Виктор Гюго. Собор Парижской Богоматери

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 9 10 11 12 13 14 15 16 ... 29

IV. Слеза за каплю воды

Слова эти были как бы соединительным звеном между двумя сценами,

которые разыгрывались одновременно и параллельно, каждая на своих

подмостках; одна, только что нами описанная, -- в Крысиной норе; другая,

которую нам еще предстоит описать, -- на лестнице позорного столба.

Свидетельницами первой были три женщины, с которыми читатель только что

познакомился; зрителями второй был весь народ, который толпился на Гревской

площади вокруг позорного столба и виселицы.

Появление четырех сержантов с девяти часов утра у четырех углов

позорного столба сулило толпе не одно, так другое зрелище: если не

повешение, то наказание плетьми или отсекновение ушей, -- словом, нечто

любопытное. Толпа росла так быстро, что сержантам, на которых она наседала,

приходилось ее "свинчивать", как тогда говорили, ударами тяжелой плети и

крупами лошадей.

Впрочем, толпа, уже привыкшая к долгому ожиданию зрелища публичной

кары, не выказывала слишком большого нетерпения. Она развлекалась тем, что

разглядывала позорный столб -- незамысловатое сооружение в форме каменного

полого куба вышиной футов в десять. Несколько очень крутых, из необтесанного

камня ступеней, именуемых "лестницей", вели на верхнюю площадку, где

виднелось прикрепленное в горизонтальном положении колесо, сделанное из

цельного дуба. Преступника, поставленного на колени со скрученными за спиной

руками, привязывали к этому колесу. Деревянный стержень, приводившийся в

движение воротом, скрытым в этом маленьком строении, сообщал колесу

вращательное движение и таким образом давал возможность видеть лицо

наказуемого со всех концов площади. Это называлось "вертеть" преступника.

Из вышеописанного ясно, что позорный столб на Гревской площади далеко

не был таким затейливым, как позорный столб на Главном рынке. Тут не было ни

сложной архитектуры, ни монументальности. Не было ни крыши с железным

крестом, ни восьмигранного фонаря, ни хрупких колонок, расцветающих у самой

крыши капителями в форме листьев аканта и цветов, ни водосточных труб в виде

химер и чудовищ, ни деревянной резьбы, ни изящной, глубоко врезанной в

камень скульптуры.

Зрителям здесь приходилось довольствоваться четырьмя стенками бутовой

кладки, двумя заслонами из песчаника и стоящей рядом скверной, жалкой

виселицей из простого камня.

Это было скудное угощение для любителей готической архитектуры. Правда,

почтенные ротозеи средних веков меньше всего интересовались памятниками

старины и не думали о красоте позорного столба.

Наконец прибыл осужденный, привязанный к задку телеги. Когда его

подняли на помост и привязали веревками и ремнями к колесу позорного столба,

на площади поднялось неистовое гиканье вперемежку с хохотом и насмешливыми

приветствиями. В осужденном узнали Квазимодо.

Да, это был он. Странная превратность судьбы! Быть прикованным к

позорному столбу на той же площади, где еще накануне он, шествуя в

сопровождении египетского герцога, короля Алтынного и императора Галилеи,

был встречен приветствиями, рукоплесканиями и провозглашен единогласно папой

и князем шутов! Но можно было не сомневаться, что во всей этой толпе,

включая и его самого, -- то триумфатора, то осужденного, -- не нашлось бы ни

одного человека, способного сделать такое сопоставление. Для этого нужен был

Гренгуар с его философией.

Вскоре глашатай его величества короля Мишель Нуаре заставил замолчать

этот сброд и, согласно распоряжению и повелению прево, огласил приговор.

Затем он со своими людьми в форменных полукафтаньях стал позади телеги.

Квазимодо отнесся к этому безучастно, он даже бровью не повел. Всякую

попытку сопротивления пресекало то, что на языке тогдашних канцелярий

уголовного суда называлось "силою и крепостью уз", иными словами -- ремни и

цепи, врезавшиеся в его тело. Эта традиция тюрем и галер все еще не исчезла.

Мы -- народ просвещенный, мягкий, гуманный (если взять в скобки гильотину и

каторгу), и мы бережно храним ее в виде наручников.

