Geum.ru

С мест, скандалили, увлекаемые на расправу. Ваши билеты, сказал контролер, останавливаясь напротив отсека

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   20   21   22   23   24   25   26   27   28

Дальние концы плесов как в тумане. Мутное, неровное небо шевелится над

скалами.

Моя гондола совсем сдулась. Видимо, разошлась одна из вчерашних склеек.

Катамаран перекосился на мою сторону. Угол каркаса ушел в воду. Гондола

мятой, бесформенной грудой пучится подо мною.

-- Все, отцы, -- говорю я. -- Я свое веслом отмахал.

Я откладываю весло и налаживаю насос. Отцы продолжают грести, то и дело

оглядываясь на меня. Я качаю. Плечи мои ходят вверх-вниз, воздух шипит в

шланге, катамаран колыхается.

-- Это похоже... -- начинает сравнение Демон.

-- Не говори! -- вопит Люська.

Отцы ухмыляются. Я тоже знаю, на что это похоже.

-- Это оно самое и есть, -- подтверждаю я.

Люська стонет, Маша возмущенно фыркает, отцы ржут.

Мы плывем.

-- Географ, -- раздумчиво окликает меня Борман. -- А вот если до

деревни Межень километров двадцать осталось, так ведь мы и самосплавом к

завтраку доплывем, да? Тогда, чтобы не мокнуть, можно всем залезть под тент

и не грести, да?

-- Хрена ли! -- тут же орет Градусов. -- Вы сюда зачем приехали --

грести или как? Подумаешь, на лысину капает! А вдруг чего впереди -- порог

или "расчестка"? Мы и попадем в них, как телега с навозом!...

Но все уже расправляют тент и лезут под него от дождя.

-- А-а, ну вас! -- серчает Градусов. -- Я один грести буду!

-- Я тогда тоже, -- говорит Чебыкин. -- Чего мне дождь? Фигня.

Теперь я качаю под тентом. Здесь тепло и влажно.

-- И зачем только люди в походы ходят? -- заводится Тютин. -- Голодают,

мерзнут, мокнут, не высыпаются, устают и пашут как негры... И это по

собственному желанию, за свои же деньги...

-- Не стони, -- обрывает Тютина Овечкин.

Крен катамарана постепенно уменьшается. Гондола принимает прежние

размеры. Впрочем, через час она все равно спустится. Я откладываю насос и

ложусь на продуктовый мешок. Под тентом тихо, все слушают, как ропочет дождь

по полиэтилену, и, видно, потихоньку засыпают под шум дождя, как под

бабушкину сказку.

Я просыпаюсь от того, что Градусов тычет в меня веслом.

-- Географ, кажись, гроза будет! -- говорит он.

Я откидываю тент и сажусь. Лицо сразу обдает холодом. Дождик

прекратился. Над рекой порывами шарахается ветер. Лес по берегам шумит. В

потемневшем и сквозистом воздухе удивительно четко и графично рисуется

каждое дерево. Облака сгребло в кучи с черными подбрюшьями и седыми космами

по краям. Эти космы стоят дыбом и жутко лучатся в ярких, темно-синих

промоинах между облачными горами. Река нервно горит пятнами голубых

отражений в угрожающе-тусклой, мрачной воде. Дальняя белая скала -- как

разбойник, поджидающий на большой дороге, чтобы огреть кистенем.

-- Верно, гроза будет, -- соглашаюсь я. -- Залезайте под тент.

-- А кто грести будет? -- злобствует Градусов. -- Пока вы дрыхли, тут

одни острова пошли! Натащит в протоке на завал, проткнемся, Борман сапоги

промочит -- беда же будет! Давай сам залезай под тент, какой с тебя прок!

Через полчаса твою полупопицу снова дуть надо будет!

-- А я вот весь в тоске, -- говорю я, -- почему это мне Градусов

приказать забыл?

