Предисловие издателя

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 18

познать себя -- получив ли одно из наших маленьких зеркал31,

встретившись ли с бессмертными или, может быть, найдя в одном

из наших магических театров то, что необходимо ему для

освобождения его одичавшей души. Тысячи таких возможностей его

ждут, его судьба непреодолимо влечет их, все эти аутсайдеры

мещанства живут в атмосфере таких магических возможностей.

Достаточно пустяка, чтобы ударила молния.

И все это хорошо известно Степному волку, даже если ему

никогда не попадется на глаза этот контур его внутренней

биографии. Он чувствует свое положение в мироздании, он

чувствует и знает бессмертных32, он чувствует возможность

встречи с собой и боится ее, он знает о существовании зеркала,

взглянуть в которое ему, увы, так надо бы, взглянуть в которое

он так смертельно боится.

*

В заключение нашего этюда остается развеять одну последнюю

фикцию, один принципиальный обман. Всякие "объяснения", всякая

психология, всякие попытки понимания нуждаются ведь во

вспомогательных средствах, теориях, мифологиях, лжи; и

порядочный автор не преминет развеять по возможности эту ложь в

конце изложения. Если я говорю "вверху" или "внизу", то это

ведь уже утверждение, которое надо пояснить, ибо верх и низ

существуют только в мышлении, только в абстракции. Мир сам по

себе не знает ни верха, ни низа.

Короче говоря, "степной волк" -- тоже фикция. Если Гарри

чувствует себя человековолком и полагает, что состоит из двух

враждебных и противоположных натур, то это всего лишь

упрощающая мифология. Гарри никакой не человековолк, и если мы

как бы приняли на веру его ложь, которую он сам выдумал и в

которую верит, если мы и в самом деле пытались рассматривать и

толковать его как двойную натуру, как степного волка, то мы, в

надежде на то, что нас легче будет понять, воспользовались

обманом, который теперь надо постараться поправить.

Разделение на волка и человека, на инстинкт и Дух,

предпринимаемое Гарри для большей понятности его судьбы, -- это

очень грубое упрощение, это насилие над действительностью ради

доходчивого, но неверного объяснения противоречий, обнаруженных

в себе этим человеком и кажущихся ему источником его немалых

страданий. Гарри обнаруживает в себе "человека", то есть мир

мыслей, чувств, культуры, укрощенной и утонченной природы, но

рядом он обнаруживает еще и "волка", то есть темный мир

инстинктов, дикости, жестокости, неутонченной, грубой природы.

Несмотря на это, с виду такое ясное разделение своего естества

на две взаимовраждебных сферы, он нет-нет да замечал, что волк

и человек какое-то время, в какие-то счастливые мгновенья,

уживались друг с другом. Если бы Гарри попытался определить

степень участия человека и степень участия волка в каждом

отдельном моменте его, Гарри, жизни, в каждом его поступке, в

каждом его ощущении, то он сразу стал бы в тупик и вся его

красивая "волчья" теория полетела бы прахом. Ибо ни один

человек, даже первобытный негр, даже идиот, не бывает так

приятно прост, чтобы его натуру можно было объяснить как сумму

двух или трех основных элементов; а уж объяснять столь

разностороннего человека, как Гарри, наивным делением на волка

и человека -- это и вовсе безнадежно ребяческая попытка. Гарри

состоит не из двух натур, а из сотен, из тысяч. Его жизнь (как

жизнь каждого человека) вершится не между двумя только

полюсами, такими, как инстинкт и Дух или святой и развратник,

она вершится между несметными тысячами полярных

противоположностей.

