Geum.ru

Игра в бисер Издательство "Художественная литература", Москва, 1969

Вид материалаЛитература
Подобный материал:
1   ...   35   36   37   38   39   40   41   42   ...   53

интеллектом, и невозможно было не подпасть под обаяние смелого

полета его подчас мрачной фантазии; но, по существу, он был

неисцелим, ибо сам не хотел исцеления, ни во что не ставил

гармонию и упорядоченность, любил только свою свободу, свое

вечное студенчество и предпочитал всю жизнь оставаться

страдальцем, всегда неожиданным и непокорным одиночкой,

гениальным шутом и нигилистом, вместо того чтобы ступить на

путь подчинения иерархии и тем самым обрести покой. Но он

нисколько не дорожил покоем, не придавал никакой цены иерархии,

не слишком страшился порицаний и одиночества. Словом,

совершенно несносный, неудобоваримый элемент в сообществе

людей, видящих свой идеал в гармонии. Но именно благодаря своей

непокладистости и неудобоваримости он постоянно вносил в этот

светлый и упорядоченный мирок дух живого беспокойства, служил

для него напоминанием, упреком, предостережением, подстрекал к

новым, вольным, запретным и дерзким мыслям, был в стаде

строптивой овцой. Как раз эти его качества, по нашему

разумению, и помогли ему приобрести в лице Кнехта друга.

Бесспорно, в отношении к нему Кнехта всегда была доля

сострадания, он отвечал тем самым на призыв несчастного,

попавшего в беду, взывающего ко всем рыцарским чувствам своего

друга. Но и этого было бы недостаточно, чтобы давать пищу их

дружбе после возвышения Кнехта в сан Магистра, когда жизнь его

наполнилась напряженным трудом, новыми обязанностями и

ответственностью. Мы придерживаемся взгляда, что в жизни Кнехта

Тегуляриус был не менее необходим и важен, чем были в свое

время Дезиньори и отец Иаков из Мариафельса; подобно тем двоим,

он был будоражащим элементом, открытым окошечком в новые, более

широкие просторы. В этом столь странном друге, как нам кажется,

Кнехт почувствовал, а со временем и сознательно признал

представителя определенного типа, который пока существовал лишь

в образе этого единственного провозвестника, а именно типа

касталийца, каким он может стать в будущем, если новые связи и

импульсы не омолодят и не укрепят Касталию. Тегуляриус был, как

и большинство одиноких гениев, именно провозвестником. Он, по

сути, жил в Касталии, какой пока еще не существовало, но какой

она может стать завтра: еще более обособленной от всего мира,

внутренне выродившейся по причине одряхления и расшатанности

медитативной морали Ордена, мирком, где еще возможны

благороднейшие взлеты духа и глубочайшее самоотречение во имя

высоких ценностей, но где перед изощренной, свободной игрой

духа уже не стоят никакие цели, кроме самолюбования своими

отточенными до совершенства талантами. В Тегуляриусе Кнехт

видел одновременно олицетворение высших доблестей Касталии и

грозное предзнаменование ее грядущей деморализации и гибели.

Прекрасно, изумительно, что существовал такой Фриц. Но

превращению Касталии в иллюзорный мир, населенный одними

тегуляриусами, необходимо было воспрепятствовать. Опасность

такого вырождения была пока еще далека, но она существовала.

Стоило Касталии чуть выше надстроить стены своей

аристократической обособленности, стоило немного пошатнуться

дисциплине в Ордене, упасть иерархической морали -- и

Тегуляриус перестанет быть чудаковатым одиночкой, а превратится

в типичного представителя измельчавшей и гибнущей Касталии.

