Книга первая

Вид материала

Книга

Содержание "Девяносто третий год"

Подобный материал:

• Руководство по древнемуискусству исцеления «софия», 3676.94kb.
• Книга первая «родовой покон», 2271.42kb.
• Руководство по древнему искусству исцеления «софия», 19006.95kb.
• И в жизни. Это первая на русском языке книга, 6644.79kb.
• Дайяна Стайн – Основы рейки полное руководство по древнему искусству исцеления оглавление, 3235.57kb.
• Книга первая. Реформация в германии 1517-1555 глава первая, 8991.95kb.
• * книга первая глава первая, 3492.97kb.
• Аристотель Физика книга первая глава первая, 2534kb.
• Аристотель. Физика книга первая (А) глава первая, 2475.92kb.
• Книга Первая, 924.9kb.

дуб, она оздоравливает весь лес. Цивилизация была покрыта гнойными,

заразными язвами; великий ветер несет ей исцеление. Возможно, он не особенно

церемонится. Но может ли он действовать иначе? Ведь слишком много надо

вымести грязи. Зная, как ужасны миазмы, я понимаю ярость урагана. А впрочем,

что мне бури, когда у меня есть компас! Что мне бояться страшных событий,

раз моя совесть спокойна!

И он добавил низким торжественным голосом:

-- Есть некто, чьей воле нельзя чинить препятствия.

-- Кто же это? -- спросил Симурдэн.

Говэн указал пальцем ввысь. Симурдэн проследил взглядом его движение, и

ему почудилось, что сквозь каменные своды темницы он прозревает звездное

небо.

Они снова замолчали.

Наконец, Симурдэн сказал:

-- Ты чересчур возвышаешь человеческое общество. Я уже говорил тебе,

--это невозможно, это мечта.

-- Это цель. А иначе зачем людям общество? Живите в природе. Будьте

дикарями. Таити, на ваш взгляд, рай. Но только в этом раю нет места для

мысли. А по мне куда лучше мыслящий ад, нежели безмозглый рай. Да нет,

причем здесь ад! Будем людьми, обществом людей. Возвысимся над природой.

Именно так. Если человек ничего не привносит в природу, зачем же выходить из

ее лона? Удовлетворитесь тогда работой, как муравьи, и медом, как пчелы.

Будьте рабочей пчелой, а не мыслящей владычицей улья. Если вы привносите

хоть что-то в природу, вы тем самым возвышаетесь над ней; привносить --

значит увеличивать; увеличивать -- значит расти. Общество -- та же природа,

но природа улучшенная. Я хочу того, чего нет у пчел в улье, чего нет у

муравьев в муравейнике: мне нужны памятники зодчества, искусство, поэзия,

герои, гении. Вечно гнуть спину под бременем тяжкой ноши -- неужели таков

человеческий закон? Нет, нет и нет, довольно париев, довольно рабов,

довольно каторжников, довольно отверженных! Я хочу, чтобы все в человеке

стало символом цивилизации и образцом прогресса; для ума я хочу свободы, для

сердца -- равенства, для души -- братства. Нет! прочь ярмо! Человек создан

не для того, чтобы влачить цепи, а чтобы раскинуть крылья. Пусть сгинут

люди-ужи. Я хочу, чтобы куколка стала бабочкой, хочу, чтобы червь

превратился в живой крылатый цветок и вспорхнул ввысь. Я хочу...

Он остановился. Глаза его блестели. Губы беззвучно шевелились.

Дверь темницы так и не закрыли. Какие-то невнятные шумы проникали

снаружи в подземелье. Слышалось далекое пение рожков, очевидно играли зорю;

потом раздался стук прикладов о землю, -- это сменился караул; потом возле

башни, сколько можно было судить из темницы, послышалось какое-то движение,

словно перетаскивали и сваливали доски и бревна; раздались глухие и

прерывистые удары, -- должно быть, перестук молотков.

Симурдэн, побледнев как полотно, вслушивался в эти звуки. Говэн не

слышал ничего. Он все больше уходил в свои мечты. Казалось даже, что он не

дышит, с таким напряженным вниманием всматривался он в прекрасное видение,

возникшее перед его глазами. Все его существо пронизывал сладостный трепет.

Свет зари, зажегшийся в его зрачках, разгорался все ярче.

