Geum.ru

Правка: Виталий Крюков, Киев, Украина

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   7   8   9   10   11   12   13   14   ...   17
Западный театр военных действий


Несмотря на весь шпионаж и на вовлечение немцев в государственную измену в мирное время, от французов остались скрытыми важные военные тайны, как например, введение в германскую тяжелую артиллерию «Большой Берты» и германское наступление с его деталями. Это способствовало поразительно быстрому продвижению правого крыла германской армии. Наступление это сделало непригодной всю французскую систему шпионажа, подготовленную для ведения войны в Германии.

Претворить в дело некоторые приготовления французской разведки удалось лишь на южном фланге, где либо немцы стояли на своей земле, либо французы проникали в германскую область. На основании заранее заготовленных списков арестовывались дружественные немцам жители и вывозились во Францию. Многие эльзас-лотарингцы переходили во Францию и усиливали французскую разведку. Так, например, один военный шофер, сын фабриканта из Вройшталь, по окончании германского выступления в поход, с которым он, в качестве военного, подробно ознакомился, переехал через Донон во Францию. Позднее он объявился в качестве французского разведывательного офицера в Швейцарии. С самого начала войны эльзас-лотарингцы поставляли врагу такое поразительное множество шпионов, что верховное командование принуждено было запретить прием их во все учреждения, где они могли бы получать важные сведения. Кроме населения, южному флангу угрожал непосредственно и шпионаж из Швейцарии. Хотя власти в Эльзас-Лотарингии и были до некоторой степени приучены к борьбе со шпионажем, все же предотвратить его было трудно, как в начале войны, так и позднее. Несмотря на то, что фронтовая полоса была отделена от Швейцарии охранявшимся проволочным заграждением, что германская граница со Швейцарией была относительно коротка, а водная граница по Боденскому озеру представляла известную защиту, — все же в течение всей войны между эльзасским театром военных действий и Швейцарии происходил интенсивный шпионаж. Он облегчался тем, что [149] пограничной охране принимали участие четыре германских государства: имперская область, Баден, Вюртемберг и Бавария, и потребовалось много времени для согласования действий полиции этих государств, бывшей в мирное время самостоятельной. Когда же это согласование было достигнуто, и пограничная охрана стала благодаря этому действительной, возникли новые затруднения, вызванные сопротивлением местного населения по отношению к мероприятием, прекращавшим его сношения со Швейцарией. Вредные последствия этого смягчились лишь благодаря тому обстоятельству, что южный фланг не являлся решающим.

Наступление правого фланга привело его в область «Service de renseignement territorial» — территориальной разведки, которая была во Франции подготовлена одновременно с «Service

de renseignement etranger» — иностранной разведкой, ставшей теперь непригодной. В мае 1899 года председатель кабинета министров разослал префектам секретный циркуляр, по которому все работающие под открытым небом служащие: полевые сторожа, деревенские почтальоны, речные и уличные сторожа и т.п. подчинялись в целях разведки специальному комиссару. Вся страна была разделена на 122 сектора, которые вблизи границы и значительных военных пунктов были по размерам меньше и гуще населены служащими, нежели во внутренних районах. Таким образом, с 1910 года была подготовлена отечественная разведка на случай, если Франция станет театром военных действий.

Когда резиденции специальных комиссаров попали во время наступления во власть немцев, обыски в их канцеляриях доставили чрезвычайно важный материал, в том числе списки всех агентов, которые смогли быть, благодаря этому, арестованы и отправлены в Германию еще до того, как успели приступить к своей деятельности. Картина была всюду одна и та же: после первых победоносных германских наступательных боев агентам присылались на автомобилях почтовые голуби и инструкции. В мирное время агенты были обучены обращению с голубями, а последние были приучены к полетам на разведывательные сборные пункты. В этих списках числилось много агентов в [150] Бельгии и Люксембурге, с которыми уже в мирное время репетировались сношения посредством голубиной почты: через определенные промежутки времени офицеры французской разведки присылали им корзины с почтовыми голубями. Все голуби крепости Седан были приучены к полетам в Люксембург и в Бельгию. Еще задолго до войны начальник железнодорожного бюро в Люксембурге Фуриель и руководитель одного разведывательного учреждения в Брюсселе находились в личной связи с начальником французской разведки, полковником Дюпом. С Бельгией считались, очевидно, как с театром военных действий и как с союзником.

Единичные оставленные шпионы были арестованы лишь спустя долгое время. Так, например, шпион Гэйни, родом из Верхнего Эльзаса, был обнаружен лишь в 1916 году в верховной ставке. Он был завербован в начале войны и оставлен в Шарлевиле. Жил он, скрываясь, в одной семье, кормившей его за разные услуги. Однако когда германский надзор стал строже и для хозяев поэтому явилась опасность, то последние решили от него отделаться. Он был тяжело ранен своими же людьми и принужден был спасаться у германской полевой полиции.

