Geum.ru

Иван Шмелев. Лето Господне

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   13   14   15   16   17   18   19   20   ...   41

ЛЕДОКОЛЬЕ



Отец посылает Горкина на Москва-реку, на ледокольню, чтобы навел

порядок. Взялись две тысячи возков льду Горшанову доставить, - пивоваренный

завод, на Шаболовке, от нас неподалеку, - другую неделю возим, а и половины

не довезли. А уж март месяц, ростепель пойдет, лед затрухлявеет, таскать

неспособно будет, обламываться начнет, на ледовине стоять опасно, - и

оставим Горшанова безо льду. Крестопоклонная на дворе, а Василь-Василич,

Косой, с подлецом-портомойщиком Дениской, масленицу все справляет...

- Пьяного захватишь, - палкой его оттуда, какой это приказчик! По шеям

его, пускай убирается в деревню, скажи ему от меня! До Алексей-Божья

человека... - сегодня у нас что, десятое...?.. - все чтобы у меня свезти,

какая уж тогда возка!

- Какая возка... - говорит Горкин озабоченно, - подойдут Дарьи-за...

сори-пролуби, вежливо сказать... ледок замолочнится, водой пойдет, крепости

в нем не будет... Горшанову обидно будет. Попужаю Косого, - поспеем, Господь

даст.

Отец сам бы поехал, да спины разогнуть не может, "прострел": оступился

на ледокольне, к вечеру дело было, ледком ледовину затянуло, снежком

позапорошило, он в нее и попал, по шейку.

- Ледоколов добавь, воробьевских с простянками поряди... неустойка у

меня, по полтиннику с возка... да не в неустойке дело: никогда не было

такого, осрамить меня, с... с...!

Горкин обнадеживает, - "поспеем, Господь даст", - берет с собой

шустрого паренька Ондрейку, который летось священного голубка на шатерчик

сделал, как Царицу Небесную принимали, - и одевается потеплей: поверх

казакинчика на зайце натягивает хороший полушубок, романовский, черненый, с

зеленой выстрочкой, теплые варежки под рукавицы и подшитые кожей валенки. На

реке знобко, потеплей надо одеваться.

Я не был еще на ледокольне, а там такая-то ярмонка, - жара прямо! до

сорока лошадок с саночками-простянками ледок вываживают с реки, и всякого-то

сбродного народу, с Хитрого рынка порядили, выламывают ледок, баграми из

ледовины тянут, как сахар колют, - Горкин рассказывал. Я прошусь с ним, а он

отмахивается: "некому за тобой смотреть, и лошади зашибут, и под лед

осклизнуться можешь, и мужики ругаются... нечего тебе там делать". Он

сердится и грозится даже, когда я кричу ему, что сам на Москва-реку убегу,

дорогу знаю:

- Только прибеги у меня... я те, самовольник, обязательно в пролуби

искупаю, узнаешь у меня!..

Говорит он так строго, что я боюсь, - ну-ка, и взаправду искупает? Я

прошусь у отца, говорю ему, - "басню я про Лисицу выучил...". А я так хорошо

выучил, что Сонечка, старшая сестрица, похвалила, а она очень строгая. А тут

сказала: "ишь ты какой, как настоящая лисица поешь... ну-ка, еще скажи..." И

отец слышал про Лисицу. И говорит:

- Возьми его, Панкратыч, на ледокольню, он тебе про Лисицу скажет. Пора

ему к делу приучаться, все-таки глаз хозяйский... - смеется так.

А Горкин даже и доволен, словно, - разу повеселел:

- Раз уж папашенька дозволяет - поедем, обряжайся.

Я надеваю меховые сапожки и армячок с красным кушаком, заматывают меня

натуго башлыком, и вот, я прыгаю на снежку у каретного сарая, где Антипушка

запрягает в лубяные саночки Кривую, - другие лошадки все в разгоне.

Попрыгиваю и напеваю Горкину:


Зимой, ране-хонько, близ жи-ла,

Лиса у проруби пила в большо-ой мороз...


