Geum.ru

Шесть. Крошка сын к отцу пришёл, и спросила кроха: Папа – это хорошо, или Папа – плохо?

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   ...   17
берегись, чтобы [не обольстилось сердце твое и] не забыл ты Господа».

Но могли ли преемники клюнийцев не обольститься сверхдоходами, бурными потоками стекавшимся в казну? Могли ли они устоять перед искушением потратить хотя бы чуток на себя? Способны ли они были шаг за шагом не сменить своего хозяина, не перейти на службу к духу плоти? Вряд ли. Чтобы противостоять соблазну, всегда нужна была очень веская причина, а её, по всей видимости, не было.


…


Никакой страх наказания, никакое порицание, никакие «как же тебе не ай-яй-яй», не может убедить человека жить по-божески или по-совести, если он уверен, что Бога нет, а совесть - это предрассудок. Единственной настоящей причиной для человека, окоротить себя в собственных хотелках, может стать только убедительная идеология. А вот идеология-то, как раз, хромала на обе ноги. И исходя из этого, не смотря на все успехи, империя отцов-клюнийцев была обречена в итоге на полный крах, без внесения соответствующих идеологических корректив.

Противоречия, заложенные длительным упрощением и извращением христианского учения, да и самой идеей безусловного главенства папы, были слишком явными. И если уж где завелись черви противоречия, они обязательно обрушат любые конструкции и умопостроения, если от этих червяков-древоточцев срочно не избавиться. И нигде эти противоречия так хорошо не видны, как в образовательной сфере.

До сих пор для общеевропейских нужд хватало системы монастырских школ, созданной ещё по запросу Карла Великого, но теперь этого было явно не достаточно, и в связи с этим церкви пришлось поделиться монополией на образование. В не малой мере этому способствовала и непримиримость клюнийцев со светской властью.

Первым результатом этого противостояния стал университет в Болонье. Возникшая еще в XI веке высшая правовая городская (т.е. отделенная от церкви) школа в 1088 году получила статус университета. Создание этого университета было объявлено по воле и от имени императора Фридриха Барбароссы. Этот император многие годы провёл в противостоянии с церковью и неизбежно пришёл к логичному выводу, что свои кадры надо готовить самостоятельно. Т.е. создание первого университета стало, по сути, реакцией на непримиримую позицию клюнийцев в отношении светских властей. Чтобы иметь своих светских чиновников, светские государи были вынуждены основывать собственные учебные заведения, а то, что эти скупердяи разорялись на образование, говорит об очень серьёзной необходимости.

Если б позиция церковных реформаторов была более рациональной, то они сами могли б возглавить процесс возникновения университетов, но их непримиримость и нежелание считаться с мирской необходимостью ни в чём просто привела к тому, что самые насущные вопросы решались уже без их участия.

Университеты и школы после примера, поданного императором Фридрихом, стали появляться по всей Европе как грибы. Особенно много школ возникало в стремительно развивающихся городах, где нехватка ценных кадров стояла особенно остро. И вот эти школы отличались от церковных и программой, и контингентом.

Особенно много таких школ возникло в Северной Франции, ставшей с начала XII века одним из центров интеллектуального образования и где позднее образовался знаменитый Парижский университет. Эти школы возглавлялись людьми, утверждавшими приоритет разума и преклонявшимися перед античной философией. Впрочем, другой попросту не было, так как христианская философия давно уже была сведена к набору простейших лозунгов и вырванных из Библии цитат.

Наиболее известными школами были парижские школы Гильома Коншского и Пьера Абеляра. Собственно, сама церковь тоже в не меньшей степени нуждалась в образованных кадрах, и поначалу даже сохраняла некоторый контроль над процессом образования. Но это произошло исключительно естественно - просто изначально некому было преподавать, и преподавателями становились исключительно клирики. А уже в силу этого главой университета являлся местный епископ, который делегировал власть своему помощнику, называвшемуся канцлером. Но дух университетов был совершенно не монастырский, а потому конфликт был неизбежен.

В Париже канцлер практически утрачивает привилегию вручать лицензию, т. е. право на преподавание уже в 1213 году, и это право переходит к университетским мэтрам. А в 1219 году канцлер в связи со вступлением в университет монахов нищенствующих орденов попытался противостоять этому новшеству. Результатом было полное его поражение и утрата всех оставшихся у него прерогатив. Во время великой забастовки 1229-1231 годов университет выходит из-под юрисдикции епископа, а в 1301 году и канцлер перестает быть даже официальным главой школы.

Вообще борьба университетов с церковью - это очень серьёзный симптом. Ведь на самом деле, университетские деятели озвучивали снаружи лишь то, что нельзя было озвучить внутри церкви, из банальных опасений за собственный карьерный рост. Как это, например, случилось с Арнольдом Брешианским. Когда, получив сан священника, он прибыл в Брешию, то там он осмелился возглавить борьбу горожан против сеньора-епископа. И вот за это II Латеранским собором (1139) он был лишён должности и изгнан из Италии.

А ведь Арнольду даже не надо было быть каким-то особенным гением, он всего лишь озвучивал противоречия видные всем, именно поэтому его проповеди о том, что духовные лица не должны обладать богатствами и светской властью, находили огромное число благодарных слушателей. Он обвинял и папу, и епископов, и аббатов в роскоши, разврате, потакании грабежам и убийствам, и даже в симонии, с которой боролся сам папа.