Многочисленные французские солдаты отстали во время отступления от своих частей. Поскольку им удавалось избегнуть плена, то они, равно как и многие молодые люди, достигшие во время войны призывного возраста, доставлялись с помощью жителей через Бельгию и Голландию вновь на вражеский фронт и становились ценными осведомителями для французской разведки. Когда Верховная ставка 28 сентября 1914 года была переведена в Шарлевиль, то поступило сообщение, что в лесах Рокруа находится целый полк зуавов, снабжающийся и реквизирующий в окрестных деревнях. Лишь в конце ноября удалось окружить этих заброшенных. Под Сингиле-Пти капитулировал, правда, не полк, но все же боеспособная французская рота в составе 2 офицеров, 233 солдат и 4 англичан в форме и в полном снаряжении. За эти два месяца император неоднократно проезжал в автомобиле по этим лесам.

Борьба со шпионажем на театре военных действий была [151] возложена, преимущественно, на чиновников Эльзас-Лотарингской полиции, прикомандированных в качестве комиссаров к армейским штабам. Зная французский язык и французскую разведку мирного времени, они оказывали большие услуги. Но французская разведка проникла и в их ряды. Полицейский комиссар Верховной ставки Вегеле, защищенный своим положением от всякого подозрения, был связан с французской разведкой в течение всей войны. В награду за это он в настоящее время находится на французской государственной службе. Весь остальной полицейский персонал, работавший на театре военных действий, был, правда, достоин доверия, но не владел языком, не был знаком с борьбой со шпионажем, да и вообще не был подготовлен к поставленным перед ним задачам. Имелись полицейские комиссары, появлявшиеся в брюках до колен, в чулках и в охотничьих шляпах и полагавшие, что в этом наряде они могут добиться успеха у французской «тайной» полевой полиции. Эти внешние моменты все же можно было быстро устранить, но подготовка оставалась крайне затруднительной. Враг был и в этом отношении далеко впереди. Его специальная полиция была рассеяна по всей Франции, привыкшей и в мирное время к разведывательной службе полицейских частей. Но уже весной 1915 года германской полевой полицией была обезврежена вся подготовленная на французской почве система разведки.

Можно утверждать, что к этому времени театр военных действий во Франции был как бы совершенно очищен от шпионов. Без сомнения, при интенсивном сообщении между отечеством и фронтом было возможно вновь доставлять шпионов на западный театр военных действий и через Германию. Факт, что несмотря на все меры предосторожности даже иностранцы могли доходить до Верховной ставки, не имея никакого законного пропуска и не будучи никем остановлены. На легковерность чиновников надзора и войсковых частей указывали и другие случаи. Осенью 1914 года была обнаружена одна женщина повсюду легко проходившая, благодаря украшавшему ее Железному Кресту 1870 года. Несколько месяцев спустя была [152] арестована женщина «военный врач», носившая походную шапку, сходную с форменной блузу и короткий кортик на офицерской портупее, получавшая всякого рода документы от лазаретов и введшая в заблуждение даже многих военных врачей. В действительности же первая была сурово наказанной преступницей, а вторая — публичной женщиной. Обеих толкало не намерение шпионить, а страсть к приключениям. В общем же все рассказы о фантастических переодеваниях шпионов относятся к области басен. Первым правилом для шпиона является стремление избегать всякой бросающейся в глаза одежды. Возбужденной же фантазии обязаны своим возникновением многочисленные сообщения о подозрительных световых сигналах на театре военных действий. Они причиняли много забот, но объяснение их оказывалось всегда невинным. Большую роль играли в воображении многих лиц и тайные телефонные соединения. Еще в 1916 году одна саперная рота была в течение нескольких месяцев занята, вопреки мнению полевой полиции, тем, что раскапывала дороги, разыскивая кабель, будто бы на глубине 6 метров проходивший к фронту. Само собой понятно, что обнаружение и обезвреживание всех шедших на фронт телеграфных сообщений было одной из первых задач контрразведки.

