Geum.ru

Книга вторая

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   25   26   27   28   29   30   31   32   ...   50
Глава XVI


О СЛАВЕ


Существует название вещи и сама вещь; название - это слово, которое

указывает на вещь и обозначает ее. Название не есть ни часть вещи, ни часть

ее сущности. Это нечто присоединенное к вещи и пребывающее вне ее. Бог,

который в себе самом есть полная завершенность и верх совершенства, не может

возвеличиваться и возрастать внутри себя самого, но имя его может

возвеличиваться и возрастать через благословления и хвалы, воздаваемые нами

явленным им делам. И поскольку мы не в состоянии вложить в него эти хвалы,

ибо он не может расти во благе, мы обращаем их к его имени, которое есть

нечто, хоть и пребывающее вне его сущности, но наиболее близкое к ней. Так

обстоит дело лишь с одним богом, и ему одному принадлежат вся слава и весь

почет. И нет ничего более бессмысленного, чем домогаться того же для нас,

ибо, нищие и убогие духом, обладая несовершенной сущностью и постоянно

нуждаясь в ее улучшении, мы должны прилагать все наши усилия только к этому

и ни к чему больше. Мы совсем полые и пустые, и не воздухом и словами должны

мы заполнить себя: чтобы стать по-настоящему сильными, нам нужна более

осязательная субстанция. Не много ума проявил бы тот голодающий, который

занялся бы добыванием нарядного платья вместо того, чтобы постараться добыть

себе сытную пищу. Как гласит ежедневная наша молитва: Gloria in excelsis Deo

et terra pax hominibus {Слава в вышних богу, и на земле мир, в человеках

благоволение [1](лат. ).}. Нам недостает красоты, здоровья, добродетели и

других столь же важных вещей; о внешних украшениях можно будет подумать

позже, когда у нас будет самое насущное. Этот предмет более пространно и

обстоятельно освещается теологией; я же осведомлен в нем недостаточно

глубоко.

Хрисипп и Диоген [2] были первыми авторами - и притом наиболее

последовательными и непреклонными, - выразившими презрение к славе. Среди

всех наслаждений, говорили они, нет более гибельного, чем одобрение со

стороны, нет никакого другого, от которого нужно было бы так бежать. И

действительно, как показывает нам опыт, вред, проистекающий от подобного

одобрения, необъятен: нет ничего, что в такой мере отравляло бы государей,

как лесть, ничего, что позволяло бы дурным людям с такой легкостью

добиваться доверия окружающих; и никакое сводничество не способно так ловко

и с таким неизменным успехом совращать целомудренных женщин, как расточаемые

им и столь приятные для них похвалы. Первая приманка, использованная

сиренами, чтобы завлечь Одиссея, была такого же рода:


К нам Одиссей богоравный, великая слава ахеян,

К нам с кораблем подойди... [3]


Эти философы говорили, что слава целого мира не заслуживает того, чтобы

мыслящий человек протянул к ней хотя бы один палец:


Gloria quantalibet quid erit, si gloria tantum est?


{Что им в какой бы то ни было славе, если она только слава [4]? (лат.

).}


Я говорю лишь о славе самой по себе, ибо нередко она приносит с собой

кое-какие жизненные удобства, благодаря которым может стать желанной для

нас: она снискивает нам всеобщее благоволение и ограждает хоть в некоторой

мере от несправедливости и нападок со стороны других людей и так далее.

Такое отношение к славе было одним из главнейших положений учения

Эпикура. Ведь предписание его школы: "Живи незаметно", воспрещающее людям

брать на себя исполнение общественных должностей и обязанностей, необходимо

предполагает презрение к славе, которая есть не что иное, как одобрение

окружающими наших поступков, совершаемых у них на глазах. Кто велит нам

таиться и не заботиться ни о чем, кроме как о себе, кто не хочет, чтобы мы

были известны другим, тот еще меньше хочет, чтобы нас окружали почет и

слава. И он советует Идоменею [5] не руководствоваться в своих поступках

общепринятыми мнениями и взглядами, отступая от этого правила только затем,

чтобы не навлекать на себя неприятностей, которые может доставить ему при

случае людское презрение.

Эти рассуждения, на мой взгляд, поразительно правильны и разумны, но

нам - я и сам не знаю почему - свойственна двойственность, и отсюда

проистекает, что мы верим тому, чему вовсе не верим, и не в силах отделаться

от того, что всячески осуждаем. Рассмотрим же последние слова Эпикура,

сказанные им на смертном одре: они велики и достойны такого замечательного

философа, но на них все же заметна печать горделивого отношения к своему

имени и того пристрастия к славе, которое он так порицал в своих поучениях.