Слушает Горкин, и Ондрейка, и даже будто Кривая слушает, распустила

губы. Антипушка засупонивает, подняв ногу, и подбадривает меня, - "а ну,

ну!". Скорей бы ехать, а он все-то копается, мажет Кривой копытца. Не на

парад нам, чего тут копытца мазать! Нельзя не мазать: копытца старые, а

дорога теперь какая, волглая... - надо беречь старуху. И, правда, снег

начинает маслиться, вот-вот потекут сосульки; пока пристыли, крепко висят с

сараев, а дымок вон понизу стелется, - ростепели начнутся. Видно, конец

зиме: галочьи "свадьбы" кружат, воздух затяжелел, стал гуще, будто и он

замаслился, - попахивает двором, сенцом, еловыми досками-штабелями, и петуху

уж в голову ударяет, - "гребешок-то какой махровый... к весне дело!".


Садимся в лубяные саночки на сено, вытрухиваем на улицу, - туп-туп, на

зарубах, о передок. На Калужском рынке ползут и ползут простянки, везут

ледок, на Шаболовку, к Горшанову.

- Наши, - говорит Горкин, - ледок-то как замучаться стал,

прозраку-крепости той нету, как об Крещенье, вот под "ердань" ломали. Как у

вас тама-то?.. - окликает он мужика, а Кривая уж знает, что остановиться

надо, - котора нонче возка?..

- Четвертая... - говорит мужик, придерживая возок. - Верно, что мало,

да энти вон, ледоломы-дуроломы, шабашут все... ка-призные!.. пива, вишь, им

подай, с Горшанова выжимают. Нам-то там ковшами подносят, сусла...

управляющий велит, для раззадору, а энти... - "погожай, леду не наломали!" -

выжимают. Василь-то-Василич?.. да ничего, веселый, пир у них нонче,

портомойщик аменины празднует, от Горшанова ящик им пива привезли.

- Гони, Ондрюшка, - торопит Горкин, - вот те два! Денис-то и вправду

именинник нонче, теперь чего уж с ними... Ледоломы шабашут... а Косой-то

чего смотрит?!. Погоняй, Ондрюша, погоняй... дадим ему розгон...

Но Кривая, как ее не гони, потрухивает себе, бегу не прибавляет, такая

уж у ней манера, с прабабушки Устиньи: в церковь ее всегда возила, а в

церковь - не на пир спешить, а чинно, не торопясь; ехать домой, к овсу, -

весело побежит.

Вот уж и Крымский мост. Наша ледокольня влево от него: темная полынья

на снежной великой глади, тянется далеко, чуть видно. С реки ползут на

подъеме возки со льдом; сверху мчатся порожняки: черные мужики, стойком,

крутят над головой, вожжами, спешат забирать погрузку. Вдоль полыньи,

сколько хватает глаза, чернеют ледоломы, как вороны, - тукают в лед носами;

тянут баграми льдины, раскалывают в куски, как сахар. У черного края

ледовины - горки наколотого льду, мутно-зеленоватого, будто постный сахар.

Бурые мужики, уж в полушубках, скинув ушастые азямы, швыряют в санки: видно,

как падает, только не слышно стука.

Мы съезжаем по каткой наезженной дороге к вмерзшим во льду плотам: это

и есть наша портомойня. На ней в прорубах плещется черная вода: бабы белье

полощут, красные руки плещутся в бело-белом. Кривая знает, как надо на

раскатцах, - едва ступает. Сзади мчат на нас мужики в простянках, крутят

подмерзшими вожжами, гикают... - подшибут! Горкин страшно кричит: -

"легше!.. придерживай... ребенка убьешь!.." Я задираю голову в башлыке и

вижу: храпят надо мной оскаленные морды, дымятся ноздри, вздымаются

скрипучие оглобли... мчится с горы на нас рыжий мужик в азяме, - уши, как у

слона, - трещат-ударяются простянки, сшибают лубянки наши, прямо под

снеговую гривку... а мне даже весело, не страшно.

- Да сде-рживай... лешья голова!.. - с криком выпрыгивает из санок

Горкин и подымает руки на мчащихся с гиканьем за нами, - сворачь!.. сворачь,

те говорю!.. Господи, греха с ими - чумовыми... пьяные, одурели!..

И все несутся, несутся порожняком за льдом...

- Пронесло... - воздыхает Горкин и крестится, - слава-те, Господи.

Долго ли голову пробить оглоблей... вот как брать-то тебя!.. я-то знаю, чего

бывает... спешка, дело горячее. Спасибо, Кривая сама свернула под бугорок...