В то время как подготовленная заранее разведка на театре военных действий оказалась недееспособной, приходилось подыскивать новые способы заселения шпионами занятых немцами французских областей. Становилось ясным, что враг пытался установить связь со своим населением воздушным путем. В 1915 году было впервые установлено, что в тылу немецкого фронта аэропланами были высажены шпионы с почтовыми голубями. Это были люди, для которых оккупированная область была их домом, и которые были высажены у себя на родине, где они знали все пути и тропинки. Встречались между ними, однако, и немцы, особенно эльзас-лотарингцы, либо жившие уже до войны во Франции и скрывавшиеся от службы в германской армии, либо дезертировавшие или взятые в плен уже во время войны. Шпионы [153] германской национальности обладали тем преимуществом, что были лучше французских знакомы с порядками в германской армии и могли самостоятельно передвигаться среди германских войсковых частей. Французы, со своей стороны, были знакомы с населением и могли рассчитывать на его поддержку. Все шпионы этого рода были пожилыми людьми. Под гражданской одеждой французы носили французскую, а немцы — немецкую форму. Последние должны были снимать по высадке гражданскую одежду, прятать ее и смешиваться с германскими войсками. Французы должны были сначала оставаться в гражданской одежде, чтобы иметь возможность скрыться среди населения, лишь в случае грозящей опасности снимали они эту одежду, чтобы избегнуть при поимке судьбы шпионов и находиться, благодаря французской форменной одежде, на положении военнопленных. Шпионов этих снабжали подробными инструкциями и большими суммами французских и, в особенности, немецких денег. Для пересылки сообщений им давали, по большей части, по 6 почтовых голубей, обращению с которыми они были тщательно обучены. Высадки производились ночью, преимущественно в тыловой, более спокойной, менее густо заполненной германскими войсками и менее охраняемой зоне. Оттуда шпионы должны были пробираться в боевую зону. Им обещали, что по истечении некоторого времени за ними прилетят на место высадки. Количество подобных предприятий заметно увеличивалось перед крупными боевыми событиями и давало возможность делать выводы о том, где подготовляют эти события враги или где они их ожидают со стороны германцев. О намерениях или о предположениях неприятеля можно было узнать и из показаний самих шпионов и из найденных у них инструкций. В 1915 году в руки немцев попало 9 таких летных шпионов, в том числе четыре в форменной одежде, и пять летательных аппаратов. Наблюдались также попытки увезти обратно высаженных шпионов. В условленное со шпионом время Французские аппараты кружили неоднократно над находившимся под немецким наблюдением местом высадки. Они держались, однако, на большой высоте, может быть потому, что не [154] оказывалось условленного со шпионом знака о том, что воздух свободен. Не раз можно было констатировать, что обещанной попытки увезти шпиона вовсе не предпринималось. И ни разу не удалось заметить, чтобы летный шпион был действительно увезен обратно. Их предоставляли таким образом своей судьбе, и они или попадали в руки германской контрразведки или же пробирались с трудом в Голландию. Многие из них были пойманы лишь далеко в тылу, в Бельгии. Достигнув Голландии, они являлись там к французскому консулу, который должен был позаботиться об их возвращении во Францию. Некоторым из них давались задания также и по разрушению железных дорог и мостов в тылу германской армии, особенно тех частей фронта, где ожидалось германское наступление или подготовлялось французское. Фактов подобных успешных взрывов установлено не было. Польза, которую приносили летные шпионы, заключалась, таким образом, преимущественно в пересылке сообщений с почтовыми голубями. Один военнопленный французский летчик показал: «Попытки увезти шпиона обратно делались редко: это было слишком опасно».

Для германского командования этот путь был закрыт. Неприятельские военнопленные никогда не согласились бы на подобное применение против своего отечества. Высаживать же в тылу французского фронта, среди враждебного населения шпионов-немцев было совершенно невозможно. Да и французы в Эльзас-Лотарингии не решались применять этот вид шпионажа, и он был ограничен лишь франко-бельгийским театром военных действий. Здесь он был, по-видимому, успешным, так как высадки продолжали производиться вплоть до 1917 года. В этом году были захвачены еще 7 летных шпионов и один самолет.

Понесенные при высадках потери в летательных аппаратах вызвали к жизни в 1917 году новую систему: шпионы высаживались с помощью воздушного шара. Способ этот обладал преимуществом незаметности, благодаря отсутствию предательского шума французских аэропланов. Воздушные шары были диаметром в 8,5 метров и содержали 310 куб. метров газа. Поднимать они могли лишь одно лицо, а дальность их полета [155] равнялась 40–50 километрам. Эти шпионы обучались в Англии. За 26 дней обучения производилось шесть учебных полетов, из которых два — ночью. Они также везли с собой почтовых голубей, но задачей их была не столько передача сведений, сколько организация в тылу германской армии разведки и сообщения с Голландией, превращенной к тому времени в базу фронтовой разведки. Четыре таких шпиона были пойманы уже в 1917 году.

Ту же цель преследовала и третья система, введенная французской разведкой в 1917 году. Она состояла в том, что шпионы сбрасывались с аэропланов на парашютах. Для этой цели были сконструированы особые аэропланы, имевшие между колесами под хвостом алюминиевый ящик, в котором находился шпион со своим парашютом. Дно ящика открывалось нажатием руки летчика. Не зная заранее этого момента, привязанный к парашюту шпион выпадал из ящика. Уже в 1917 году были обнаружены в тылу германских войск три доставленных подобным образом шпиона. Один из них был найден совершенно размозженным: его парашют оказался негодным. Опасность от шпионов, высаженных с помощью воздушных шаров или парашютов, была значительно больше, чем от высадившихся с аэропланов, так как высадка происходила незаметным образом, а самый шпионаж был более широким: целью его были уже не донесения отдельного шпиона, а организация хорошо инструктированными людьми разведки через Голландию.

