Фердинанд де соссюр

Вид материала

Документы

Содержание Синхроническая лингвистика Рассмотрение знака в его целом

Подобный материал:

• Фердинанд де соссюр курс общей лингвистики (извлечения) природа языкового знака § Знак,, 147.23kb.
• Мартинович Г. А. Ф. де Соссюр и отечественная психолингвистика // Вестник спбГУ, Сер, 124.23kb.
• Первая мировая война, 75.62kb.
• Короли Кастилии и Арагона, 306.39kb.
• Задание по семиотике и лингвистике, 4.06kb.
• Российские сми о мчс мониторинг за 18 декабря 2009, 1301.68kb.
• Франц Фердинанд не был убит в Сараево. Война была объявлена зря!, 345.14kb.
• Фердинанд Оссендовский и звери, и люди, и боги, 2781.72kb.
• Николай Кузанский. Сочинения в 2-х т. Т. 2: М. Мысль, 1980. 471 с. (Филос наследие)., 2562.91kb.
• Воробьева Валентина Константиновна курс лекций, 273.12kb.

^

СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

Общие положения

В задачу общей синхронической лингвистики входит установление основных принципов всякой идиосинхронической системы, конститутивных факторов всякого состояния (статуса) языка. Многое из того, что нами уже было изложено, относится скорее к синхронии; так, общие свойства знака могут рассматриваться как составная часть этой последней, хотя они нам и послужили для доказательства необходимости различать обе лингвистики.(*349)

К синхронии относится все, что называется «общей грамматикой», ибо только через отдельные состояния языка устанавливаются те различные отношения, которые входят в компетенцию грамматики. В дальнейшем изложении мы ограничимся лишь основными принципами, без которых не представляется возможным ни приступить к более широким проблемам статики, ни объяснить детали данного состояния языка.

Говоря вообще, гораздо труднее заниматься статической лингвистикой, чем историей. Факты эволюции более конкретны, они больше говорят воображению; наблюдаемые в них отношения завязываются между последовательно сменяющимися моментами, уловить которые нетрудно, легко, а иногда и занятно следить за рядом превращений. Та же лингвистика, которая оперирует сосуществующими значимостями и отношениями, представляет гораздо больше затруднений.

В действительности «состояние» языка не есть математическая точка, но более или менее длинный промежуток времени, в течение которого сумма происходящих видоизменений остается ничтожно малой. Это может равняться десяти годам, смене одного поколения, одному столетию, даже больше. Случается, что в течение сравнительно долгого промежутка язык еле меняется, а затем в какие-нибудь несколько лет испытывает значительные превращения. Из двух сосуществующих в одном периоде языков один может сильно эволюционировать, а другой почти вовсе не изменяться: для второго необходимо будет синхроническое изучение, для первого потребуется диахронический подход. Абсолютное «состояние» определяется отсутствием изменений, но поскольку язык всегда, как бы ни мало, все же преобразуется, постольку изучать язык статически на практике — значит пренебрегать маловажными изменениями подобно тому как математики при некоторых операциях, например при вычислении логарифмов, пренебрегают бесконечно малыми величинами.

В политической истории различаются: эпоха — точка во времени, и период, охватывающий некоторый промежуток времени. Однако историки сплошь и рядом говорят об эпохе Антонинов, об эпохе крестовых походов, разумея в данном случае единство признаков, сохранявшихся в течение соответствующего срока. Можно было бы говорить и про статическую лингвистику, что она занимается эпохами; но термин «состояние» («статус») лучше. Начала и концы эпох обычно отмечаются какими-либо переворотами, более или менее резкими, направленными к изменению установившегося порядка вещей. Употребляя термин «состояние», мы тем самым отводим предположение, будто в языке происходит нечто подобное. Сверх того, термин «эпоха» именно потому, что он заимствован у истории, заставляет думать не столько о самом языке, сколько об окружающей и обусловливающей его обстановке; одним словом, он вызывает скорее всего представление о том, что мы назвали внешней лингвистикой.(*350)

Впрочем, разграничение во времени не есть единственное затруднение, встречаемое нами при определении понятия «состояние языка»; такой же вопрос встает и относительно пространственного отграничения. Короче говоря, понятие «состояние языка» не может не быть приблизительным. В статической лингвистике, как и в большинстве наук, невозможно никакое рассуждение без условного упрощения данных.

В большинстве областей, подлежащих ведению науки, вопрос о единицах даже не ставится: они сразу же даны. Так, в зоологии мы прежде всего имеем дело с животными. Астрономия оперирует единицами, разделенными в пространстве,— небесными телами. В химии можно изучать природу и состав двухромовокислого калия, ни минуты не усомнившись в том, что он нечто вполне определенное.

Если в какой-либо науке непосредственно не обнаруживаются присущие ей конкретные единицы, это значит, что в ней они сколько-нибудь существенного значения не имеют. В истории, например, это личность, эпоха или нация? Неизвестно. Но не все ли равно? Можно заниматься историческими изысканиями, не выяснив этого вопроса.

Но подобно тому как шахматная игра целиком сводится к комбинированию положений различных фигур, так и язык является системой, исключительно основанной на противопоставлении его конкретных единиц. Нельзя ни отказаться от их обнаружения, ни сделать ни одного шага, не прибегая к ним, а вместе с тем их выделение сопряжено с такими трудностями, что возникает вопрос, существуют ли они реально.