Так прошло несколько минут. Симурдэн спросил:

-- О чем ты думаешь?

-- О будущем, -- ответил Говэн.

И он снова погрузился в мечты. Симурдэн поднялся с соломенного ложа,

где они сидели бок о бок. Говэн даже не заметил этого. Симурдэн, не отрывая

горящего страданием взгляда от своего замечтавшегося ученика, медленно

отступил к двери и вышел.

Дверь темницы захлопнулась.


VI

Тем временем солнце взошло


В небе занималась заря.

Одновременно с рассветом на плоскогорье Тург, напротив и выше

Фужерского леса, появилось нечто странное, неподвижное, загадочное и

незнакомое небесным птицам.

Это было какое-то диковинное сооружение, выросшее здесь за ночь. Его не

выстроили, а воздвигли. Силуэт, вырисовывавшийся на фоне неба прямыми и

жесткими линиями, издали напоминал букву древнееврейского алфавита или один

из египетских иероглифов, входящих в таинственную азбуку древности.

Первая мысль, которую вызывал этот предмет, была мысль о его полной

бесполезности. Он стоял среди цветущего вереска. Невольно возникал вопрос:

каково его назначение? Затем глядевшего охватывал трепет. Это сооружение

напоминало помост, установленный на четырех столбах. На одном краю помоста

были укреплены стоймя еще два столба, соединенные поверху перекладиной, к

которой был подвешен треугольник, казавшийся черным на фоне утренней лазури.

К другому краю помоста вела лестница. Внизу между двумя столбами прямо под

треугольником можно было различить две доски, образующие вертикальную

раздвижную раму, посреди которой имелось круглое отверстие, равное по

диаметру размерам человеческой шеи. Верхняя часть рамы скользила на пазах,

так что не составляло труда ее опустить или поднять. Сейчас обе части рамы,

которые при соединении образовывали посередине круглое отверстие, были

раздвинуты. У подножия двух столбов с перекладиной, к которой был прикреплен

треугольник, виднелась доска, легко вращающаяся на шарнирах и походившая на

обыкновенную доску качелей. Рядом с этой доской стояла продолговатая

корзина, а между двух столбов впереди, на краю помоста, вторая -- квадратная

корзина. Она была выкрашена в красный цвет. Все сооружение было деревянное,

за исключением металлического треугольника. Чувствовалось, что оно возведено

руками человека,-- таким оно казалось безобразным, жалким и ничтожным; и в

то же время водрузить его не отказались бы и духи зла, -- таким оно было

ужасным.

Это уродливое сооружение было гильотиной.

Напротив нее, всего в нескольких шагах, по ту сторону рва, возвышалось

другое чудище -- Тург. Каменное чудище как будто бросало вызов чудищу

деревянному. Заметим кстати: стоит человеку коснуться дерева или камня, как

и дерево и камень уже перестают быть самими собою, а перенимают нечто от

человека. Башня -- это догма, машина -- это идея.

Тургская башня была роковым итогом прошлого, который в Париже

именовался Бастилией, в Англии -- Лондонской башней, в Германии --

Шпильбергом, в Испании -- Эскуриалом, в Москве -- Кремлем, в Риме -- замком

Святого Ангела.

В Турге было воплощено целых пятнадцать столетий: все средневековье,

вассальство, крепостничество, феодализм, а в гильотине -- только один год --

девяносто третий; и эти двенадцать месяцев весили больше, чем пятнадцать

веков.

Башня Тург -- это была монархия; гильотина -- это была революция.

Трагическое сопоставление.

С одной стороны -- долг, с другой -- расплата. С одной стороны --

сложнейший лабиринт средневековья: крепостной и помещик, раб и властитель,

простолюдин и вельможа, лоскутное законодательство, обраставшее обычаями,

судья и священник, действующие заодно, бесчисленные путы, поборы казны,

подати сеньору, соляной налог, закрепощение человека и земли, подушная

подать, прерогативы, предрассудки, всяческий фанатизм, королевские земли,

привилегии, скипетр, трон, произвол, божественное право; с другой стороны --

нечто простое: нож гильотины.

С одной стороны -- узел; с другой -- топор.

Долгие века башня Тург простояла в одиночестве среди пустынных лесов.

