Geum.ru

Е. Ю. Скарлыгина журналистика русской эмиграции: 1960-1980-е годы учебное пособие

Вид материалаУчебное пособие

Содержание


Э.: Солженицын построил себе идеал. Это идеал некой святой Руси с новым царем и православной церковью во главе страны. Ж.
Подобный материал:
1   2   3   4   5
Глава 4. Газета «Русская мысль» и третья русская эмиграция


Старейшая русская газета в Европе - «Русская мысль», издающаяся в Париже с 1947 года, была теснейшим образом связана с жизнью русской эмиграции всех трёх «волн» и представляет собой настоящую сокровищницу русской культуры.

До 1978 года еженедельник редактировала Зинаида Шаховская – очень влиятельный и авторитетный представитель первой волны русской эмиграции, журналист и литератор, автор книг «Отражения» и «В поисках Набокова». При ней газета уже начала самым подробным образом отражать события из жизни новой эмиграции: судьбу А.Солженицына и рождение книги века - «Архипелаг ГУЛАГ»; создание в 1974 году В.Максимовым журнала «Континент»; лишение Г.Вишневской и М.Ростроповича советского гражданства и т.п. Начиная с №3219 (31.08.1978), Зинаида Шаховская стала так называемым почётным директором газеты «Русская мысль», а главным редактором издания (с №3283) была утверждена Ирина Иловайская-Альберти – человек, близкий Александру Солженицыну и его семье. С этого времени «Русская мысль» стала уделять всё больше внимания общественно-политическим и культурным вопросам, связанным с положением инакомыслящих в СССР, с развитием в советской России неподцензурной культуры (самиздата и тамиздата), а также с жизнью заметно набирающей вес «третьей волны» русской эмиграции. Поскольку первая волна воспринимала вновь прибывших как чуждых по культуре, советских по происхождению и жизненному опыту, а вторая (послевоенная) видела в них прямых конкурентов (готовых советологов и преподавателей западных университетов), то «Русской мысли» пришлось напрямую заняться налаживанием диалога и взаимопонимания между тремя разными поколениями русской эмиграции. И мы видим постоянные усилия, предпринимаемые газетой в этом направлении. «Русская Мысль» в 1970-80-е годы - с одной стороны, в каждом номере рассказывает о высших достижениях культуры первой русской эмиграции, помещает статьи и интервью, связанные с творчеством И.Бунина, В.Ходасевича, Г.Иванова, М.Цветаевой, русских религиозных философов и великих русских музыкантов; с другой - знакомит читателя с главами из новых романов В.Максимова «Ковчег для незваных» и «Заглянуть в бездну», на протяжении четырех месяцев (с марта до начала июля 1976 года) публикует дискуссионные материалы о «Прогулках с Пушкиным» А.Терца-Синявского, высоко оценивает его книги «Голос из хора» и «В тени Гоголя». В газете появляются развёрнутые интервью с И. Бродским, А.Гладилиным, А.Зиновьевым, В.Аксёновым, Ю.Кублановским, А.Глезером, В.Войновичем, Г.Владимовым (то есть с каждым значительным художником, писателем, поэтом и режиссером, оказавшимся в эти годы в вынужденной или добровольной эмиграции).

Бесспорно, «Русскую мысль» волнует и судьба нонконформистской культуры в СССР. Во время гастролей театра на Таганке в зарубежных странах, а также в период идеологической войны, развязанной советскими властями против Юрия Любимова, газета не раз рассказывает об истории и судьбе этого уникального творческого коллектива, помещает интервью с Юрием Любимовым, где речь идёт в первую очередь об искусстве театра, о режиссуре, а вовсе не о политике. Такое же пристальное внимание уделяется и судьбе Андрея Тарковского. Сначала еженедельник на протяжении десятилетия поэтапно рассказывает о фильмах А.Тарковского «Зеркало», «Солярис», «Сталкер», публикует беседы с режиссёром об особенностях его работы, о философской проблематике созданных им шедевров, а несколько лет спустя подробно знакомит читателя с обстоятельствами эмиграции Андрея Тарковского, пишет о его неизлечимой болезни и преждевременной смерти.

«Русская мысль» в середине 1970-х и в 1980-е годы постоянно следит за судьбой Андрея Дмитриевича Сахарова. В период ссылки опального академика в Горький газета практически в каждом номере рассказывает об исключительно тяжелом положении, в котором оказались Андрей Сахаров и Елена Боннэр, а позднее и о полной изоляции ссыльных от окружающих, об отсутствии какой-либо информации о состоянии их здоровья. Прорыв немоты в этом вопросе произойдёт только с приходом к власти в СССР М.Горбачёва и завершением горьковской ссылки А.Сахарова. «Русская мысль» начнёт подробно освещать общественную деятельность Андрея Дмитриевича в годы перестройки, его первые приезды на Запад – и, в частности, в Париж.

Неслучайно эта газета была запрещена в СССР и расценивалась как крайне антисоветская. Гонения на свободу слова, аресты диссидентов, цензурные ограничения, связанные с освещением судеб русской культуры в эмиграции, - обо всём этом писала «Русская мысль», что делало ее враждебной в глазах советских вождей. Так же, как и в журнале «Континент», постоянной темой газеты в 1970-80-е годы было правозащитное движение в СССР, борьба за освобождение из политических тюрем В.Буковского и А.Гинзбурга, Н.Горбаневской и Э.Кузнецова, П.Григоренко и А.Марченко, Л.Богораз и З.Крахмальниковой.

Внутри эмигрантской среды вокруг «Русской мысли» также возникали нешуточные конфликты. Например, в начале 1980-х постоянные читатели газеты - представители первых двух волн эмиграции - почувствовали себя ущемленными в правах. На страницах издания состоялась весьма бурная дискуссия по вопросу о самосознании русской диаспоры. 5 августа 1982 года Ирина Иловайская в колонке редактора «По поводу истинных «русских» и новых «советских» с изумлением цитировала письма читателей «Русской мысли», полные упреков. «Вы пишете почти исключительно о проблемах советской жизни и нынешней эмиграции, а это – лжепроблемы, так как об ужасах советской жизни и о трудностях эмиграции давно все известно»; «у вас пишут только советские, у вас в редакции – одни советские»: такие и им подобные претензии предъявляли читатели редактору еженедельника. Рассуждая о «демаркационной линии», часто и произвольно устанавливаемой представителями старой эмиграции, И.Иловайская подчеркивала: «Если любовь наша к России – не ностальгия по навсегда ушедшему прошлому и бесплодная мечта о его возрождении, а живое и активное явление, то нам необходимо принять тот факт, что в историю нашей родины входит и советский период. <...> Неужели же в различии судеб и обстоятельств жизни может быть заложено непреодолимое деление – на «советских» и «русских» - между людьми, которые по духовному и умственному складу, по чаяниям, интересам и привязанностям – русские или русскими хотят быть?»1

Казалось бы, атака недовольных со стороны «белой» и послевоенной эмиграции была успешно отбита, и работа по преодолению вражды между разными поколениями русской диаспоры продолжилась. Однако следующий удар последовал со стороны совершенно неожиданной – из среды той самой третьей эмиграции, которую газета так опекала. Андрей Синявский, Кронид Любарский (редактор журнала «Страна и мир», издававшегося в Мюнхене) и Ефим Эткинд выступили с письмом (расцененным многими как донос) против «Русской мысли», которое В.Максимов тут же опубликовал для общего сведения в № 32 журнала «Континент». Вскоре в поддержку «Р.М.» и Ирины Иловайской как редактора счёл нужным выступить редактор «Нового Русского Слова» - старейшей газеты русской эмиграции, издававшейся в Нью-Йорке. С гневом и нравственной брезгливостью Андрей Седых писал: «Можно критиковать направление газеты, можно осуждать ее содержание, но ведь это не критика, а донос, и донос весьма заинтересованный.