Нас не должно удивлять, что такой сведущий и умный

человек, как Гарри, считает себя "степным волком", сводя

богатый и сложный строй своей жизни к столь простой, столь

грубой, столь примитивной формуле. Способностью думать человек

обладает лишь в небольшой мере, и даже самый духовный и самый

образованный человек видит мир и себя самого всегда сквозь очки

очень наивных, упрощающих, лживых формул -- и особенно себя

самого. Ведь это, видимо, врожденная потребность каждого

человека, срабатывающая совершенно непроизвольно, --

представлять себя самого неким единством. Какие бы частые и

какие бы тяжелые удары ни терпела эта иллюзия, она оживает

снова и снова. Судья, который, сидя напротив убийцы и глядя ему

в глаза, в какой-то миг слышит, как тот говорит его собственным

(судьи) голосом, в какой-то миг находит в себе все порывы,

задатки, возможности убийцы, -- он в следующий же миг обретает

цельность, становится снова судьей, уходит в панцирь своего

мнимого "я", выполняет свой долг и приговаривает убийцу к

смерти. И если в особенно одаренных и тонко организованных

человеческих душах забрезжит чувство их многосложности, если

они, как всякий гений, прорвутся сквозь иллюзию единства

личности, ощутят свою неоднозначность, ощутят себя клубком из

множества "я", то стоит лишь им заикнуться об этом, как

большинство их запрет, призовет на помощь науку, констатирует

шизофрению и защитит человечество от необходимости внимать

голосу правды из уст этих несчастных. Однако зачем здесь

тратить слова, зачем говорить вещи, которые всем, кто думает,

известны и так, но говорить которые не принято? Значит, если

кто-то осмеливается расширить мнимое единство своего "я" хотя

бы до двойственности, то он уже почти гений, во всяком случае

редкое и интересное исключение. В действительности же любое

"я", даже самое наивное, -- это не единство, а многосложнейший

мир, это маленькое звездное небо, хаос форм, ступеней и

состояний, наследственности и возможностей. А что каждый в

отдельности стремится смотреть на этот хаос как на единство и

говорит о своем "я" как о чем-то простом, имеющем твердую

форму, четко очерченном, то этот обман, привычный всякому

человеку (даже самого высокого полета), есть, по-видимому,

такая же необходимость, такое же требование жизни, как дыханье

и пища.

Обман этот основан на простой метафоре. Тело каждого

человека цельно, душа -- нет. Поэзия тоже, даже самая

изощренная, по традиции всегда оперирует мнимоцельными,

мнимоедиными персонажами. В поэзии, существовавшей до сих пор,

специалисты и знатоки ценят выше всего драму, и по праву, ибо

она дает (или могла бы дать) наибольшую возможность изобразить

"я" как некое множество -- если бы не грубая подтасовка,

выдающая каждый отдельный персонаж драмы за нечто единое,

поскольку он пребывает в непреложно уникальной, цельной и

замкнутой телесной оболочке. Выше всего даже ценит наивная

эстетика так называемую драму характеров, где каждое лицо

выступает как некая четко обозначенная и обособленная

цельность. Лишь смутно и постепенно возникает кое у кого

догадка, что все это, может быть, дешевая, поверхностная

эстетика, что мы заблуждаемся, применяя к нашим великим

драматургам великолепные, но не органические для нас, а лишь

навязанные нам понятия о прекрасном, понятия античности,

которая, отправляясь всегда от зримого тела, собственно, и

изобрела фикцию "я", фикцию лица. В поэзии Древней Индии этого

понятия совершенно не существует, герои индийского эпоса -- не

лица, а скопища лиц, ряды олицетворений33. И в нашем

современном мире тоже есть поэтические произведения, где под

видом игры лиц и характеров предпринимается не вполне, может

быть, осознанная автором попытка изобразить многообразие души.

Кто хочет обнаружить это, должен решиться взглянуть на

действующих лиц такого произведения не как на отдельные

существа, а как на части, как на стороны, как на разные аспекты

некоего высшего единства (если угодно, души писателя). Кто

посмотрит так, скажем, на "Фауста", для того Фауст,

Мефистофель, Вагнер и все другие составят некое единство, некое

сверхлицо, и лишь в этом высшем единстве, не в отдельных

персонажах, есть какой-то намек на истинную сущность души.