Из ее устрашающих бойниц на голову врага лилось кипящее масло, горящая смола

и расплавленный свинец; ее подземелья, усыпанные человеческими костями, ее

застенки для четвертования были ареной неслыханных трагедий; мрачной

громадой возвышалась она над этим лесом; пятнадцать веков она,

зловеще-спокойная, скрывалась в лесной сени; на много миль окрест она была

единственной владычицей, единственным кумиром и единственным пугалом; она

царила, она ни с кем не желала делиться своей варварской властью, -- и вдруг

прямо перед ней, словно дразня ее, возникло что-то, нет, не что-то, а кто-то

столь же грозный, как она сама, -- возникла гильотина.

Иной раз кажется, что камень тоже видит своим загадочным оком. Статуя

наблюдает, башня подкарауливает, фасад здания взирает. Башня Тург словно

приглядывалась к гильотине.

Она будто пыталась понять, спрашивала себя: "Что это здесь такое?"

Странное сооружение, оно словно выросло из-под земли.

И впрямь оно выросло из-под земли.

Роковая земля породила зловещее древо. Из этой земли, щедро политой

потом, слезами, кровью, из этой земли, изрезанной рвами, могилами,

тайниками, подземными ходами, из этой земли, где тлели кости многих и многих

людей, ставших мертвецами по воле всяческих тиранов, из этой земли,

скрывавшей столько гибельных бездн, схоронившей в себе столько злодеяний --

ужасных семян грядущего, из недр этой земли в назначенный срок выросла эта

незнакомка, эта мстительница, эта жестокая машина, подъявшая меч, и 93 год

сказал старому миру: "Я здесь".

Гильотина с полным правом могла сказать башне: "Я твоя дщерь".

И в то же время башня предугадывала (ведь подобные роковые громады

живут своей сокрытой жизнью), что гильотина убьет ее.

Башня Тург робела перед возникшим перед ней грозным видением. Да, она

словно испытывала страх. Это страшилище, эта каменная громада была

величественна и гнусна, но плаха с треугольником была хуже. Развенчанное

всемогущество трепетало перед всемогуществом новоявленным. Историческое

преступление взирало на историческое возмездие. Былое насилие тягалось с

сегодняшним насилием; старинная крепость, старинная темница, старинное

страшное обиталище сеньоров, в стенах которого звучали вопли пытаемых, это

сооружение, предназначенное для войн и убийств, ныне непригодное ни для

жилья, ни для осад, опозоренная, поруганная, развенчанная груда камней,

столь же ненужная, как куча золы, мерзкий и величественный труп, эта

хранительница зверских ужасов минувших столетий смотрела, как наступает

грозный час живого времени. Вчерашний день трепетал перед сегодняшним днем;

жестокая старина лицезрела новое страшилище и склонялась перед ним; то, что

стало ничем, глядело сумрачным оком на то, что стало ужасом; видение

всматривалось в призрак.

Природа неумолима; она не желает ради людской мерзости поступаться

своими цветами, своей музыкой, своими благоуханиями и своими лучами; она

подавляет человека, являя ему разительное противопоставление божественной

красоты и социального уродства; она не щадит его, подчеркивая яркость

крылышек бабочки, очарование соловьиной трели, и человек в разгар убийства,

в разгар мщения, в разгар варварской бойни осужден взирать на эти святыни;

ему не скрыться от укора, который шлет ему отовсюду благость вселенной и

неумолимая безмятежность небесной лазури. Видно, так надо, чтобы все

безобразие человеческих законов выступало во всей своей неприглядной наготе

среди вечной красоты мира. Человек крушит и ломает, человек опустошает,

человек убивает; а лето -- все то же лето, лилия -- все та же лилия, звезда

-- все та же звезда.

Никогда еще в ясном небе не занимался такой чудесный рассвет, как в то

летнее утро. Теплый ветерок пробегал по зарослям вереска, клочья тумана

лениво цеплялись за сучья дерев, Фужерский лес, весь напоенный свежим

дыханием ручейков, словно огромная кадильница с благовониями, дымился под

первыми лучами солнца; синева тверди, белоснежные облачка, прозрачная гладь

вод, вся гамма цветов от аквамарина до изумруда, прозрачная сень по-братски

обнявшихся ветвей, ковер трав, широкие равнины -- все было исполнено той

чистоты, которую природа создает в извечное назидание человеку. Среди этой

мирной картины, словно напоказ, выставляло себя мерзкое людское бесстыдство;

средь мирной картины виднелись друг против друга крепость и эшафот, орудие

войны и орудие казни, образ кровожадных веков и обагренной кровью минуты,

ночная сова прошлого и летучая мышь, возникшая в предрассветном сумраке

будущего. И перед лицом цветущей, благоуханной, любвеобильной и прекрасной

природы сияющие небеса, заливая светом зари башню Тург и гильотину,

казалось, говорили людям: "Смотрите, вот что делаю я и что делаете вы".