Квазимодо позволял распоряжаться собой, позволял толкать себя, тащить

наверх, вязать и скручивать. На его лице ничего нельзя было прочесть, кроме

изумления дикаря или идиота. Что он глухой -- знали все, но сейчас он

казался еще и слепым.

Его поставили на колени на круглую доску -- он подчинился. С него

сорвали куртку и рубашку и обнажили до пояса -- он не сопротивлялся. Его

опутали еще одной сетью ремней и пряжек -- он позволил себя стянуть и

связать. Лишь время от времени он пыхтел, как теленок, голова которого,

свесившись через край тележки мясника, болтается из стороны в сторону.

-- Вот дуралей! -- сказал Жеан Мельник своему другу Робену Пуспену

(само собой разумеется, оба школяра следовали за осужденным). -- Он

соображает не больше майского жука, посаженного в коробку!

Дикий хохот раздался в толпе, когда она увидела обнаженный горб

Квазимодо, его верблюжью грудь, его волосатые острые плечи. Не успело

утихнуть это веселье, как на помост поднялся коренастый, дюжий человек, на

одежде которого красовался герб города, и стал возле осужденного. Его имя с

быстротой молнии облетело толпу. Это был постоянный палач Шатле Пьера

Тортерю.

Он начал с того, что поставил в один из углов площадки позорного столба

черные песочные часы, верхняя чашечка которых была наполнена красным песком,

мерно ссыпавшимся в нижнюю; затем снял с себя двухцветный плащ, и все

увидели висевшую на его правой руке тонкую плеть из белых лоснившихся

длинных узловатых ремней с металлическими коготками на концах; левой рукой

он небрежно засучил рукав на правой до самого плеча. Тем временем Жеан

Фролло, подняв белокурую кудрявую голову над толпой (для чего он взобрался

на плечи Робена Пуспена), выкрикивал:

-- Господа! Дамы! Пожалуйте сюда! Сию минуту начнут стегать Квазимодо,

звонаря моего брата, архидьякона Жозасского. Чудный образец восточной

архитектуры: спина -- как купол, ноги -- как витые колонны!

Толпа разразилась хохотом; особенно весело смеялись дети и молодые

девушки.

Палач топнул ногой. Колесо завертелось, Квазимодо покачнулся в своих

оковах. Безобразное его лицо выразило изумление; смех толпы стал еще громче.

Когда во время одного из поворотов колеса горбатая спина Квазимодо

оказалась перед мэтром Пьера, палач взмахнул рукой. Тонкие ремни, словно

клубок ужей, с пронзительным свистом рассекли воздух и яростно обрушились на

спину несчастного.

Квазимодо подскочил на месте, как бы внезапно пробужденный от сна.

Теперь он начинал понимать. Он корчился в своих путах, сильнейшая судорога

изумления и боли исказила его лицо, но он не издал ни единого звука. Он лишь

откинул голову, повернул ее направо, затем налево, словно бык, которого

укусил слепень.

За первым ударом последовал второй, третий, еще, и еще, без конца.

Колесо вращалось непрерывно, удары сыпались градом. Полилась кровь; было

видно, как она тысячью струек змеилась по смуглым плечам горбуна, а тонкие

ремни, вращаясь и разрезая воздух, разбрызгивали ее в толпу.

Казалось, по крайней мере с виду, что Квазимодо вновь стал безучастен

ко всему. Сначала он пытался незаметно, без особенно сильных движений,

разорвать свои путы. Видно было, как загорелся его глаз, как напружинились

мускулы, как напряглось тело и натянулись ремни и цепи. Это было мощное,

страшное, отчаянное усилие; но испытанные оковы парижского прево выдержали.

Они только затрещали. Обессиленный Квазимодо словно обмяк. Изумление на его

лице сменилось выражением глубокой скорби и уныния. Он закрыл свой

единственный глаз, поник головою и замер.

Больше он уже не шевелился. Ничто не могло вывести его из оцепенения:

ни льющаяся кровь, ни усилившееся бешенство ударов, ни ярость палача,

возбужденного и опьяненного собственной жестокостью, ни свист ужасных

ремней, более резкий, чем полет ядовитых насекомых.