Рубашки Чебыкина и Градусова пузырятся на ветру. Туча надвигается,

распахиваясь, как пасть. Свет, летевший сверху, вдруг моментально

отключается. В полумраке свистит падающая на нас, захлопывающаяся челюсть

грозы. Ельник на берегу, охнув, дружно пригибается. Я стремительно натягиваю

на себя тент, поджимая ноги. Последнее, что я успеваю увидеть, -- это

ярко-желтые, пылающие облака в полыньях высокого неба. Гроза гонит их перед

собой, как каратели гонят овчарок.

Белый огонь режет по глазам. Одновременно потрясающий залп разрывается

над нами. Все спавшие мгновенно просыпаются и подскакивают. Тотчас тяжелые

капли, как первый перебор струн на гитаре, пробегают по тенту. И сразу

рушится ливень. Полиэтилен грохочет, как жесть. Градусов и Чебыкин снаружи

воют, точно изгнанные из избы собаки. Целые ледяные пласты падают сверху,

скульптурно облепляя нас тентом. Ливень лупит так, что всем телом

воспринимается его жидкий, бегущий вес. По макушке, по затылку, по ушам и по

плечам я ощущаю щелбанную дробь.

-- Ни фига себе!... -- охает кто-то.

-- Гроза-то прямо над нами... -- дрожащим голосом говорит Люська.

-- Такая сильная гроза ненадолго, -- успокаивает Овечкин.

-- Только бы молния в воду не ударила, -- заклинает Тютин. -- Тогда

всем конец... У нас в деревне...

-- Заткнись, -- обрывает его Борман.

Страшный грохот вновь перетряхивает душу, отзываясь ударом ужаса по

нервам. Небо словно лопается под колуном и разваливается антрацитовыми

глыбами. Гром катится через нас, как поток через камни порога. Катамаран

медленно кренится на мой угол. Отцы хватаются за рюкзаки. Люська визжит.

Маша вдруг дергается, поворачиваясь ко мне. Глаза ее сумасшедшие, губы

прыгают, лицо мокрое. Запинаясь, она отчаянно кричит:

-- Вик!... Сер!... Географ! Шланг выдернул!...

-- Тонем!... -- визжит Люська и страшно взвывает Тютин.

Это я, пока возился, выбил ногой шланг насоса из пипки гондолы, и

теперь воздух прет обратно, а мы действительно тонем.

Я волчком разворачиваюсь на брюхе и по пояс вылетаю из-под тента.

Хвостик пипки ушел в воду. Из него, бурля, вылетают гроздья пузырей. Я сую

руки в воду по плечи, хватаю хвостик и пережимаю его. Тотчас я трогаюсь и

еду под уклон, как лодка со стапеля.

-- Девки, держи меня!... -- ору я. -- Машка, насос!...

В четыре руки за штаны Маша и Люська выволакивают меня на рюкзак. Я

лихорадочно впихиваю шланг насоса в пипку и начинаю качать. С рукавов и

груди у меня течет. Ливень отплясывает на голове, на плечах, на спине, на

коленях. Черная река в белой пене. Градусов и Чебыкин таращатся на меня. Они

голые по пояс, блестящие, синие. Волосы у них облепили лоб и уши, а губы от

холода вообще стерлись с лиц. Сзади меня прикрывают тентом.

-- Спасибо, девчонки, -- задыхаясь, говорю я и качаю дальше.

Берега мельтешат. Над рекой призрачно горит многоэтажная, дымно-сизая

туча. Прямо над нами -- око бури: жуткое, как раковая опухоль, сгущение в

сплошной толще. Оно похоже на электрического спрута, все в фиолетовых огнях.

Оно вплелось в тучу щупальцами. В нем вспыхивают кровеносные сосуды, по

которым бежит белая, светящаяся, ядовитая кровь.