Вот письмо, продиктованное им незадолго перед тем, как от него отлетело

дыхание.


"Эпикур шлет Гермарху [6] привет.

Я написал это в самый счастливый и вместе с тем последний день моей

жизни, ощущая при этом такие боли в мочевом пузыре и в животе, что сильнее

быть не может. И все же они возмещались наслаждением, которое я испытывал,

вспоминая о своих сочинениях и речах. Ты же возьми под свое покровительство

детей Метродора [7], как того требует от тебя твоя склонность к философии и

ко мне, которую ты питаешь с раннего детства".

Вот это письмо. И если я считаю, что наслаждение, ощущаемое им в душе,

как он говорит, при воспоминании о своих сочинениях, имеет касательство к

славе, на которую он рассчитывал после смерти, то меня побуждает к этому

распоряжение, содержащееся в его завещании. Этим распоряжением он

предписывает, чтобы Аминомах и Тимократ, его наследники, предоставляли для

празднования его дня рождения в январе месяце суммы, какие укажет Гермарх, и

равным образом оплачивали расходы на угощение близких ему философов, которые

будут собираться в двадцатый день каждой луны в честь и в память его и

Метродора.

Карнеад [8] был главой тех, кто держался противоположного мнения. Он

утверждал, что слава желанна сама по себе, совершенно так же, как мы любим

наших потомков исключительно ради них, не зная их и не извлекая из этого

никакой выгоды для себя. Эти взгляды встретили всеобщее одобрение, ибо люди

охотно принимают то, что наилучшим образом отвечает их склонностям.

Аристотель предоставляет славе первое место среди остальных внешних благ. Он

говорит: избегай, как порочных крайностей, неумеренности и в стремлении к

славе, и в уклонении от нее [9]. Полагаю, что, имей мы перед собой книги,

написанные на эту тему Цицероном, мы нашли бы в них вещи, воистину

поразительные. Этот человек был до того поглощен страстной жаждой славы, что

решился бы, как мне кажется, и притом очень охотно, впасть в ту же

крайность, в которую впадали другие, полагая, что сама добродетель желанна

лишь ради почета, неизменно следующего за ней:


Paulum sepultae distat inertiae Celata virtus.


{Скрытая доблесть мало отличается от безвестной бездарности [10] (лат.

).}


Это мнение до последней степени ложно, и мне просто обидно, что оно

могло возникнуть в голове какого-нибудь человека, имевшего честь называться

философом.

Если бы подобные взгляды были верны, то добродетельным нужно было бы

быть лишь на глазах у других, а что касается движений души, в которых,

собственно, и заключается добродетель, то нам не было бы никакой надобности

подчинять их своей воле и налагать на них узы; это было бы необходимо только

в тех случаях, когда они могли бы стать достоянием гласности.

Выходит, что обманывать допустимо, если это делается хитро и тонко!

"Если ты знаешь, - говорит Карнеад [11], - что в таком-то месте притаилась

змея и на это место, ничего не подозревая, собирается сесть человек, чья

смерть, по твоим расчетам, принесет тебе выгоду, то, не предупредив его об

опасности, ты совершишь злодеяние, и притом тем более великое, что твой

поступок будет известен лишь тебе одному". Если мы не вменим себе в закон

поступать праведно, если мы приравняем безнаказанность к справедливости, то

каких только злых дел не станем мы каждодневно творить. Я не считаю

заслуживающим особой похвалы то, что сделал Секст Педуцей, честно возвратив

вдове Гая Плоция [12] те его сокровища, которые Гай Плоций доверил ему без

ведома кого-либо третьего (подобные вещи не раз делал также я сам), но я

счел бы гнусным и омерзительным, если бы кто-нибудь не сделал этого. И я

нахожу уместным и очень полезным вспомнить в наши дни о Секстилии Руфе [13],

которого Цицерон осуждает за то, что он принял наследство против своей

совести, хотя и пошел на это не только не вопреки законам, но и на основании

их, а также о Марке Крассе и Квинте Гортензии, равно осуждаемых Цицероном.

Будучи людьми влиятельными и чрезвычайно могущественными, они были как-то

приглашены в долю одним посторонним для них человеком, собиравшимся

завладеть наследством по подложному завещанию и надеявшимся таким способом

обеспечить себе свою часть. Красе и Гортензий [14] удовольствовались

сознанием, что они не являются соучастниками подлога, но не отказались,

однако, воспользоваться плодами его; они сочли, что, поскольку им не грозят

ни обвинение по суду, ни свидетели, ни законы, они, стало быть, и не

запятнали себя. Meminerint deum se habere testem, id est (ut ego arbitror)

mentem suam {Им следовало бы помнить, что свидетелем нашим является бог, то

есть, на мой взгляд, наша совесть [15] (лат. ).}.

