Geum.ru

Виктор Топоров Катехизис молодого капиталиста

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
Виктор Топоров


Катехизис молодого капиталиста


«Литературные кубики» можно поздравить еще до выхода в свет: положительный тренд налицо. Второй номер (при всех огрехах, о которых - дальше) заметно лучше первого: и качеством основной массы текстов, и, главное, концептуально. Я имею в виду «мышление номером периодического издания как единым текстом», - а это заветная мечта каждого издателя, - а также на сей раз куда продуктивнее выдержанные пропорции между работой и баловством, профессионализмом и праздностью, стихами и прозой, сухим рацио и разудалым эмоцио. Наконец, как выражались в европейскую старину, - между имитацией и инвенцией, то есть между умелым (или не очень) подражанием с одной стороны и оригинальным творчеством и/или мышлением с другой.


Имитация преобладает, чтобы не сказать господствует на страницах, отведенных под поэзию, - так бывает, впрочем, всегда и всюду, - но самих этих страниц отрадно мало. Стихотворцы наши имеют обыкновение писать, - а журналы, соотвественно, – печатать, - циклами («Творчество мое распадается на месячные циклы», - любит объявлять на публичных чтениях небезызвестная поэтесса, неизменно потешая тем самым аудиторию); при этом, основная часть пиес того или иного цикла – не более чем прослойка, не более чем словесная руда, - и печатать нужно (если нужно) в лучшем случае одно стихотворение из дюжины. В «Кубиках» к этому выводу пришли де факто со второй попытки. А ведь в таких количествах – да еще при отборе по общему для всего номера тематическому принципу – удобочитаем оказывается и Дмитрий Легеза: не столько дилетант или бездарь, сколько эпигон, поскольку за каждым его опусом, пусть и неплохим per ce, маячит оригинал, «в траве терзается образчик», по слову Пастернака, «Шекспир» которого послужил образцом и для одного из стихотворений Легезы. То же самое относится и к стихам единственной на весь альманах поэтессы: подражательно, но недурственно..


Поэзия, вообще-то, как справедливо заметил один из уже процитированных мною классиков, - езда в незнаемое. Мы ждем от каждого стихотворения новой интонации, небывалых образов, свежих рифм и прочих оригинальных подходов и решений, ждем эксклюзивных творческих ноу-хау, причем желательно двух и более в одном флаконе. В отсутствие чего сочинение стихов по чужому авторскому или по затертому до анонимной безхозности лекалу превращается в караоке. Что и имеет место в действительности. В «Кубиках» на сей раз звучит вполне кондиционное караоке – и звучит урывками, звучит короткими «музыкальными вставками», которые можно перетерпеть без содрогания, - но это именно караоке, - и льстить себя надеждами на большее, право же, не стоит.


И все же, редакция совершила тяжелую ошибку, приняв к публикации стихи Александра Кушнера (а на практике, разумеется, еще и упросив их автора «дать что-нибудь по интересующей нас теме»). Он даже не эпигон (хотя и эпигон тоже), а профессиональный строчкогон, десятилетиями – причем в последние десятилетия, начиная этак с 1970-х, всё хуже и хуже – выпевающий унылое караоке единственно во исполнение высмеянного все тем же Маяковским принципа: «Говоря грубо, за строчку – рубль» - и вот так, клюя по зернышку, постепенно обходящий весь двор… Кушнер пишет не потому, что испытывает поэтическое вдохновение (похоже, он даже не знает, что это такое), а потому что хочет эти самые рубли (и желательно – американские) зарабатывать, а ничем другим он делать этого не умеет. Пишет так: берет банальную фразу (чаще всего не мысль даже, а какое-нибудь бытовое впечатление, вроде поломки велосипеда или просмотра американского фильма «Стрекоза») – и раскатывает ее на несколько плохоньких во всех смыслах четверостиший. После чего пристраивает стихи в три-четыре места сразу: платят везде гроши, но в итоге набегает прилично.


К тому же, товарищи по несчастью «родиться в России без ума и таланта», образующие хоть и дряхлеющую, но все еще довольно могущественную литературную мафию, организуют для него все мыслимые и немыслимые премии – Государственную, две (разные) Пушкинские, «Поэта», «Пальмиру» и т.д. – и, выдавая семидесятилетнюю посредственность за бывшего соперника и нынешнего преемника Бродского, тянут ее чуть ли не на Нобелевку. При этом собственные сборники Кушнера выходят тиражом в 200 экземпляров – да и тех никто не берет, а печатают его и осыпают премиями не менее отстойные, чем он сам, «толстые» журналы.


Особенно смешно в этом контексте помещенное в «Кубиках» стихотворение о преимуществах небесных благ (то есть поэзии) перед земными: говоря грубо, о преимуществе строчки перед рублем... И, разумеется, кушнеровский «буддизм», который, не поленись поэт прочитать Вебера, непременно обернулся бы – причем, в ту же бисову силу – приблизительно пересказанным протестантизмом.