Я залезаю под тент совершенно мокрый. Никто ничего не говорит. Я молча

качаю. Дождь все метет и метет по тенту. Однако бег его словно бы

замедляется.

Когда моя гондола всплывает окончательно, слышно лишь, как ветер мнет

полиэтилен. Я откидываю его с головы. Задранная корма тучи висит выше по

течению реки. Под ней продолжает метаться мрак, зажигаются молнии, доползает

гром и раскачиваются полосы дождя. А вокруг нас уже тишина и покой. В лесу

по берегам шумит ветер, словно лес переводит дух. Вода в Ледяной еще

взбаламучена, и в ней еще не выкристаллизовалось ни одного отражения. Через

все небо расползлось целое облачное стадо, но эти облака -- легкие,

воздушные, пустые. Одно из них заслонило низкое солнце. Но веер длинных,

светлых лучей медленно ползет по таежной шкуре, по дымящимся распадкам, по

искрящимся скалам. А там, откуда пришла туча, в густой фиолетовой краске

северной стороны небосвода, над Ледяной встала радуга, и внутри нее -- еще

одна. Точно такая же, но поменьше.


Створ за створом берега тянутся сплошь крутые, еловые. Ни полянки, ни

бровки. Давно пора вставать на ночлег, а мы все плывем. Наконец Борман

приметил какую-то луговину. Мы причаливаем, все вылезают посмотреть. Отцы

долго ходят взад-вперед, топчутся, озираются, пинают кусты и орут. Наконец

возвращаются обратно.

-- А, пес с вами! -- в сердцах говорит Борман. -- Не хотите -- как

хотите! Ща, блин, там для вас за поворотом терем отгрохали!...

Плывем дальше. Поворот за поворотом, створ за створом, плес за плесом.

Одни еловые кручи и скалы. Постепенно темнеет. Еловые штыки, вырастая,

загораживают солнце. Последние отсветы, как перелетные птицы, утягиваются за

теплом. Мрачно зажигается ночная гладь. Бледные утесы походят на айсберги.

Дикая, голая луна зависает в зените. Ее зеленый огонь фантастически

очерчивает контуры плывущих облачных разводьев, и прямо над нами шевелится

уродливый, светящийся, кривой узор. Стужа поднимается от воды, леденя душу.

Борман ругается:

-- Ползи теперь, Градус, раком по берегу, в одной руке -- спичка, в

другой -- лупа, ищи, блин, место удобное! Ты ведь лучше всех все знаешь, все

умеешь! Герой! Воевода! Если бы ты первый увидел ту полянку, так, блин,

трусы бы порвал, лишь бы мы на ней заночевали! А раз я ее увидел, так не

поляна, а дерьмо! Выпендриваешься тут, неизвестно перед кем...

Услышав это "неизвестно перед кем", Люська возмущенно фыркает.

-- А вы все тоже!... -- распаляется Люськиным фырканьем Борман. -- Сами

меня командиром выбрали, так хрена ли Градусу в гудок глядите? "Поплыли

дальше, найдем получше!..." Вот и плывем! Ищем!

Промерзший, продрогший Градусов стучит зубами и не отвечает.

По берегам ни зги не видно. Что там -- поляна? Круча? Косогор? Сплошная

черная масса, глухо гудящая в ночи. Мы плывем, плывем, плывем...

-- Вроде дом впереди... -- неуверенно говорит зоркий Чебыкин.

-- Может, деревня Межень? -- робко предполагает Тютин.

-- Слишком рано, -- говорю я. -- Перед Меженью Долгановский порог, а мы

его не проплывали. Наверное, это нежилая деревня Рассоха, как на карте

написано. Я думал, что там ничего нет, как в Уреме, а оказывается, еще дома

стоят...

-- Не дома, а один дом, -- поправляет Чебыкин.

Вскоре я различаю безглазое, смутно белеющее строение.

-- Причаливаем, -- солидно распоряжается Борман.

