Задача нашей статьи выявить механизмы работы и совмещения двух полярных аспектов прозы Виктора Пелевина: массовости (схемы, коды массовой культуры) и элитарности (буддисткий план как идейное звено)

Вид материала

Задача

Подобный материал:

• Моу "Рыбкинская средняя общеобразовательная школа" Творчество Виктора Пелевина (реферат), 301.73kb.
• Подземный мир Виктора Пелевина, 19.18kb.
• Имя Виктора Пелевина прочно вошло в список известных, самых читаемых авторов современности, 114.29kb.
• Тетралогия Виктора Пелевина как метатекст «Чапаев и Пустота», «Generation «П», «Числа»,, 1075.51kb.
• Данный файл получен с сайта творчества Виктора Пелевина и предназначен только для персонального, 48.85kb.
• Победитель Полемическая Феминистка Пелевина: Межтекстовое исследование, 2494.23kb.
• Муниципальное образовательное учреждение средняя общеобразовательная школа №5 Экологическое, 269.4kb.
• План мероприятий по формированию культуры здорового образа жизни у студентов ннгасу, 98.24kb.
• Педагогический совет «Сбережение здоровья всех участников образовательного процесса, 204.17kb.
• Парламент Республики Казахстан принял постановление «О дальнейшем подъеме массовости, 153.37kb.

Дитковская И.Ю.,

кандидат филологических наук,

Академия таможенной

службы Украины


КОДЫ БУДДИЗМА И МАССОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ

В. ПЕЛЕВИНА 90-Х ГГ.


Обращение к традициям массовой литературы и культуры в целом позволило писателям “третьей волны” [14] постмодернизма (Виктору Пелевину, Борису Акунину) возвратить интерес широкой читательской аудитории, практически утраченный модернистами и ранними постмодернистами, создававшими во многом экспериментальную, интеллектуальную литературу, рассчитанную на подготовленного читателя.

Творчество Виктора Пелевина 90-х гг. – один из самых ярких примеров создания увлекательной, остроумной, интеллектуальной и, главное, читаемой литературы интересной разноуровневому потребителю. Писатель блестяще реализует ключевой принцип нового направления, сформулированный Лесли Фидлером в манифесте постмодернизма “Пересекайте границы, засыпайте рвы” – перенести литературу элитарную на плодовитую почву массового искусства. Несколько литературных премий Малого Букера, огромные тиражи говорят о несомненной актуальности и значимости фигуры Виктора Пелевина в современной литературе. Различные аспекты творчества писателя изучены в работах таких ведущих литературоведов как А. Генис, М. Липовецкий, И. Скоропанова, Г. Нефагина, Н. Лихина, А. Мережинская и др. Вопросу влияния массовой литературы на творчество писателя посвящен раздел книги М. Берга “Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе” [2]. О доминировании в качестве идейного центра в творчестве Виктора Пелевина буддизма наиболее последовательно пишет С. Корнев в статье “Столкновение пустот – может ли постмодернизм быть русским и классическим?” [7].

Задача нашей статьи выявить механизмы работы и совмещения двух полярных аспектов прозы Виктора Пелевина: массовости (схемы, коды массовой культуры) и элитарности (буддисткий план как идейное звено).

Создавая свои романы, писатель неоднократно обращается к теме телевидения (роман “Generation П”), собственно и породившего феномен массовой культуры
(в современном его осмыслении). Массовая литература (культура) входит в произведения Виктора Пелевина вместе с рекламными слоганами, так искусно изобретаемыми писателем (особенно в романе “Generation П”), героями популярных телесериалов (“Просто Мария”), образами голливудских актеров (Шварценеггер), плакатными изображениями, попсовой музыкой. При внешней отнесенности исключительно к текстам массовой культуры они приобретают у Виктора Пелевина многозначную семантику и идейную наполненность.

Так, например, в рассказе “Жизнь насекомых” популярная эстрадная песня исполняемой стрекозой в последней главе “Энтомопилог” – один из указателей на прочтение произведения в свете буддизма.