Мысль о возможности подобного упадка, о предрасположении к

нему, о существовании его в зачаточном состоянии -- это

важнейшее открытие Кнехта и предмет величайших его забот --

пришла бы ему в голову гораздо позднее или не пришла бы вовсе,

если бы не жил рядом с ним знакомый ему до мельчащих

подробностей житель будущей Касталии; для бдительного ума

Кнехта он был симптомом и предостерегающим сигналом, каким

бывает для умного врача первый больной, пораженный еще не

известным недугом. А ведь Фриц не был посредственностью, это

был аристократ, талант самого высокого ранга. Если не известный

пока недуг, обнаруженный у Тегуляриуса, этого провозвестника,

распространится и изменит облик Касталии, если Провинция и

Орден примут когда-нибудь другую, болезненную форму, то будущие

касталийцы в массе своей не будут даже и тегуляриусами, они

унаследуют не его бесценные дарования, не его меланхолическую

гениальность, не его порывистую страсть художника, но в

большинстве своем сохранят только его непостоянство, его

чрезмерную увлеченность игрой, его неспособность к дисциплине и

духу солидарности. В часы тревоги Кнехта посещали подобные

мрачные видения и предчувствия, и он, конечно, тратил много сил

на преодоление их то медитационными упражнениями, то усиленной

деятельностью.

Именно случай с Тегуляриусом являет собой особенно

красноречивый и поучительный пример того, каким путем Кнехт

пытался побороть все встречавшиеся на его пути спорные, трудные

и болезненные явления, не обходя их стороной. Без бдительности

и заботы, без благодетельного руководства Кнехта не только рано

погиб бы его друг, находившийся под постоянной угрозой, но он

стал бы, без сомнения, причиной нескончаемых помех и

недопустимых выходок в Селении Игры, в которых и без того не

было недостатка с тех пор, как Тегуляриуса причислили к элите.

Искусство, с каким Магистр направлял своего друга на путь

истинный, да еще, сверх того, умел обращать его таланты на

пользу Игре и вдохновлять его на высокие деяния, бережность и

терпение, с какими он переносил его капризы и чудачества, умно

побеждая их и не уставая взывать к наилучшим сторонам его

природы, может лишь восхищать нас, как пример мастерского

умения обращаться с человеком. Кстати сказать, было бы

благородной задачей, которая могла бы привести к поразительным

открытиям, -- и мы решаемся просить кого-нибудь из историков

Игры с полным вниманием подойти к этой задаче, -- исследовать

стилистические особенности ежегодных Игр за время правления

Кнехта, подвергнуть тщательному анализу эти строгие и притом

сверкающие драгоценной выдумкой, блестящие по форме и столь

оригинальные по ритму, хотя и далекие от самодовлеющей

виртуозности партии, причем основной их план и структура, а

также включенные в их состав медитационные упражнения были

исключительно духовным достижением Кнехта, в то время как

чеканка деталей и разработка мелких технических подробностей

входили большей частью и обязанности его помощника Тегуляриуса.