Добродетель была бы вещью слишком суетной и легковесной, если бы

ценность ее основывалась только на славе. И бесплодными были бы в таком

случае наши попытки предоставить ей особое, подобающее ей место, отделив ее

от удачи, ибо есть ли еще что-нибудь столь же случайное, как известность?

Profecto fortuna in omni re dominatur; ea res cunctas ex libidine magis,

quam ex vero, celebrat, obscuratque {Без сомнения, всем управляет случай. Он

скорее по прихоти своей, чем по справедливости, одни события покрывает

славой, другие - мраком забвения [16] (лат. ).}. Распространять молву о

наших деяниях и выставлять их напоказ - это дело голой удачи: судьба дарует

нам славу по своему произволу. Я не раз видел, что слава опережает заслуги,

и не раз - что она безмерно превышает их. Кто первый заметил ее сходство с

тенью, тот высказал нечто большее, чем хотел; и та и другая необычайно

прихотливы: и тень также порою идет впереди тела, которое отбрасывает ее,

порою и она также намного превосходит его своею длиной. Те, которые поучают

дворян быть доблестными только ради почета, - quasi non sit honestum, quod

nobilitatum non sit {... как если бы достохвальным было только то, что

пользуется известностью [17] (лат. ).}, чему они учат, как не тому, чтобы

человек никогда не подвергал себя опасности, если его не видят другие, и

всегда заботился о том, чтобы были свидетели, которые могли бы потом

рассказать о его храбрости - и это в таких случаях, когда представляется

тысяча возможностей совершить нечто доблестное, оставаясь незамеченным?

Сколько прекраснейших подвигов бесследно забывается в сумятице битвы! И кто

предается наблюдению за другими в разгар такой схватки, тот, очевидно,

остается в ней праздным и, свидетельствуя о поведении своих товарищей по

оружию, свидетельствует тем самым против себя. Vera et sapiens animi

magnitudo, honestum illud, quod maxime naturam sequitur, in factis positum

non in gloria iudicat {Человек подлинно благородный и мудрый считает

доблестью то, что более всего соответствует природе, и заключается не в

славе, а в действиях [18] (лат. ).}.

Вся слава, на которую я притязаю, это слава о том, что я прожил свою

жизнь спокойно и притом прожил ее спокойно не по Метродору, Аркесилаю или

Аристиппу [19], но по своему разумению. Ибо философия так и не смогла найти

такой путь к спокойствию, который был бы хорош для всех, и всякому

приходится искать его на свой лад.

Чему обязаны Цезарь и Александр бесконечным величием своей славы, как

не удаче? Скольких людей придавила фортуна в самом начале их жизненного

пути! Сколько было таких, о которых мы ровно ничего не знаем, хотя они

проявили бы не меньшую доблесть, если бы горестный жребий не пресек их

деяний, можно сказать, при их зарождении? Пройдя через столько угрожавших

его жизни опасностей, Цезарь, сколько я помню из того, что прочел о нем, ни

разу не был ранен, а между тем тысячи людей погибли при гораздо меньшей

опасности, нежели наименьшая, которую он преодолел. Бесчисленное множество

прекраснейших подвигов не оставило по себе ни малейшего следа, и только

редчайшие из них удостоились признания. Не всегда оказываешься первым в

проломе крепостных стен или впереди армии на глазах у своего полководца, как

если б ты был на подмостках. Смерть чаще настигает воина между изгородью и

рвом; приходится искушать судьбу при осаде какого-нибудь курятника: нужно

выбить из сарая каких-нибудь четырех жалких солдат с аркебузами; нужно

отделиться от войск и действовать самостоятельно, руководствуясь

обстоятельствами и случайностями. И если внимательно приглядеться ко всему

этому, то нетрудно, как мне кажется, прийти к выводу, подсказываемому нам

нашим опытом, а именно, что наименее прославленные события - самые опасные и

что в войнах, происходивших в наше время, больше людей погибло при событиях

незаметных и малозначительных, например при занятии или защите какой-нибудь

жалкой лачуги, чем на полях почетных и знаменитых битв.