В том же году начала действовать еще и четвертая система. С аэропланов начали сбрасывать значительные количества почтовых голубей и шаров для широкого снабжения ими населения в целях разведки в тылу германского фронта. Почтовых голубей помещали попарно, в маленьких корзинках и выпускали последних с аэропланов на маленьких шелковых парашютах. В корзинах находилась пища, подробное указание об обращении с голубями, анкетный лист, образец сообщения, французские деньги и воззвание следующего рода:


«Сопротивление немцев слабеет под напором союзников, освободивших уже часть французской территории. Для того, чтобы продолжать свое продвижение, союзники должны быть [156] хорошо осведомлены о положении врага и его намерениях. Оказать эту услугу должны вы, добрые патриоты, находящиеся среди неприятельских войск. Вот средства для этого.

Если вы рискуете при этом жизнью, то вспомните о союзных солдатах, столь великодушно пожертвовавших своей жизнью для вашего освобождения. Доставляя сведения, вы окажете вашей стране неоценимую услугу и ускорите окончание войны.

По достижении мира мы сумеем вас вознаградить, а вы будете всегда горды тем, что действовали, как хороший патриот».


На необитаемых участках в тылу германского фронта было найдено много корзин с умершими почтовыми голубями. В декабре 1917 г. их было найдено 63, в январе последнего года войны — 41, в конце мая того же года при одной лишь армии — 45. Цифры эти представляют лишь незначительную часть сброшенных почтовых голубей. Значительная часть осталась, без сомнения, необнаруженной и была использована населением. Постоянно наблюдались летящие почтовые голуби. Как ни трудно было попасть в них, все же удалось одиннадцать из них подстрелить. Все они несли под крыльями военные сообщения. Эта полезная система была в 1918 году усовершенствована врагом. Сбрасывание производилось не только с аэропланов, так как и это считалось еще слишком заметным, а и с очень остроумно сконструированного сбрасывающего приспособления на маленьких воздушных шарах в пять метров диаметром. На этих шарах находился деревянный крест, по четырем концам которого были прикреплены корзины с почтовыми голубями. Посреди креста находился будильник, автоматически откреплявший по истечении определенного времени маленькие парашюты с корзинами и этим вызывавший опорожнение шара. Во избежание предательского действия найденной оболочки шара, на ней была надпись: «Германский шар, может быть уничтожен». Впоследствии вместо будильника стали употреблять горящий фитиль, вызывавший своевременное падение почтовых голубей и поджигавший затем и самый шар.

Каждое сбрасывание почтовых голубей служило и для [157] пропаганды среди населения. Подобного рода воззвание от июня 1918 года заканчивалось словами: «Немцам не удается сломить мощь союзников. Они не могут помешать тому, чтобы мы победили и навсегда уничтожили этот подлый народ, этого врага человечества».

Таким путем германское командование узнало о многих вспышках ненависти и о решительности бороться до уничтожения Германии.

Ясно, что мысль его должна была, поэтому, работать в ином направлении, чем мысль политиков на защищенной родине, которые верили в возможность соглашения и относились к таким доказательствам истинного настроения врага, как к преувеличениям военных властей.

Почтовые голуби были довольно чувствительными: им грозила смерть, если их не находили сразу. Поэтому неприятель начал одновременно сбрасывать и специальные воздушные шары для сообщений. Диаметр их равнялся 60 сантиметрам, сделаны они были из шелковой бумаги бледно-голубого цвета, приноровленной к воздуху. Их можно было наполнить от каждого газопровода. Сброшенные пакеты содержали от одного до трех таких сложенных шаров и подробное описание способа их употребления. Часто бывали приложены и химические средства, с помощью которых нашедший мог тут же на месте приготовить газ для наполнения шара. По сравнению с почтовыми голубями шары страдали тем недостатком, что могли быть пущены только при попутном ветре.

Наконец следует упомянуть, что равным образом неприятель снабжал население, путем сбрасывания в тылу германского фронта, и аппаратами беспроволочного телеграфа. Это были передатчики новейшей конструкции заводов Маркони с четырьмя аккумуляторами, четырехсотвольтной сухой батареей и антенной длиной в 30 метров, с помощью которых можно было телеграфировать на расстоянии в 50 километров. Кроме обычного материала, в пакетах находились указания относительно шифровки. Германские полевые радиостанции неоднократно сообщали, что в воздухе работают, по-видимому, небольшие [158] станции. Тем не менее, хотя сброшенные аппараты были найдены неоднократно, действующие не были обнаружены ни разу.

Несмотря на большую опасность, грозившую мирному населению оккупированных областей Франции, собственное их командование побуждало их к шпионажу через посредство воззваний следующего рода:


«Внимание!

Вы хороший патриот? Желаете Вы помочь союзникам прогнать врага? Да?

Возьмите тогда этот пакет, отнесите его незаметным образом домой, вскройте его вечером, когда будете совершенно один и поступайте согласно содержащихся в нем указаний.