А идеалом Арнольда Брешианского было якобы «первоначальное» христианство - бедная, но непорочная церковь. И это, конечно, был наивный идеализм, с которого во многом начинали те же отцы-клюнийцы. Такая мощная организация, как католическая церковь, просто не может быть бедной и непорочной. Она может быть менее порочной, чем светская власть, но, являясь финансовым фондом, она в любом случае будет вынуждена считаться всё с теми же плотскими законами при решении организационных и экономических вопросов, которых не может избегнуть ни одна сложная социальная структура. Разница будет лишь только в том, насколько люди, составляющие эту структуру, будут способны ограничить себя в пользу общей цели.

Вот этого Арнольд не понимал, и когда он указывал на одних клириков, сибаритов и невеж, и клеймил разом всю церковь, то тут же попадал в ловушку отрицания. Тут же шибко обижались другие клирики, аскетичные и образованные, голос которых стоил многого. Например, Бернар Клервосский. Такие деятели церкви как он, конечно, сами прекрасно видели весь спектр проблем, и полностью соглашались с тем, что клирик не должен злоупотреблять богатством, и сами являли образец для подражания. Но одновременно они видели и иную сторону проблемы. Они же прекрасно помнили, что бывает, если отдать всю власть светским упырям: всем этим Колоннам, Орсини, Теофилактам и прочей «благородной» нечисти. Да они тут же, не сходя с места, огранизуют очердную порнократию и начнут междуусобную грызню.

Кадровые проблемы, святые отцы, конечно же, осознавали и пытались их решать. Сам Бернар Клервосский в своё время писал такие вещи об одном из папских легатов: «Он похищал из церквей священные сосуды, раздавал духовные места молодым людям, красота которых давала понять всем окружающим, за какие именно «заслуги» они получали легатскую милость; он пролезал в женские монастыри и совершал там позорные вещи; со свойственной мне откровенностью я должен сказать, что вам, святейший отец, следует немедленно очистить дворец от тех гадов, которые в нем ютятся. Мне тяжело об этом писать, но приор монастыря Божья Гора настаивал, и я пишу все же меньше того, что известно всем и каждому».

Как видите, проблемы были огромные, и поэтому любую критику со стороны церковные деятели воспринимали очень болезненно. Эта критика была созвучна их собственным мыслям, и это бесило вдвойне, потому что она подрывала их собственный церковный авторитет, мешая решать всё те же проблемы. При этом ничего нельзя было сделать с самими критиками, поскольку вся эта критика стала результатом повышения уровня образования, а в университетах церковь нуждалась сама. Вот и получалось, что неизбежное развитие образования столь же неизбежно приводило церковь к серьёзной дилемме: налево пойдёшь - кадровые проблемы, направо пойдёшь - вопросами неприятными замучают.

Хотя кадровые проблемы - они вообще вечные. Но подозреваю, что их бы было меньше, если б в официальной идеологии существовало поменьше прорех и противоречий. Ведь в чём здесь штука-то? Функционирование церкви официально основывалось на учении Христа, но реальной основой являлся какой-то совершенно противоречивый догмат дополнительно отягощённый ворохом католического Предания, т.е. кипой всяческих папских документов, скопившихся за целую тысячу лет. Не удивительно, что в первую очередь был велик спрос на юристов, способных в этой путанице разобраться. Однако, все мы прекрасно знаем, где обитают после смерти адвокаты, не правда ли? А всё потому, что они не только в Предании, но и в Писании лазейки находят.

Раздутый церковный аппарат нуждался в большом числе образованных людей. Но чем серьёзнее образовательная подготовка человека, тем более он стоек к примитивной рекламе и пропаганде, к которой сводилась тогдашняя проповедь учения Христа (напомню, что именно за примитивизм критиковали гностики первых епископов). Образованный человек нуждается во всё более убедительных и доказательных пояснениях к идеологии. Но на практике подразумевалось, что идеология настолько истинна и очевидна, что клирико-манагеры будут блюсти законы по-любому.

По-любому же ничего не получалось, и происходили вещи совершенно обратные. Католический догмат к тому времени был уже настолько искажён и извращён как примитивизмом первых епископов, так и многочисленными последующими отнюдь не добросовестными правками, что доверять этой угрожающе шатающейся конструкции, лишенной всяческого обоснования, нормальный образованный человек попросту не мог. Пересмотр многих вопросов назревал. Наступала очередная эпоха ересей.

Собственно, об этом свидетельствует и появление «Фомы неверующего», Фомы Аквинского. В своих трудах он уделял большое внимание защите позиций церкви от еретических нападок, но делал он это перейдя уже на рациональные позиции, от которых давненько отказались многие святые отцы, предпочитая «верить в абсурдное». На самом деле Фому самого вынудили обратиться к тому рационализму, на котором и было изначально построено учение. И рационализм Аквинского стал единственно верной реакцией на рационализм еретиков. Так проштудировав, например, Аристотеля, Фома нашёл у того крайне интересные мысли. Например, вывод идеи существования Бога.

Есть такой основополагающий принцип - причинности. Одно всегда следует из чего-то другого. Что бы ни происходило в мире, это всегда становится лишь очередным звеном длнной-предлинной цепочки взаимосвязанных событий, которые как падающие доминошки толкают друг друга.

Вот, например, гордость и краса американской космической корпорации NASA космический корабль «Кеннеди». По бокам у него размещаются двигатели по 5 футов шириной. Почему именно 5 футов? Ну, конструкторы корабля, может, и хотели бы сделать эти двигатели еще шире и мощнее, но не смогли. Дело в том, что двигатели эти доставлялись по железной дороге, которая проходит по узкому туннелю. Расстояние между рельсами стандартное: 4 фута 8,5 дюйма, поэтому конструкторы могли сделать двигатели только шириной 5 футов. Но откуда же взялась эта цифра в 4 фута 8.5 дюйма?