Эти люди и понятия не имеют, что значит издавать газету в эмиграции, при наличии скудных средств, без профессиональных журналистов, со случайными сотрудниками, которые пишут о том, что их интересует, а не читателя. И какого это требует труда, и какой жертвенности!

Люди, не выпустившие ни одной газеты, стремятся убить «Русскую мысль» и оставить русскую эмиграцию в Европе без ее последнего печатного органа.

Хочу заверить Вас в моей солидарности с Вами и газетой, которую я читаю уже долгие годы и которой я искренне желаю всяческого благополучия»2.

В чём же обвиняли «Русскую мысль» А.Синявский, К.Любарский и Е.Эткинд? Прежде всего – в монархической направленности и «великодержавном шовинизме», в том, что рассказам о прежней, дореволюционной России отводится слишком много газетной площади. Во-вторых, в том, что светская по замыслу газета якобы превратилась в «Епархиальные ведомости», уделяя пристальное внимание жизни русской церкви не только в эмиграции, но и в СССР; в деятельности главного редактора – Ирины Иловайской – прослеживаются при этом авторитарные тенденции. И, наконец, газета русской эмиграции воспринимается читателем как сугубо провинциальная и непрофессиональная.

В том же номере «Русской мысли» от 7 октября 1982 года было помещено открытое письмо представителей «третьей волны» эмиграции (большой группы писателей, правозащитников, деятелей культуры) с протестом против выступления А.Синявского, К.Любарского и Е.Эткинда. Расценив нападки на газету как «обыкновенный донос» и хорошо срежиссированную кампанию по дискредитации издания, В.Максимов, В.Некрасов, В.Буковский, Н.Горбаневская, Э.Неизвестный и другие (всего 22 человека) в своём ответе подчеркивали: «Скорее наоборот, газета, в особенности в последние годы сделалась подлинно представительной трибуной разных направлений общественной мысли современной России и ее эмиграции, и не только их одних. <...> К сожалению, некоторые представители нашей эмиграции наивно (а, может быть, и с лукавым умыслом) полагают, что понятия «демократия», «плюрализм», «многопартийность» являются их монопольной привилегией и только одни они определяют, кто и как должен этими понятиями пользоваться»3.

Сотрудник «Голоса Америки» Людмила Фостер, сокрушаясь по поводу того, что А.Синявский в последние годы пишет мало художественных текстов, весьма прямолинейно называла и тайные пружины поведения трех корреспондентов, обличавших «Русскую мысль». «Что касается возможной

мотивировки авторов «Послания»… , - размышляла Л.Фостер, - если оно мыслилось ими как заявка на фонды для открытия еще одной русской газеты, то авторам так и следует сказать: мы, мол, хотим выпускать газету с таким-то профилем, и с такими и такими установками, а не порочить «Русскую мысль». «Распри между нами – на руку только Кремлю»,4 - подытоживала она.

Спустя годы, уже в начале 1990-х годов, на страницах газеты еще раз вспыхнет острая дискуссия, связанная с именами Е.Эткинда и А.Синявского, с их ролью в расколе третьей волны эмиграции на непримиримые лагеря. Назовем здесь статью И.Иловайской «Нравственные сумерки. Герои этого времени», направленную против Синявского-Терца (№3965 от 5.02.1993, с.16); а также статью Зинаиды Шаховской (№3973 от 2-8.04.1993, с.17), также резко враждебную по отношению к автору «Прогулок с Пушкиным».

В конфликте, возникшем в среде третьей эмиграции вокруг фигуры А.Солженицына (точнее – в связи с отношением писателя к Западу), «Русская мысль» и «Синтаксис», а также «Синтаксис» - и «Континент» оказались по разные стороны баррикад уже в середине 1970-х годов. Группа литераторов, близких супругам Синявским и их журналу «Синтаксис», позиционировала себя как подлинно либеральная интеллигенция в противовес «диктатору» В.Максимову, авторитарному «Континенту» и «Вермонтскому ЦК» во главе с А.Солженицыным.

Если в 1970-е годы «Русская мысль» стремилась по возможности сохранять нейтралитет в такого рода баталиях, то в 1980-е, с приходом И.Иловайской, в газете ощутимо усилилось влияние крыла А.Солженицын -В.Максимов. Тем более, что несколько сотрудников «Континента» одновременно являлись и сотрудниками «Русской мысли» (например, Н.Горбаневская, В.Бетаки, К.Сапгир). Майя Муравник, Александр Гинзбург, Юрий Кублановский, сотрудничая с «Русской мыслью», также были близки «Континенту» и А.Солженицыну. А.Гинзбург на протяжении многих лет входил в редколлегию издания.
«Русская мысль», таким образом, оказалась включена в систему периодики третьей русской эмиграции, особенно с середины 1970-х годов. На страницах газеты регулярно появлялись подробные аналитические обзоры, посвященные очередным номерам «Континента», «Синтаксиса», а также журналов «Время и мы» и «22» (выходивших в Израиле). Чуть позже к этому набору добавились издания А.Глезера – альманах «Третья волна», журнал «Стрелец». Многообразие русской эмигрантской журналистики, похоже, вызывало у сотрудников «Русской мысли» искреннее воодушевление. Такого же регулярного, обстоятельного обзора удостаивались и новые номера старейших изданий эмиграции, существующих с начала 1940-х годов: «Нового Журнала» (США), журналов «Вестник РХД», «Грани» и «Посев». «Русская мысль» постоянно помещала рекламу новых книг, появившихся в эмигрантских издательствах. Газета не раз писала о подвижнической деятельности Карла Проффера – владельца частного издательства «Ардис» (США), которое выпустило десятки прекрасных русских книг, запрещенных в СССР цензурой. Карл Проффер давал интервью газете, рассказывал о своих издательских планах, о дружбе с западными славистами и русскими филологами. Не раз гостем еженедельника становился Вольфганг Казак – профессор Кёльнского университета, известный славист, который посвятил свою жизнь русской литературе, ее изучению и пропаганде в Германии. Он также успешно осуществил целый ряд издательских проектов: в частности, впервые издал на Западе поэзию Геннадия Айги, которого на родине в то время никто не публиковал; познакомил западного читателя с творчеством прозаика Владимира Казакова.