Наконец судебный пристав Шатле, одетый в черное, верхом на вороном

коне, с самого начала наказания стоявший возле лестницы, протянул к песочным

часам свой жезл из черного дерева. Палач прекратил пытку. Колесо

остановилось. Медленно раскрылся глаз Квазимодо.

Бичевание окончилось. Два помощника палача обмыли сочившиеся кровью

плечи осужденного, смазали их какой-то мазью, от которой раны тотчас же

затянулись, и накинули ему на спину нечто вроде желтого передника,

напоминавшего нарамник. Пьера Тортерю стряхивал белые ремни плети, и

окрасившая и пропитавшая их кровь капала на мостовую.

Но это было еще не все. Квазимодо надлежало выстоять у позорного столба

тот час, который столь справедливо был добавлен Флорианом Барбедьеном к

приговору мессира Робера д'Эстутвиля, -- к вящей славе старинного афоризма

Иоанна Куменского, связывающего физиологию с психологией: surdus absurdus

[91].

Итак, песочные часы перевернули, и горбуна оставили привязанным к

доске, дабы полностью удовлетворить правосудие.

Простонародье, особенно времен средневековья, является в обществе тем

же, чем ребенок в семье. До тех пор, пока оно пребывает в состоянии

первобытного неведения, морального и умственного несовершеннолетия, о нем,

как о ребенке, можно сказать:

В сем возрасте не знают состраданье.

Мы уже упоминали о том, что Квазимодо был предметом общей ненависти, и

не без основания. Во всей этой толпе не было человека, который бы не считал

себя вправе пожаловаться на зловредного горбуна Собора Парижской Богоматери.

Появление Квазимодо у позорного столба было встречено всеобщим ликованием.

Жестокая пытка, которой он подвергся, и его жалкое состояние после пытки не

только не смягчили толпу, но, наоборот, усилили ее ненависть, вооружив ее

жалом насмешки.

Когда было выполнено "общественное требование возмездия", как и сейчас

еще выражаются обладатели судейских колпаков, наступила очередь для сведения

с Квазимодо множества личных счетов. Здесь, как и в большой зале Дворца,

сильнее всех шумели женщины. Почти все они имели на него зуб: одни -- за его

злобные выходки, другие -- за его уродство. Последние бесновались пуще

первых.

-- Антихристова харя! -- кричала одна.

-- Чертов наездник на помеле! -- кричала другая.

-- Ну и рожа! Его наверное выбрали бы папой шутов, если бы сегодняшний

день превратился во вчерашний! -- рычала третья.

-- Это что! -- сокрушалась старуха. -- Такую рожу он корчит у позорного

столба, а вот если бы взглянуть, какая у него будет на виселице!

-- Когда же большой колокол хватит тебя по башке и вгонит на сто футов

в землю, проклятый звонарь?

-- И этакий дьявол звонит к вечерне!

-- Ах ты, глухарь! Горбун кривоглазый! Чудовище!

-- Эта образина заставит выкинуть младенца лучше, чем все средства и

снадобья.

А оба школяра -- Жеан Мельник и Робен Пуспен -- распевали во всю глотку

старинную народную песню:

Висельнику -- веревка!

Уроду -- костер!

Оскорбления, брань, насмешки и камни так и сыпались на него со всех

сторон.

Квазимодо был глух, но зорок, а народная ярость выражалась на лицах не

менее ярко, чем в словах. К тому же удар камнем великолепно дополнял

значение каждой издевки.

Некоторое время он крепился. Но мало-помалу терпение, закалившееся под

плетью палача, стало сдавать и отступило перед этими комариными укусами. Так

астурийский бык, равнодушный к атакам пикадора, приходит в ярость от своры

собак и от бандерилий.

Он медленно, угрожающим взглядом обвел толпу. Но, крепко связанный по

рукам и ногам, он не мог одним лишь взглядом отогнать этих мух, впившихся в

его рану. И он заметался. От его бешеных рывков затрещало на брусьях старое

колесо позорного столба. Но все это повело к тому, что насмешки и

издевательства толпы только усилились.