старинная лошадка, зна-ет... А на Чаленьком бы поехали... он бы сейчас за

ними увязался, тут бы и костей не собрать... ишь, раскат-то какой наездили!

Навстречу, хрупая по хрустящим льдышкам, вытягивают в горку возки с

ледком. Спокойные мужики, в размашистых азямах, хрустко ступают в валенках,

покуривая трубки и свернутые из газеты "ножки". Зеленый дымок махорки тянет

по ветерку; будто и ледком пахнет, зимней еще Москва-рекой.

Ну, как, Степа?.. - окликает Горкин знакомого воробьевского мужика, -

оборачиваете без задержки? ледоломы-то поспевают ледок давать?..

- Здравствуй, Михал Панкратыч! - говорит мужик, - теперь пошло, обломал

их Василь-Василич, а то хоть бросай работу. Так взялись - откуда что

берется... гляди, сколько наворотили!..

- Один одно плетет, другой - другое, вот и пойми их! - дивится Горкин.

- Ишь, по ледовине-то... валы льду! А тот говорил - нечего возить. Сейчас

разберем дело.

Привязываем Кривую к столбику, к сторонке от дороги, и бредем по колено

в снегу к сторожке. Нас не видно: окошко сторожки на реку. Из железной трубы

сыплются в дыме искры, - здорово растопил Денис. Горкин смотрит из-под руки

на чернеющую народом ледокольню: выглядывает, пожалуй, Василь-Василича.

- Нет, не видать... - говорит Ондрейка, - в сторожке греется.

- Гре-ется... - в сердцах говорит Горкин, голос его дрожит, - хо-рош

приказчик! народишка без досмотру... покажем ему сейчас гулянки. Знает, что

нездоров хозяин, вот и... и поста не боится, что хошь ему! И Дениска за

бабами не смотрит, корзин не считает... - мой себе! хороши, нечего

сказать!..

Входим в сторожку. Железная печка полыхает с гулом, от жара дышать

нечем. За столиком, из досок на козлах, сидит пламенно-красный

Василь-Василич, в розовой рубахе, в расстегнутой жилетке; жирные его волосы

нависли, закрыли лоб, а мутный, некосой глаз смотрит на нас в упор. Перед

печкой, на куче щепок и чурбаков, впривалку сидит Денис, тоже в одной

рубахе, и пробует гармонью. На столике - закопченный чайник, - "ишь,

бархатный у меня чайничек!" - бывало, хвалил Денис, - пупырчатые зеленые

стаканчики, куски пирога с морковью, обглоданная селедка, печеная горелая

картошка и грязная горка соли. А под столиком, в корзинке-колыбельке, -

четвертная бутыль зелена-вина.

- Молодцы-ы... - говорит Горкин, тряся бородкой, - хорошо празднуете...

а хозяйское дело само делается?.. а?.. Сколько нонче возков прошло, ну?!.

Денис вскидывается со щепы, схватывает чурбан, шлепает по нем черной

лапой, словно счищает грязь, и кричит во всю глотку:

- Гость дорогой!.. Михал Панкратыч!.. во подгадали ка-ак!.. Амененник

нонче я... с анделом проздравляюсь... п-жалуйте пирожка!..

Василь-Василич поднимается грузно, не торопясь, икает, распяливает на

нас мутные глаза, - не понимает будто. Сипит, едва ворочает языком, -

"сколкаа-а?.."... - лезет под полушубок, на котором сидел, роется в нем,

нашаривает... - и вытаскивает из шерсти знакомую мне истрепанную

"книжечку-хитрадку", где "прописано все, до малости". Там, я знаю, выписаны

какие-то кривые штучки, хвостики, кружочки, палочки, куколки, цепочки,

кочережки, молоточки... - но что это такое, никто, кроме него, не знает. И

Горкин даже не знает, говорит - "у него своя грамота-рихметика". Мы молчим,

и Денис молчит, смахивает с чурбашка и все пришлепывает. Василь-Василич

слюнит палец и водит что-то по книжечке...

- Сколька-а?.. А вот, Панкратыч... - говорит он с запинкой, поекивает,

- та-ак, кипит... х-роший народ попался... не нахвалюсь... самоходом

шпарют... не на... нарадуюсь!.. Сушусь маненько, со-хну... у огонька...