Кто считает, что напрасно загубит свою жизнь, если отдаст ее не при

каких-либо выдающихся обстоятельствах, тот будет склонен скорее оставить

свою жизнь в тени, чем принять славную смерть, и потому он пропустит немало

достойных поводов подвергнуть себя опасности. А ведь всякий достойный повод

поистине славен, и наша совесть не преминет возвеличить его в наших глазах.

Gloria nostra est testimonium conscientiae nostrae {Ибо похвала наша сия

есть свидетельство совести нашей [20] (лат. ).}.

Кто порядочен только ради того, чтобы об этом узнали другие, и, узнав,

стали бы питать к нему большее уважение, кто творит добрые дела лишь при

условии, чтобы его добродетели стали известны, - от того нельзя ожидать

слишком многого.


Credo che'l resto di quel verno cose

Facesse degne di tenerne conto;

Ma fur sin'a quel tempo si nascose,

Che non e colpa mia s'hor'non le conto:

Perche Orlando a far l'opre virtuose,

Piu ch'a narrarle poi, sempre era pronto;

Ne mal fu alcun'de li auoi fatti espresso,

Se non quando ebbe i testimoni appresso.


{Мне думается, что до самого конца этой зимы Роланд совершал подвиги,

достойные увековечения, но покрытые до настоящего времени такой тайной, что

не моя вина, если я не могу рассказать о них. Дело в том, что Роланд всегда

скорее стремился совершать, чем рассказывать о них, и из его подвигов нам

известны лишь те, у которых были живые свидетели [21] (ит. ).}


Нужно идти на войну ради исполнения своего долга и терпеливо дожидаться

той награды, которая всегда следует за каждым добрым делом, сколь бы оно ни

было скрыто от людских взоров, и даже за всякой добродетельной мыслью: эта

награда заключается в чувстве удовлетворения, доставляемого нам чистой

совестью, сознанием, что мы поступили хорошо. Нужно быть доблестным ради

себя самого и ради того преимущества, которое состоит в душевной твердости,

уверенно противостоящей всяким ударам судьбы:


Virtus, repulsae nescia sordidae,

Intaminatis fulget honoribus,

Nec sumit aut ponit secures

Arbitrio popularis aurae.


{Доблесть сияет неоспоримыми почестями и не знает позора от безуспешных

притязаний; она не получает власти и не слагает ее по прихоти народа [22]

(лат. ).}


Совсем не для того, чтобы выставлять себя напоказ, наша душа должна

быть стойкой и добродетельной; нет, она должна быть такою для нас, в нас

самих, куда не проникает ничей взор, кроме нашего собственного. Это она

научает нас не бояться смерти, страданий и даже позора; она дает нам силы

переносить потерю наших детей, друзей и нашего состояния; и, когда

представляется случай, она же побуждает нас дерзать среди опасностей боя,

non emolumento aliquo, sed ipsius honestatis decore {Не из какой-либо

корысти, а ради чести самой добродетели [23] (лат. ).}. Это - выгода гораздо

большая, и жаждать, и чаять ее гораздо достойнее, чем тянуться к почету и

славе, которые в конце концов не что иное, как благосклонное суждение других

людей о нас.

Чтобы решить спор о каком-нибудь клочке земли, нужно выбрать из целого

народа десяток подходящих людей; а наши склонности и наши поступки, то есть

наиболее трудное и наиболее важное из всех дел, какие только возможны, мы

выносим на суд черни, матери невежества, несправедливости и непостоянства!

Не бессмысленно ли жизнь мудреца ставить в зависимость от суда глупцов и

невежд? An quidquam stultius, quam, quos singulos contemnas, eos aliquid

putare esse uiniversos {Может ли быть что-нибудь более нелепое, чем

придавать значение совокупности тех, кого презираешь каждого в отдельности

[24] (лат. ).}. Кто стремится угодить им, тот никогда ничего не достигнет; в

эту мишень как ни целься, все равно не попадешь. Nil tam inaestimabile est,

quam animi multitudinis {Нет ничего презреннее, нежели мнение толпы [26]

(лат. ).}. Деметрий [26] сказал в шутку о гласе народном, что он не больше

считается с тем, который исходит у толпы верхом, чем с тем, который исходит

у нее низом. А другой автор высказывается еще решительнее: Ego hoc iudico,

si quando turpe non sit, tamen non esse non turpe, cum id a multitudine

laudetur{Я же полагаю, что вещь, сама по себе не постыдная, неизбежно

становится постыдной, когда ее прославляет толпа [27] (лат. ).}.

Никакая изворотливость, никакая гибкость ума не могли бы направить наши

шаги, вздумай мы следовать за столь беспорядочным и бестолковым вожатым;

среди всей этой сумятицы слухов, болтовни и легковесных суждений, которые

сбивают нас с толку, невозможно избрать себе мало-мальски правильный путь.