Только никому

Я не дам ответа,

Тихо лишь тебе я прошепчу…

Завтра улечу

В солнечное лето,

Буду делать все, что захочу [13, 350-351].

Как верно замечает А. Генис, в замаскированном под опечатку “Буду – Будда” – ключ, переводящий саркастическую прозу Виктора Пелевина в метафизический регистр. Долгий путь обретения истины мотыльком-светлячком и тараканом-цикадой напоминает срединный путь Будды, достигшего наивысшего предела духовного развития.

Повышенный интерес испытывает Виктор Пелевин к культовым текстам и культовым героям (анекдоты про Чапаева и Петьку в “Чапаеве и Пустоте”). Это обусловлено тем, что их использование способствует узнаваемости героев и популярности произведений в читательской среде, а также максимально расширяет сферу продуцирования смыслов. “Пелевин, прекрасно владеющий приемами двойного кодирования, оказывается интересным как элитарному читателю, любящему сложную игру смыслами, так и массовому читателю, видящему в писателе увлекательного рассказчика” [11, 245]. Необыкновенные трансформации происходят у Виктора Пелевина с образом Чапаева. “Пелевин сделал с Чапаевым то же самое, что суфии с Ходжой Насреддином. Он взял комического героя народного фольклора, и “нашел” в примитивных и пошловатых анекдотах некую глубинную мистическую суть. Нужна особая отвага, чтобы вложить собственную выстраданную идею” (идею буддистского просветления) “в уста откровенно пародийному персонажу и чудовищное искусство, чтобы идея от этого ничего не потеряла. Ибо сделать пародию на культовый персонаж безмерно легче, чем превратить шутовское лицо в предмет культа“ [7, 275].

Активно использует Виктор Пелевин в своем творчестве жанры массовой литературы. Так, например, рассказ “Синий фонарь” включает в себя обладающие структурным сходством обрамляющий и инкорпорированные тексты – детские страшилки. Суть каждой страшилки, рассказанной в пионерском лагере перед сном сводится к тому, что мир наполнен мертвецами. В первой повествуется о мужике, вернувшемся из командировки, и осознавшем, что все вокруг мертвые; в конце страшилки он тоже оказывается мертвецом. Вторая –
о матери-вампирше и ее муже, которые по ночам ели своих детей. Третья – о детях, решивших напугать своего друга тем, что они мертвецы – выдумка оказывается “правдой”. Четвертая – о мужике, вся жизнь которого ушла на просмотр программы “Время”. Пятая –
о красном знамени-убийце. Последняя страшилка повествует о пионерлагере, в котором под барабанный бой зайца спят дети и видят во сне свою жизнь (бесконечный тихий час). Заяц бьет в барабан с того момента, как жалостливая девочка вынула из его лап гвозди (Виктор Пелевин сближает образ зайца с распятым Христом). Эта страшилка приводит к мысли, что беседующие дети – ее герои – тоже мертвецы. Рассказ заканчивается следующим описанием: “За окнами качалась лампа фонаря, и вслед за ней двигались тени в нашей палате. …Вокруг было совсем тихо, только где-то очень далеко барабанной дробью стучали колеса ночной электрички. Я долго глядел на синий фонарь за окном и сам не заметил, как заснул” [13, 258].

В рассказе “Синий фонарь” Виктор Пелевин использует популярный жанр массовой литературы – детскую страшилку, но наполняет его аллюзиями на “Бежин луг” Ивана Тургенева, “Волшебный фонарь” Марины Цветаевой, а также стихотворение “Дом, улица, фонарь, аптека” Александра Блока. В контексте актуализации в произведениях писателя темы телевидения и использовании аллюзий на А. Блока, можно увидеть в рассказе так называемый “сеанс волшебного фонаря”, блоковский “электрический сон”. Проблема сна в ХХ веке и сновидение как его атрибут (книга Зигмунда Фрейда “Толкование сновидений”, вышедшая в 1900 г., буквально открыла собой новый век), оказывается тесным образом связанной с даосско-буддистскими представлениями о жизни-сне и смерти-пробуждении от сна жизни. Последние, в свою очередь, постепенно кристаллизуются и становятся определяющими в творчестве Виктора Пелевина [4; 8]. Использование названия рассказа “Синий фонарь” (заглавной формулы, концентрирующей основной смысл) в качестве обозначения целого сборника весьма симптоматично. Вошедшие в него рассказы можно рассматривать как сложную “геральдическую конструкцию” из реальностей-сновидений.