Когда Фауст произносит слова, знаменитые у школьных учителей и

вызывающие трепет у восхищенного обывателя: "Ах, две души в

моей живут груди.", он, Фауст, забывает Мефистофеля и множество

других душ, которые тоже пребывают в его душе. Да ведь и наш

Степной волк полагает, что носит в своей груди две души (волка

и человека), и находит, что уже этим грудь его пагубно

стеснена. То-то и оно, что грудь, тело всегда единственны, а

душ в них заключено не две, не пять, а несметное число; человек

-- луковица, состоящая из сотни кожиц, ткань, состоящая из

множества нитей. Поняли и хорошо знали это древние азиаты, и

буддийская йога открыла целую технику, чтобы разоблачить

самообман личности. Забавна и разнообразна игра человечества:

самообман, над разоблачением которого Индия билась тысячу лет,

-- это тот же самообман, на укрепление и усиление которого

положил столько же сил Запад.

Если мы посмотрим на Степного волка с этой точки зрения,

нам станет ясно, почему он так страдает от своей смешной

двойственности. Он, как и Фауст, считает, что две души -- это

для одной-единственной груди уже слишком много и что они должны

разорвать грудь. А это, наоборот, слишком мало, и Гарри

совершает над своей бедной душой страшное насилие, пытаясь

понять ее в таком примитивном изображении. Гарри, хотя он и

высокообразованный человек, поступает примерно так же, как

дикарь, умеющий считать только до двух. Он называет одну часть

себя человеком, а другую волком и думает, что на том дело

кончено и что он исчерпал себя. В "человека" он впихивает все

духовное, утонченное или хотя бы культурное, что находит в

себе, а в "волка" все импульсивное, дикое и хаотичное. Но в

жизни все не так просто, как в наших мыслях, все не так грубо,

как в нашем бедном, идиотском языке, и Гарри вдвойне обманывает

себя, прибегая к этому дикарскому методу "волка". Гарри, боимся

мы, относит уже к "человеку" целые области своей души, которым

до человека еще далеко, а к волку такие части своей натуры,

которые давно преодолели волка.

Как все люди, Гарри мнит, что довольно хорошо знает, что

такое человек, а на самом деле вовсе не знает этого, хотя

нередко, в снах и других трудноконтролируемых состояньях

сознания, об этом догадывается. Не забывать бы ему этих

догадок, усвоить бы их как можно лучше! Ведь человек не есть

нечто застывшее и неизменное (таков был, вопреки

противоположным догадкам ее мудрецов, идеал античности), а есть

скорее некая попытка, некий переход, есть не что иное, как

узкий, опасный мостик между природой и Духом. К Духу, к Богу

влечет его сокровеннейшее призвание, назад к матери-природе --

глубиннейшая тоска; между этими двумя силами колеблется его

жизнь в страхе и трепете. То, что люди в каждый данный момент

вкладывают в понятие "человек", есть всегда лишь временная,

обывательская договоренность. Эта условность отвергает и

осуждает некоторые наиболее грубые инстинкты, требует какой-то

сознательности, какого-то благонравия, какого-то преодоления

животного начала, она не только допускает, но даже объявляет

необходимой небольшую толику духа. "Человек" этой условности

есть, как всякий мещанский идеал, компромисс, робкая,

наивно-хитрая попытка надуть, с одной стороны, злую

праматерь-природу, а с другой -- докучливого праотца -- Дух и

пожить между ними, в индифферентной середке. Поэтому мещанин

допускает и терпит то, что он называет "личностью", но

одновременно отдает личность на произвол молоха --

"государства" и всегда сталкивает лбами личность и государство.

Поэтому мещанин сжигает сегодня, как еретика, вешает, как

преступника, того, кому послезавтра он будет ставить памятники.