Если за Вами наблюдают, то оставьте его лежать. Заметьте место и возьмите его ночью. Уничтожьте немедленно парашют, он для Вас бесполезен.

Если Вы выполните все, как следует, то Вы поступите, как хороший патриот, окажете союзникам ценную услугу и поможете приблизить час окончательной победы.

Терпение и мужество!

Да здравствует Франция! Да здравствует Бельгия! Да здравствуют союзники!

За отечество! Для того, чтобы ускорить его несомненное освобождение, напишите очень тщательно на этом вопросном листе требуемые сведения. Спросите верных друзей о том, чего не знаете. Для установления Вашей личности укажите имя и адрес двух лиц в неоккупированной Франции. Число это поможет найти Вас после освобождения, дабы Вас можно было наградить.

Каждый солдат Франции и Бельгии душою с Вами. Поддержите его в его задачах и покажите ему еще раз, что мужество угнетенных не уступает его мужеству. Да здравствуют союзники».


С конца декабря 1917 года неприятель осмелился сбрасывать почтовых голубей и воздушные шары и в Эльзасе, и в немецкой Лотарингии, и прилагал к ним следующие воззвания на [159] французском языке:


«Всем лотарингским патриотам.

Сообщением перечисленных ниже сведений Вы окажете неоценимую услугу и ускорите конец войны. Франция сумеет Вас после войны вознаградить, а Вы будете испытывать гордость от того, что поступили как хороший патриот».


Неприятель организовал не только воздушный шпионаж, но и воздушную пропаганду. До 1916 года сбрасывание газет и листовок на французском и немецком языках, имевших целью поднять настроение, возбудить своих сограждан в оккупированных областях и подавить настроение немцев, производилось исключительно летчиками. Так как верховное командование рассматривало эти действия, как не входящие в состав военных операций, и соответственным образом поступало с пойманными летчиками, виновными в сбрасывании пропагандистской литературы, то на место летчиков был поставлен сбрасывающий воздушный шар. Он был сконструирован наподобие шара, предназначенного для сбрасывания разведывательных средств. Дальность полета его была, однако, больше и доходила к концу войны до 600 километров. Шары долетали, благодаря этому, до самой Германии и попадали главным образом в северо-восточную промышленную область. Каждый шар нес до 400 газет. Сбрасывание происходило автоматически небольшими пачками при помощи тлеющего зажигательного шнура, пережигавшего поддерживавшую нить. Для населения Бельгии и Франции сбрасывали, главным образом, новые французские газеты, подложные номера «Газеты Арденн», а также специально составлявшиеся летучки вроде «La voix du pays», «Courrier de l'air»... Летучки, предназначавшиеся для германских войск, содержали призывы к перебежке, забастовке и революции. Подложные номера немецких газет изображали состояние на родине в возбуждающем свете. Подложные письма германских военнопленных во Франции и в Англии, а также изображения завидного будто бы обращения в обеих странах с германскими военнопленными имели целью побудить германских [160] солдат к перебежке, а возбуждающие изображения должны были разлагающе действовать на настроение германских войск.

Уже в 1917 году у германского верховного командования, во время его пребывания в Крейцнахе, имелся большой материал об этой стороне деятельности неприятельской разведки. Собрание этого пропагандистского материала заключало в себе чрезвычайно ловко составленные брошюры, тетради с поэзией и прозой, отдельные листовки и картины. Оно покрывало, и при том в несколько слоев, весь стоявший в моей лекционной комнате стол на 12 человек, хотя каждое отдельное произведение было представлено в этой коллекции лишь одним экземпляром. Генерал Людендорф приказал показать этот материал группе членов парламента, посетившей вскоре после этого Верховную ставку. Поскольку они принадлежали к тому направлению, которое верило в возможность разрешения войны не только путем оружия, коллекция эта возбудила в них недоверчивые сомнения. Невозможно было убедить их в ненависти к нам неприятеля и в его стремлении к нашему уничтожению. На фронте офицеры разведывательной службы должны были заботиться о том, чтобы войска сдавали неприятельский пропагандистский материал. Они были уполномочены выплачивать за это особое вознаграждение. Однако нужды в подобном побуждении не оказывалось. Войска сами отклоняли неприятельскую пропаганду. Неприятельская разведка начала пользоваться успехом в этой области лишь с тех пор как ее пропаганда завоевала влияние на родине, и ее идеи стали проникать к солдатам в письмах с родины и во время отпусков

Чем дольше отдельным германским дивизиям приходилось находиться в бою, тем дольше подвергались они влиянию сбрасываемых летательными аппаратами летучек, тем больше способствовали этому влиянию увеличивающиеся невзгоды. Но и во время отдыха дивизии не избегали этого влияния, так как имели больше досуга для углубления в сбрасываемые печатные произведения. В июле 1918 года одна и армий сдала 300.000 неприятельских летучек. Количество сданных должно было быть также немалым. [161]

Вначале сбрасывали главным образом летучки, карикатуры и листовки, в которых призывали к перебеганию и создавали настроение понижавшее боевой энтузиазм и уверенность в победе; с 17-го же года стали сбрасывать также политические книги и брошюры, которые должны были доказать виновность Германии в войне и способствовать революции. Среди них находились произведения кн. Лихновского, Мюлона, Греллинга, Бальдера и др. Одной из самых печальных страниц этой неприятельской пропаганды является то обстоятельство, что в ней принимали участие или, по крайней мере, орудием ее служили немцы, ибо влияние пропаганды, опиравшейся на немецкие источники, на немецких представителей было гораздо сильнее.