Итак, обращаясь к жанру детской страшилки, используя часто встречаемый в массовой литературе мотив сна, и одновременно апеллируя к произведениям литературы элитарной, Виктор Пелевин перекодирует эти тексты и проводит в качестве некоего идейного центра философию буддизма.

Картина мира в рассказах “День бульдозериста” и “Затворник и Шестипалый” приобретает форму мандалы – сакрального буддисткого символа (при этом мандала просматривается в виде обыкновенной шестеренки). Входящие в произведения имена, топонимы, символы, центральные положения восточного верования (Пустота, реинкарнация) и создающие атмосферу буддизма, непременно подвергаются ироническому снижению, преподносятся через призму восприятия массовым сознанием, также как и наполняющие произведение штампы соцреализма, идеи, мотивы образы литературы, мифологии и др.

Начиная свой творчески путь как рассказчик, Виктор Пелевин постепенно расширяет свой жанровый диапазон и вполне закономерно эволюционирует к романной форме повествования. Исторически сложилось, что именно роман явился самым популярным жанром массовой литературы. Так, появление в европейской литературе ХVII-XVIII вв. авантюрного, приключенческого, детективного романа значительно расширило аудиторию читателей за счет огромных тиражей. Как справедливо отмечает В. Новиков, в наше время происходит актуализация “с одной стороны, непременно сюжетного, “читабельного”, а с другой – непременно компактного, укладывающегося в то, что называют “европейским стандартом” (150-250 страниц машинописи), т. е. опять же обозримого, удобного для чтения” [12, 188].

Именно такой роман создает Виктор Пелевин, обращаясь к структурной схеме русского романа-боевика. Используя в своих произведениях схему жанра массовой литературы, несущим элементом повествовательной формулы которого является герой, писатель, также как и в рассказах, органично включает в эту модель популярные в ХХ-ХХІ веке верования и идеологии, доминирующее положение среди которых отводится буддизму. Еще Лесли Фидлер отмечал, что поп-культура по своей природе инфантильна, религиозна, доверчива к сказочным чудесам и волшебным превращениям. Именно эти ее качества позволяют Виктору Пелевину столь гармонично ввести буддистский дискурс в повествовательную структуру произведения.

Рассмотрим, как соотносится герой постмодернистского романа В. Пелевина с героем романа-боевика и как накладываются используемые писателем меты буддизма на схему произведения массовой культуры. Ведь именно стихия массового искусства поставляет писателям постмодернистам готовые формы, которые они переосмысливают, выворачивают, взрывают [3].

Важнейшим элементом создания образа в романе-боевике является имя героя (или, отличающая его от всех кличка). Оно, как правило, вводится в название и проходит через всю романную серию. Этот принцип в точности реализуется в романах В. Пелевина. Герой романа “Generation П” Вавилен Татарский – существо особое, некий Посвященный, отмеченный божественным знаком. Значащее имя – необходимый атрибут героя, вводит в произведение широкий культурный интертекст. Татарский награждается отцом странным именем Вавилен, представляющим собой сплав слов “Василий Аксенов” и “Владимир Ильич Ленин”. Пытаясь объяснить свое имя, герой придумывает блестящую разработку, согласно которой отец назвал его так потому, что увлекался восточной мистикой и имел в виду древний город Вавилон, тайную доктрину которого ему, Вавилену, предстояло унаследовать. А сплав Аксенова с Лениным обусловлен попыткой уравновесить светлое начало темным. Значимой оказывается также и фамилия героя: в облике Татарского просматривается новый Чингиз Хан. Особой идейной наполненностью обладает фамилия героя романа “Чапаев и Пустота” –
Петра Пустоты. К обретению просветления, Пустоты через постижение четырех благородних истин буддизма, лежит путь главного героя. Таким образом, имя предопределяет всю дальнейшую судьбу своего носителя.