Чувство, что "человек" не есть нечто уже сложившееся, а

есть требование Духа, отдаленная, столь же вожделенная, сколь и

страшная возможность и что продвигаются на пути к ней всегда

лишь мало-помалу, ценой ужасных муки экстазов, как раз те

редкие одиночки, которых сегодня ждет эшафот, а завтра

памятник, -- это чувство живет и в Степном волке. Но то, что

он, в противоположность своему "волку", называет в себе

"человеком" -- это в общем и есть тот самый посредственный

"человек" мещанской условности. Да, Гарри чувствует, что

существует путь к истинному человеку, да, порой он даже еле-еле

и мало-помалу чуть-чуть продвигается вперед на этом пути,

расплачиваясь за свое продвижение тяжкими страданьями и

мучительным одиночеством. Но одобрить и признать своей целью то

высшее требование, то подлинное очеловечение, которого ищет

Дух, пойти единственным узким путем к бессмертию -- этого он в

глубине души все же страшится. Он ясно чувствует: это поведет к

еще большим страданьям, к изгнанью, к последним лишеньям, может

быть, к эшафоту, -- и как ни заманчиво бессмертие в конце этого

пути, он не хочет страдать всеми этими страданьями, не хочет

умирать всеми этими смертями. Хотя очеловечение как цель

понятнее ему, чем мещанам, он закрывает глаза и словно бы не

знает, что отчаянно держаться за свое "я", отчаянно цепляться

за жизнь -- это значит идти вернейшим путем к вечной смерти,

тогда как умение умирать, сбрасывать оболочку, вечно

поступаться своим "я" ради перемен ведет к бессмертию.

Боготворя своих любимцев из числа бессмертных, например

Моцарта, он в общем-то смотрит на него все еще мещанскими

глазами и, совсем как школьный наставник, склонен объяснять

совершенство Моцарта лишь его высокой одаренностью специалиста,

а не величием его самоотдачи, его готовностью к страданиям, его

равнодушием к идеалам мещан, не его способностью к тому

предельному одиночеству, которое разрежает, которое превращает

в ледяной эфир космоса всякую мещанскую атмосферу вокруг того,

кто страдает и становится человеком, к одиночеству

Гефсиманского сада34.

И все же наш Степной волк открыл в себе по крайней мере

фаустовскую раздвоенность, обнаружил, что за единством его

жизни вовсе не стоит единство души, а что он в лучшем случае

находится лишь на пути, лишь в долгом паломничестве к идеалу

этой гармонии. Он хочет либо преодолеть в себе волка и стать

целиком человеком, либо отказаться от человека и хотя бы как

волк жить цельной, нераздвоенной жизнью. Вероятно, он никогда

как следует не наблюдал за настоящим волком -- а то бы он,

может быть, увидел, что и у животных нет цельной души, что и у

них за прекрасной, подтянутой формой тела кроется многообразие

стремлений и состояний, что у волка есть свои внутренние

бездны, что и волк страдает. Нет, говоря: "Назад, к природе!",

человек всегда идет неверным, мучительным и безнадежным путем.

Гарри никогда не стать снова целиком волком, да и стань он

им, он бы увидел, что и волк тоже не есть что-то простое и

изначальное, а есть уже нечто весьма многосложное. И у волка в

его волчьей груди живут две и больше, чем две, души, и кто

жаждет быть волком, тот столь же забывчив, как мужчина, который

поет: "Блаженство лишь детям дано!"35 Симпатичный, но

сентиментальный мужчина, распевающий песню о блаженном дитяти,

тоже хочет вернуться к природе, к невинности, к первоистокам,

совсем забыв, что и дети отнюдь не блаженны, что они способны

ко многим конфликтам, ко многим разладам, ко всяким страданьям.