Не будем же ставить себе такой переменчивой и неустойчивой цели; давайте

неуклонно идти за разумом, и пусть общественное одобрение, если ему будет

угодно, последует за нами на этом пути. И так как оно зависит исключительно

от удачи, то у нас нет решительно никаких оснований считать, что мы обретем

его скорее на каком-либо другом пути, чем на этом. И если бы случилось, что

я не пошел по прямой дороге, не отдав ей предпочтения потому, что она

прямая, я все равно вынужден буду пойти по ней, убедившись на опыте, что в

конце концов она наиболее безопасная и удобная: Dedit hoc providentia

hominibus munus, ut honesta magis iuvarent {По милости провидения то, что

служит к чести, есть в то же время и самое полезное для человека [28] (лат.

).}. В древности некий моряк во время сильной бури обратился к Нептуну со

следующими словами: "О, бог, ты спасешь меня, если захочешь, а если

захочешь, то, напротив, погубишь меня; но я по-прежнему буду твердо держать

мой руль" [29]. В свое время я перевидал множество изворотливых, ловких,

двуличных людей, и никто не сомневался, что они превосходят меня житейскою

мудростью, - и все же они погибли, тогда как я выжил:


Risi successu posse carere dolos.


{Смеялся над тем, что хитрый расчет оказывается безуспешным [30].}


Павел Эмилий [31], отправляясь в свой знаменитый македонский поход, с

особой настойчивостью предупреждал римлян, "чтобы в его отсутствие они

попридержали языки насчет его действий". И в самом деле, необузданность

людских толков и пересудов - огромная помеха в великих делах. Не всякий

может противостоять противоречивой и оскорбительной народной молве, не

всякий обладает твердостью Фабия [32], который предпочел допустить, чтобы

праздные вымыслы трепали его доброе имя, чем хуже выполнить принятую им на

себя задачу ради того, чтобы снискать себе славу и всеобщее одобрение.

Есть какое-то особенное удовольствие в том, чтобы слушать расточаемые

тебе похвалы; но мы придаем ему слишком большое значение.


Laudari haud metuam, neque enim mihi cornea fibra est;

Sed recti finemque extremumque esse recuso,

Euge tuum et belle.


{Не побоюсь похвал, ибо я не бесчувствен; но я не приму за истинный

смысл и конечную цель честных поступков расточаемые тобой восторги и

восхваления [33] (лат. ).}


Я не столько забочусь о том, каков я в глазах другого, сколько о том,

каков я сам по себе. Я хочу быть богат собственным, а не заемным богатством.

Посторонние видят лишь внешнюю сторону событий и вещей; между тем всякий

имеет возможность изображать невозмутимость и стойкость даже в тех случаях,

когда внутри он во власти страха и весь в лихорадке; таким образом, люди не

видят моего сердца, они видят лишь надетую мною маску. И правы те, кто

обличает процветающее на войне лицемерие, ибо что же может быть для ловкого

человека проще, чем избегать опасностей и одновременно выдавать себя за

первого смельчака, несмотря на то что в сердце он трус? Есть столько

способов уклоняться от положений, связанных с личным риском, что мы тысячу

раз успеем обмануть целый мир, прежде чем ввяжемся в какое-нибудь

по-настоящему смелое дело. Но и тут, обнаружив, что нам больше не

отвертеться, мы сумеем и на этот раз прикрыть нашу игру соответствующею

личиною и решительными словами, хотя душа наша и уходит при этом в пятки. И

многие, располагай они платоновским перстнем [34], делающим невидимым

каждого, у кого он на пальце и кто обернет его камнем к ладони, частенько

скрывались бы с его помощью от людских взоров - и именно там, где им больше

всего подобало бы быть на виду, - горестно сожалея о том, что они занимают

столь почетное место, заставляющее их быть храбрыми поневоле.


Falsus honor iuvat, et mendax infamia terret

Quem, nisi mendosum et mendacem?.


{Кто, кроме лжецов и негодяев, гордится ложной почестью и страшится

ложных наветов [35]? (лат. ).}


Вот почему суждения, составленные на основании одного лишь внешнего

облика той или иной вещи, крайне поверхностны и сомнительны: и нет свидетеля

более верного, чем каждый в отношении себя самого. И скольких только

обозников не насчитывается среди сотоварищей нашей славы! Разве тот, кто

крепко засел в вырытом другими окопе, совершает больший подвиг, нежели

побывавшие тут до него, нежели те полсотни горемык-землекопов, которые

проложили ему дорогу и за пять су в день прикрывают его своими телами?