Несчастный, подобно дикому зверю, посаженному на цепь и бессильному

перегрызть ошейник, внезапно успокоился. Только яростный вздох по временам

вздымал его грудь. Лицо его не выражало ни стыда, ни смущения. Он был

слишком чужд человеческому обществу и слишком близок к первобытному

состоянию, чтобы понимать, что такое стыд. Да и можно ли при таком уродстве

чувствовать позор своего положения? Но постепенно гнев, ненависть, отчаяние

стали медленно заволакивать его безобразное лицо тучей, все более и более

мрачной, все более насыщенной электричеством, которое тысячью молний

вспыхивало в глазу этого циклопа.

Туча на миг прояснилась при появлении священника, пробиравшегося сквозь

толпу верхом на муле. Как только несчастный осужденный еще издали заметил

мула и священника, лицо его смягчилось, ярость, искажавшая его черты,

уступила место странной улыбке, исполненной нежности, умиления и

неизъяснимой любви. По мере приближения священника эта улыбка становилась

все ярче, все отчетливее, все лучезарнее. Несчастный словно приветствовал

своего спасителя. Но в ту минуту, когда мул настолько приблизился к

позорному столбу, что всадник мог узнать осужденного, священник опустил

глаза, круто повернул назад и с такой силой пришпорил мула, словно спешил

избавиться от оскорбительных для него просьб, не испытывая ни малейшего

желания, чтобы его узнал и приветствовал горемыка, стоявший у позорного

столба.

Это был архидьякон Клод Фролло.

Мрачная туча снова надвинулась на лицо Квазимодо. Порой сквозь нее еще

пробивалась улыбка, но полная горечи, уныния и бесконечной скорби.

Время шло. Уже почти полтора часа стоял он тут, израненный,

истерзанный, осмеянный, забросанный камнями.

Вдруг он снова заметался, да так неистово, что сооружение, на котором

он стоял, дрогнуло; нарушив свое упорное молчание, он хриплым и яростным

голосом, похожим скорее на собачий лай, чем на голос человека, закричал,

покрывая шум и гиканье:

-- Пить!

Этот вопль отчаяния не только не возбудил сострадания, но вызвал прилив

веселости среди обступившего лестницу доброго парижского простонародья,

отличавшегося в ту пору не меньшей жестокостью и грубостью, чем страшное

племя бродяг, с которым мы уже познакомили читателя и которое, в сущности

говоря, представляло собой самые низы этого простонародья. Если кто из толпы

и поднимал голос, то лишь для того, чтобы поглумиться над его жаждой. Верно

и то, что Квазимодо был сейчас скорее смешон и отвратителен, чем жалок: по

его пылающему лицу струился пот, взор блуждал, на губах выступила пена

бешенства и муки, язык наполовину высунулся изо рта. Следует добавить, что

если бы даже и нашлась какая-нибудь добрая душа, какойнибудь сердобольный

горожанин или горожанка, пожелавшие принести воды несчастному, страдающему

существу, то в представлении окружающих гнусные ступени этого столба были

настолько связаны с бесчестием и позором, что одного этого предрассудка было

достаточно, чтобы оттолкнуть доброго самаритянина.

Подождав несколько минут. Квазимодо обвел толпу взором отчаяния и

повторил еще громче:

-- Пить!

И снова поднялся хохот.

-- На вот, пососи-ка! -- крикнул Робен Пуспен, бросая ему в лицо

намоченную в луже тряпку. -- Получай, мерзкий глухарь! Я у тебя в долгу!

Какая-то женщина швырнула ему камнем в голову:

-- Это отучит тебя будить нас по ночам твоим проклятым звоном!

-- Ну что, сынок, -- рычал паралитик, пытаясь достать его своим

костылем, -- будешь теперь наводить на нас порчу с башен Собора Богоматери?

-- Вот тебе чашка для питья! -- крикнул какой-то человек, запуская ему

в грудь разбитой кружкой -- Стоило тебе пройти мимо моей жены, когда она

была брюхата, и она родила ребенка о двух головах!

-- А моя кошка -- котенка о шести лапках! -- проверещала какая-то

старуха, бросая в него черепком.