Проза во вторых «Кубиках» разнообразна и доброкачественна, хотя не лишена (за одним-единственным исключением) общего недостатка: она вынута из авторских «запасников» с опозданием в несколько лет и поэтому не больно-то вписывается в нынешнюю литературную панораму. Меж тем, альманах (как и журналы) – временник, - и острая связь с современностью, с обжигающей современностью, самим типом издания декларированная, тем самым оказывается не выдержана.


Повесть «Сибирский послушник», представляющая собой, разумеется, парафраз всего на свете – и романа «1984» Оруэлла прежде всего, - весьма прилично (а может быть, и просто отлично) написана, но ее пародийный пафос безнадежно устарел: сколько ни показывай «Сибирского цирюльника» по ящику, киноклассикой он не стал и уже не станет, - и запомнился исключительно рекордным (на тот момент) бюджетом, ведрами черной икры, старым пидером в роли юного кадета и слоганом: «Он русский, и это многое объясняет»… Вот кинофильм «Чапаев» - это классика, и роману Пелевина «Чапаев и Пустота» суждена поэтому – при прочих его незаурядных достоинствах – долгая жизнь; тогда как «Послушник» - в своей пародийной ипостасти – был бы, возможно, дорог, как яичко к Христову дню, - а сейчас, всего пять лет спустя, она просто-напросто провисает. Полагаю, талантливому писателю стоило бы переписать повесть заново, уточнив объект сатиры (имею в виду не столько даже РПЦ как таковую, сколько всевозрастающие претензии РПЦ на духовное окормление всего Государства Российского и всех проживающих в нем языков; но к этой теме нам еще предстоит вернуться) и минимизировав, а то и вовсе убрав «антицирюльничество». Никита Михалков сам по себе – превосходный объект для сатиры, хотя, разумеется, и не главный, - а вот «Цирюльник», извините, - уже нет.


Да и чрезмерно многословный рассказ Фурты был бы хорош в 1999 году – к шабашу пушкинского юбилея. То есть хорош бы он не был и тогда, но был бы, по меньшей мере, уместен. Авгиевы конюшни пушкинианы (частично очищенные разве что Хармсом) принято заваливать свежим продуктом к той или иной круглой дате; в отсутствие же временной привязки сочинения из разряда «Пупкин о Пушкине» вызывают еще большее недоумение и раздражение: куда конь с копытом, туда и рак с клешней; где имение, где наводнение; и т.д… К тому же, пресловутая пушкинская амбивалентность, подробно описанная почему-то исключительно на примере двойной – вдохновенно-лирической и похабно-матерной – трактовке чудного мгновенья, безусловно распространяется и на религиозность автора кощунственной «Гаврилииады», сусально воспетую «нашими новыми христианами» как глубочайшая, искренняя и безупречная. Безупречный христианин-вольтерьянец – такой орешек не по зубам не только Фурте! Но и ему тоже.


«Горящая соль» хороша, смешна, обаятельна, больше того – оригинальна по замыслу, хотя и несколько неряшлива по исполнению, - и тоже, увы, устарела на добрые пять-десять лет. Что, впрочем, вычитывается и высчитывается прямо из текста: думские выборы по одномандатному округу, Брынцалов, агонизирующая армия, ворующая по мелкой кинопромышленность, и многое другое. Сегодняшняя социология и арт-критика подмечают любопытный феномен: девяностые годы провалились в общественном сознании в черную дыру; никто не хочет, да и не может ничего вспомнить, а главное, эти воспоминания – вроде бы по еще не остывшим следам – ровным счетом никому не интересны. Как в недавнем прошлом главный редактор издательства могу, в свою очередь, засвидетельствовать: любое прозаическое произведение про девяностые (в отличие от восьмидесятых и даже семидесятых), не обладай оно выдающимися художественными достоинствами (чего у Игоря Шумейко все же нет), было бы отвергнуто без колебаний. В конкретном случае с Шумейко – не без сожалений, но без колебаний тем не менее.


А вот рассказы Авдотьи Смирновой – особенно про Ильина – удача блестящая. И автора (сборник сценариев которого я только что прочитал и представил столичной публике), и редакции. Смирнова пишет несколько небрежно стилистически (что и отмечено в «Судилище»), но это небрежность подлинного виртуоза. Не слишком вроде бы образованная, Смирнова, судя по ее текстам, на интуитивном уровне улавливает разницу между трансцендентным и трансцендентальным, - и главное, умеет выписать – или, вернее, выпеть - это различие чисто художественными средствами. Три ее рассказа, – наряду и наравне с мемориальным очерком Павла Крусанова о Викторе Цое – украшение альманаха.


Здесь самое время поговорить о «Судилищах»: они тоже стали лучше, изощреннее и внутренне логичнее по сравнению с первым номером, их неявная пародийность существенно пошла на убыль. И все же анонимный критик чересчур увлекается до известного предела набранным риторическим мастерством – и делает это в ущерб эмоциональному тонусу высказываний. То есть (при заведомо игровом характере самих «судилищ») все «за» и «против» выглядят не как выстраданные любовь и ненависть, испытывать которые литературному критику в высшей степени желательно, а как условная установка «от редакции»: слушай, старик, мне нужна хвалебная (или, наоборот, разносная) рецензия на эту книгу! А писать надо – разносные, например, рецензии – так, чтобы читатель невольно вздрагивал: «О господи, за что он так его ненавидит?!»