Non, quidquid turbida Roma

Elevet, accedas, examenque improbum in illa

Castiges trutina: nec tu quaesiveris extra.


{Не следуй за тем, что возвеличивает взбудораженный Рим, не исправляй

неверную стрелку этих весов и не ищи себя нигде, кроме как в себе самом [38]

(лат. ).}


Мы говорим, что, делая наше имя известным всюду и влагая его в уста

столь многих людей, мы тем самым возвеличиваем его; мы хотим, чтобы оно

произносилось с благоговением и чтобы это окружающее его сияние пошло ему на

пользу - и это все, что можно привести в оправдание нашего стремления к

славе. Но в исключительных случаях эта болезнь приводит к тому, что иные не

останавливаются ни перед чем, только бы о них говорили. Трог Помпеи сообщает

о Герострате, а Тит Ливии о Манлии Капитолийском, что они жаждали скорее

громкого, чем доброго имени [37]. Этот порок, впрочем, обычен: мы заботимся

больше о том, чтобы о нас говорили, чем о том, что именно о нас говорят; с

нас довольно того, что наше имя у всех на устах, а почему - это нас отнюдь

не заботит. Нам кажется, что если мы пользуемся известностью, то это значит,

что и наша жизнь, и сроки ее находятся под охраною знающих нас. Что до меня,

то я крепко держусь за себя самого. И если вспомнить о другой моей жизни,

той, которая существует в представлении моих добрых друзей, то, рассматривая

ее как нечто совершенно самостоятельное и замкнутое в себе, я сознаю, что не

вижу от нее никаких плодов и никакой радости, кроме, быть может, тщеславного

удовольствия, связанного со столь фантастическим мнением обо мне. Когда я

умру, я лишусь даже этого удовольствия и начисто утрачу возможность

пользоваться той осязательной выгодой, которую приносят порой подобные

мнения, и, не соприкасаясь больше со славою, я не смогу удержать ее, как и

она не сможет затронуть или осенить меня. Ибо я не могу рассчитывать, чтобы

мое имя приобрело ее, хотя бы уже потому, что у меня нет имени,

принадлежащего исключительно мне. Из двух присвоенных мне имен одно

принадлежит всему моему роду и, больше того, даже другим родам; есть семья в

Париже и Монпелье, именующая себя Монтень, другая - в Бретани и Сентонже -

де Ла Монтень; утрата одного только слога поведет к смешению наших гербов и

к тому, что я стану наследником принадлежащей им славы, а они, быть может,

моего позора; и если мои предки звались некогда Эйкем, то это же имя носит

один известный род в Англии [38]. Что до второго присвоенного мне имени, то

оно принадлежит всякому, кто бы ни пожелал им назваться; таким образом, и я,

быть может, окажу в свою очередь честь какому-нибудь портовому крючнику. И

даже имей я свой опознавательный знак, что, собственно, мог бы он

обозначать, когда меня больше не будет? Мог ли бы он отметить пустоту и

заставить полюбить ее?


Nunc levior cippus non imprimit ossa?

Laudat posteritas; nunc non e manibus illis,

Nunc non e tumulo, fortunataque favilla,

Nascuntur violae.


{Не легче ли теперь надгробный камень давит на мои кости? Говорят, что

потомство хвалит умершего: не родятся ли от этого ныне фиалки из духов его,

из надгробного холма и блаженного праха [39]? (лат. ).}


Но об этом я говорил уже в другом месте [40]. Итак, после битвы, в

которой было убито и изувечено десять тысяч человек, говорят лишь о

каких-нибудь пятнадцати видных ее участниках. Отдельный подвиг, даже если он

совершен не простым стрелком, а кем-нибудь из военачальников, может обратить

на себя внимание только в том случае, если это деяние действительно

выдающейся доблести или счастливо повлекшее за собой значительные

последствия. И хотя убить одного врага или двоих, или десятерых для каждого

из нас и впрямь не безделица, ибо тут ставишь на карту все до последнего, -

для мира, однако, все эти вещи настолько привычны и он наблюдает их изо дня

в день в таком несметном количестве, что их нужно по крайней мере еще

столько же, чтобы произвести на него заметное впечатление. Вот почему мы не

можем рассчитывать на особую славу,


casus multia hic cognitus ac iam

Tritus, et e medio fortunae ductus acervo.