Всё просто. Железную дорогу в США делали такую же, как и в Англии, а в Англии первые железнодорожные вагоны строго из технологических соображений делали по тому же принципу, что и трамвайные, а первые трамваи производились в Англии по образу и подобию конки. А длина оси конки составляла как раз 4 фута 8.5 дюйма! Но почему?

Англичане делали конки с тем расчетом, чтобы их оси попадали в колеи на английских дорогах, а расстояние между колеями в Англии как раз 4 фута 8.5 дюйма! Почему? Да просто дороги в Великобритании сделали ещё римляне, и вот у них длина оси стандартной колесницы или повозки равнялась... правильно, 4 футам 8.5 дюймам! Ну, вот теперь мы докопались, откуда взялся этот размер, но все же почему римлянам вздумалось делать свои колесницы с осями именно такой длины? Дело в том, что в колесницу или в повозку запрягали двух лошадей, а 4 фута 8.5 дюйма - это как раз размер двух лошадиных задниц.

Итак, в соответствии с принципом причинности, получается, что даже теперь, когда человек вышел в космос, его технические достижения напрямую связаны с размером лошадиной задницы 2000 лет назад. При этом, свет клином на колесницах, разумеется, не сошёлся. Ведь даже для среднего значения ширины двух лошадиных крупов в 4 фута и 8,5 дюймов найдётся ещё одна причина, а у той своя, и так до самого начала времён. И вот тут-то и возникает главный вопрос, а что там, собственно, в этом самом начале?

Впервые идея, размотать всю эту цепочку причин до самого первого звена, описана ещё у Аристотеля, но лично я не уверен, что именно он был самым первым на этом поприще. Тот же египетский атонизм тоже не мог появиться на пустом месте. Сей вопрос, скорее всего, был поднят в незапамятные времена и, кстати, не снят с повестки дня до сих пор.

Как возникло самое первое звено в цепи, да и было ли оно вообще? Что заставило первую доминошку упасть? Вот задав этот вопрос, все без исключения древние философы приходили к мысли о сотворенности мира. Ведь кто-то же должен был пнуть колесо истории, чтобы оно таки покатилось?! Что интересно, никак сей вывод опровергнуть неможно, и как бы ни пыжились господа атеисты, у них нет вообще никаких адекватных соображений по этому поводу.

Атеисты якобы сняли задачку с повестки дня, сделав вид, что у цепи нет концов вовсе. Но, замкнув, таким образом, первое и последнее звенья причин в виртуальной и не подвластной человеческому пониманию точке, именуемой бесконечностью, мы попросту получим кольцо, которое ровно так же - не понятно как - появилось всё целиком в бесконечном пространстве и времени, нарушив всю причинно-следственную логику нашего мира.

В этом и заключается главный парадокс нашего с Вами существования. И вот именно на этом самом месте очень многие мыслящие люди, садятся тихо на стул, говорят: «Оппа», и начинают понимать своё полное невежество. А кто-то даже в Бога верить начинает.

Впрочем, каждому своё. Лично же я предпочитаю просто брать пример с великих в оценке собственного знания. Как бы самоуверенно я порой не выглядел, но при оценке собственной правоты я всегда стараюсь следовать Сократу, который говорил, что единственное, что он знает, это лишь то, что он ничего не знает. Тоже самое, кстати, говорил Иисус, когда советовал нам всем быть как дети, которых, как известно, называют почемучками. Не становитесь дураками, оставайтесь детьми.

Так вот. Фома, в отличие от многих своих соратников по делу защиты церкви, прикинул, что с помощью мозгов можно сотворить много полезного даже для дела веры, и придумал несколько собственных, очень похожих на аристотелевское, доказательство существования Бога. Это было, конечно, круто, но сам факт, того, что некий теолог всерьёз озаботился подобным доказательством существования Бога, говорит о том, что в этом возникла серьёзная необходимость. Т.е. идиотский лозунг «верю, ибо абсурдно» наконец-то дал течь и шёл ко дну, пуская многочисленные пузыри.

Стремительный рост образовательных мощностей дал Европе не только Фому Аквинского, но и Альберта Великого, Пьера Абеляра, Арнольда Брешианского и множество других почемучек. Всем этим почемучкам надо было что-то отвечать, а ответить было просто нечего, и тогда они сами искали ответы. Вот тут-то и вскрывалось, что правды никто не знает в принципе. И абсолютная истина догмы становилась уже не столь асболютной. Ведь даже доказывая существование Бога, тот же Фома Аквинский никоим образом не доказывал, что официальная версия христианского учения есть единственно верная. Наоборот, проблема как раз была не в самом Боге, а именно в том догмате, автороство в котором Богу приписывалось.

Ведь, что такое догма? Догма - это, в сущности, просто господствующая теория; этакая Супертеория, накрепко овладевшая умами. И если взглянуть на вещи под таким углом, то разницы между тогдашним христианством и нынешней общей теорией относительности не будет никакой. Даже не так. Не между теориями нет разницы, а между их последователями.

Уже давно отмечено наблюдение, что современное научное сообщество стало напоминать религиозную организацию, а некоторые, называющие себя учёными и вовсе ведут себя неотличимо от инквизиторов Средневековья, например, на полном серьёзе заявляя, что общая теория относительности - это единственно верная и правильная теория. Нынешняя религия называется сциентизмом, и является идеологическим наследием догматического подхода к знанию и узаконивания противоречий, которые имели место в Средневековье. На самом деле, «Верю, ибо абсурдно» - столь же актуальный лозунг сегодня, как и восемь веков назад. Правда теперь, он звучит несколько иначе: «Верю, ибо научно». При этом научность определяется исключительно следованием узаконенным научным догматам, а всё остальное объявляется ересью.