Можно прямо сказать, что без подробного чтения «Русской мысли» не удастся получить не только полного представления о жизни русской культуры в эмиграции, но и о процессах, происходивших в 1970-е - начале 1990-х годов в официальной и неофициальной советской культуре. Фильмы С.Параджанова и А.Германа, Н.Михалкова и К.Муратовой, неоавангардная живопись и поэзия, театр А.Васильева и А.Эфроса, произведения Ю.Трифонова и «деревенская проза» в лице В.Распутина и В.Астафьева, песни Б.Окуджавы и его неоднократные выступления в Париже при полном аншлаге, - можно еще долго перечислять, о чём писала в то время «Русская мысль».

Ретроспективно очень интересно взглянуть глазами эмигрантов на те процессы, которые начались у нас в стране с приходом к власти М.Горбачева. Реакция эмиграции поначалу - полное отторжение и недоверие, убежденность в том, что «перестройка и гласность» - игры КГБ и Политбюро ЦК КПСС, плод советской пропаганды, что-то наподобие «операции «Трест». Затем – медленное «оттаивание», признание происходящих в России судьбоносных перемен, но крайняя подозрительность по отношению к тем, кто еще вчера олицетворял советскую культуру (будь это Е.Евтушенко, Г.Бакланов или В.Коротич).

В «Русской мысли» от 20 марта 1987 года (№ 3665) находим полемическое «Заявление для печати», подписанное большой группой эмигрантов третьей «волны» во главе с Вас.Аксёновым. «Есть информация, будто бы советские чиновники обратились к некоторым выдающимся деятелям культуры в эмиграции с предложением вернуться «домой», подобно блудным сынам, и «прошлое будет забыто», - с возмущением пишут авторы коллективного послания. «Советская власть, видимо, все еще не в состоянии постичь, что эмиграция возникла не в результате некоего трагического недоразумения, но явилась последствием глубочайших разногласий с режимом, не способным уважать свободу творчества. <...> Кто, к примеру, мешает им опубликовать наши книги и пластинки, показывать наши фильмы и спектакли, выставлять наши картины и скульптуры? Так что же они не начали с этого, вместо обещаний своего никому не нужного «прощения»?»5.

Чуть позже значительная часть третьей эмиграции постепенно возвращается на родину: сначала своими текстами, фильмами и спектаклями, а затем и физически, начиная с Александра Солженицына и заканчивая Юрием Кублановским (возглавляющим ныне отдел поэзии в «Новом мире»).

В ельцинской России начала 1990-х широкими тиражами издают, наконец, И.Бродского и А.Солженицына, В.Войновича и Г.Владимова, В.Некрасова и Юза Алешковского, С.Довлатова и Сашу Соколова, В.Мамлеева и А.Синявского, З.Зиника и Э.Севелу. Практически всем, кто изъявляет такое желание, власти возвращают советское (российское) гражданство.

Чтение «Русской мысли» второй половины 1980-х, тщательно фиксировавшей каждый шаг советской «перестройки и гласности», буквально ошеломляет сегодня тем, как сверхмедленно и сверхтрудно развивался в нашей стране процесс освобождения общественного сознания от затверженных идеологических догм и цензурных запретов, от образа врага – в том числе и в лице русских (советских) эмигрантов. Многое нами уже прочно забыто и кажется по прошествии лет просто невероятным! Первое публичное упоминание имени Александра Галича, первый вечер в его память… Первые публикации «Колымских рассказов» В.Шаламова, первый показ снятого «с полки» фильма Аскольдова «Комиссар», мучительно трудный путь «Нового мира» к заветной цели – публикации на родине «Архипелага ГУЛАГ» А.Солженицына; обнародование «Реквиема» Ахматовой и поэмы «По праву памяти» А.Твардовского, возвращение в русскую литературу имени Виктора Некрасова и его романа «В окопах Сталинграда». Читая «Русскую мысль», невольно отмечаешь и прямые несовпадения в оценках знаменитых текстов периода перестройки: восторги на родине по поводу публикации романа А.Рыбакова «Дети Арбата» - и мрачную реакцию эмиграции, которая устами В.Максимова называет это произведение «убогоньким» и не верит в искренность восторгов со стороны таких критиков, как Бенедикт Сарнов и Станислав Рассадин. В.Максимов утверждает, что его бывшие друзья «плодят новых бубенновых и бабаевских», и он не понимает, почему «П.Проскурину отказано в праве писать плохо, а Рыбакову – нет»6. Однако тогдашние читатели в СССР прекрасно чувствовали разницу между Рыбаковым и Проскуриным, и роман «Дети Арбата» на протяжении нескольких лет оставался очень важным, необходимым чтением интеллигенции. Изображение писателем психологии И.Сталина, внутренние монологи тирана поражали в то время читателя, не избалованного самиздатом и тамиздатом.

На первом этапе перестройки русскую эмиграцию очень беспокоило настойчивое противопоставление в советской печати плохого Сталина – и хорошего Ленина, очередные попытки обелить марксизм и пойти по «истинно ленинскому пути». Опять-таки устами В.Максимова «Русская мысль» напоминала русскому читателю о массовых расстрелах без суда и следствия в период ленинского правления, о том, что именно в это время, на заре советской власти возник институт заложничества. Владимир Максимов призывал журналистов и историков в перестроечном СССР «не нагромождать новые монбланы лжи и отказаться от губительной и развращающей полуправды». В статье «Культ личности или пороки системы?» он писал: «Сказавши «а», советскому обществу придется дойти до конца алфавита, иначе оно будет обречено остаться слепоглухонемым и закостенеть в историческом беспамятстве»7. Возглавляемый В.Максимовым «Континент» опубликовал в 1988 году (№55) «Мою маленькую Лениниану» Венедикта Ерофеева – произведение, которое в то время не решился бы напечатать ни один советский журнал. Это и стало «договариванием до конца» весьма болезненной и острой темы.

§2. В.Максимов и «Русская Мысль»

Владимир Максимов был одной из важнейших, ключевых фигур в литературной и политической среде третьей эмиграции.

«Русская мысль» впервые начала писать о Владимире Максимове еще до его эмиграции. За публикацию за рубежом романов «Семь дней творения» и «Карантин», запрещенных на родине цензурой, В.Максимов был исключен из Союза советских писателей. Резко обличительное письмо В.Максимова в секретариат московского Союза писателей от 15 мая 1973 года появилось на страницах «Русской мысли» 6 июня того же года. После эмиграции писателя, с начала выхода журнала «Континент» осенью 1974 года и до переезда издания в Россию в 1992 году, «Русская мысль» постоянно печатала интервью с В.Максимовым, обзоры новых номеров журнала и яркую гражданскую публицистику его главного редактора. В 1978-81 годах на страницах еженедельника печатались фрагменты новых книг В.Максимова – «Ковчег для незваных» и «Прощание из ниоткуда». Он был успешен, популярен, критика писала о нем как о «выдающемся русском писателе», чье творчество «одухотворено христианским восприятием жизни и любовью к человеку». Неуемный гражданский темперамент В.Максимова, его энергия и воля на посту главного редактора «Континента» быстро снискали ему славу великолепного организатора, человека твердого и решительного.