{Это случай многим знакомый, даже избитый, одна из многих превратностей

судеб [41] (лат. ).}


Среди множества отважных людей, с оружием в руках павших за пятнадцать

столетий во Франции, едва ли найдется сотня таких, о ком мы хоть что-нибудь

знаем. В нашей памяти изгладились не только имена полководцев, но и самые

сражения и победы; судьбы большей половины мира из-за отсутствия поименного

списка его обитателей остаются безвестными и не оставляют по себе никакого

следа.

Если бы я располагал знанием неведомых доселе событий, то, какой бы

пример мне ни потребовался, я мог бы заменить ими известные нам. Да что тут

говорить! Ведь даже о римлянах и о греках, хотя у них и было столько

писателей и свидетелей, до нас дошло так немного!


Ad nos vix tenuis famae perlabitur aura.


{Слабый отзвук их славы едва донесся до нашего слуха [42] (лат. ).}


И еще хорошо, если через какое-нибудь столетие будут помнить, хотя бы

смутно, о том, что в наше время во Франции бушевали гражданские войны.

Лакедемоняне имели обыкновение устраивать перед битвой жертвоприношения

музам с тем, чтобы деяния, совершаемые ими на поле брани, могли быть

достойным образом и красноречиво описаны; они считали, что если их подвиги

находят свидетелей, умеющих даровать им жизнь и бессмертие, то это -

величайшая и редкостная милость богов.

Неужели же мы и в самом деле станем надеяться, что при всяком

произведенном в нас выстреле из аркебузы и всякой опасности, которой мы

подвергаемся, вдруг неведомо откуда возьмется писец, дабы занести эти

происшествия в свой протокол? И пусть таких писцов оказалась бы целая сотня,

все равно их протоколам жить не дольше трех дней, и никто никогда их не

увидит. Мы не располагаем и тысячной долей сочинений, написанных древними;

судьба определяет им жизнь - одним покороче, другим подольше, в зависимости

от своих склонностей и пристрастий; и, не зная всего остального, мы вправе

задаться вопросом: уж не худшее ли то, что находится в нашем распоряжении?

Из таких пустяков, как наши дела, историй не составляют. Нужно было

возглавлять завоевание какой-нибудь империи или царства; нужно было, подобно

Цезарю, выиграть пятьдесят два крупных сражения, неизменно имея дело с более

сильным противником. Десять тысяч его соратников и несколько выдающихся

полководцев, сопровождавших его в походах, храбро и доблестно отдали свою

жизнь, а между тем имена их сохранялись в памяти лишь столько времени,

сколько прожили их жены и дети:


quos fama obscura recondit.


{... те, кто умерли в безвестности [43] (лат. ).}


И даже о тех, большие дела которых мы сами видели, даже о них, спустя

три месяца или три года после их ухода от нас, говорят не больше, чем если

бы они никогда не существовали на свете. Всякий, кто, пользуясь правильной

меркой и подобающими соотношениями, призадумается над тем, о каких делах и о

каких людях сохраняются в книгах слава и память, тот найдет, что в наш век

слишком мало деяний и слишком мало людей, которые имели бы право на них

притязать. Мало ли знали мы доблестных и достойных мужей, которым пришлось

пережить собственную известность, которые видели - и должны были это

стерпеть, - как на их глазах угасли почет и слава, справедливо завоеванные

ими в юные годы? А ради каких-то трех лет этой призрачной и воображаемой

жизни расстаемся мы с живой, не воображаемой, но действительной жизнью и

ввергаем себя в вечную смерть! Мудрецы ставят перед этим столь важным шагом

другую, более высокую и более справедливую цель:


Recte facti fecisse merces est.


{Наградой за доброе дело служит свершение его [44] (лат. ).}


Officii fructus, ipsum officium est.


{Вознаграждением за оказанную услугу является сама услуга [45] (лат.

).}


Для живописца или другого художника, или также ритора, или грамматика

извинительно стремиться к тому, чтобы завоевать известность своими

творениями; но деяния доблести и добродетели слишком благородны по своей

сущности, чтобы домогаться другой награды, кроме заключенной в них самих

ценности, и в особенности - чтобы домогаться этой награды в тщете людских

приговоров.

И все же это заблуждение человеческого ума имеет заслуги перед

обществом. Это оно побуждает людей быть верными своему долгу; оно пробуждает

в народе доблесть; оно дает возможность властителям видеть, как весь мир

благословляет память Траяна и с омерзением отворачивается от Нерона [46];

оно заставляет их содрогаться, видя, как имя этого знаменитого изверга,

некогда столь грозное и внушавшее ужас, ныне безнаказанно и свободно

проклинается и подвергается поношению любым школьником, которому взбредет

это в голову; так пусть же это заблуждение укореняется все глубже и глубже;

и пусть его насаждают в нас, насколько это возможно.