По своей воле герой боевика меняет любые нормативные или предписанные признаки самотождественности – внешность, имя, биографию. Более того, он соединяет в себе черты нескольких моделей человека (монах, аскет, воин, авантюрист, азартный охотник за удачей, игрок, даже плут). В романе “Generation П” Вавилен, стесняющийся своего имени, становится Владимиром. Он проделывает путь от рекламного криэйтора до виртуального супруга Иштар. Целый ряд трансформаций переживает Петр Пустота: он и Фанерный, и Фон Эрен, и красный комиссар, и больной психиатрической больницы. Смена признаков самотождественности прекрасно укладывается и в постмодернистскую теорию о симулякре, и в восточную парадигму, согласно которой все окружающее пустотно по своей природе.

Следующая особенность героя, нашедшая отражение во всех произведениях Виктора Пелевина, – его принципиальное одиночество. Воспитание героя возложено на плечи учителя (у В. Пелевина – гуру). В романе “Чапаев и Пустота” наставники Пустоты – легендарные личности Чапаев и барон Фон Унгерн: Чапаев – герой Красной армии, Унгерн – белый генерал-майор, “самодержец пустыни” – печальный мистик, склонный к истерии” [6, 201]. В романе фигурирует несколько гуру или бодхисатв, при этом образ каждого из них может вызывать не один ассоциативный ряд. Так, в свете обращения Виктора Пелевина к “Божественной комедии” Данте, одним из симулякров Чапаева, ведущего Пустоту к просветлению, несомненно, является Вергилий (земная мудрость), а в более высших сферах появляется Анна – Беатриче (мудрость небесная). В романе “Generation П” роль учителя отводится Че Геваре, который интересен, прежде всего, как символ вечной борьбы за идею, герой, учение которого было подтверждено собственной смертью. В романе он впервые появляется изображенным на майке с подписью “Rage Against the Machine” (“Бунт против машин”). В роли наставника Вавилена можно также рассматривать его одноклассника Гиреева (гуру – Гиреев), а также сирруфа – дракона, который является Татарскому в галлюцинациях.

Именно учитель в романе-боевике и в романах Виктора Пелевина 90-х гг. указывает на избранничество героя, на то, что “сделать необходимое по развитию сюжета не может, кроме протагониста, никто и ждать ему помощи здесь, в данном сюжетном плане романной реальности, не от кого… Он и центр действия и, собственно говоря, источник “реальности” в романе: это он на острие времени, сам задает его ход и событийное членение (ритм), сам распоряжается собой и происходящим” [5, 254].

В начале романов герой В. Пелевина показан как человек, растерявшийся перед бездной небытия, потерявший всякие ориентиры. В романе-боевике герой, как правило, лишен памяти и задается теми же самыми вопросами: “Кто я?”, “Откуда?” и т.п. Герой боевика “хочет добраться до самого средоточия мирового зла, схватиться с его главными виновниками”, герой же В. Пелевина, в целом, преследует те же цели. Вавилен Татарский, добравшись до вершины телевизионной башни – зиккурата и став мужем богини Иштар, пытается узнать, кто стоит за миром телевизионных фикций. Петр Пустота стремится постичь природу мира и человека.

Исходная точка, смысловое начало действия в романе-боевике связано с осознанием непорядка в стране. В начале романов В. Пелевина в стране происходят различного рода катаклизмы: революция, перестройка. Перед героем встает вопрос о его судьбе, персональном предназначении. “Высшее обоснование индивидуального жизненного проекта относится в романе-боевике к смысловым областям не социального (род, класс, нация или страна), а запредельного… В качестве строительного материала для подобных конструкций в боевике используются достаточно стертые, почти что анонимные элементы квазирелигиозного, натуралистического спиритуализма, популярных доктрин “духовного спасения” и других рационалистических инициатив, ставших доступными широкому читателю в последнее время (тео- и антропософии, западной и восточной мистики, дианетики, идеологизированного фрейдизма и юнгианства…

Апелляция к надмирному измерению указывает в романе-боевикена смысловой ранг происходящего: она метафора сверхзначимости несомого протагонистом образца. Исконное состояние мира повреждено, смысл существования проблематичен, оно непредсказуемо, а происходящее неотвратимо… Таков акцентированный, семантически-сгущенный фон для поступков главного героя” [5, 259].

