другого нет Мне верится что есть но возможно и нет и тогда я Ты

поймешь что даже вселенская несправедливость едва ли стоит того что ты

намерен Он не обращает на меня внимания, скула его упряма в профиль, лицо

отвернуто слегка под помятой шляпой

-- Почему ты не пошел с ними купаться? -- спросил я. "Не за этого

прохвоста Кэдди"

"Ты что драку с ним хотел затеять"

"Он лжец и негодяй Кэдди его из студенческого клуба выгнали за

шулерство объявили ему бойкот В зимнюю сессию поймали со шпаргалкой и

исключили"

"Ну и что Я к ним в карты играть не собираюсь"

-- Значит, рыбу удить ты больше любишь, чем купаться? -- сказал я

Пчелиный гуд убавился, но длится, как будто не он сникает в тишину, а тишина

возросла между садом и нами, как вода, прибывая Дорога опять повернула и

сделалась улицей между тенистых лужаек и белых домов "Кэдди как ты можешь за

этого прохвоста Подумай о Бенджи о папе не обо мне"

"А о ком я думаю если не о Ради кого еще я это делаю" Мальчик свернул

Не оглянувшись, перелез через забор, прошел лужайкой к дереву, удочку

положил на землю, влез на дерево и сел в развилке сучьев, спиной к улице, и

зайчики застыли наконец на белой рубашке "Ради кого еще я и выплакаться не

могу даже Прошлым летом я говорила тебе что мертва но тогда я еще не знала

что говорю не знала что это значит" Такие дни бывают у нас дома в конце

августа -- воздух тонок и свеж, как вот сегодня, и в нем что-то

щемяще-родное, печальное. Человек-это сумма климатов, в которых приходилось

ему жить Так отец говорил. Человек-это сумма того и сего. Задачка на

смешанные дроби с грязью, длинно и нудно сводимая к неизменному нулю-тупику

страсти

Я праха. "Но теперь говорю тебе и знаю что мертва"

"Так зачем тебе Слушай давай уедем ты, Бенджи и я куда-нибудь где нас

никто не знает где" В пролетку впряжен белый конь, копыта бьют легкую пыль;

паутиноспицые колеса сухо поскрипывают, катясь в гору под лиственной рябью,

под вязами Под академическими вязами.

"А на какие деньги На те что за твое ученье отдали что за луг выручили

Неужели ты не понимаешь что тетерь ты обязан кончить курс иначе у Бенджи не

будет совсем ничего"

Продали луг Белая рубашка его неподвижна в развилке, в мерцающей тени

Колеса паутиноспицые Под несеешим на рессоры кузовом мелькают копыта,

проворно и четко, как игла вышивальщицы, и пролетка уменьшается без

продвиженья -- так марионетка топчется на месте, а в это время ее быстро

тянут за кулисы Опять Поворот, и стало видно белую башню и круглоликую

глупую самоуверенность часов Луг продали

"Врачи говорят что папе не прожить и года если пить не бросит а он не

бросит не сможет теперь после того что я после того что прошлым летом И

тогда Бенджи в Джексон отвезут И выплакаться не могу даже выплакаться"

Застыла в дверях на миг а в следующий Бенджи уже тащит ее за платье ревет

голос раскатами от стены к стене а она вжимается в стенку все больше

съеживается и в белом лице глаза как пальцем вдавленные выпихнул ее из

комнаты Голос раскатывается точно не в силах собственный раскат остановить

уместить в тишину ревет

Я открыл дверь, и колокольчик прозвенел -- всего однажды, высоко, чисто

и слабенько звякнул в опрятном сумраке над дверью, как будто металл и размер

с тем и выбраны, чтобы получался этот чистый слабый звяк, и не изнашивался

колокольчик, и не слишком велик был расход тишины на ее водворение после

того, как дверь открылась и навстречу тебе теплый дух свежевыпеченного

хлеба, и стоит замурзанная девочка с глазами, как у плюшевого медвежонка, и

с двумя словно лакированными косичками

-- Привет, сестренка -- В теплой хлебной духовитости личико -- как

чашка молока с малой помесью кофе -- А где продавец?