Странным и поразительным свойством языка является, таким образом, то, что в нем не даны различимые на первый взгляд сущности (факты), в наличии которых между тем усомниться нельзя, так как именно их взаимодействие и образует язык. В этом и лежит та черта, которая отличает язык от всех прочих семиологических систем.
^

РАССМОТРЕНИЕ ЗНАКА В ЕГО ЦЕЛОМ

Все предшествующее приводит нас к выводу, что в языке нет ничего, кроме различий. Более того, различие, вообще говоря, предполагает положительные моменты, между которыми оно и устанавливается, но в языке имеются только различия без положительных моментов. Взять ли означаемое или означающее, всюду та же картина. В языке нет ни идей, ни звуков, предсуществующих системе, а есть только концептуальные различия и звуковые различия, проистекающие из языковой системы. И идея и звуковой материал, заключенные в знаке, имеют меньше значения, чем то, что есть кругом него в других знаках. Доказывается это тем, что значимость термина может видоизмениться без изменения как его смысла, так и его звуков исключительно вследствие того обстоятельства, что какой-либо смежный термин претерпел изменение.(*351)

Однако утверждать, что все в языке отрицательно (négatif), верно лишь в отношении означаемого и означающего, взятых в отдельности; как только мы начинаем рассматривать знак в целом, мы оказываемся перед чем-то в своем роде положительным (positif). Языковая система есть ряд различий в звуках, комбинированный с рядом различий в идеях, но такое сопоставление некоего количества акустических знаков с равным количеством отрезков, выделяемых из массы мыслимого, порождает систему значимостей. И вот эта система и является действенной связью между звуковыми и психическими элементами внутри каждого знака. Хотя означаемое и означающее, взятое каждое в отдельности, — величины чисто дифференциальные и отрицательные, их сочетание есть факт положительный; это даже есть единственный вид имеющихся в языке фактов, потому что основным свойством языковой организации является именно сохранение параллелизма между этими двумя рядами различий.

Некоторые диахронические факты весьма характерны в этом отношении; это все те бесчисленные случаи, когда изменение означающего приводит к изменению идеи и когда обнаруживается, что в основном сумма различаемых идей соответствует сумме различимых знаков. Когда в результате фонетических изменений два термина смешиваются (например, décrépit = dècrepitus и décrépi = crispus), то и идеи обнаруживают тенденцию смешиваться, если только к этому есть благоприятствующие данные. А если термин дифференцируется (например, французское chaise — стул и chaire — кафедра)? В таком случае возникшее различие неминуемо проявляет тенденцию стать значимым, что, впрочем, удается не всегда и не сразу. Обратно, всякое различие в идее, усмотренное мыслью, стремится выразиться различными означающими, а две идеи, мыслью более не различаемые, стремятся слиться в едином означающем.

Если сравнивать между собою знаки — термины положительные, нельзя более говорить только о различии; это выражение здесь не вполне подходит, так как оно может применяться лишь в случае сравнения двух акустических образов, например отец и мать, или сравнения двух идей, например идеи «отец» и идеи «мать»; два знака, включающие каждый и означаемое и означающее, не различны (différents) они только различимы (distincts). Между ними есть лишь противопоставление. Весь механизм языка покоится на этого рода противопоставлениях и на вытекающих из них звуковых и концептуальных различиях.

То, что верно относительно значимости, верно и относительно языковой единицы. Последняя есть отрезок речевой цепи, соответствующий определенному понятию, причем оба они (отрезок и понятие) по природе своей чисто дифференциальны.

В применении к единице принцип дифференциации может быть формулирован так: отличительные свойства единицы сливаются с самой единицей. В языке, как и во всякой семиологической системе,(*352) то чем знак отличается, и есть все то, что его составляет. Различие создает отличительное свойство, оно же создает значимость и единицу.

Из того же принципа вытекает еще одно, несколько парадоксальное следствие: то, что обычно называется «фактом грамматики», соответствует в конечном счете определению единицы, так как он всегда выражает противопоставление известных терминов; в данном случае противопоставление оказывается только особо значимым. Возьмем, например, образование немецкого множественного числа типа Nacht: Nächte. Каждый из терминов, сопоставляемых в этом грамматическом факте (единственное число без умляута и без конечного е, противопоставленное множественному числу с умляутом и е), сам образован целым рядом взаимодействующих противопоставлений внутри системы; взятые в отдельности, ни Nacht, ни Nächte ничего не значат; следовательно, все дело в противопоставлении. Иначе говоря, можно выразить отношение Nacht/Nächte алгебраической формулой а/b, где а и b не простые термины, но каждый представляет собой результат совокупности отношений. Язык — это, так сказать, такая алгебра, где имеются лишь сложные выражения (термины). Среди заключающихся в нем противопоставлений одни более значимы, чем другие, но «единица» и «грамматический факт» — лишь различные названия для обозначения разных аспектов одного и того же общего явления — взаимодействия языковых противопоставлений. Это до такой степени верно, что можно было бы подходить к проблеме единиц со стороны фактов грамматики. При этом нужно было бы, выдвинув противопоставление Nacht/Nächte, спросить себя, какие же единицы взаимодействуют в этом противопоставлении. Только ли эти данные два слова, или же весь ряд подобных слов? или, быть может, а и ä? или же все вообще формы единственного числа и множественного и т. д.

Единица и грамматический факт не слились бы, если бы языковые знаки состояли из чего-либо другого, кроме различий. Но, поскольку язык есть то, что он есть, с какой бы стороны к нему ни подходить, — в нем не найдешь ничего простого: всюду и всегда он являет то же сложное равновесие взаимно обусловливающих себя элементов. Иначе говоря, язык есть форма, а не субстанция. Необходимо как можно глубже проникнуться этой истиной, ибо все ошибки нашей терминологии, все неточные наши характеристики явлений языка коренятся в том невольном предположении, что в лингвистическом феномене есть какая-то субстанциальность.