Такое страшное применение находит себе иной раз солнечный свет.

Это зрелище имело своих зрителей.

Четыре тысячи человек, составляющие экспедиционный отряд, стояли в

боевом строю на плоскогорье. Шеренги солдат окружали гильотину с трех

сторон, образуя геометрическую фигуру, или, вернее, букву "Е"; батарея,

расположенная в центре длинной ее стороны, служила для этого "Е"

перпендикулярной черточкой. Казалось, что выкрашенное в красный цвет

сооружение отгорожено живой стеной, доходившей с двух сторон до самого края

плоскогорья; четвертая сторона была открыта, здесь проходил ров, за которым

высилась башня.

Таким образом, получился как бы вытянутый прямоугольник, середину

которого занимал эшафот. По мере того как разгоралась заря, тень от

гильотины, лежавшая на траве, все укорачивалась.

Канониры стояли с зажженными факелами возле своих орудий.

Из оврага подымался тонкий синеватый дымок, -- там затухал пожар,

уничтоживший мост.

Дымок заволакивал Тургскую башню, не скрадывая ее очертаний, вышка ее

попрежнему царила над всей округой. Башня была отделена от гильотины лишь

шириною рва. Стоя на эшафоте и на вышке, люди могли бы свободно

переговариваться.

На площадку вышки поставили судейский стол, стул и прикрепили позади

трехцветные знамена. Заря разгоралась за Тургом, в ее лучах черная громада

башни четко выступала на фоне порозовевшего неба, а наверху башни виднелся

силуэт человека, -- скрестив руки, он неподвижно сидел на стуле, осененном

знаменами.

Этот человек был Симурдэн. Как и накануне, на нем была одежда

гражданского делегата, шляпа с трехцветной кокардой, сабля на боку и

пистолеты за поясом.

Он молчал. Молчали все. Солдаты стояли сомкнутым строем, приставив

ружье к ноге и не подымая глаз. Каждый касался локтем соседа, но никто не

обменивался ни словом с соседом. Каждый думал об этой войне, о бесчисленных

схватках, о внезапной пальбе из-за изгородей, храбро подавляемой их ответным

огнем, о толпах разъяренных крестьян, рассеянных их доблестью, о взятых

крепостях, о выигранных сражениях, об одержанных победах, -- и теперь им

казалось, что былая слава оборачивается позором. Грудь каждого сжимало

мрачное ожидание. Все глаза были прикованы к палачу, расхаживавшему по

высокому помосту гильотины. Свет разгоравшегося дня уже охватил полнеба.

Вдруг до толпы донесся тот приглушенный звук, который издают барабаны,

обвитые траурным крепом. Похоронная дробь с каждой минутой становилась

громче; ряды расступились и пропустили в прямоугольник шествие,

направлявшееся к эшафоту.

Впереди -- барабанщики в черном, затем рота гренадеров с ружьями,

обращенными дулом вниз, затем взвод жандармов с саблями наголо, затем

осужденный -- Говэн.

Говэн шел свободно. Ему не связали веревками ни рук, ни ног. Он был в

походной форме и при шпаге.

Шествие замыкал второй взвод конвоиров.

Лицо Говэна еще хранило след мечтательной радости, которая зажглась в

его глазах в ту минуту, когда он сказал Симурдэну: "Я думаю о будущем".

Несказанно прекрасна и возвышенна была эта улыбка, так и не сошедшая с его

уст.

Подойдя к роковому помосту, он бросил взгляд на вершину башни.

Гильотину он даже не удостоил взгляда.

Он знал, что Симурдэн сочтет своим долгом лично присутствовать при

казни. Он искал его глазами. И нашел.

Симурдэн был бледен и холоден. Стоявшие рядом с ним люди не могли

уловить его дыхания.