Заимствуя формулу создания героя популярной массовой литературы, Виктор Пелевин трансформирует ее. Во-первых, он “начиняет” сознание героя различными культурными кодами, во-вторых, делает носителем своей главной идеи (дзен-буддизма). М. Берг считает, что В. Пелевин использует стратегию выхода из постмодернистского дискурса благодаря смещению поля актуального искусства в пространство массовой литературы. Писатель адаптирует “приемы, которые идентифицировались как наиболее радикальные приемы постмодернизма для значительно более широкой и массовой аудитории” [2, 299]. М. Берг приводит интересные данные: после выхода в свет романа “Чапаев и Пустота”, произведение вошло в первую тройку “по покупаемости” и сравнялось по своей популярности с отечественным криминальным чтивом.

В. Пелевин деконструирует не только до-постмодернистские тексты, используя интертекстуальныую стратегию упрощения (reductio), но и, согласно справедливому замечанию М. Берга, собственно тексты постмодернизма, например Сорокина. В результате чего “деконструкция деконструкции оборачивается появлением ряда позитивных ценностей, в том числе позитивной идеологии, которая и образует тот культурный и символический капитал, что присваивает себе массовый читатель, интерпретируя текст, оснащенный приемами, репрезентирующими постмодернистскую практику, как текст идеологический” [2, 300].

Как справедливо отмечает С. Корнев, Виктор Пелевин – классический постмодернист и по форме и по содержанию, но только с первого взгляда; несмотря на интеллектуализм и склонность к игре, исследуемый автор – самый идеологичный из современных писателей, всегда и при всех обстоятельствах (но под разным обличьем) проталкивает одну и ту же идею: он настойчиво пытается отвратить сознание от всех иных соблазнов и преподнести ему свой собственный. Все, что делает Виктор Пелевин, укладывается в ортодоксальную традицию Махаяны, писатель склонен к спиритуализму, дидактике, пытается привести читателя к своему символу веры.

В произведениях Виктора Пелевина проявляется такая черта русской классичесой литературы как учительность. На учительность прозы писателя указывает В. Курицын, рассуждая о “Жизни насекомых”: “он чуть ли не единственный писатель, не стесняющийся сочинять в жанре басни” [9, 179]. Жанр дзен-буддистской притчи использован в романе “Чапаев и Пустота”. “Его проза в целом строится как развернутая проповедь об отсутствии универсальных истин и об истинности иллюзий, как религиозно-философская утопия пустоты, как идеальная модель обретения свободы, которую невозможно воспроизвести, так как эта модель сугубо индивидуальна” [10, 66-67]. Следут отметить, что дидактичен и любой бестселлер, и, в частности, роман-боевик [1].

Творчество Виктора Пелевина отражает процесс “реабилитации” постмодерного “антигероя”. Писатель пытается привести своего ситателя к мысли о том, что из жизненного тупика, в котором оказался человек эпохи постмодерна, есть выход. Он заключается в освобождении от рационализма, интуитивном проникновении в природу вещей, внутреннем просветлении, которое в дзен-буддизме называется “сатори”. Дзен верит в способности человека, отбросив всякие предвзятости и ограничения, проникнуть в основу самой жизни.

При всей своей учительности Виктор Пелевин все же остается писателем постмодернистского склада. Ярчайшими чертами его творчества остается игровой характер, интертекстуальное мышление. Однако интексты, конструирующие наряду с буддизмом произведения Виктора Пелевина, выступают в качестве конкурирующих идеологий и способствуют решению поставленной писателем задачи. Важно, что именно благодаря использованию схемы массового жанра, привнесение своей ключевой идеи в сознание читателя осуществляется наиболее плодотворно, поскольку, если в серьезной литературе активно соотношение “герой – автор”, то в триллере важнее другая парность: “герой-читатель”.