Назад вообще нет пути -- ни к волку, ни к ребенку. В

начале вещей ни невинности, ни простоты нет; все сотворенное,

даже самое простое на вид, уже виновно36, уже многообразно, оно

брошено в грязный поток становления и никогда, никогда уже не

сможет поплыть вспять. Путь к невинности, к несотворенному, к

Богу ведет не назад, а вперед, не к волку, не к ребенку, а ко

все большей вине, ко все более глубокому очеловечению. И

самоубийство тебе, бедный Степной волк, тоже всерьез не

поможет, тебе не миновать долгого, трудного и тяжкого пути

очеловечения, ты еще вынужден будешь всячески умножать свою

раздвоенность, всячески усложнять свою сложность. Вместо того

чтобы сужать свой мир, упрощать свою душу, тебе придется

мучительно расширять, все больше открывать ее миру, а там,

глядишь, и принять в нее весь мир, чтобы когда-нибудь, может

быть, достигнуть конца и покоя. Этим путем шел Будда, им шел

каждый великий человек -- кто сознательно, кто безотчетно, --

кому на что удавалось осмелиться. Всякое рождение означает

отделение от вселенной, означает ограничение, обособление от

Бога, мучительное становление заново. Возвратиться к вселенной,

отказаться от мучительной обособленности, стать Богом -- это

значит так расширить свою душу, чтобы она снова могла объять

вселенную.

Здесь речь идет не о человеке, которого имеет в виду

школа, экономика, статистика, не о человеке, который миллионами

ходит по улицам и о котором можно сказать то же, что о

песчинках на морском берегу или о брызгах прибоя: миллионом

больше или миллионом меньше -- не важно, они -- материал, и

только. Нет, мы говорим здесь о человеке в высоком смысле, о

цели долгого пути очеловечения, о царственном человеке, о

бессмертных. Гениальность -- явление не столь редкое, как это

нам порой кажется, хотя и не такое частое, как считают историки

литератур, историки стран, а тем более газеты. Степной волк

Гарри, на наш взгляд, достаточно гениален, чтобы осмелиться на

попытку очеловечения, вместо того чтобы при любой трудности

жалобно ссылаться на своего глупого степного волка.

Если люди таких возможностей перебиваются ссылками на

степного волка и на "ах, две души", то это столь же удивительно

и огорчительно, как и то, что они так часто питают трусливую

любовь к мещанству. Человеку, способному понять Будду, имеющему

представление о небесах и безднах человечества, не пристало

жить в мире, где правят здравый смысл, демократия и мещанская

образованность. Он живет в нем только из трусости, и когда его

угнетают размеры этого мира, когда тесная мещанская комната

делается ему слишком тесна, он сваливает все на "волка" и не

видит, что волк -- лучшая порой его часть. Он называет все

дикое в себе волком и находит это злым, опасным, с мещанской

точки зрения -- страшным, и хотя он считает себя художником,

хотя убежден в тонкости своих чувств, ему невдомек, что, кроме

волка, за волком, в нем живет и многое другое, и не все то

волк, что волком названо, и живут там еще и лиса, и дракон, и

тигр, и обезьяна, и райская птичка. Ему невдомек, что весь этот

мир, весь этот райский сад прелестных ц страшных, больших и

малых, сильных и слабых созданий точно так же подавлен и взят в

плен сказкой о волке, как подавлен в нем, в Гарри, и взят в

плен мещанином, ложным человеком, подлинный человек.

Представьте себе сад с сотнями видов деревьев, с тысячами

видов цветов, с сотнями видов плодов, с сотнями видов трав.

Если садовник этого сада не знает никаких ботанических

различий, кроме "съедобно" и "сорняк", то от девяти десятых его

сада ему никакого толку не будет, он вырвет самые волшебные

цветы, срубит благороднейшие деревья или, по крайней мере,

возненавидит их и станет косо на них смотреть. Так поступает и

Степной волк с тысячами цветов своей души. Что не подходит под

рубрики "человек" или "волк", того он просто не видит. А чего

он только не причисляет к "человеку"! Все трусливое, все

напускное, все глупое и мелочное, поскольку оно не волчье, он

причисляет к "человеку", а все сильное и благородное, лишь

потому, что еще не стал сам себе господином, приписывает

волчьему своему началу.

Мы прощаемся с Гарри, мы предоставляем ему идти дальше его

Blog

Предисловие издателя