Смотрит молча, но вот задняя дверь отворилась, и вошла хозяйка Над

прилавком, где за стеклом ряды румяных корок, воздвиглось опрятное

серо-стальное лицо -- жидкие волосы туго оттянуты с опрятного серо-стального

лба, очки в опрятной серо-стальной оправе, -- воздвиглось, прикатило,

водрузилось, как магазинная стальная касса. На библиотекаршу похожа. На

нечто мирно-засушенное среди пыльных полок, где в строгом порядке

расставлены непреложные и прописные истины, давно отрешенные от жизни, --

как будто стоит лишь дунуть ветерку из мира, где неправедность творится

-- Пожалуйста, две сдобные, мэм.

Взяла под прилавком квадратно нарезанную газету, положила на прилавок,

достала две плюшки. Девочка смотрит на них не моргая и глаз не сводя,

похожих на две коринки, всплывшие в чашке некрепкого кофе. Страна для мойш,

отчизна итальяшкам. Смотрит на булочки, на опрятно серо-стальные пальцы, на

широкое золотое кольцо за синеватым суставом указательного левого.

-- Вы их сами выпекаете, мэм?

-- Простите, сэр? -- переспросила. Вот так: "Простите, сэр? -- точно на

сцене. -- С вас пять центов. Что-нибудь еще желаете?

-- Нет, мэм. Я-то нет. А вот юная леди желает. -- Изза витрины хозяйке

ее не видно. Подошла к краю, смотрит оттуда на девчушку.

-- Она с вами?

-- Нет, мэм. Я вошел -- она уже здесь была.

-- Ах ты, негодница маленькая, -- сказала хозяйка. Вышла из-за

прилавка, но не доходя остановилась. -- Небось набила уже карманы?

-- У нее нет карманов, -- сказал я. -- Она ничего не брала. Стояла и

ждала вас.

-- А почему колокольчик молчал? -- грозно блеснула на меня очками. Ей

не хватает только пучка розог и на доске чтоб классной позади: 2x2=5. -- Она

так спрячет под платье, что ввек не догадаетесь. Скажи-ка мне, деточка, как

ты вошла сюда?

Молчит девчушка. Смотрит на хозяйку. На меня летучий черный взгляд -- и

снова на хозяйку.

-- Эти иностранцы, -- сказала хозяйка. -- Как она так вошла, что и

звонка не было слышно?

-- Я открыл дверь, она и вошла, -- сказал я. -- Колокольчик доложил о

нас обоих сразу. Отсюда за прилавок ей все равно не дотянуться. К тому же

она бы и не стала. Правда, сестренка? -- Смотрит на меня взором тайным,

раздумчивым. -- Что тебе? Хлеба?

Протянула кулачок. Разжала -- в нем влажные и грязные пять центов, и на

ладошке влажно-грязный отпечаток. Монета сырая и теплая. Слышен запах

монетный, слабо металлический.

-- Дайте нам, пожалуйста, пятицентовый хлеб.

Хозяйка достала из-под прилавка газетный лоскут, постлала сверху,

завернула хлеб. Я положил монету на прилавок и еще одну такую же.

-- И булочку еще, пожалуйста.

Вынула из витрины плюшку.

-- Дайте-ка ваш сверток.

Я дал, она развернула, присоединила третью плюшку, завернула, взяла

монетки, нашла у себя в фартуке два цента, подала. Я вложил их девочке в

руку. Пальцы сжались, горячие и влажные, как червячки.

-- Эту третью вы -- ей? -- спросила хозяйка.

-- Да, мэм, -- ответил я. -- Я думаю, она съест вашу булочку с не

меньшим удовольствием, чем я.

Я взял оба свертка, отдал хлеб девочке, а серо-стальная за прилавком

смотрит на нас с холодной непреложностью

-- Погодите-ка минутку, -- сказала она. Ушла в заднюю комнату. Дверь

отворилась, затворилась. Девчушка на меня глазеет, прижав хлеб к грязному

платьицу.

-- Как тебя зовут? -- спросил я. Отвела взгляд, но ни с места. Даже как

будто не дышит. Хозяйка вернулась. В руке у нее какой-то странный предмет.

Она держит его чуть на отлете, как несла бы дохлую ручную крысу.

-- Вот тебе, -- сказала хозяйка. Девочка подняла на нее глаза. -- Бери

же, -- сказала хозяйка, суя принесенное. -- Оно только на вид неважное. А на

вкус разницы не будет никакой На же. Некогда мне с тобой тут. -- Девочка

взяла, смотрит на хозяйку. Та вытерла руки о фартук. -- А колокольчик надо

Blog

Уильям Фолкнер. Шум и ярость