Владимиру Максимову эмиграция далась тяжело. Он жил только Россией, мыслями о ней, новостями с родины. При этом никогда не противопоставлял эмигрантов тем, кто остался на родине, как лучших – худшим. В эмиграции его угнетали бесконечные распри (в которые он сам был вовлечен), разобщенность, подозрительность как среди представителей «третьей волны», так и между различными поколениями русской эмиграции ХХ века.

В 1979 году В.Максимов опубликовал в №19 «Континента» нашумевшую «Сагу о носорогах» - публицистический памфлет, направленный против той части либеральной западной элиты, которая симпатизировала марксизму и верила в возможность истинного, гуманного социализма. Поскольку установка на борьбу с коммунизмом и тоталитаризмом у «Континента» и «Русской Мысли» была общей, то газета также приступила к публикации этого произведения – в художественном отношении, на наш взгляд, малоудачного. Первые главы «Саги» появились в «Русской мысли» уже 25 января 1979 года. В.Максимов со свойственной ему страстью и запальчивостью писал о стадном чувстве, об отсутствии самостоятельного критического мышления у значительной части университетской профессуры во Франции и в Германии, о готовности деятелей культуры слепо повторять азы марксизма – и забывать при этом, какую цену уже заплатила и продолжает платить Россия за чудовищный коммунистический эксперимент. Замысел «Саги» был внутренне связан для писателя с абсурдистской пьесой Эжена Ионеско (члена редколлегии «Континента», друга В.Максимова) «Носорог». Поскольку русский писатель думал прежде всего об инакомыслящих и политзаключенных в СССР, его глубоко задевало равнодушие западных деятелей культуры именно к русским проблемам, их готовность уравнять на чаше весов страдания голодных детей в Африке, апартеид – и коммунистическую деспотию, на которую свободный мир привык закрывать глаза, начиная еще с 1930-х годов, с тех гимнов, что охотно пропели Сталину Л.Фейхтвангер, Л.Арагон, Р.Роллан и другие западные интеллектуалы. Запальчивость, эмоциональность В.Максимова вполне объяснимы и сегодня. Но, к сожалению, по тону «Сага о носорогах» оказалась произведением весьма грубым и бестактным. Более того, читатели в разных странах Европы узнали в целом ряде прекраснодушных западных мечтателей, изображенных в «Саге…», абсолютно реальные, конкретные лица – в частности, Генриха Бёлля. На это стоит обратить особое внимание, поскольку Генрих Бёлль был очень любим оппозиционной частью тогдашней советской интеллигенции. Напомним, что именно Г.Белль встретил Александра Солженицына у трапа самолета в день высылки писателя из страны, именно в его доме провел Александр Исаевич свои первые дни на Западе. В «Саге о носорогах» и реакции на неё следует искать истоки конфликтов В.Максимова с Львом Копелевым и Ефимом Эткиндом, а также с той частью западного истеблишмента, которая связывала с социализмом надежды на справедливое переустройство человечества. С момента опубликования «Саги» на В.Максимова обрушился град упреков в авторитарных и тоталитарных тенденциях, в шовинизме, в неуважении к западным демократическим нормам и ценностям.

«Русская мысль», адресуясь ко всей русской диаспоре, осознанно стремилась к объективности и нейтралитету. Уже через две недели в газете появился отклик читательницы Е.Каннак «По поводу «Саги о носорогах». «Что такое «стадность западной элиты»? – с горестным недоумением спрашивала она. – Значит ли это, что французская «элита» послушным стадом следует за чьими-то теориями, убеждениями, указаниями, - что, наконец, совершенно неверно? И почему эта «стадность» - социальная?»8 Казалось, сам облик, дух и история Франции (да и вообще западной демократии) нуждались в тот момент в защите от инвектив разгневанного русского писателя-эмигранта.

12 июля 1979 года «Русская мысль» перепечатала интервью А.Синявского газете «Монд», появившееся несколькими днями ранее, 7 июля. «Сагу о носорогах» известный литератор и критик расценил так: «Очень болезненная вещь, возмутившая старых и новых эмигрантов». Синявский был задет «тоном этой вещи, её нетерпимостью», выпадами против ряда западных либералов. Далее писатель утверждал, что именно из-за подобных настроений в «Континенте» он и прекратил свое сотрудничество с этим журналом. Рядом с интервью газета поместила реплику Виктора Некрасова – в те годы заместителя В.Максимова на посту главного редактора «Континента», - в которой писатель выражал свое возмущение искажением правды, замалчиванием подлинных причин выхода А.Синявского из редколлегии издания (прежде всего, глубоко личных).

Втянутая в острую дискуссию, «Русская мысль» была вынуждена уже в следующем номере предоставить ответное слово А.Синявскому. Обращаясь к В.Некрасову, вызвавшему его на воображаемый рыцарский поединок, Андрей Донатович писал: «В литературных и журнальных спорах дуэль и война мне представляются неуместными. Постараемся, Некрасов, не махать шпагами и пистолетами, но остаться писателями или просто людьми, наделенными языком, речью. При этом желательно разговаривать прямо и открыто, а не заниматься инсинуациями» 9.

Завершая первый раунд уже вспыхнувшего поединка, «Русская мысль» опубликовала заявление В.Максимова «К читателям!»: «После публикации в «Русской мысли», «Новом Русском слове», в некоторых западных изданиях и в девятнадцатой книжке «Континента» моего памфлета «Сага о носорогах» вокруг него возникло целое кружение из читательских (причем, самых взаимоисключающих!) писем, газетных (причем, тоже предельно полярных) откликов, досужих разговоров. Споры, вызванные этой вещью, лучше прочего свидетельствовали о ее своевременности и качестве. Как это ни странно, нашлось немало охотников подставить имена (чаще всего намеренно, чтобы только создать конфликтную ситуацию) под обозначенные мной сугубо типизированные образы. Спешу заверить своих читателей в том, что автор здесь ни при чем. Автор не задавался целью обидеть или задеть кого-либо лично, но, к сожалению, как известно, каждый думает о себе и о других в меру своей собственной испорченности. Тем не менее, возникшая дискуссия дает мне благодарный материал для продолжения темы и создания новых и весьма колоритных типов из породы многообразного носорожьего племени современности. Что же касается господ, которые, не жалея ругательств, призывают меня к терпимости и плюрализму, то я советую им, «чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя оборотиться». Чувство ответственности перед своим народом вообще и перед читателем в частности проверяется не в бесноватой ругани или запугивании литературного противника, а в собственном творчестве, даже если оно, это творчество, кому-либо и не по вкусу. На этом полемику вокруг Саги считаю законченной. Во всяком случае, для себя. Что же касается оппонентов, то они могут продолжать в прежнем духе. Как говорится, на здоровье. А «Сага» тем временем будет продолжена…»10. Отметим в скобках, что свое обещание В.Максимов выполнил и что в дальнейшем «Сага о носорогах» издавалась им в виде книжки вместе с так называемой «Сагой о саге»: подборкой критических статей, рецензий, читательских писем и откликов, посвященных нашумевшему памфлету.