Восемь веков назад, философский мир Европы раскололся ровно так же, и что более всего забавно, ровно по тому же поводу, что и теперь. В средневековой философии сражались реализм и номинализм. Реалисты доказывали, что объекты веры реально существуют, на что номиналисты резонно замечали, что все объекты, никакими объектами вовсе не являются, поскольку это всего лишь наименования ("nomia" - "имена"), и полагаться на них как на распоследнюю истину - верх самоуверенности. И вообще, никто даже понятия не имеет, что за всеми этими словами реально стоит.

Теперь, восемь веков спустя, спор оброс новыми подробностями, но свою глубинную сущность не поменял. Нынешние догматики - сциентисты - точно так же абсолютизируют свои объекты веры - научные знания, как и средневековые католические мудрецы «откровения» Библии. Теперь наука сама стала религией, и круг отрицаний замкнулся.

Думаю, главное общее место здесь в том, что, доказывая «реальность» существования объектов веры: ада и рая, благодати, первородного греха и прочей ерунды, средневековый реализм полностью отвечал интересам руководящей католической партии содинённых штатов Европы (здесь, наверное, положено поставить смайлик), и находил с ее стороны полную поддержку. Точно так же и в наше время, абсолютизируя научное «знание», можно подвести базу под любой бред, типа глобальной афёры с глобальным потеплением.

А ещё можно продвинуть на рынок какой-нибудь научный наворот типа ГМ-пшеницы, которая вообще не даёт урожая через пару поколений, и пахарь, которому сначала обещают невиданные урожаи, на самом деле попадает в абсолютную зависимость от транснациональной компании, продающей ему посевной материал.

В обоих случаях, великие комбинаторы всегда уверены в собственной гениальности, но в реальности же ими движет весьма краткосрочная логика - выгода сейчас, а расплата потом. А ведь правило бесплатного сыра в мышеловке касается не только обманутого пахаря, но в равной мере и главу транснациональной корпорации. Мошенники на самом деле столь же близоруки, как и их жертвы по одной простой причине - мошенники полностью зависят от своих жертв. В этом смысле, краткосрочная плотская логика - это источник самых дурацких решений человека. А расплата наступает всегда, хотя мы этого порой и не замечаем. Бывают, конечно, исключения, но это уже лотерея. И надо быть всё-таки немножко дураком, чтобы в лотерею играть серьёзно.

Столь же недальновидной и слепой всегда оказывается и противоположная мошенникам-атеистам мировоззренческая грань - фанатизм, порождённый безраздельной верой в обладание истиной. Когда вскрылись, например, очевидные противоречия в идеологии, клюнийская целеустремлённость и убеждённость в правильности и необходимости реформ естественно трансформировалась в совершенно самоубийственную гордыню. Наверное, вот в такие моменты и происходит смычка фанатиков духа и рабов плоти. Причём фанатики, вроде бы служители духа, становятся ещё более отвратительными существами, чем их безбожные и бездуховные коллеги.

Полагая безусловным собственное обладание истиной, фанатик не в состоянии распознать подмену самой истины. И получается такой психологический фокус, когда для человека истиной становится уже не сама истина, а лишь факт обладания ею. Подменить же «истину», как показывает практика, несложно. В итоге, фанатики становятся рабами рабов плоти. А в результате таких союзов на свет появляются самые настоящие чудовища, не хуже тех, что пришлось мочить Гераклу.

Например, инквизиция – последний аргумент заблудившейся в своих собственных противоречиях официальной Супертеории. Но заткнуть рот всем тем, кто осмеливается говорить, что морда лица пребывает в запачканном состоянии, конечно можно, однако, чище-то физиономия от этого не станет. При этом грязь будут видеть и те, кто помалкивает. А ведь именно от этих хитрых молчунов и исходит главная угроза.


…


Походы на восток, открыли Европе новые технологии и новые знания. Последовал бурный экономический рост, а население за время крестовых походов увеличилось аж вдвое. Рост населения вызвал концентрацию силы в городах, что тут же привело к обособлению их в самостоятельные единицы - началось коммунальное движение в Италии.

И это вполне логично. Повышенная концентрация людей на метре квадратном, в купе с ростом материальных соблазнов, приводит к усилению внутренних напряжений в обществе. Особенно, если это распределение благ происходит неравномерно. А уж в Средневековье такое неравенство было даже узаконено. Одним всё, а другим шиш, даже без масла - вот Вам и рост конфликтного потенциала. Единственное, что может отсрочить бунт в этой ситуации - это цементирующие свойства идеологии. Но опять же, если в этой идеологии нет изъянов.

В тогдашнем догмате изъянов было полно, причём проблема была даже не в самом догмате, а в тех самых молчунах, которые видят противоречия, но выводы свои оставляют при себе. А то, что соответствующие выводы были сделаны, всегда легко увидеть по реальным делам. Дела же как раз были таковы, что полностью не соответствовали произносимым словам. Остатки монахов-клюнийцев, продолжали ещё держать оборону и по инерции проповедовать нравственность и аскетизм, но растущие доходы церкви молча делали своё дело. За спинами честных проповедников творилось уже совершенное непотребство.

Летописец Урсберга отмечает, какими огромными финансовыми потоками руководил Рим; при этом даже человеческие пороки, становились источником обогащения, и папство не смущаясь черпало деньги из этого источника. Придумка с индульгенциями, родившаяся на заре крестовых походов, теперь становилась настоящим лэйблом католической корпорации: «Не религиозность и не чистота совести толкают людей к тебе, Рим, а совершенные преступления, желание искупить их и стремление путем денег выиграть какой-либо затянувшийся процесс», - писал английский историк Матью Пэрис (1197—1259). И он же с возмущением рассказывает, как аббат Сент-Албанса, имевший несчастье предстать перед папой Иннокентием III, не был выпущен из Латеранского дворца, пока не уплатил 100 марок. Аббат был вынужден сделать заем у папских ростовщиков: ему оставалось лишь утешаться тем, что прочие прелаты оказались в том же положении. Крайне интересно здесь упоминание о папских ростовщиках.