На французское и на бельгийское население сбрасываемые летучки действовали сильно с самого начала. Листки припрятывались со страстной жадностью и хранились как сокровище. Но бывало и так, что благоразумные лица из французских гражданских властей заботились о выдаче возбуждающих прокламаций, стремясь избежать необдуманных выступлений, которые должны были бы навлечь на население тяжелую беду. Как бы то ни было, воздушная пропаганда создавала в населении достойную восхищения уверенность в победе, оказывавшую подавляющее впечатление на часть германских военнослужащих, в особенности, когда они сравнивали ее с подавленным под влиянием неприятельской пропаганды и других воздействий настроением у себя на родине. Основное настроение французского населения, на которое действовала эта возбуждающая пропаганда, стало для меня особенно ясным после следующего примера: по пути из одного штаба армии в другой мне пришлось как-то проезжать обширную лесную область. Перпендикулярно к фронту от нее шла лишь одна дорога. Самая область оставалась совершенно незатронутой военными событиями. По пути был расположен в полном одиночестве замок, в котором шофер моего автомобиля хотел набрать воды для радиатора. Перед замком находился большой двор, у входа в который стояли два дома привратников. За окном [162] одного из них я увидел сидящую седую женщину. Я вошел в дом, желая спросить разрешения осмотреть замок, пока шофер будет приводить в порядок автомобиль. В тихой уютной комнате я нашел кроме этой старой женщины, молодую француженку необычайно высокого роста и красоты. В то время, как она разыскивала ключ, я спросил, является ли старая женщина ее матерью. Она ответила, что это ее бабушка и подтвердила, что та помнит еще войну 1870–71 г. На следующий вопрос, что говорит ее бабушка о теперешней войне, я получил ответ, что немцы стали гораздо более жестокими, чем были тогда. Заявление это удивило меня. Было совершенно невозможно, чтобы эти женщины получили какие бы то ни было непосредственные впечатления от войны, так как они не имели возможности получать с театра военных действий никаких сообщений, вследствие прекращения людских и почтовых сношений. Я пытался убедить молодую француженку в том, что более жестокими стали не немцы, а самая война, и что грабежи являются неизбежными спутниками войны, несмотря на все строгости властей. Я мог ей рассказать, что уже в самом начале войны я вступил вместе с первыми германскими частями во французский город Бузьер, и что мы нашли город уже совершенно разграбленным французскими солдатами. Молодая француженка, молчаливо слушавшая мое выступление в защиту германского образа ведения войны, резко выпрямилась при этом рассказе и бросила мне в ответ: «Non, monsieur, ce n'est pas vrai. Si vous voulez ma vie, mais ce n'est pas vrai. Jamais!» (Нет, сударь, это не правда. Вы можете лишить меня жизни, но это не правда. Никогда.) Я не мог внутренне отказать ей в уважении за столь глубоко укоренившуюся верность своему народу.

Противник подготовился к войне и в отношении пропаганды. Французское население перенесло много страданий, когда панически покидало свои жилища во время наступления германских войск, изображавшихся в виде каких-то варваров. Когда эти войска обогнали беженцев, то последние стали раскаиваться в том, что послушались возбуждающей пропаганды и стали ругать власти своей страны, побудившие их к бегству» вместо того, чтобы призывать к спокойствию и пребыванию на [163] месте. Тайная полевая полиция немедленно же в интересах контрразведки занялась этими обстоятельствами. Оказалось, что уже до войны власти, и в первую голову бургомистры, возбуждали население против немцев. По возникновении войны они же были первыми, оставившими свои посты, и увлекли за собой в безумном бегстве и остальное население. Присоединилось к общему бегству и большинство французских судей. Местная полиция частично осталась на месте и продолжала свои обязанности. Тюрьмы, бывшие в начале также во многих случаях оставленными, постепенно вновь наполнились преступниками. Но оставалось лишь немного французских судов, которые могли бы судить их. Многие арестованные за подлежащие французской юрисдикции проступки и преступления принуждены были поэтому оставаться во французских тюрьмах в течение всей войны. В условиях войны и вследствие равнодушного отношения с французской стороны, положение арестованных во многих из этих тюрем было плачевно. Со стороны немцев прилагались старания, по мере сил, облегчить это положение. Императорский указ, по которому немецкие судьи должны были судить по французскому праву там, где не было французских судов, не применялся.