Если бы даже эти игровые партии потерялись или забылись, -- все

равно, опыт жизни и деятельности Кнехта, заразительная сила его

примера не были бы утрачены для потомства. Но, по счастью для

нас, они не утеряны, они записаны и сохраняются, как и все

протоколы официальных Игр, и не лежат мертвым грузом в архивах,

а до наших дней живы и передаются из поколения в поколение,

изучаются студентами, дают излюбленные примеры для некоторых

курсов и семинаров Игры. Вместе с ними продолжает жить и память

о том помощнике, который в противном случае был бы давно забыт

или сохранился бы в памяти лишь как причудливый призрак

прошлого, промелькнувший в нескольких анекдотах. Так Кнехт,

найдя, несмотря ни на что, место и поле деятельности для своего

столь трудновоспитуемого друга Фрица, внес немалый вклад в

историю и духовную сокровищницу Вальдцеля и одновременно

обеспечил более долгую жизнь образу этого друга в памяти

последующих поколений. Напомним попутно, что в своих стараниях

помочь Тегуляриусу великий воспитатель отчетливо сознавал, в

чем заключается сила его педагогического воздействия. Силой

этой были любовь и восхищение друга. Подобные же восхищение и

любовь, восторженное преклонение перед сильной и гармонической

личностью Кнехта, перед его властностью Магистр замечал не

только у Фрица, но и у многих своих соратников и учеников, и,

скорее всего, именно на таком к нему отношении, а не на его

высоком положении зиждились его авторитет и влияние, которые,

несмотря на его доброту и миролюбие, распространялись на

множество людей. Он тонко чувствовал, что такое дружеское слово

привета или поощрения и, наоборот, -- какой вред может принести

надменная недоступность и пренебрежение к человеку. Один из его

усерднейших учеников много времени спустя рассказывал, что

как-то на лекции или на семинаре Кнехт не обратился к нему ни с

единым словом, явно не замечая его, смотрел на него как на

пустое место, и это было самым горьким и сильным наказанием,

какое этот юноша пережил за все школьные годы.

Мы сочли необходимым привести все эти соображения и ссылки

на прошлое, чтобы подвести читателей нашего биографического

опыта к пониманию обеих полярных тенденций в личности Кнехта,

и, доведя наш рассказ да зенита его жизни, перейти к описанию

последних этапов этой столь богатой содержанием биографии. Две

основные тенденции или два полюса этой жизни, ее инь и ян, были

таковы: на одном полюсе -- тенденция к верности, к традиции, к

самоотдаче во имя иерархии) на другом -- тенденция к

"пробуждению", к прорыву магического круга и к схватыванию и

постижению действительности. Для Иозефа Кнехта, как

благочестивого и готового к служению касталийца, Орден, Игра и

Провинция являли собой святыню и абсолютную ценность; для него

же, как пробужденного, беспокойного ясновидца, они при всей

своей святости оказывались возникшими в становлении и борьбе,

текучими по своим контурам образованиями, которые могут

подпасть дряхлости, бесплодию и упадку, и если их идея

оставалась для него неприкосновенной, то их теперешнее

состояние было осмыслено им как ненадежное и подлежащее

критике. Он служил такому духовному сообществу, силой и смыслом

которого он восхищался, но усматривал его слабую сторону в

склонности считать себя за самоцель (забывая о своей доле во

всенародных и всемирных задачах) и, наконец, в блистательном,

но все более обрекающем на бесплодие обособлении от жизни и

мира. Эту слабую сторону он смутно ощущал еще в те ранние годы,

когда он столь долго медлил и не решался целиком посвятить себя

Игре; она, эта слабая сторона, все настойчивее проникала в его

сознание во время дискуссий с монахами и особенно с отцом

Иаковом, как ни рьяно он отстаивал против них Касталию; она

стала облекаться в осязаемые симптомы с тех пор, как он снова

жил в Вальдцеле и стал Магистром, проявляясь в добросовестной,

но самодовлеющей и чисто формальной работе многих учреждений и

его собственных подчиненных, в утонченно высокомерном

виртуозничанье его вальдцельских репетиторов и, не в последнюю

очередь, в столь же трогательном, сколь и отпугивающем облике

его друга Тегуляриуса. Завершив первый, многотрудный год своей

работы на высоком посту, когда ему не удавалось выгадать ни

минуты свободной для своей частной жизни, он вновь вернулся к

историческим занятиям и впервые без предвзятости погрузился в

изучение истории Касталии. При этом он убедился, что положение

далеко не так благополучно, как воображала в своем самомнении

Провинция, а именно, что ее связи с внешним миром, ее влияние

на жизнь, политику, просвещение в стране за последние

десятилетия заметно сократились. Правда, с мнением

Воспитательной Коллегии по вопросам школы и народного

просвещения в парламенте еще считались; правда. Провинция

продолжала поставлять стране опытных учителей и пользовалась

авторитетом во всех ученых вопросах, но все это уже носило

характер механической привычки. Все реже и неохотнее молодые

люди из различных слоев касталийской элиты изъявляли

добровольное желание посвятить себя преподаванию в школах extra

rnuros{2_8_02}, все реже власти и отдельные люди в стране

обращались за советом в Касталию, чей голос в прежние времена

внимательно выслушивали даже в особо важных судебных процессах.