Платон, применявший решительно все, лишь бы заставить своих граждан

быть добродетельными, советует [47] им не пренебрегать добрым именем н

уважением прочих народов и говорит, что благодаря некоему божественному

внушению даже плохие люди часто умеют как на словах, так и в мыслях своих

отчетливо различать, что хорошо и что дурно. Этот муж и его наставник -

поразительно ловкие мастера добавлять повсюду, где им не хватает

человеческих доводов, божественные наставления и откровения, - ut tragici

poetae confugiunt ad deum, cum explicare argumenti exitum non possunt {По

примеру трагических поэтов, которые, не умея найти развязки, прибегают к

богу [48] (лат. ).}. Возможно, что именно по этой причине Тимон [49]

называет его в насмешку "великим чудотворцем".

Поскольку люди в силу несовершенства своей природы не могут

довольствоваться доброкачественной монетой, пусть между ними обращается и

фальшивая. Это средство применялось решительно всеми законодателями, и нет

ни одного государственного устройства, свободного от примеси какой-нибудь

напыщенной чепухи или лжи, необходимых, чтобы налагать узду на народ и

держать его в подчинении. Вот почему эти государственные устройства

приписывают себе, как правило, легендарное происхождение и начала их полны

сверхъестественных тайн. Именно это и придавало вес даже порочным религиям и

побуждало разумных людей делаться их приверженцами. Вот почему, стремясь

укрепить верность своих подданных, Нума и Серторий [50] пичкали их

несусветным вздором, первый - будто нимфа Эгерия, второй - будто его белая

лань сообщали им внушения богов, которым они и следовали.

И если Нума поднял авторитет своего свода законов, ссылаясь на

покровительство этой богини, то то же сделали и Зороастр, законодатель

бактрийцев и персов, ссылаясь на бога Ормузда, и Трисмегист египтян - на

Меркурия, и Залмоксис скифов - на Весту, и Харонд халкидян - на Сатурна, и

Минос критян - на Юпитера, и Ликург лакедемонян - на Аполлона, и Драконт и

Солон афинян - на Минерву; и вообще любой свод законов обязан своим

происхождением кому-нибудь из богов, что ложно во всех случаях, за

исключением лишь тех законов, которые Моисей дал иудеям по выходе из Египта

[51].

Религия бедуинов, как рассказывает Жуанвиль [52], учит среди всего

прочего и тому, что душа павшего за своего владыку вселяется в новую,

телесную оболочку - более удобную, более красивую и более прочную, чем

предыдущая, и он говорит, что из-за этого представления они с большей

готовностью подвергают свою жизнь опасностям:


In ferrum mens prona viris, animaeque capaces

Mortis, et ignavum est rediturae parcere vitae.


{И стремится воин навстречу мечу и с готовностью приемлет смерть, не

щадя возвращаемой жизни [53] (лат. ).}


Вот весьма полезное верование, сколь бы вздорным оно ни было. У каждого

народа можно встретить похожие вещи; этот предмет, впрочем, заслуживает

отдельного рассуждения.

Чтобы добавить еще словечко к сказанному вначале - я не советую

женщинам именовать своей честью то, что в действительности является их

прямым долгом: ut enim consuetudo loquitur, id solum dicitur honestum quod

est populari fama gloriosum {Ведь, согласно обычному словоупотреблению,

честью (honestum) называется только то, что признает славным народная молва

[54] (лат. ).}; их долг - это, так сказать, сердцевина, их честь - лишь

внешний покров. И я также не советую им оправдывать свой отказ пойти нам

навстречу ссылкою на нее, ибо я наперед допускаю, что их склонности, их

желания и их воля, к которым, пока они не обнаружат себя, честь не имеет ни

малейшего отношения, еще более скромны, нежели их поступки:


Quae, quia non liceat, non facit, illa facit.


{Та, которая отказывает лишь потому, что ей нельзя уступить, уступает

[55] (лат. ).}


Желать этого - не меньшее оскорбление бога и собственной совести, чем

совершить самый поступок. И поскольку дела такого рода прячутся ото всех и

творятся тайно, то, не чти женщины своего долга и не уважай они целомудрия,

для них не составило бы большого труда начисто скрыть какое-нибудь из них от

постороннего взора и сохранить, таким образом, свою честь незапятнанной.

Честный человек предпочтет скорее расстаться со своей честью, чем с чистой

совестью.