Пропаганда, вызвавшая такое положение и изображавшая немцев еще до войны варварами, была тяжко виновата перед своим же народом. Вплоть до Реймса и Шалона можно было найти целые деревни, покинутые своими коренными обитателями и густо населенные семьями из пограничных местностей. Так как область Реймса и Шалона стала впоследствии местом боев, то, можно легко представить себе судьбу этих семей, которая становится еще более трогательной, если сравнить ее с тем, что было бы им суждено, если бы они остались на своих родных местах, лежавших далеко позади боевого фронта.

Подобное же несчастие навлекла довоенная пропаганда на бельгийский народ. Она вызывала ненависть и планомерно толкала население на службу войне.

Этой бесцеремонностью по отношению к собственному населению отличалась пропаганда и в дальнейшем. Население [164] возбуждали всяческими средствами. Делали это не только через посредство сбрасываемых летучек, но и через посланцев и прокламациями из Голландии, через печатание и распространение в оккупированных областях так называемых ложных газет. Создававшееся таким путем настроение являлось в то же время лучшей питательной средой для шпионажа. Были обнаружены многочисленные тайные типографии, скрытые самым тщательным образом. Типографии эти занимались попутно изготовлением фальшивых командировочных и отпускных свидетельств для германских солдат; с помощью этих свидетельств пытались склонять солдат к дезертирству и им его облегчить.

Ложные газеты поддерживали честь своего названия. Во время величайших побед германского оружия в них сообщалось о тяжелых поражениях немцев. О русских, давно уже отброшенных за границу, все еще сообщалось, что они движутся на Берлин. С населения пропаганда эта переносилась на пленных, которые распространяли ее, в свою очередь, по лагерям для военнопленных в Германии. Действие ее было необычайно упорным. Так, например, работавших близ Меца русских военнопленных, слышавших канонаду с французского фронта, невозможно было убедить в том, что они находятся уже почти на французской земле. Они оставались уверенными в том, что находятся вблизи Берлина и что гром орудий свидетельствует о наступлении французов. Многие немцы пытались разъяснить населению истинное положение дел на фронтах. Внешне им отвечали на это почтительным изумлением и доверием. В действительности, однако, удалось установить, что этой своей разъяснительной деятельностью относительно военного положения многие немцы бессознательно содействовали шпионажу.

Для отпора пропаганде среди населения оккупированных областей была создана «Газета Арденн». В ней сотрудничали благоразумные французы и ее читали в оккупированных областях широкие круги населения. Французские сотрудники ее были после войны приговорены к тяжелым наказаниям и даже [165] смертной казни за оказание услуг неприятелю.

Если бы существовала германская пропаганда, подобная неприятельской, то она должна была бы отказаться от мысли получить какую бы то ни было поддержку в рядах противника. Неприятельские народы, включая и интернациональную социал-демократию, сохраняли национальный фронт.

Так, например, среди обезвреженных в Бельгии органов неприятельской разведки находилось значительное число руководителей социалистического движения. Бельгийский социал-демократический депутат от крупного рабочего центра Шарлеруа, работавший во время войны в Флиссингене, писал руководителю бельгийской разведки: «Я считаю необходимым выразить всем моим сотрудникам благодарность Генерального штаба. Я весьма доволен их работой и благодарю вас за ценное содействие, которое вы оказываете, таким образом, освобождению отечества».

В 1915 году было сообщено, что один из вождей социалистического движения во Франции был захвачен в плен в качестве капрала. На запрос с нашей стороны он заявил о своей готовности отправиться во Францию и действовать там в пользу окончания войны. Для проверки его заявления была затребована в Берлине присылка сведущего лица, знакомого с французской социал-демократией. Прибыл депутат Зюдекум и после подробной беседы установил, что сообщения француза о его политическом положении правдивы и что можно допустить, что он свои планы проведет в жизнь. Француз был проинструктирован, переодет в штатское платье, осведомлен о пути через Германию, о положении в ней, препровожден до Базеля и там отпущен. Не успел он прибыть во Францию, как все французские газеты вновь зашумели об этой немецкой попытке разрушить единство французского народа и его волю к борьбе. Сам этот французский социалист принимал, насмехаясь, участие в осуждении глупых немцев. Депутата Зюдекума ругали «социалистом кайзера», в Германии же он был принужден, за свою патриотическую деятельность скрыться под одежду защитного цвета. [166]

В то время как через Францию отправлялись на театр военных действии воздушным путем шпионы, и велась пропаганда среди собственного населения и среди германских войск через Голландию, то же самое проделывалось в Бельгии и сухопутным путем.