Как совершенно справедливо отмечает М. Берг, “инерция ожидания позитивной идеологии и восстановление в правах репрессированной в постмодернизме реальности настолько велика, что в качестве паллиатива реальности принимается и буддистское безразличие, и архаический вселенский пессимизм, потому что они идеологичны, то есть способны быть истолкованы в качестве объясняющей системы” [2, 303].

Массовая литература (культура) является одной из доминант творчества Виктора Пелевина. Она входит в прозу писателя вместе с рекламой, героями телесериалов и голливудских фильмов, советскими культовыми героями, популярной музыкой. Эти составляющие интертекстуальной картины мира, наряду с другими кодами, преподносятся в свете буддистской философии и получают идейную наполненность. В свою очередь, ключевые образы, символы, основные положения буддизма пропускаются писателем через призму массового сознания, пародийно снижаются, но, в отличие от других кодов, не разрушаются, благодаря изначально ироничной природе буддизма (дзен-буддизма).

Можно сказать, что творчество Виктора Пелевина зиждется на трех китах: использовании в качестве идейного центра буддизма, буддистских текстов, столь популярных, если не сказать модных среди современной молодежи. Интерес к Востоку и всему восточному в целом характерен для наших современников. Вторым китом выступает наполненность произведений кодами, текстами массовой культуры и сюжетными коллизиями массовой литературы. Третьим китом является безусловный талант писателя, умеющего обживать стыки между реальностями и любыми пограничными явлениями.


Литература

1. Александров Н. Кухня бестселлера // Литературное обозрение. – 1994. – № 11-12. – С. 106-109.
   
2. Берг М. Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе. – М.:
   НЛО, 2000. – 323 с.
   
3. Гройс Б. Полуторный стиль: соцреалистический реализм, между модернизмом и постмодернизмом //
   НЛО. – 1995. – № 15. – С. 51-53.
   
4. Дитковская И. Мотив пути в творчестве В. Пелевина // Література в контексті культури: Зб. наук. праць. –
   Вип. 7. – Дніпропетровськ: АРТ-ПРЕС, 2002. – С. 226-231.
   
5. Дубин Б. Испытание на состоятельность: к социологической поэтике русского романа-боевика // НЛО. –
   1996. – № 22. – С. 252-274.
   
6. Елисеев Н. Мыслить лучше всего в тупике // Новый мир. – 1999. – № 12. – С. 194-216.
   
7. Корнев С. Столкновение пустот – может ли постмодернизм быть русским и классическим? // НЛО. –
   1997. – № 28. – С. 270-279.
   
8. Кубатченко О. Дзен-буддистский дискурс в малой прозе В. Пелевина // Лiтература в контекстi культури:
   Днiпропетровськ: ДНУ, 2002. – С. 242-246.
   
9. Курицын В. Журналистика, 1993-1997. – СПб: Изд-во Ивана Лимбаха, 1998. – 191 с.
   
10. Лейдерман Н.П., Липовецкий М.Н. Виктор Пелевин // Современная русская литература в конце века
    (86-90-е годы): В 3 кн. – М.: УРСС, 2001. – Кн. 3. – С. 61-67.
    
11. Мережинская А.Ю. Художественная парадигма переходной культурной эпохи. Русская проза 80-90-х
    годов ХХ века. – К.: Издательско-полиграфический центр “Киевский университет”, 2000. – 433 с.
    
12. Новиков В. Филологический роман. Старый новый жанр на сходе столетия // Новый мир. – 1999. –
    № 10. – С. 193-205.
    
13. Пелевин В. Желтая стрела. – М.: Вагриус, 1999. – 432 с.
    
14. Скоропанова И.С. Русская постмодернистская литература. – М.: Флинта, 1999. – 599 с.
    

Анотація

У статті розглядається поєднання кодів буддизму і масової культури у творах В. Пелевіна 90-х рр.


Summary

The interaction of mass and elite culture in Victor Pelevin's creativity are investigated in the article.


Ключові слова: постмодернізм, масова культура, елітарна культура, аналіз.


Key words: postmodernism, mass culture, elite culture, analysis.