При сравнении уровня образования в Касталии и в остальной части

страны легко обнаруживалось, что они отнюдь не сближались, --

наоборот, бездна между ними роковым образом росла: чем

утонченней, дифференцированной, изощренней становилась

касталийская духовность, тем более склонен был внешний мир

предоставить Провинцию самой себе и расценивать ее уже не как

необходимость, не как хлеб насущный, а как чужеродное тело. Ею

слегка гордились, словно старинной реликвией, ее пока что не

хотели никому отдавать или лишиться, но предпочитали держаться

от нее на почтительном расстоянии и, не имея о ней точного

представления, приписывали ей образ мыслей, мораль и чувство

превосходства, не очень-то уместные в реальной и деятельной

жизни. Интерес сограждан к жизни Педагогической провинции, их

участие в ее установлениях и специально в Игре в бисер

ослабевали в той же мере, в какой ослабевало участие

касталийцев в жизни и судьбах страны. Кнехту давно стало ясно,

что именно тут кроется ошибка, и то, что он как Магистр Игры в

Селении имел дело исключительно с касталийцами и специалистами,

весьма его огорчало. Отсюда и его стремление посвящать свои

силы главным образом начальным курсам, его желание иметь

преимущественно юных учеников -- чем они были моложе, тем

теснее Они еще были связаны с мировой и жизненной

целокупностью, тем менее они были вымуштрованы и замкнуты в

своей специальности. Нередко нападала на него жгучая тоска по

широкому миру, по людям, по наивной жизни -- если таковая еще

существовала там, в Неведомом. Эту тоску и ощущение пустоты,

ощущение жизни в чересчур разреженном воздухе в той или иной

мере испытал почти каждый из нас, и даже Воспитательная

Коллегия знает об этих трудностях, во всяком случае, она всегда

вновь и вновь изыскивала средства для их преодоления и при

помощи усиленного культивирования телесных упражнений, и

посредством экспериментов с разнообразными ремеслами и садовыми

работами силилась справиться с бедой. Насколько мы можем

заметить, в правлении Ордена за последнее время намечается

тенденция к частичному свертыванию научной специализации там,

где она представляется гипертрофированной, чтобы за этот счет

усилить внимание к медитационной практике. Не надо быть

скептиком и пессимистом или отщепенцем орденского братства,

чтобы признать правоту Кнехта, который намного раньше нас

понял, что сложный и чувствительный организм нашей республики

дряхлеет и по многим причинам нуждается в обновлении.