Последний раздел альманаха наиболее интересен и, вместе с тем, наиболее труден для рецензирования. Не потому, что там сказано нечто особо важное, выдающееся или, наоборот, вопиющее (хотя в общем-то не без этого), а потому, что развернутый анализ выступлений участников дискуссии неизбежно превратился бы в одно из них – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ограничусь поэтому несколькими замечаниями, так сказать, по касательной.

  1. В споре неофита с адептами симпатия, естественно, на стороне неофита – ищущего (по Ницше) в отличие от нашедших. Тем более, что ищет он самозабвенно и бескорыстно, тогда как нашедшие (все они нашли разное, а значит, все, как минимум за одним-единственным исключением, нашли что-то не то) источают профессиональное самодовольство, к тому же, сплошь и рядом довольно агрессивное. Конечно, у каждого свой символ веры – и свой кусок хлеба, - но путать первое со вторым (в том числе и в гастрономическом смысле) как-то не след. При этом участники дискуссии ловят не только ее застрельщика, но и друг друга на грубых ошибках, так что держаться скромнее следовало бы, на мой смиренный взгляд, всем.
  2. О повторяющихся в дискуссии ошибках. Ну, не уровень жизни, а качество жизни, - в ученой среде принято говорить именно так. Кельвин сулил «избранным» вознесение не автоматически, а лишь в награду за богобоязненную жизнь, иначе они шли в «окончательный распыл» наравне с «неизбранными». Протестантизм выступал не за ликвидацию Церкви, а за дешевую Церковь; отсюда, кстати, и экономическое процветание: дешевая Церковь означает при прочих равных ликвидацию десятипроцентного допналога – причем не с прибыли, а с оборота. Макс Вебер, которого у нас неправильно понимают и сторонники, и противники, во главу угла ставил религиозное рвение и личную аскезу, обращенные, однако же, не на Господа, а на профессиональную деятельность. Миф о процветании России при Столыпине создан задним числом: его реформа провалилась, а относительное процветание в объективно нищей России было к 1913 году достигнуто в основном благодаря жесткой финансовой политике графа Витте. Модернизационный рывок за 70 лет советской власти бесспорен (здесь прав Бондаренко): причина крушения СССР не в порочности самой системы, а в поражении по итогам заведомо неравной (но не безнадежной) холодной войны с Западом. Православие не лучше и не хуже католицизма с протестантизмом, оно другое: католицизм делает упор на интенсивные духовные поиски, протестантизм – на практическую деятельность, а православие – на обрядовость (воцерковленность). Критиковать РПЦ здесь не буду (отчасти это проделали участники дискуссии), отмечу лишь, что никого и ничего она сейчас за собой не ведет – и, напротив, сама идет на поводу у светской власти; протестантизм перестал быть общественно и духовно значимым, хотя по-прежнему умеет много гитик – и делает их; католицизм постепенно превращается в религию третьего мира, ведя где наступательные, где арьегардные бои с исламом. Вообще же христианство – и на страницах альманаха middle class это не должно прозвучать кощунственно – развивается в наши дни по законам сетевого маркетинга, - и борьба РПЦ (а затем и прокуратуры) с авантюристом Грабовым, занимающимся – на своем убогом уровне - тем же самым, в этом смысле в высшей степени показательна.
  3. Блестящее эссе (скорее даже трактат) Александра Секацкого о религиозном киберпанке читать надо комбинированным способом: с наслаждением и с улыбкой (примерно так, как пьют чай – с удовольствием и с сахаром). Серьезному обсуждению препятствует намеренное игнорирование философом всего спектра когнитивных дисциплин, малейшее обозначение интереса к которым перевернуло бы всю конструкцию киберпанка с ног на голову. Жаль в этом контексте, что к участию в дискуссии не привлечена профессор Татьяна Черниговская – ведущий в нашем городе (и не только в нем) специалист в данной области.


У великого немецкого поэта и богохульника Генриха Гейне есть длинное стихотворение (или небольшая поэма) «Диспут», в котором сходятся на конфессиональный спор в средневековой Испании двенадцать католических прелатов с двенадцатью раввинами, а арбитрами выступает королевская чета. Спор длится много часов. «Кто прав?» - спрашивает в конце король у королевы. «Кто прав, не знаю, - отвечает она, - но воздух портят и те, и другие».


Это стихотворение было у нас переведено в «воинствующе безбожные» 1930-ые годы. А обратившись к нему полвека спустя, я обнаружил, что переведено оно совершенно ошибочно. В русском переводе католики хулят иудаизм, а раввины – христианство, и не более того. Тогда как у Гейне каждое выступление любой из сторон является в первую очередь саморазоблачительным! Поняв это, я не поленился перевести поэму заново – но по разным причинам не сумел опубликовать перевод до сих пор. Может, стоило бы расцветить им и невольно смахивающую на описываемый Гейне сюжет дискуссию?.. Потому что ломимся мы все – которое тысячелетие подряд – в открытые ворота.