На отлогом берегу, террасами уходящем от реки, мы быстро разбиваем

лагерь. Кроме этого белого дома в деревне Рассоха не видно ничего -- ни

других домов, ни дорог, ни столбов, ни тем более огней. Мы как попало

разбрасываем вещи, второпях ставим палатку. Чебыкин приволакивает ворох

досок и разжигает костер.

-- Тютин, иди еще дров нарви, -- говорит Чебыкин, вешая котлы. -- Там

по берегу досок до фига валяется.

-- Я боюсь один в темноту, -- хнычет Тютин.

-- Сейчас как дам в репу, -- предупреждает Чебыкин.

Тютин, вздыхая, уходит. Все толпятся у огня. Из тьмы появляется

трясущийся от озноба Градусов с двумя большими бревнами.

-- Больной таскает, а здоровые, блин, стоят как пни, -- ворчит он,

бросая бревна перед костром и усаживаясь. Все тоже садятся.

-- Ты простыл, да? -- участливо спрашивает Градусова Люська. -- Дай я

рядом с тобой сяду...

-- А нет, не простыл, изжарился под дождем! -- злобствует Градусов.

Люська заботливо кладет ладонь ему на лоб.

-- Горячий! -- с ужасом говорит она. -- Таблетку надо!

Градусов с грохотом шмыгает носом. Маша идет за таблеткой.

-- Ты же утром искупался, -- сюсюкает с Градусовым Люська. -- Зачем же

в грозу под тент не залез?

Градусов молчит -- скорбно и гордо.

-- У тебя одежда сухая есть? -- допытывается Люська, щупая его плечи и

коленки. -- Дать тебе мой свитер?

-- Вот такой, да? -- Градусов двумя щепотями оттягивает грудь на своей

тельняшке. -- Не надо!

Борман, видя все это, мрачнеет на глазах.

-- А-а, давайте водки выпьем! -- отчаянно предлагает он.

Никто не отзывается. Борман угрюмо глядит в костер.

-- Ну и хрен с вами со всеми! -- вдруг в отчаянии говорит он, швыряет

тарелку, которую приготовил под суп, и уходит в палатку.

-- Люська, ты -- переходящее красное знамя, -- говорю я.

-- Где? -- удивляется Люська.

Маша и Овечкин усмехаются. Градусов скрежещет зубами.

-- Географ, я тебя задушу ночью, -- предупреждает он. -- Н-на фиг!

На старых досках суп сварился необыкновенно быстро. Чебыкин разлил всем

по тарелкам, Тютину -- в тарелку Бормана, а котел сразу залил водой и

повесил греться, чтобы отмыть.

Пьем чай. На заварку не поскупились. Чай ядреный, духовитый.

-- Маш, может, пойдем спать? -- после чая тихо зовет Овечкин.

-- Иди, -- пожимает плечами Маша. -- А я еще останусь. Хочу побыть у

костра. Сегодня ведь последняя ночь...

Овечкин, как и Борман, угрюмо молчит, а потом встает и уходит. Сегодня

у нас палатка -- приют обиженных.

Последняя ночь... Зря Маша произнесла эти слова. Как приговор огласила.

Отцы ничего не говорят, дуют в горячие кружки. В темноте раздается

деревянное бренчание. Появляется Тютин, притащивший кучу досок. Он

вываливает их в костер и гнусавит:

-- Уже жрете, да?... А я чуть не помер, такая страхотища!... Да-а, вам

смешно. -- Он наливает себе суп и берет хлеб. -- Даже суп остыл, пока я там

шароперился, -- ноет он, орудуя ложкой. -- И не солено ни фига... Чеба, ты

же орал, что густо будет, а у меня всего одна лапшинка и жира только две

звезды...

-- Бивень, -- посмотрев в тютинскую тарелку, говорит Чебыкин. -- Это не

суп. Это я воду из реки набрал котел мыть.

Все невесело смеются.