После еврейских погромов 1096 года рынок финансовых услуг оказался разрушен. Папство, ведя активную внешнюю политику, нуждалось в долгосрочном финансировании своих проектов. И не только крестовые походы нуждались в долгосрочных инвестициях - любой торговец, чтобы привести товар с Востока, нуждался в серьёзных инвестициях. Прекрасно понимая, что без ростовщиков всё-таки дело не пойдёт, но при этом не имея возможности прямо заниматься этим безбожным делом в силу религиозного запрета, папы логично решили просто взять финансовый рынок под свой контроль, благо, любого неугодного ростовщика в любой момент можно было обвинить в ереси, иудаизме, да и вообще в чём угодно.

Это был очень удобно. С одной стороны Римская церковь прямо не нарушала собственных же законов, а с другой железной хваткой держала за горло всю финансовую братию. Так понтифики получали от «своих» ростовщиков займы под символические процентные ставки, предоставляя этим ростовщикам свою защиту. И защита сия была явным доказательством того, что интересы ростовщического капитала становились далеко не чуждыми самой церкви, которая все явственнее обнажала свою сущность финансовой корпорации. Дело доходило до того, что, преследованиям со стороны высших эшелонов церковной иерархии подвергались даже епископы и аббаты, которые оказывались неаккуратными плательщиками ростовщиков. Папство заставляло их вносить заимодавцам высокие проценты, хотя это и запрещалось каноническими законами.

Окончательно же убедившись в прибыльности ростовщических дел, римская курия вскоре сама превратилась в банкирскую контору, оплачивала и переучитывала разные денежные бумаги и участвовала во многих денежных и торговых операциях. Плотская сущность корпорации уверенно брала верх над неубедительными монахами-плотеистязателями. Пока одни честно постились, другие полностью отдавались духу предпринимательства. Т.е. просто давали волю своей ничем не ограниченной алчности.

После третьего крестового похода папство стало всё чаще вводить специальные крестовые налоги, однако чем больше вводилось таких налогов, тем меньше их доходило до финансирования собственно самих походов. Всё больше оседало в карманах тех самых молчунов, об одном из которых писал святой Бернард понтифику.

А маразм на почве жадности крепчал и проявлялся во всё более причудливых формах. Римская церковь совершенно открыто брала курс на монетизацию своего идеологического капитала, а у руля корпорации монахов-идеологов всё чаще подменяли маркетологи в купе с юристами. Как итог, на рынке духовных услуг стали появляться всё более изощрённые и немыслимые продукты.

И индульгенции были только первыми цветочками. В поисках новых источников финансирования папство отняло у епископов право эпитимии (наложение на исповедующегося «добровольного» наказания). Правильнее, эпитимия была превращена в обычную денежную повинность. Папская канцелярия брала на особый учет подобных штрафников, вела с ними переписку, торговалась и тщательно регистрировала имена преступников на случай рецидива, наказуемого особенно высоким штрафом. Оно, конечно, понятно, что поначалу это дело рассматривалось как выбивание клина клином, т.е. за алчность вполне логично было наказывать копейкой.

Звучит разумно. Да только будущность любого благого начинания в условиях иммунитета к идеологии со стороны исполнителей предсказывать особо не надо. А тут ведь такие гешефты пошли, что и святой оскоромится, что уж говорить о папах-юристах, для которых закон, что дышло.

Начиная с Иннокентия III (1198 – 1216) папы-адвокаты пошли косяками. Сам он закончил уже знакомый нам юридический факультет в Болонье. Там же обучался Григорий IX (1227 – 1241). Папа Иннокентий IV (1243 – 1254) тоже считался крупнейшим юристом своего времени. Бонифаций VIII изучал каноническое и гражданское право в Тоди, Сполето и Париже. Ги Фукольди, будущий папа Климент IV (1265 – 1268), некоторое время был рыцарем и участвовал в военных походах, но увлекся юриспруденцией, и именно это увлечение привело его в последствии на папский престол.

Столь мощная команда адвокатов с лёгкостью придумывала юридически выверенные объяснения для любых заворотов папской политики. Никакая светская власть не в состоянии была противопоставить что бы то ни было грандиозному папскому юридическому монументу, каким стал «Корпус канонического права», собравший сильнейшие аргументы в защиту тезиса о гегемонии папства и о подчинении ему императорской власти. Рим не только присвоил себе право толкования канонов, но и поставил себя выше церковного собора.

Стремительно развивалась практика диспенсации – право отмены церковных запрещений по личному усмотрению понтифика. Т.е. теперь папы-юристы объявили себя, ни больше, ни меньше, единственным источником права и высшим законодательным органом христианского мира.

Параллельно с этим папство присвоило себе право раздачи бенефициев (доходных церковных должностей). При этом вовсе не требовалось, чтобы лицо, получившее тот или иной бенефиций, действительно выполняло связанные с этим церковные обязанности: бенефициат мог даже не являться в свой приход. Такая практика раздачи понтификом бенефициев вскоре приняла столь серьёзные размеры, что непродвинутая часть духовенства приходила просто в ужас, тщетно указывая, что нарушается постановление об обязательном пребывании духовного лица на месте его службы в течение шести месяцев. Но их голос был слаб супротив мощной команды римских юристов, а потому всё было как в басне Крылова: а Васька слушает, да ест.