ввалился утресь по саму шейку... со-хну!.. До обеда за два ста возков

свезли, без запину... так и доложи хозяину... во как! Был, мол, запор...

пошабашили, с-сукины коты, прижимали... завиствовали, скажи... ледовозам

сусла, нам по усам!.. В точку привел, Панкратыч... А... для аменин, Денис

меня угостил, а я дела не забываю... я, хозяйское добро... в воде не горит,

в огню не тонет! Во, гляди, Панкратыч... - тычет он в кривые штучки

обмороженным сизым пальцем, - в-вот, я-ственно... двести семой возок... за

нонче, до обеда!.. А все-навсе... тыща... и триста сорок возков. Два-три дни

- и шабаш!.. навсягды оправдаюсь, Михал Панкратыч... потому я... от

со-вести!..

Горкин ни слова не говорит, велит мне идти с собой на ледокольню, а

Ондрейке забрать ломок и тоже идти за нами.

- Осе... рчал!.. - вскрикивает Василь-Василич и всплескивает руками. -

Ну, за что? за что?!.

Он так жалостно вскрикивает, что мне жалко. Слышу на выходе, Денис ему

отвечает, и тоже жалостно:

- Ни за что!..

Горкин и на меня сердит; ведет за руку по выбитой на снегу кривой

тропинке и чего-то все дергает. Чего он дергает?.. И ворчит:

- Да иди ты, не дергайся!.. Чисто крот накопал, куда ни ступи... позадь

меня, сказываю, иди, не тормошись... в прорубку ввалишься, дурачок!.. Ишь,

накопал-понапробивал, на самой-то на тропке, и вешки-то не воткнул, дурак!..

Теперь я вижу: пробиты лунки во льду, чуть ледком затянуло только.

Спрашиваю, что это.

- Рыбку Дениска на "кобылку" ловит, нет у него делов! Да не оступись

ты, за мной иди!..

На какую кобылку?..

Мы выходим на ледокольню.

Тянется темная полынья, плещется на ней "сало", хрустяшки-льдинки.

Вдоль нее, по блестящей, будто намасленной дороге, туго ползут возки с

сизыми ледяными глыбами. По встречной дороге, рядом, легко несутся порожняки

и ростянки с веселыми мужиками. Кричат нам: "йей, подшибу, сворачь!.."

Пьяные мужики? Лица у них все красные, как огонь, иные на санках пляшут.

Горкин трясет бородкой, повеселел:

- Горшановское-то играет!.. а ничего, дружно работают молодчики.

Подходим к самому ледоколью. Совсюду слышно, как тукают в лед ломами,

словно вперегонки; в сверканьи отбрызгивают льдышки; хрупают под ногой

хрусталики. Горкин и тут все не отпускает: склизко, хоть до черной воды

шажка четыре. Полынья ходит всплесками, густая от мелких льдинок,

поплескивает о край, - дышит. Горкин так говорит.

- Михал Панкратычу почет... с праздничком!.. - кричат знакомые мужики с

простянок, и все-то гонят.

По краю полыньи потукивают ломами парни, и бородатые. Все одеты во что

попало: в ватные кофты в клочьях, в мешки, в истрепанные пальтишки, в

истертые полушубки - заплата на заплате, в живую рвань; ноги у них

кувалдами, замотаны в рогожку, в тряпки, в паголенки от валенок, в мешочину,

- с Хитрого рынка все, "случайный народ", пропащие, поденные. Я спрашиваю

Горкина - "нищие это, да?".

- Всякие есть... и нищие, и - "плохо не клади", и... близко не подходи.

Хитрованцы, только поглядывай. Тут, милок, и "господа" есть!.. Да так...

опустился человек, от слабости... А вострый народ, смышленый!..

Он спрашивает степенного мужика в простянкях, много ли нонче вывезли.

Мужик говорит, закуривая из пригоршни:

- Да считал давеча... артельный наш... за триста пошло. А кругом - за

тыщу за триста перевалило, кончим в два дни... ишь, как бешеные нонче все!

гляди, хитрованцы-то чего наворотили... как Василь-то-Василич их накалил...

умеет с ими!..