Вскоре развернулся новый, уже журнальный, этап борьбы вокруг памфлета В.Максимова. В № 5 «Синтаксиса» были опубликованы сразу три критических статьи, направленных против «Саги» и ее создателя. Одна из этих статей – «Наука ненависти» - принадлежала перу Е.Эткинда и была предельно резкой, так что в «Русской мысли» от 18.10.1979 было помещено специальное «Заявление от редакции» в связи с данной публикацией. По сути газета уже не могла отмолчаться и сохранять нейтралитет в разгоравшемся конфликте. Редакция издания приняла, скорее, сторону В.Максимова, решила поддержать его. Спустя две недели в «Русской мысли» появилась статья «Эта старая проказа» Энцо Бетица – сенатора, депутата Европейского парламента, члена руководства Итальянской либеральной партии, главного редактора газеты «Иль Джорнале». Оценивая «Сагу о носорогах», Энцо Бетица писал: «Что касается меня, то я считаю, что сильная моральная пощёчина Максимова тоже прежде всего служит освобождению: она бьет не по сути Запада, а по его болезни. Эта серия портретов Запада, с некоторыми восточными прожилками, сочна, метка, без ретуши, в которой обе мещанские Европы могут отражаться друг в друге, как два ряда разбитых зеркал, есть своеобразное дополнение в гротескном ключе к Гарвардской речи Солженицына. Максимов показывает нам во плоти ту скучную фауну, от которой Солженицын ушел навсегда»11.

В том же номере газеты автор обзора «Периодика» М.Сергеев, рецензируя № 5 «Синтаксиса», высказывал критические суждения как о В.Максимове, так и о его оппонентах: «Приблизительно 1/3 журнала (53 стр. из 160) посвящена разносу В.Максимова за его «Сагу о носорогах». Безусловно, «Сага о носорогах» литературно, морально, политически неудачна. Такие вещи либо пишутся прямо в лоб – с фамилиями и фактами, либо без фамилий, но и «без личностей», то есть – беря под обстрел скорее поступки и мотивации, чем людей; либо, наконец, не пишутся вовсе и остаются пикантной темой для интимного обмена мнениями среди «своих».

Сама публицистическая «хватка» «Саги», - подчеркивал М.Сергеев, - типично марксистско-ленинская, и никто другой, как последний, учил своих прозелитов «безответственности», безнаказанности, ненависти» (по отношению к врагу, разумеется). Так что правильнее было бы Е.Эткинду «ужасаться» истоками, а не ручейком, который из них вытек. Вдобавок невозможно отрицать, что подпочва фактов под неудачно выраженной яростью «Саги» - действительно имеется.

Если отечество не унесешь на подошвах башмаков, то поразившее его марксистское растление попадает и в эмиграцию: сама «сага» и дискуссия о ней в «Синтаксисе» тому порукой, - утверждал обозреватель. - В момент, когда в отечестве началось «движение воды» - за рубежом оказалась группа «беглецов родной берлоги», которая, конечно, против причинявшихся ей советской властью утеснений, но всё же не хочет ее свержения, потому что, страдая навязчивыми идеями, в каждом, не согласном с ее установками антикоммунисте, видит (или «предвидит») «погромные искушения». Даже в В.Максимове и даже (о, в особенности!) в «православном аятолле» (как назвал его один из них) А.Солженицыне.

Чтобы оправдать свою полузащиту недостойного строя, - резюмировал М.Сергеев, - эта группа сочиняет почти научные («совсем как у Маркса») теории об исконной российской несвободе, о том, что при старом режиме осуществлялось, в конце концов, то же насилие, чуточку меньше, но так же ссылали, сажали в тюрьмы и даже психушки, вешали, цензурировали, «тащили и не пущали». Следовательно, никакого смысла нет данную власть свергать, поскольку «весь народ такой»12.

Следом «Русская мысль» поместила еще одну развернутую рецензию на № 5 «Синтаксиса». Постоянный обозреватель газеты - В.Малашин - писал: «Е.Эткинд, Б.Шрагин, Л.Копелев по очереди стараются обвинить во всех смертных грехах автора «саги». Делают они это длинно, скучно, а главное, не по существу. Слишком много в этой критике личной вражды. Критики пытаются, конечно, прикрыть свою вражду к редактору «Континента» борьбой с его идеями, с его, якобы, советской, тоталитарной сущностью. Но на самом деле их тон и аргументы свидетельствуют: они сами психологически не освободились еще от комвласти. Остается надеяться, - подчеркивал обозреватель, что в будущем «Синтаксис» не станет посвящать очередному памфлету, каким бы он ни был, целых три или пять критических воплей, портящих журнал»13.

Важно подчеркнуть, что вражда между «Континентом» и «Синтаксисом» проходила не только по линии Максимов – супруги Синявские (и близкий им круг), но и по линии Синявские – Солженицын. В.Максимов всегда активно и убежденно поддерживал А.Солженицына, считая фигуру этого писателя главной, наиболее авторитетной в диалоге с Западом и в будущем освобождении России. В одном из интервью В.Максимов подчеркивал: «Солженицын – хотим мы того или не хотим – является сейчас персонификацией русской литературы. Когда я говорю – Солженицын, я имею в виду все явление нонконформистской русской литературы, которую он начал. История сошлась вокруг него, и мы его обязаны поддерживать. Потому что, если мы будем пытаться его компрометировать, пытаться его унизить, мы, говоря просто, будем рубить сук, на котором сидим» 14.

Весь набор обвинений, который выслушивал со стороны западных политиков Александр Солженицын (буквально после каждого своего выступления в прессе, после каждого интервью), регулярно воспроизводился борцами с «русским шовинизмом» и применительно к В.Максимову. Более того, поскольку Александр Исаевич был далеко, жил и работал в Вермонте отшельником, а Владимир Максимов был всегда на виду, в центре событий, то недовольство и претензии, которые обрушивались на него, были, на самом деле, претензиями и недовольством, адресованными сразу двоим.

Разумеется, В.Максимов не был ни шовинистом, ни националистом, он на дух не выносил антисемитизма и вообще превозношения одной нации за счет другой. Для того, чтобы в этом убедиться, достаточно непредвзято просмотреть хотя бы несколько номеров «Континента» и прочесть публицистику Максимова в «Русской мысли». В «Открытом письме одному литератору», опубликованном в газете в 1976 году, он, к примеру, писал: «Нам всем, недавним выходцам из России и Восточной Европы, взять бы да и сообща повиниться в содеянном злодеянии, тем более, что подавляющее большинство из нас или непосредственно участвовало в нем или является детьми тех, кто его содеял, а не искать себе мальчика для битья, в данном случае, русский народ, физическая величина которого была использована для совершения этого злодеяния». Обращаясь к неназванному литератору, В.Максимов подчеркивал: «Если из Вашей рукописи будут исключены все места о «врожденных пороках» русского народа (что, впрочем, относится и к любой другой нации), то она – эта рукопись может найти своё место на страницах нашего журнала. Ибо неизменный принцип «Континента»: все народы и нации друг перед другом равны»15.