Особое негодование вызывала раздача бенефициев фаворитам и родственникам папы. На что в ответ заявлялось, что «справедливо предоставлять своим родным те преимущества, в которых не отказывается даже чужим». И трудно было ждать ответа иного. В условиях неработающих моральных сдержек и идеологических противовесов, любой руководитель будет стремиться окружить себя лояльными и проверенными людьми. Самыми лояльными, как правило, считаются собственные дети. Конечно, у пап в связи с целибатом собственных детей быть не могло, но выход нашёлся – в дело пошли племянники.

Папа Иннокентий III приходился племянником папе Клименту III. Григорий IX был племянником уже самого Иннокентия, а оба они происходили из рода графов Сеньи. Папа Целестин IV, сменивший Григория был племянником папы Урбана III. Затем папой снова стал граф Сеньи, и снова племянник, но теперь уже Григория IX, Александр IV.

А ведь племянников у пап могло быть много, и никого нельзя было обидеть. Родня же всё-таки! Чтобы иметь запасные должности для раздачи, Гонорий III (1216 – 1227) предписал церквам и монастырям держать для непредвиденных случаев часть бенефициев в распоряжении папы, причем использование поступлений от этих бенефициев зависело всецело от римской курии. Действительно, стоило лишь понтифику примерить тиару, как его свита тут же вынужденно распухала от многочисленных детей сестёр, братьев, кузин и кузенов, о которых папа и думать-то забыл.

Отказать милым племяшам могли далеко не все, и понять это можно. Единственным понтификом, который проявил похвальную жёсткость в этом вопросе, оказался бывший вояка Климент IV. Он оказался ярым противником кумовства и первым же декретом запретил своим родственникам являться в курию и добиваться каких-либо привилегий. Потенциальным женихам своих дочерей он заявил, что те являются детьми Ги Фуко, а не Климента IV, и не стоит им рассчитывать на богатое приданое. В итоге девушки предпочли уйти в монастырь и прикинуться монашками.

Но подобные вспышки честности в курии уже не могли изменить общего хода событий. Церковь стремительно растрачивала свой кредит доверия в обмен на бюджетные поступления, которые уходили не на дело, а на потребление. Вот тут и начал сказываться повсеместный рост образовательных мощностей, когда всё больше становилось грамотных людей, способных прочесть исходники религиозных текстов самостоятельно и сравнить их с окружающей действительностью.


…


Неудивительно, что именно особенно богатевшие и набиравшие силу города становились очагами назревавшего бунта против правящей церкви. Как раз одним из последствий роста благосостояния горожан стало то, что читать теперь учились и зажиточные купцы с ремесленниками, которые тут же во множестве становились ересиархами.

Показательно, что самое сильное брожение умов возникло в самых богатых районах тогдашней Европы - Северной Италии и Южной Франции. В сущности, тогда это была центральная общеевропейская фабрика, дополнительно богатевшая на восточной торговле и особенно на госзаказах. Огромные доходы Рима, оставались в итоге в карманах ремесленников, купцов и ростовщиков Флоренции, Милана, Генуи, Венеции, Сиены и пр.

В итоге местная публика была куда как образованнее, чем в среднем по Европе, а потому и почва для бунта была куда как более благодатной. Именно здесь особо буйно произрастали различные ереси, такие как катарская, проповедовавшая в числе прочего и возврат к первобытному аскетичному христианству. И проповедь, требовавшая отказа церкви от материальных благ, находила большой отклик.

Вот что пишет современник событий Монета из Кремоны: «Среди бедняков было много таких, которые умирали с голоду и которых приводили в ужас и возмущение несметные богатства церкви. С напряженным вниманием и с внутренним волнением слушали они слово божье, исходившее из уст еретиков, требовавших отказа церкви от мирских наслаждений и возврата к временам, когда бедность считалась величайшей добродетелью. Что же удивительного в том, что городская голь шла в секту катаров и другие еретические секты и пополняла их ряды свежими силами?».

Но не только голытьба шла за катарами. Всё было гораздо серьёзнее. Катарская ересь и подобные ей были порой слишком убедительными, и к катарам, что переводится с греческого как «чистые» или «совершенные» (почти как ессеи), прислушивались равно князья и богатые купцы, а не только беднота. Катаров ещё называли альбигойцами - поскольку одним из основных их центров стал город Альби. Сами же катары называли себя добрыми людьми.

На самом деле, многое к чему пришли катары, было созвучно с тем, к чему пришёл в своём анализе Евангелий и Лев Толстой, что, кстати, неудивительно, так как они пользовались одним и тем же источником. В части идеи непротивления злу они вообще говорили одно и то же. Мирная проповедь «совершенных», которые отрицали всякое насилие и строго следовали заповеди «не убий», быстро завоёвывала сотни тысяч сторонников. Катарские общины возникали в Альби, Тулузе, Нарбонне, Каркассоне, Перпиньяне, Фуа, а в итоге практически во всех городах и селах Лангедока. Сам граф Раймунд VI Тулузский, которого называли «королем Лангедока», поддерживал катаров. В известном смысле это была своеобразная репитиция протестантства, но катары были куда как более последовательны в своём следовании собственному же учению. По крайней мере, если уж кого и называть-то евангелистами, так это именно их. Катары прекрасно видели все противоречия Ветхого и Нового Заветов и с ходу отвергали кровавые левитские сказки. Однако, исходя из противоречий Ветхого и Нового Заветов катары делали очень знакомый вывод о том, что богов-то оказывается два. Ветхозаветный Бог в их представлении - ни кто иной, как бог гнева, «бог века сего или князь мира сего», злое начало, тот самый дурак Саклас из евангелия для Иуды, который создал человеческую плоть.