Я теперь вижу, как это делают. У края ледовины становятся человек пять

с ломами и начинают потукивать, раз за разом. Слышится треск и плеск,

длинная льдина начинает дышать - еле приметно колыхаться; прихватывают ее

острыми баграми, кричат протяжно -- "бери-ись!.. навали-ись!,." - и

вытягивают на снег, для "боя". Разбивают ломками в "сахар", нашвыривают

горкой. Порожняки отвозят. И так - по всей полынье, чуть видно.

Высокий, бородатый мужик, в тулупе, стоит поодаль, дает ярлыки

возчикам. Это - артельный староста. Здоровается с Горкиным за руку, говорит:

- За два дни покончим. Ну, и молодец Василь-Василич! Совсем было

пропадать стали, хоть бросай. Все утро нонче лодырей энтих дожидались, пока

почешутся... в полруки кололи. На пивном сусла подносят возчикам, - и им

подавай, лодырям! Василь-Василич им уж по пятаку набавил, - нет, сусла нам

подавай! А он... что жа!.. "Не сусла вам, братцы, а в мою голову... по

бутылке пи-ва, бархатного, златой ярлык!.. И на всяк день по бутылке, с

почину... а как пошабашим - по две бутылки, красный ярлык!" Гляди вон, чего

наломали, с обеда только... диву дался! народишка-то сбродный да

малосильный, пропитой... а вот, обласкал их Василь-Василич, проникся в

них... опосле обеда всем по бутылке бархатного поставил. Ну, взял народ...

теперь что хошь из него "сделает, сумел так.

- Что, молодой хозяин... - Горкин мне говорит, - Вася-то наш каков! И

поденных не надо лишних, и ни возков... чего ж его нам пужать-то, а? Пойдем.

Дениса с ангелом поздравим. Небось и в церкву не пошел, и просвирки не вынул

заздравной, а... намок, как... лыка не вяжет. Да Господь с ним, не нам

судить. Вася-то вон в полынью ввалился, показывал, как работать надо, ломком

бил, багром волочил... пойдем.

Он ведет меня за руку, не отпускает. Тук-тук, за нами, - и слышно

тягучий треск, будто распарывает что крепкое. Мчатся встречу порожняки,

задирая лошадям морды, раздирая вожжами пасти, орут-пугают: "эй, подшибу!.."


Уже темнеет, когда возвращаемся в сторожку. Опять вскакивает Денис и

шлепает по чурбашку, приглашает Горкина отдохнуть. Василь-Василич совсем

размяк, крутит вихрастой головой, пучит на меня косой глаз, еле языком

возит:

- Я себя держу строго, ни-ни. Панкратыч... меня знает! У меня... все в

порядке. Ласке учил папашенька... и соблюдаю, пальцем не зацеплю!.. Я им

ка-ак?.. я им ящик "бархатного" ублаготворил... от себя, старайся у меня

только. Пьяницы даже понимают, а уж тверезыи... всю Москва-реку расколю,

милиен возков, хошь на всю Москву к завтрему, возьмись только... и больше

ничего.

- Ну, Василич. Господь с тобой... - говорит Горкин ласково, - ночуй уж

тут, только не угорите, Ондрейку оставлю вам. А ты, Денис... именинник нонче

ты... ну, с ангелом тебя, отведаю пирожка... не очень с морковью уважаю.

- Я те, Михал Панкратыч... я вам с этим... с изюмцем у меня! кума,

сторожиха банная, спекла, из уважения... рыбки ей для поста иной раз...

сбираемся только починать. Да ершиков на "кобылку" с полсотни понатаскал...

несите папашеньке, ушка будет. Ввалился он намедни, настудился... ах, как же

работать они умеют, для показа. Горяченькой ушицы, ершиков поглодать... -

рукой сымет! Откушайте с нами, Михал Панкратыч... уважаю вас, как вы самый

крестный есть Марье Даниловне... поклончик от меня им... да пивка

бархатного, хочь пригубьте только... амененник нонче я... Дениса нонче!..

И мне дают сладкого пирожка с изюмцем, на газетинке. Я ем в охотку,

отпиваю и "бархатного", глоточек, дозволил Горкин. Пирую с ними и

разглядываю сторожку.