Однако, однажды обвиненный в шовинизме и национализме (прежде всего – из-за претензий к западной демократии, высказанных в «Саге о носорогах»), В.Максимов до конца дней своих нес этот крест, поначалу пытаясь отрицать и разоблачать ложные наветы, но затем – махнув рукой и смирившись. В среде третьей эмиграции он прослыл наряду с Солженицыным ярым борцом с так называемой русофобией (слово, пущенное в оборот И.Шафаревичем).

К примеру, отвечая на статью В.Максимова «В кривом зеркале», опубликованную в «Русской мысли» 11 октября 1979 года, Е.Эткинд в рамках «свободной трибуны» газеты писал: «В.Максимов решил обрушить свои громы на русофобию, но неудачно выбрал объект нападения. Может быть, русофобы и существует не только в его воображении, где вероятно они воют и топчут копытами вместе со стадами носорогов; но их еще надо найти. Читатель хочет понять, почему В.Максимов избрал объектом атаки текст, опубликованный полгода назад им же в «Континенте», посвященный Солженицыну и принадлежащий мне? Пусть возьмет журнал «Синтаксис» № 5 и прочтет там мою статью, которая озаглавлена «Наука ненависти» и посвящена максимовской «Саге о носорогах». Статья В.Максимова – косвенный ответ на мою. А то, что он цитирует мои строки, не называя автора – что же, таков его излюбленный прием: в «Саге о носорогах» тоже никто не назван, иначе автору никаких дотаций не хватило бы на уплату судебных издержек». Далее Е.Эткинд подчеркивал, что Герцен смотрел на резко критическую книгу Маркиза де Кюстина о России положительно, что не мешало ему любить свою родину и быть истинным патриотом. «В этом споре, возобновившемся через полтора века, я – с Герценом. А с кем В.Максимов? Неужели с Николаем I, Гречем, Булгариным, Бенкендорфом и Дубельтом, а также с советскими цензорами?» 16

Видя уже сложившуюся и открытую вражду внутри третьей эмиграции, Андрей Амальрик спустя месяц писал: «Цель моей статьи – не осудить национализм, со всем, что в нем есть хорошего, и не прославить демократию, со всем, что в ней есть дурного, но подчеркнуть необходимость политического баланса уже сейчас, если мы не хотим нового тоталитаризма в будущем. Поэтому было бы важно либерально-демократическому крылу эмиграции создать независимую организацию. Создание нескольких политических групп в эмиграции сможет способствовать не расколу – ибо раскол уже налицо, но сотрудничеству – ибо для организаций оно легче, чем для отдельных людей. Основа сотрудничества – наша историко-культурная общность, сознание, что все мы дети одной страны, и как бы взгляды одних не были чужды взглядам других, не следует называть друг друга разными звериными именами вроде бегемотов или гиппопотамов»17. Как видим, В.Максимов не назван, но подразумевается именно он и его «Сага о носорогах». Недаром писатель, давая интервью К.Померанцеву для «Русской мысли», уже в 1978 году говорил как о чем-то свершившемся, неизбежном по отношению к себе самому: «И, может быть, меня, как это уже делалось, снова обвинят в мессианизме, в том, что я поклонник «Третьего Рима»…»18.

Втянутая во внутренние распри третьей эмиграции, «Русская мысль» в конце 1970-х годов неоднократно касалась причин конфликтов между В.Максимовым и А.Солженицыным – с одной стороны, и супругами Синявскими, Е.Эткиндом, кругом журнала «Синтаксис» - с другой. Однако газета всегда абсолютно твердо и осознанно поддерживала неоспоримый для нее авторитет Александра Солженицына. Характерна в связи с этим полемика между Е.Эткиндом и А.Солженицыным и ее отражение на страницах издания. В конце декабря 1979 года «Русская мысль» помещает заявление «От редакции», которое мы приведем целиком:

«Публикуя ответ профессора Эткинда на статью А.И.Солженицына «Персидский трюк» (РМ №3283), мы считаем нужным дать нашим читателям возможность ознакомиться с той частью интервью, данного проф. Эткиндом немецкой газете «Ди Цайт», на которую ссылается Солженицын в своей статье.

Эткинд:… Нет двух Россий, есть только одна Россия. Когда уезжаешь из России и знаешь, что то, что говорят здесь, менее важно, чем то, что можно сказать там, то только и можешь справедливо счесть, что надо оставаться там, где слово твое – более важное оружие и имеет больше веса.

Журналист: Для Вас лично это – горький вывод, раз Вы сейчас здесь в Париже. Говорили ли Вы об этом с Солженицыным здесь, на Западе?

Э.: Да. Да.

Ж.: Приходит ли он к такому же горькому заключению?

^ Э.: Солженицын построил себе идеал. Это идеал некой святой Руси с новым царем и православной церковью во главе страны.

Ж.: По сути дела, идея сталинистская.

Э.: Не знаю, я бы не сформулировал это так (извините меня) примитивно. Скорее это – идея ленинская: кто-то управляет страной, и в то же время есть церковь, создающая идеологию страны. Правительство и церковь: это ведь существовало и во Франции во времена Людовика ХIII. У Вольтера была одна идея: заменить кардинала – философом. А Солженицын не хочет философа. И не хочет кардинала. Он хочет Аятоллу» (Ди Цайт 28.9. 1979)» 19.

Известно, что А.Солженицын воспринял финал этого интервью как прямое оскорбление (что он и есть Аятолла Хомейни, жестокий тиран и диктатор) и навсегда разорвал отношения с Е.Эткиндом, хотя в России их связывали близкие дружеские отношения.

Весной 1980 года в «Русской мысли» появилась обстоятельная работа Бориса Парамонова (постоянного автора журнала «Континент»): «Религиозная правда и либеральный миф. О статьях Е.Эткинда против А.Солженицына, опубликованных в «Новом Русском слове» 13.12.1979 и в «Русской мысли» от 20.12.1979». Защищая А. Солженицына, Б.Парамонов писал: Культура – не догма, она подлежит осознанию и критике, тем более это относится к такой ее сравнительно узкой области, как политика и ее деятели. Кстати, у Эткинда в число этих неприкосновенных вместе с Милюковым попадает и Парвус. Почему? Что ему Гекуба? Исторический суд, по Эткинду, из недавних наших деятелей допустим только над Сталиным (интересно, что о Ленине – умолчано). Эткинд допускает многообразие мнений, он осуждает только нетерпимость. Я бы добавил к условиям демократической дискуссии еще и точность. Где у Солженицына можно найти призыв к православной или какой-либо иной теократии, который приписывает ему Эткинд? Пусть он укажет это. Темы, поднятые творчеством Солженицына, не могут быть предметом газетной полемики, они выходят за пределы политической злобы дня. Смешными кажутся попытки приклеить тот или иной политический ярлык к художнику, тем более такого масштаба»20.