Чтобы вернее ввести людей в заблуждение и отвратить от спасительного пути духа, он заставил их поклоняться себе. Доводом в пользу того, что Ветхий Завет инспирирован «князем мира сего», катары считали изобилие в нём жестокости и чрезмерное внимание к плотской стороне бытия. Напротив, некоторые книги пророков пользовались у катаров большим почитанием – а именно те, которые явно говорят не о мстительном и ревнивом Боге Израиля, а о Боге благом и духовном, которого и должен был явить людям Христос. И вот царство этого светлого Бога находится за пределами этого мира. Собственно, все книги, написанные катарами и известные нам, основываются на выражении «царство Мое не от мира сего».

Основывая свою философию на таком наивном, на первый взгляд, рассуждении, катары на самом деле оказывались куда как ближе к первоначальной философии Иисуса, нежели многочисленные поколения официальных церковных мыслителей. Вместе с гностической космогонией, катары всё-таки возвращали к жизни нечто, давно убитое официальной догмой. И что самое важное, проанализировав Евангелия, катары заново открыли дуализм его учения. Рассуждение Иисуса в пустыне – это очевидно дуалистическая философия. Похожим образом, дуализм катаров предполагал независимость корней добра и зла по отношению друг к другу, что впервые было выражено ещё в Логике Аристотеля: «Противоположные принципы являются противоположностями», из чего должно было следовать, что добро и зло, являющиеся противоположностями, происходят от противоположных принципов.

В связи с таким дуалистическим видением мира, катары, отказываясь приписывать Богу ответственность за бардак и неустроенность нашего материального мира, проповедовали Царство Божье не от «мира сего, который во зле лежит», согласно определению евангелиста Иоанна. Именно в этом мире они видели единственно возможный ад - ад преходящий, который, в конце времен, придет к своему концу, не имея ничего общего ни с вечностью, ни с Богом, ни с его благим творением. При этом ничто видимое не могло, с точки зрения катаров, свидетельствовать о Боге или быть священным символом, ни крест, ни голубка. В итоге, они не строили ни храмов, ни часовен, и практиковали отправление культов и проповеди в домах близких людей, под сенью пещеры, в таверне, на лесной поляне, утверждая, что единственной Церковью Божьей является сердце человека.

Очевидно, катары совершили именно то усилие в познании Бога, о котором говорил сам Иисус. И это было именно то, от чего официальная церковь открыто отказалась, заявив, что верит в абсурдное. Каким бы бредом в итоге не оказывалась формулировка вероисповедания, ссылка на этот лозунг должна была снимать все противоречия. И снимала, в принципе, пока почемучек не развелось слишком много.

Основополагающим камнем в фундаменте официального объяснения стало понятие первородного греха. Подразумевалось, что человек просто не способен преодолеть голос своей плоти (что сами же монахи опровергали сто тыщ миллионов раз), а значит, он грешен по умолчанию. Но тогда возникал вопрос, как теперь спасать душу, если человек по жизни грешник? Тут-то и приходилось считать, что Иисус пришёл в этот мир, чтобы лично спасти всех грешников.

Церковь же в этом случае становилась официальным секретариатом Бога на земле и занималась спасением заблудших душ. А задача христианина теперь сводилась к соблюдению свода правил и предписаний, что уже сильно попахивало иудаизмом – не хватало только постулата о богоизбранности европейского народа.

Такая интерпретация учения была очень удобна и для церкви и для большинства прихожан, поскольку церковь получала обоснование своего льготного существования, а прихожане избавлялись от ненужной им рефлексии и усилий. Правда, некоторые, развив эту логику, приходили к выводу, что теперь о душе вообще не надо заботиться. О душе-то теперь заботился священник, который, кстати, тоже мог не заботится о собственной, ибо был священником.

Удобно? Конечно! Но какое это всё имеет отношение к учению Христа, лично мне не понятно. Усилие, братцы, кровь, пот и слёзы, а не удобства и комфорт завещал нам Иисус: «Не думайте, что я принес мир на землю, не мир я принес, но раздор. Я пришел сбросить огонь на землю. И как желаю, чтобы он разгорелся».

Противоречия, вызванные первоначальными искажениями и упрощениями учения, официальная церковь веками пыталась узаконить, как данные в божественном откровении и человеческому разуму неподвластные. Катары же вытащили весь этот абсурд на свет божий и попытались его препарировать.

Показательно, что они тоже отмели в сторону байку про первородный грех и тут же получили абсолютно иную картинку. Самым важным и честным следствием стало понимание ненужности церкви, как посредника между человеком и Богом, и её роль сводилась лишь к экспертной и обрядной функции «совершенных». Участие же церкви в мирских делах становилось просто немыслимым.

Так катары пришли к абсолютно верному выводу, что церковь не должна вмешиваться в мирские проблемы, и должна заниматься исключительно духовными вопросами, тем самым, выделив основополагающее логическое противоречие существования папства. А развивая свою логику дальше, катары, например, отвергли действенность церковных таинств, если совершающий их священник находится в состоянии греха. Что разом воскрешало очень многие ереси, осуждённые в своё время далеко не аскетичными епископами-сенаторами Древнего Рима в IV и V веках, когда и встал впервые вопрос по поводу «облико морале» римских священнослужителей.