Увидев Говэна, он даже не вздрогнул.

Тем временем Говэн шел к гильотине.

Он шел и все смотрел на Симурдэна, и Симурдэн смотрел на него.

Казалось, Симурдэн ищет поддержки в его взгляде.

Говэн приблизился к подножью эшафота. Он поднялся на помост. Офицер,

командовавший конвоем, последовал за ним. Говэн отстегнул шпагу и передал ее

офицеру; затем снял галстук и отдал его палачу.

Он был подобен видению. Никогда еще он не был так прекрасен. Ветер

играл его темными кудрями, -- в ту пору мужчины не стриглись так коротко,

как в наши дни. Его шея блистала женственной белизной, а взгляд был твердый

и светлый, как у архангела. И здесь, на эшафоте, он продолжал мечтать.

Лобное место было вершиной, и Говэн стоял на ней, выпрямившись во весь рост,

величавый и спокойный. Солнечные лучи ореолом окружали его чело.

Полагалось, однако, связать казнимого. Палач подошел с веревкой в руке.

Но тут, видя, что их молодого командира сейчас положат под нож, солдаты

не выдержали, закаленные сердца воинов переполнились горечью. Послышалось

то, чего нет ужаснее, -- рыдание войска. Раздались крики: "Помиловать!

Помиловать!" Некоторые падали на колени, другие, бросив наземь оружие,

протягивали руки к вершине башни, где сидел Симурдэн. Какой-то гренадер,

указывая на гильотину, воскликнул: "А замена разрешается? Я готов!"

Все в каком-то исступлении кричали: "Помиловать! Помиловать!" Даже

сердце льва, услышавшего эти крики, сжалось бы и дрогнуло в ужасе, ибо

страшны солдатские слезы.

Палач остановился в нерешительности.

Тогда с вершины башни раздался властный голос, и все услышали зловещие

слова, как тихо ни были они произнесены:

-- Исполняйте волю закона.

Все узнали этот неумолимый голос. Это говорил Симурдэн. И войско

затрепетало.

Палач больше не колебался. Он подошел к Говэну, держа в руках веревку.

-- Подождите, -- сказал Говэн.

Он повернулся лицом к Симурдэну и послал ему правой, еще свободной

рукой прощальный привет, затем дал себя связать.

И уже связанный, он сказал палачу:

-- Простите, еще минутку.

Он крикнул:

-- Да здравствует Республика!

Потом его положили на доску, прекрасную и гордую голову охватил

отвратительный ошейник, палач осторожно приподнял на затылке волосы, затем

нажал пружину, стальной треугольник пришел в движение и заскользил вниз,

сначала медленно, потом быстрее, и все услышали непередаваемо мерзкий звук.

В ту самую минуту раздался другой звук. На удар топора отозвался

выстрел пистолета. Симурдэн схватил один из двух пистолетов, заткнутых за

пояс, и в то самое мгновение, когда голова Говэна скатилась в корзину,

Симурдэн выстрелил себе в сердце. Струя крови хлынула из его рта, и он упал

мертвым.

Две трагические души, две сестры, отлетели вместе, и та, что была

мраком, слилась с той, что была светом.


КОММЕНТАРИИ


^ "ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД"


"Девяносто третий год" -- одно из самых значительных произведений

Виктора Гюго. Этот роман представляет собой широкое художественное полотно,

на котором яркими красками изображены события и деятели, участники и

противники великого революционного переворота конца XVIII века,

ликвидировавшего прогнившие феодальные порядки во Франции и открывшего новую

главу в ее истории, а отчасти и в истории других стран. "Она недаром

называется великой, -- писал В. И. Ленин о первой французской буржуазной

революции. -- Для своего класса, для которого она работала, для буржуазии,

она сделала так много, что весь XIX век, тот век, который дал цивилизацию и

культуру всему человечеству, прошел под знаком французской революции" [В. И.

Ленин, Сочинения, т. 29, стр. 342].

Многие выдающиеся мастера слова -- в том числе Анатоль Франс, Ромен

Роллан, Чарльз Диккенс -- изобразили в своих произведениях грандиозную

историческую драму 1789--1794 годов. Но, быть может, никому из них не

удалось дать такую широкую картину эпохи, такое потрясающее по своей силе

изображение событий, какое привлекает читателей в романе Гюго. Объясняется