Так вызревала острая межличностная и межпартийная борьба представителей «третьей волны» эмиграции. Объединенные на родине общей ненавистью к Софье Власьевне (советской власти) и Галине Борисовне (Госбезопасности), в эмиграции они оказались не просто в расколе, а в жесточайшем противостоянии. Это противоборство сопровождалось взаимными подозрениями в тайном сотрудничестве с КГБ. 18 июня 1981 года в редакционной колонке «По поводу споров в эмиграции» В.Рыбаков писал: «Всем известно, например, что в нашей эмиграции орудуют работники КГБ, и об этом надо говорить; нужно быть начеку и разоблачать их разнообразную деятельность. Но необходимо это делать, соблюдая железную логику, не погружаясь в трясину шпиономании, не путая подозрения и доказательства. Или же, можно и нужно разбирать ошибки первой, второй и третьей эмиграцией, поскольку такое исследование дает на всем возможность избежать их в будущем. Но этот разбор, в котором неизбежны и нужны споры, должен не разъединять эти эмиграции, а, наоборот, объединять их.

Легко поддаваться своим страстям и создавать в эмиграции свой искусственный мир, со своими ценностями, врагами и друзьями. С этой легкостью и нужно прежде всего бороться»21.

В 1980-е годы следы явного противоборства в среде третьей эмиграции практически исчезают со страниц издания, газета просто перестает об этом писать. И лишь весной 1993 года в «Русской мысли» сразу в нескольких номерах (№№ 3965, 3969, 3970 и 3973) вновь развернется весьма ожесточенная дискуссия по поводу причин и истоков возникновения непримиримых лагерей внутри третьей русской эмиграции. В полемике примут участие Ирина Иловайская, Зинаида Шаховская, Ефим Эткинд, Александр Гинзбург и другие.

В середине 1970-х – 80-е годы В.Максимов постоянно выступал на страницах «Русской мысли» как публицист. В конце марта 1978 года в связи с лишением гражданства Г.Вишневской и М.Ростроповича от имени редколлегии в газете был помещен следующий текст: « Дорогие Слава и Галя! <…> Совершенный советскими правителями позорный акт окончательно отлучает их от принадлежности к тому, что мы называем Россией. Их сегодняшнее географическое местопребывание уже никогда не сможет изменить этого непреложного факта. Живя в собственной стране, они являются куда большими эмигрантами, чем все их изгнанники вместе взятые, ибо порабощенный ими народ вычеркнул этих живых мертвецов из списка своих соотечественников и сограждан»22. Спустя неделю В.Максимов уже от себя лично опубликовал открытое письмо Г.Вишневской и М.Ростроповичу. Близкое по пафосу предыдущему, оно было еще более личным и заканчивалось так: «От себя же еще добавлю, что близкая дружба с вами, какой я неизменно горжусь, и сделалась для меня той средой, где я чувствую себя т а м, д о м а, в Р о с с и и. Эмиграция – удел побежденных, мы же – не побеждены, а поэтому в полном праве переадресовать этот удел своим гонителям»23.

Особенно активен был В.Максимов-публицист в конце 1980-х годов, когда заинтересованно и ревниво следил за происходящими на родине переменами. В статье «Кто кого и когда покинул?» писатель открыто выражал свое возмущение: «Вконец изолгавшийся Евтушенко пеняет в «Огоньке» коллегам-изгнанникам за то, что они-де бросили страну в самые трудные годы ее существования, и ставит себя и своих московских приятелей в пример как героев, разделивших с нею все её победы и горести последних лет.

Георгий Владимов сказал мне недавно по этому поводу: «Это не мы, а они бросили страну в самую лихую для нее пору.<...>. От себя могу добавить: бросили ради собственного благополучия, этой единственной родины, во имя которой они готовы на все.

Мы же никогда не покидали своей родины, ибо мы всегда видели свой долг в том, чтобы говорить ей в лицо правду о ней самой, где бы мы ни находились – там или здесь. Поэтому в ответ на снисходительное похлопывание по плечу моих бывших коллег из Советского Союза могу повторить лишь слова героя поэмы Бориса Пастернака «Лейтенант Шмидт»:

Я тридцать лет вынашивал

Любовь к родному краю,

И снисхожденья вашего

Не жду и не желаю.

Пусть меня поймут правильно, я отнюдь не сторонник бойкота представителей советской культуры, приезжающих к нам на Запад. Я только против того, чтобы они выступали здесь с позиции моральной правоты и определяли, кто тут из нас достоин их внимания, а кто нет»24.

Борясь со штампом советской публицистики «плохой Сталин – хороший Ленин», В.Максимов писал в статье «Внимание: новая ложь!»: «Рано или поздно клубок придется разматывать до конца. И тогда на свет Божий будут вытянуты все большие и маленькие соучастники этих вакханалий: «ленинская гвардия» - виновница бессудных расстрелов и основательница института заложников, красные маршалы, заливавшие невинной кровью Крым, Тамбов и Кронштадт, жертвы «культа личности», и за страх, и за совесть укреплявшие этот самый культ, в рядах которых, к слову сказать, далеко не последними числились отцы многих интеллектуальных радетелей нынешней перестройки»25. Наконец, желая разоблачить полуправду советских перестроечных публикаций, В.Максимов написал в конце 1988 года еще одну статью на эту тему: «Изнанка комфортного мифа. Культ личности или пороки системы?». «На страницах советской печати набирает силу прямо-таки священная война против сталинского культа личности и его последователей, - отмечал публицист. - Разоблачения следуют одно за другим и одно другого хлеще. Войну эту можно было бы только приветствовать, ведь она врачует одну из самых болезненных язв нашего общества, если бы при этом ее участники не ссылались на гуманистические идеалы большевистской революции, якобы преданные Сталиным и его камарильей. Заклинания о попранных ими «ленинских нормах» не сходят со страниц советских средств массовой информации. <…> Согласитесь, разрушать памятники одним палачам, чтобы тут же воздвигнуть монументы другим, далеко не лучшее средство для восстановления «белых пятен» в нашей истории»26.

Как видим, В.Максимов был не только писателем, редактором «Континента», но и заметным, темпераментным публицистом «Русской мысли». Страстным полемистом, втравливающим газету в дискуссии, провоцирующим недовольство не только советских властей, но и западной «прогрессивной» интеллигенции. Однако задиристость этого автора воспринималась, очевидно, как «бродильные дрожжи», необходимые для нормальной, живой и полнокровной жизни издания. Именно поэтому «Русская мысль» довольно регулярно публиковала интервью с В.Максимовым, в том числе и как с редактором «Континента». И всякий раз Максимов говорил: «Если журнал потеряет ориентир, который я называю Россией, он потеряет смысл своего существования» 27. На страницах «Русской мысли» В.Максимов высказывался не только по политическим вопросам: примечательно в этом отношении интервью с Н.Горбаневской «Только о литературе» (№ 3699 от 13.11.1987), где речь шла о писательском даре и писательском мастерстве, о духовной традиции русской словесности.

Подобно журналу «Континент», «Русская мысль» середины 1970-х – начала 1980-х годов была весьма плотно связана не только с культурной жизнью третьей русской эмиграции, но и с важными явлениями культуры на родине, в советской России. Например, 17 мая 1979 года (№3256) на страницах еженедельника была помещена очень сочувственная, положительная рецензия В.Максимова на неподцензурный альманах «МетрОполь», запрещенный в СССР и изданный в США («Ардис»,1979). Речь шла о художественной новизне текстов, составивших знаменитый альманах.