Просто так сидим, молчим. Ветер треплет лоскутья костра. Кругом тишина

и темнота. Не видно ни Ледяной, ни берегов, ничего. Только в небе на месте

луны светятся зеленые облачные кружева.

-- Ладно, спать пора, -- вставая, мрачно говорит Градусов и по-хозяйски

распоряжается: -- Митрофанова, пошли.

А вслед за ними потихоньку утягиваются и Демон, Тютин, Чебыкин.

Мы остаемся с Машей вдвоем. Мы сидим и молчим. Последняя ночь... Все

позади. Я ничего не успел. Я проиграл. И на Бога не надеялся, и сам плошал.

Я пропил, провеселился, отпугнул свое счастье. Но это было прекрасно, хоть я

и не успел. Те несколько минут вдвоем у костра, что нам остаются, ничего не

решат. Поэтому я не хочу ни обнимать, ни целовать Машу, ни разговаривать с

ней. Просто посидеть молча и разойтись насовсем. Больше-то ведь ничего уже

не будет. Кто сказал, что я неудачник? Мне выпала главная удача в жизни. Я

могу быть счастлив, когда мне горько.

-- Эх, Виктор Сергеевич... -- говорит Маша. -- Так хорошо просто сидеть

с вами, просто смотреть на огонь... Так бы с самого начала, каждый вечер...

-- В голосе Маши тоска. -- А вы всегда пьяный, орете, гадости говорите,

глупости всякие делаете, с пацанами паясничаете, анекдоты рассказываете...

Вам надо держать себя в руках, быть нормальным человеком... Всем же от этого

лучше -- и вам, и окружающим...

Маша не добавляет "и мне". А я вдруг вспоминаю однажды прозвучавшую

тютинскую фразу.

-- Маша, -- устало отвечаю я. -- Я старше тебя. Я больше перетерпел. Я

опытнее. В конце концов, я твой учитель. Но ведь я не учу тебя жить...

Маша встает и молча уходит в палатку.

Я остаюсь у костра один.


Последние сутки


Отцы уже завтракают. Меня разбудили последним. Я иду к реке,

присаживаюсь на истоптанной бровке и умываюсь жгучей, ледяной водой. Словно

невидимый нож срезает омертвевшую кожу с души. Я ощущаю простор, волю,

холод. Боже, как хорошо -- выспался, не с похмелья, и погода моя любимая:

хмурая, облачная, ветреная. Ветер сразу вздувает рубашку, оборачиваясь по

ребрам холодным полотенцем. Воздуха -- океан. Пространства -- не вздохнуть.

Широкая и темная полоса Ледяной мощно утекает вдаль. Облака бегут сплошной

отарой -- мутно-белые, шевелящиеся, беспокойные.

Моя миска полна каши. Но я, усевшись у костра, сначала закуриваю.

Градусов отклоняется от огромной головни, которую я вытянул из углей, чтобы

зажечь сигарету.

-- Ты бы еще бревно взял, бивень!... -- орет он.

-- Отжимайся, -- блаженно советую я, тихо млея от первой затяжки. В

голове становится облачно и пасмурно, словно тают недоснившиеся сны.

-- Географ, сегодня у нас, значит, Долгановский порог, а потом из

деревни Межень мы уезжаем домой, да? -- спрашивает Борман.

-- Наконец-то домой... -- вздыхает Тютин.

-- Охота, что ли? -- удивляется Чебыкин. -- Я бы еще год плыл!

-- Дак плыви, -- разрешает Тютин, осмелев от близости возвращения.

-- Надо еще деревню заценить, -- говорит Чебыкин. -- Странная она

какая-то...

Я оглядываю берег, густо заросший ивняком и березками. По берегу то

здесь, то там высятся кирпичные развалины. Именно и странно, что кирпичные.

Заброшенная Рассоха совсем не похожа на заброшенный Урем. Там -- плешь с

бревнами, тут -- заросли с руинами. А в принципе, конечно, одно и то же.