Сбросив оковы абсурда тоталитарных догм, катары получили возможность взглянуть на всю конструкцию со стороны. И то что они видели, не вызывало у них никакого уважения. Катары совершенно не стеснялись, когда высмеивали католические обряды и суеверия. Вот, к примеру, такая фраза из проповеди катарянина Пейре Отье, чудом сохранившейся в архивах инквизиции: «Это не Бог дает такой прекрасный урожай, а унавоживание земли». Или вот ещё: «Зачем ты простираешься перед этой статуей? Разве ты забыл, что это человек взял кусок дерева и вырезал ее с помощью железных орудий?» Очень уместно тут вспомнить про статуи Исиды с младенцем Гором, которые почитались как образы Богоматери.

Что можно было возразить на такое? По сути вопроса – ничего. В катарскую веру люди обращались тысячами: и стар, и млад, и крестьяне и феодалы. Ещё Бернар Клервосский сетовал на «ужасные оскорбления», которые окситанская (южнофранцузская) аристократия наносила посланникам папы. По его собственным словам, церкви опустели, а в Верфее (замок в Альбижуа) даже не нашлось никого, кто пожелал бы послушать его проповедь. Катарский дуализм становился официальным вероучением Юга Франции, легко вытесняя католическую церковь повсюду, где появлялись катарские проповедники. Из Лангедока проповеди катаров распространялись в городах Шампани, Германии, Фландрии. Я уже не говорю про Северную Италию, где и без катаров бурлило и булькало.

Катары стали кошмарным сном Римской церкви. Учению о том, что Рим не нужен, сам Рим должен был что-то противопоставить. Но когда папа Иннокентий III направил в Тулузу одного из самых фанатичных и красноречивых проповедников католической церкви - испанского монаха Доминика Гусмана, катары просто подняли его на смех. И выбор оставался очень простой: либо репрессии, либо углубление реформ.

Вот так на свет и появился монстр, за создание которого, «пресвятой» Римской церкви не отмыться НИ-КОГ-ДА. Конечно, если взглянуть на учение катаров глазами правоверного католика, то все эти история про двух демиургов и два параллельных мира действительно напоминала уж тыщу лет как отлученную гностическую ересь, а, скорее всего, ею и являлась. Среди крестоносцев было много южнофранцузских рыцарей. И они могли привезти домой много интересных рукописей, которые сохранялись от излишнего рвения католиков на Востоке. И вот из этих рукописей катары могли всякого набраться.

Но одновременно с этим, факт того, что папство в споре с катарами прибегло к созданию инквизиции, говорит о том, что Рим уже не мог ничего однозначно возразить по философскому существу вопроса. Так часто бывает, когда один из спорщиков, видя, что его аргументация не достаточно убедительна, но при этом он очень не высокого мнения о сопернике, попросту выплёскивает в лицо оппоненту, подвернувшийся под руку стакан воды. В нашем случае, один из участников схватился за меч.

Сие, разумеется, не прошло незаметно для молчунов – они свои выводы сделали. И что это были за выводы догадаться не трудно, ведь даже сами палачи-инквизиторы были терзаемы сомнениями. Еретики упрямо горели на кострах, своим поведением больше напоминая ранних христиан, нежели колдунов и демонов. В 1143 году рейнский монах Эвервин де Стейнфельд даже послал настоящий призыв о помощи к самому Бернару Клервосскому. Он пишет о том, что местные катары, которых поймали и осудили в Кёльне, переносили муки огня со стойкостью первых христианских мучеников, и это вызвало большое беспокойство и ропот среди народа и клириков, присутствовавших при казни.

И эти роптания были ещё цветочками. Порой инквизиторы и ягодки собирали. Когда под предлогом, что в городе Орвието будто бы выбирают должностных лиц из еретических сект, папа Иннокентий III наложил на город интердикт, запретив в нем богослужение, то это не произвело никакого впечатления на горожан. Тогда туда был отправлен легат, который разрушил несколько домов, казнил не мало людей и подверг публичной порке всех «еретиков», публично раскаявшихся и спасшихся таким образом от верной смерти. В итоге, ожесточенные орвиетцы просто убили папского агента. При этом, фанатик-людоед был объявлен мучеником и чудотворцем по совместительству.

Другая история связана с Конрадом Марбургским – первым инквизитором Германии. Этому скромному немецкому монашку принадлежат слова: «Я сжёг бы сто невинных, если бы среди них нашёлся хотя бы один виновный». Он настолько прославился своей жестокостью и беспощадностью по отношению к еретикам, что ему даже был сделан выговор за излишнее усердие на специальном сейме в Майнце. Так вот этого отмороженного деятеля успокоили не холопы какие, а самые, что ни на есть аристократы. На обратном пути из Майнца Конрад был убит несколькими рыцарями.

И таких случаев было превеликое множество. Инквизиция была не просто жестока, это было больше похоже на какую-то садистскую патологию, психическое расстройство, вызванное, например, постоянным недоеданием или нескончаемой практикой умерщвления плоти, которые почитались за истинное благочестие, но зачастую просто разрушали психику. Неудивительно, что господ инквизиторов не спасала даже охрана, приставленная к ним.

Ожесточение церкви можно объяснить и тем, что логические построения еретиков были с одной стороны не пробиваемы для римских теоретиков, но при этом внешняя обёртка ересей, как это было с катарской космогонией, действовала на догматиков как тряпка в руках тореадора на быка. Думаю, не многие могут похвастать, что им незнакомо это, прямо скажем, недостойное ощущение, когда чувствуешь, что оппонент-то во многом прав, и при этом всё равно хочется оторвать ему голову.

И как это бывает и в жизни, если даёшь волю эмоциям и переходишь к подобным действиям, то автоматически теряешь авторитет и уважение людей посерьёзнее. Так как фанатиками является не самая значительная часть народонаселения, создание инквизиции сослужило Риму в итоге очень дурную службу. Всё те же хитрые молчуны не выступали против догмы открыто, при этом теперь ни в грош её не ставили.