На стенке у окошка прилеплен мякишем портрет Скобелева из газетки, а с

другого боку - портрет нашего царя, с хохлом и строгими глазами. А под ним -

розовая дама с голой шеей, с конфетной коробки крышечка: очень похожа на

Машу нашу, крестницу Горкина, такая же вся румяная. А в уголочке - бумажный

образок Иверской. Тускло горит-чадит лампочка-коптилка,

потрескивает-стрекает печка.

Входит, пригибая голову, артельный староста, всю сторожку закрыл своим

тулупом. Говорит:

- Пошабашили. Записывай, Василь-Василич: всего за день - четыреста

пятьдесят возков, послезавтра в обед покончим.

- Налей ему... хороший мужик... - говорит Косой и начинает нашаривать в

полушубке, под собою.

Денис, бережно, достает с полу, из "колыбельки" четвертуху и наливает

стакан артельному. Артельный крестится на Скобелева, неспешно выпивает,

крякает закусывает пирогом с морковью.

- Благодарим покорно... с анделом, значит, вас... - сипло говорит он и

утирается бородой, - Намаялся-заснул, сердешный... - мотает он на

Василь-Василича, сложившего голову на столик, - Золотой человек, а то бы как

намаялись, с энтими, с пропойными... За свой карман, говорит, пивка им

приказал... "мне, говорит, хозяин тыщи доверяет... как же малости этой не

поверить!.." Прямо, золотой человек.

Василь-Василич всхрапывает. Я знаю, - любит его отец. И я его люблю. Я

пропел бы ему басенку про Лису, да спит он. Артельный спрашивает, -

расчет-то будет, ждут мужики. Василь-Василич встряхивается, потирает глаза,

находит свою книжечку и будто шепчет - вычитывает что-то.

- Сорок подвод... по ряду, по восемь гривен... получай. По пятаку от

меня, на...баву. Сергей-Ваныч мне поверит... за удовольствие...

Он достает из-за голенища валенка пакет из сахарной бумаги, синей, и

слюнит липкие желтенькие рублевки.

Потом приходит старший от поденных, в ватной кофте и солдатском картузе

с надорванным козырьком, с замотанными в мешок ногами, стеклянными. Под

набухшими, мутными глазами его висят мешочки. И ему подносят. Пьет он,

передыхая, морщась, и не до донышка, как артельный, а сплескивает остаток.

Кусок пирога завертывает в газетку и прячет за пазуху, - закусывает только

луковой головкой. Бумажки считает долго, дрожащими руками, и... просит еще

"стакашку". Денис наливает радостно. Старший не крякает, а издает протяжно -

"а-ты, жи-ись!.." крестится на нас и повертывается солдатски-лихо.

- Проздравил бы амененничка-то, Пан-кратыч... а? - говорит

Василь-Василич. - Знато бы, хереску бы те припас, а то... икемчику...

По-ост, вона что. Ну, мы с Деней поздравимся, теперь можно, а?..

Они выпивают молча. У Василь-Василича пушистая золотая борода. Я

вспоминаю басенку:


А хвост такой пушистый, раскидистый и золотистый!

Нет, лучше подождать... ведь спит еще народ,

А, может быть, авось оттепель придет,

Так хвост от проруби оттает...


Вижу длинную полынью и льдины, - и там Лиса. Пропеть им басенку? Но

никто не просит.

- Зеваешь, милок... домой пора... - вспугивает дремоту Горкин. - Кривая

наша, небось, замерзла.

Василь-Василич спит на столике. Денис провожает нас, тычется на снегу.

Горкин велит ему спать ложиться, наказывает Ондрейке смотреть за печной, -

"и угореть могут, и, упаси Бог, сгорят... стружки-то отгреби от печки!".

Едем по темной улице, постукивают лубянки на зарубах, будто это с реки:

- ту-тук... ту-тук... Видится льдина, длинная... дышит, в черной воде

колышется, льдисто края сияют, и там - Лиса.


Вот, ждет-пождет,

А хвост все боле примерзает.

Глядит - и день светает...


- Приехали, голубок. Снежком-ледком надышался... ишь, разморило как...

Снимают меня, несут... - длинное-длинное дышит, в черной воде

колышется, - хрустальная, диковинная рыба... ту-тук... ту-тук...

"бери-ись... нава-ли-ись...".