Мы уже упоминали, что на второй год своего пребывания на

высоком посту Магистра Кнехт вновь обратился к занятиям

историей, причем, помимо истории Касталии, он посвящал свое

время главным образом изучению фундаментальных и более мелких

работ отца Иакова об ордене бенедиктинцев. Иногда ему удавалось

обменяться мнениями по интересующим его историческим проблемам

или обсудить новые вопросы с господином Дюбуа и одним филологом

из Койпергейма, который был бессменным секретарем на заседаниях

Верховной Коллегии, и такие беседы его всегда освежали и

радовали. В его повседневном окружении ему такая возможность не

представлялась, причем особенно ярко это нежелание близких к

нему людей заниматься историей проявлялось в особе его друга

Тегуляриуса. Среди прочих бумаг нам попался в руки листок с

записью одной из таких бесед, в которой Тегуляриус с пеной у

рта доказывал, что история есть для касталийцев предмет,

абсолютно недостойный изучения. Он допускал, что можно

остроумно и занимательно, а если угодной высокопатетически,

толковать о смысле и философии истории, это такая же забава,

как любая другая философия, и он ничего не имеет возразить,

если кто-нибудь находит это приятным. Но самый предмет, сам

объект этой забавы, сиречь история, есть нечто столь

отвратительное, одновременно банальное и сатанинское,

одновременно жуткое и скучное, что он просто не понимает, как

можно тратить на нее время. Ведь ее единственное содержание

оставляют человеческий эгоизм и вечно однообразная, вечно

переоценивающая себя и восславляющая себя борьба за власть, за

материальную, грубую, скотскую власть, то есть за то, что в

кругозоре касталийца вообще не существует или, во всяком

случае, не имеет ни малейшей цены. Мировая история, по его

словам, есть бесконечное, бездарное, нелюбопытное повествование

о том, как сильные подавляли слабых, и связывать подлинную,

единственно важную, надвременную историю духа с этой старой,

как мир, дурацкой дракой честолюбцев за власть и карьеристов за

место под солнцем или, тем паче, объяснять первую из последней

уже само по себе предательство по отношению к духу и заставляет

его вспомнить одну распространенную не то в девятнадцатом, не

то в двадцатом веке секту, о которой ему однажды рассказывали и

которая всерьез считала, будто жертвоприношения Древних

народов, вкупе с богами, с их храмами и мифами, суть наравне со

всеми прочими красивыми вещами следствие исчислимого недостатка

или избытка в пище или занятости, результат арифметического

несоответствия между заработной платой и ценами на хлеб, и

будто, стало быть, искусства и религии суть декорации, так

называемые идеологии, прикрывающие всецело поглощенное голодом

и жратвой человечество. Кнехта эта беседа привела в веселое

расположение духа, и он спросил, как бы вскользь, не полагает

ли его друг, что история духа, культуры, искусства также есть

история, все же стоящая в некоторой связи со всей прочей

историей. Нет, горячо воскликнул тот, именно это он отрицает.

Мировая история -- это гонка во времени, погоня за выигрышем,

за властью, за богатством, в которой дело идет о том, у кого

хватит сил, удачи или низости не пропустить нужный момент.

Творения же духа, культуры, искусства являют собой полную

противоположность, они всякий раз суть освобождение от рабства

времени, прыжок человека из грязи своих инстинктов, из своей

инертности в другую плоскость, во вневременное, разрешенное от

времени, божественное, всецело внеистоpическoe и враждебное

истории бытие. Кнехт слушал его с удовольствием и поощрял те

дальнейшим, далеко не лишенным остроумия излияниям, а потом

сдержанно закончил их разговор замечанием:

-- Преклоняюсь перед твоей любовью к духу и его деяниям!

Однако духовное творчество есть нечто, к чему не так легко

приобщиться, как думают некоторые. Беседа Платона или фраза из

хора Генриха Исаака, как и все, что мы называем духовным

деянием, или произведением искусства, или объективацией духа,

все это -- последний итог, конечный результат борьбы за

облагораживание я освобождение. Я соглашусь с тобой, что это

прорывы из времени в вечность, и в большинстве случаев наиболее

совершенные произведения -- те, что не несут на себе следов

схваток и борьбы, предшествовавших их созданию. Великое

счастье, что мы этими произведениями обладаем, ведь мы,

касталийцы, только и живем за счет их, наше творчество --

только в их воспроизведении, мы постоянно обитаем в

потусторонней, изъятой из бремени и борьбы сфере, которая

состоит из этих произведений, без них мы бы ничего об этой

сфере не знали. И мы продолжаем их одухотворять или, если

хочешь, абстрагировать еще больше: в нашей Игре мы разлагаем

эти творения мудрецов и художников на составные части,

извлекаем из них стилистические правила, формальные схемы,

утонченные истолкования и оперируем этими абстракциями как

строительным камнем. Что ж, все это очень красиво, об этом с

тобой никто не станет спорить. Но не всякий способен всю жизнь

дышать и питаться одними абстракциями. История имеет одно