-- Надо сходить, -- поддерживает Чебыкина Тютин. -- Вдруг там клад?

-- О господи, -- говорит Маша, прикрывая глаза ладошкой.

После завтрака мы дружно отправляемся в деревню. Мы через кусты на

склоне ломимся к ближайшему зданию. В зарослях неожиданно обнаруживается

ровная, как по линейке, полоса бурьяна. Мы топаем дальше по ней. Вдруг Тютин

визжит и кувыркается на землю.

-- Ну что там, Жертва? -- раздраженно орет Градусов.

-- На гвоздь наступил!... -- жалуется Тютин и поднимает ногу.

Однако никакого гвоздя в его подошве нет. От сапога тянется жесткая,

толстая нить. Мы подходим ближе и глядим в изумлении. Чебыкин присаживается

на корточки и выдергивает из резины длинную ржавую жилу колючей проволоки.

-- Да она ж тут везде!... -- пристально вглядываясь в бурьян под

ногами, говорит Борман. Мы тоже смотрим на землю. Среди бурой листвы и

гнилых стеблей репейника ползут, извиваясь, рыжие, шипастые железные нитки.

Демон присвистывает.

-- Да это ж не деревня, а зона! -- тихо говорит Овечкин.

Люська вскрикивает и зажимает рот ладонью.

И вправду: мы -- в брошенном лагере. И от этого мир словно

нахмуривается. Облака бегут -- словно хотят побыстрее уйти от этого места.

Река не течет -- неудержимо утекает отсюда. Солнце заслонило лицо локтем.

Даже утес, выдвинувшийся из дальней горы, словно прикрылся плечом. Эта земля

зачумлена.

-- Да ладно! -- злобно говорит Градусов. -- Чего тут охать!

Мы идем по брошенному лагерю. Здания окружены грудами щебня и битого

кирпича. Крыш нет. Внутри кучи мусора, полусгнившие балки, рухнувшие

стропила. Блестят осколки стекла. Корежится выдернутая, изогнутая арматура.

Кое-где громоздятся ржавые остовы каких-то машин. Облака все бегут и бегут

над облупленными, выщербленными стенами. В проемы окон всовываются голые

ветви. Запустение. Тоска.

-- Люди ушли, а их тоска осталась, -- вдруг говорит Маша.

В кустах, как обломки затонувшего корабля в водорослях, чернеют разные

железяки -- ободы автомобильных колес, трубы, какие-то смятые конструкции,

проржавевшие котлы. Кое-где нам встречаются большие, сплошь заросшие

прямоугольные ямы -- видимо, тут стояли бараки. В одном месте вверх дном

лежит кабина от грузовика. В другом -- высится целая гора двухэтажных нар,

сквозь которую проросли тонкие березки. То и дело наш путь пересекают

бурьяновые полосы заграждения, на которых, как бакены, лежат рыжие колпаки

фонарей.

-- Вот времена-то были, а, Географ? -- говорит мне Градусов.

-- Воще жара, -- соглашается Чебыкин.

-- Я бы умерла, если бы сюда попала, -- признается Люська.

-- Я бы, блин, отсюда сразу в побег ушел, -- заявляет Градусов.

-- Ну и сдох бы в тайге.

-- В тайге-то эротичнее, чем здесь, -- говорит Чебыкин.

Мы попадаем к массивному одноэтажному зданию, по окна врытому в землю.

На его крыше растут кусты.

-- О, карцер! -- делано беззаботно говорит Градусов. -- Кондей!

Я чувствую, как по всем нам промахнула волна жути. Словно гуляли по

заброшенному кладбищу и вдруг увидели свежеразрытую могилу.

Первым сквозь решетку на входе в карцер пролезает Чебыкин.

-- А-а! Тут скелет прикованный!... -- гулко кричит он изнутри.