В апреле 1981 года в «Русской мысли» был помещен проникновенный, личностно окрашенный некролог «Памяти Юрия Трифонова». Высоко оценивая роль этого писателя и масштаб его таланта, В.Максимов подчеркивал: «Он не мыслил себя вне страны, поэтому заранее отметал всякую мысль об эмиграции. Но, тем не менее, ему и в голову не приходило покупать себе душевный комфорт ценою беспринципных компромиссов или гражданского конформизма. Трифонов, правда, не пошел против течения, но и не пошел по течению, он, если можно так выразиться, стоял против него – этого течения, что в условиях нашей системы тоже подвиг»28, - писал В.Максимов.

Искренне поддерживая новые литературные издания в эмиграции, В. В.Максимов в июне 1979 года высоко отзывался о журнале А.Глезера «Третья волна». «Последние номера четко выявили перед читателем эстетическое лицо и общественную позицию журнала, - писал В.Максимов в «Русской мысли». - Это прежде всего заинтересованное освещение проблем нашего неофициального искусства, а также связанных с ним литературы и демократического движения. Журнал намеренно ограничивает свою полемику лишь самозащитой от тех, кто пытается разложить плодотворный процесс русского нонконформизма, противопоставить одних другим по принципу «разделяй и властвуй», и в этом, на мой взгляд, активно проявляется его общественная толерантность в подлинном смысле этого слова»29.

В статье «Вечная ткань культуры», появившейся в «Русской мысли» в июле 1981 года, В.Максимов обращал внимание читателей на политизацию, социализацию и вульгаризацию культуры в современном мире. При этом писатель настаивал, что свобода «должна быть основана на культуре, и только на ней». «Если же каждый из нас не найдет в себе силы и мужества преодолеть в себе смертельное забытье духовного опыта истории и культуры, то я, следом за Артуром Кестлером, - писал В.Максимов, - могу спросить себя и своих современников: какого черта мы называем себя интеллигенцией? Нам нет прощения, потому что наш долг знать, а главное – хотеть знать!» 30. В дальнейшем В.Максимов еще не раз обращался к важной для него теме «социальной бесовщины» и «духовной нищеты» человечества.

О Владимире Максимове-прозаике, авторе известных в ту пору романов «Заглянуть в бездну», «Прощание из ниоткуда», широко писала западная и русскоязычная пресса. В 1984 году в «Русской мысли» к десятилетию приезда писателя на Запад была опубликована (в №№ 3505 – 3506) развернутая статья «Страждущая русская земля и русская душа в творчестве Владимира Максимова». Молодой французский писатель и литературовед Жан-Пьер Морель подчеркивал: «В прозе Максимова есть подлинная укорененность веры. Нельзя понять этого писателя, не увидев, что вся его работа с первой же строки пронизана верой во Христа. Максимов-мистик не устает утверждать: Бог в сердце каждого человека. Утверждение это из романа в роман принимает все возможные интонации, в зависимости от того, кто из героев открывает для себя эту истину. Преображение земного бытия светом, пришедшим извне, - это, в сущности, сюжет всех романов Максимова»31.

В начале 1990-х годов, в период правления Б.Ельцина, В.Максимов воспринял происходящие в России события как крайне разрушительные и опасные для страны. В те годы он был очень близок с А.Зиновьевым и полностью разделял мнение философа по поводу распада СССР и радикальных экономических реформ на родине, приведших к обнищанию большинства населения: «Целились в коммунизм, а попали в Россию». В это время в Москве была издана небольшая книга статей и интервью В.Максимова «Самоистребление», пафос которой почти никто в эмиграции не мог понять и разделить. Именно в начале 1990-х имя В.Максимова исчезло со страниц «Русской мысли». Редактор газеты И.Иловайская совершенно иначе (с либерально-демократических позиций) оценивала и фигуру Б.Ельцина как лидера страны, и трагические события октября 1993 года. В.Максимов поссорился тогда со многими давними друзьями, единомышленниками и оказался практически в одиночестве. Тем не менее, когда в 1995 году Владимир Максимов умер от скоротечного рака, «Русская мысль» посвятила его памяти целую полосу. К девятому дню кончины газета поместила прощальное слово сразу нескольких литераторов «третьей волны». Одна из них – Наталья Кузнецова (литературный критик, супруга Георгия Владимова) – написала так: «Для меня во всех максимовских прозаических вещах, и сильных, и проходных, слышится сигнал SOS – «спасите наши души!». Это и делает их уникальными и не позволяет забыть»32.

Примечания


1. Русская мысль. Париж. № 3424, 5.08. 1982. С.2.

2. Русская мысль. Париж. № 3433, 7.10.1982. С.3.

3. Там же. С.4.

4. Фостер Л. Помнить о том, что нас объединяет. // Русская мысль. Париж. № 3433, 7.10.1982. С.13.

5. Русская мысль. Париж. № 3665, 20.03.1987. С.8.

6. Русская мысль. Париж. № 3733, 15.07.1988. С. 12.

7. Русская мысль. Париж. № 374, 4.11.1988. С.10.

8. Русская мысль. Париж. № 3243, 15.02.1979. С.12.

9. Русская мысль. Париж. № 3265, 19.07.1979. С.11.

10. Русская мысль. Париж. № 3269, 16.08.1979. С.3.

11. Русская мысль. Париж. № 3280, 1.11.1979. С.15.

12. Там же. С.14.

13. Русская мысль. Париж. № 3281, 8.11.1979. С.13.

14. Время и мы. Нью-Йорк-Иерусалим. 1986, № 88. С.181.

15. Русская мысль. Париж. № 3119, 30.01.1976. С.4.

16. Эткинд Е. Кто с кем? // Русская мысль. Париж. № 3280, 1.11.1979. С.6.

17. Амальрик А. Возможно ли и нужно ли объединение эмиграции? // Русская мысль. Париж. № 3282, 15.11.1979. С.12.

18. Русская мысль. Париж. № 3278, 8.06.1978. С.5.

19. Русская мысль. Париж. № 3287, 20.12.1979. С. 14.

20. Русская мысль. Париж. № 3302, 3.04.1980. С.8.

21. Русская мысль. Париж. № 3365, 18.06.1981. С.6.

22. Русская мысль. Париж. № 3197, 30.03.1978. С.10.

23. Русская мысль. Париж. № 3198, 6.04. 1978. С. 5.

24. Русская мысль. Париж. № 3724, 13.05.1988. С.7.

25. Русская мысль. Париж. № 3733, 15.07.1988. С.13.

26. Русская мысль. Париж. № 3751, 18.11.1988. С.15.

27. Русская мысль. Париж. № 3361, 21.05.1981. С.14.

28. Русская мысль. Париж. № 3355, 9.04.1981. С.4.

29. Максимов В. Конференция «Третьей волны» // Русская мысль. Париж. № 3259, 7.06.1979. С. 12.

30. Русская мысль. Париж. № 3369, 16.07.1981. С.8.

31. Русская мысль. Париж. № 3506, 1.03.1984. С. 15.

32. Русская мысль. Париж. № 4072, 6-12.04.1995. С. 17.