-- Пить! -- в третий раз, задыхаясь, повторил Квазимодо.

И тут он увидел, что весь этот сброд расступился.

От толпы отделилась девушка в причудливом наряде. Ее сопровождала белая

козочка с позолоченными рожками. В руках у девушки был бубен.

Глаз Квазимодо засверкал. То была та самая цыганка, которую он прошлой

ночью пытался похитить: за этот проступок, как он теперь смутно догадывался,

он и нес наказание; это, впрочем, нисколько не соответствовало

действительности, ибо он терпел кару лишь за то, что имел несчастье, будучи

глухим, попасть к глухому судье. Он не сомневался, что девушка явилась сюда,

чтобы отомстить ему и, как и все, нанести удар.

И правда: он увидел, что она быстро поднимается по лестнице. Гнев и

досада душили его. Ему хотелось сокрушите позорный столб, и если бы молния,

которую метнул его взгляд, обладала смертоносной силой, то прежде чем

цыганка достигла площадки, она была бы испепелена.

Она молча приблизилась к осужденному, тщетно извивавшемуся в своих

путах, чтобы ускользнуть от нее, и, отстегнув от своего пояса флягу,

осторожно поднесла ее к пересохшим губам несчастного.

И тогда этот сухой, воспаленный глаз увлажнился, и крупная слеза

медленно покатилась по искаженному отчаянием безобразному лицу. Быть может,

то была первая слеза, которую этот горемыка пролил в своей жизни.

Казалось, он забыл, что хочет пить. От нетерпения цыганка сделала свою

обычную гримаску и, улыбаясь, прижала флягу к торчащим зубам Квазимодо.

Он пил большими глотками. Его мучила жажда.

Напившись, несчастный вытянул почерневшие губы, как бы желая поцеловать

прекрасную руку, оказавшую ему такую милость. Но девушка была настороже.

Она, видимо, не забыла еще о грубом нападении на нее минувшей ночью и

испуганно отдернула руку, словно ребенок, боящийся, что его укусит животное.

Квазимодо устремил на нее взгляд, полный упрека и невыразимой грусти.

Кого бы не тронуло зрелище красоты, свежести, невинности, очарования и

хрупкости, пришедшей в порыве милосердия на помощь воплощению несчастья,

уродства и злобы! У позорного столба это зрелище было величественным.

Даже толпа была им захвачена и принялась рукоплескать. "Слава! Слава!"

-- кричала она.

В эту минуту затворница из оконца своей норы увидела на площадке

позорного столба цыганку и крикнула ей свое зловещее:

-- Будь ты проклята, цыганское отродье! Проклята! Проклята!

^ V. Конец рассказа о лепешке

Эсмеральда побледнела и, пошатываясь, спустилась вниз. Голос затворницы

продолжал ее преследовать:

-- Слезай, слезай, египетская воровка! Все равно взойдешь!

-- Вретишница опять чудит, -- говорили в толпе, но ничего больше не

добавляли. Такие женщины внушали страх, и это делало их неприкосновенными. В

те времена остерегались нападать на тех, кто денно и нощно молился.

Настало время освободить Квазимодо. Его увели, и толпа тотчас же

разошлась.

У большого моста Майетта, возвращавшаяся домой со своими двумя

спутницами, внезапно остановилась:

-- Кстати, Эсташ, куда ты девал лепешку?

-- Матушка! -- ответил ребенок. -- Пока вы разговаривали с этой дамой,

что сидит в норе, прибежала большая собака и откусила кусок моей лепешки,

тогда и я откусил.

-- Как! -- воскликнула мать. -- Ты съел всю лепешку?

-- Матушка, это не я, это собака. Я не позволял, но она меня не

послушалась. Ну, тогда я тоже стал есть, вот и все.

-- Ужасный ребенок! -- ворча и улыбаясь сказала мать. -- Знаете,

Ударда, он один объедает все вишневое дерево на нашем дворе в Шарлеранже.

Недаром его дед говорит, что быть ему капитаном. Попробуй еще хоть раз,

Эсташ... Смотри ты у меня, увалень!

Blog

Виктор Гюго. Собор Парижской Богоматери

Содержание