В этом деле принимали участие все союзники и каждый из них с этой целью содержал центральные учреждения в Париже, Гавре и Лондоне. Совместно организованное и находившееся под английским руководством учреждение в Фолькестоне заботилось о сохранении единства этого, чрезвычайно сложного и крупного, аппарата. В Голландии существовала английская организация, отдельная от франко-бельгийской. Английская организация ставила себе целью почти исключительно разведку по бельгийскому побережью, франко-бельгийская же направляла свою деятельность больше в сторону самой Бельгии и боевого фронта во Франции. Каждая организация охватывала несколько самостоятельных групп. Главными английскими группами являлись группа Тинслей, группа графа де-Леден и организация Рейтера в Амстердаме, группа братьев ван Тишлен и группа Курбуэн в Флиссенгене, группа Базэн в Маастрихте и группа майора Оппенгейма в Гааге. Группы французской организации находились в Роттердаме под руководством полковника Лелэ, в Гааге — ген. Букабейль, в Маастрихте — Эмиля Фукено. В тесной связи с ними работали с чисто бельгийским персоналом группа майора Гаймана в Бреда, группа Виктора Эрнеста в Флиссенгейне, группа Альфреда Лямэн и лейтенанта Мишель, а также группа консула Висмаэль в Маастрихте, группы консула Роовер и инженера Моро в Розендаале и группа Жака Шеффера в Роттердаме. Все эти главные группы содержали ряд подчиненных им групп вдоль бельгийской границы в Голландии.

Наподобие этого была организована и контрразведка задачей которой было парализовать деятельность германской разведки. Она наблюдала за вокзалами, гостиницами, германскими торговыми предприятиями и вообще всеми немцами, а также за консульствами и посольствами всех государств. Английская контрразведка была централизована в [167]

Гааге и Амстердаме, французская — в Роттердаме, бельгийская — в Маастрихте. Совместные совещания происходили в Гааге, в отеле Бельвю. Общее руководство находилось в руках Англии в лице центрального органа, выдвинутого из Лондона в Соутэнд.

На службу к обеим этим крупным разведывательным группам поступали бежавшие в Голландию бельгийцы всех общественных классов и профессий. Будучи тесно спаянными, со страной и с населением Бельгии, они отдавали в распоряжение этих организаций свои связи. Уже к началу 17-го года германской разведке были известны около 500 работавших в Голландии сотрудников бельгийского шпионажа; от них нити шпионажа вели к их родственникам и друзьям в Бельгии, сходясь по большей части в одном центральном пункте и расходясь дальше в виде системы агентов под названием «Service». Ввиду избытка шпионажа, обнаружение его не представляло затруднений. Когда это удавалось, то в первую очередь перерезывалось сообщение с границей путем ареста курьеров. Ими являлись, по большей части, коммерсанты, в целях сокрытия своей деятельности, действительно производившие торговые операции. Часто курьерами служили контрабандисты и маловажная публика, как раз, однако, подходившая для этой опасной пограничной и курьерской службы. После ареста курьеров «Service» оставляли нетронутым. Не зная, что сообщение его с Голландией прервано,

«Service» продолжало работать и доставлять свои донесения германской контрразведке, узнавшей таким образом про все подчиненные ему учреждения в Бельгии и Сев. Франции. Лишь после этого их брали в оборот. К началу 17-го года было уже уничтожено 79 подобных «Service» и, кроме того, 4 больших организации были ликвидированы до того, как успели начать свою работу. Число арестованных измерялось тысячами, так как в некоторых группах работало свыше, чем по 30 человек всех общественных классов. К этому же времени осуждено было 507 человек. 179 из них были, ввиду тяжести преступлений, присуждены к смертной казни, которая, однако, в большинстве случаев была смягчена в порядке помилования.

Несмотря на эти успехи германской контрразведки и на [168] суровые наказания, неприятельская разведка продолжала работать с усиленной энергией. Растянутость границы не давала германскому верховному командованию возможности предотвратить установление все новых связей между Голландией и бельгийским населением. Чем дольше продолжалась война, и чем энергичнее становились усилия врагов, тем слабее становились человеческие силы на немецкой стороне. После того как из-за указанных причин пришлось отказаться от кордона между Францией и Бельгией, пришлось затем уменьшить и количественно и качественно войсковые части, ограждавшие Бельгию со стороны Голландии. Все больше приходилось, поэтому, прибегать к техническим мерам ограждения на границе. Было устроено тройное высокое проволочное заграждение. Средний ряд был в особенно опасных местах заряжен электрическим током высокого напряжения. Плакаты предупреждали население не прикасаться к заграждению, охранявшемуся лишь через большие промежутки старыми солдатами ландштурма. Но все это, несмотря на весь надзор на предупреждения и на опасность, не являлось непреодолимым препятствием. Посланцы неприятельской разведки находили средства и пути для прорыва заграждений. Они переходили их с помощью лестниц и преодолевали даже наэлектризованное заграждение, одеваясь в резиновые сапоги, пиджаки и перчатки; употребляя обтянутые резиной рамы для раздвигания проволоки и изолированные резиной лестницы для перехода через нее. Простыми средствами являлись также подкопы и пролезание под заграждение. Почти ежедневно находили мертвых агентов, неправильно воспользовавшихся своими предохранительными средствами и сожженных электричеством. Да и старые солдаты ландштурма не всегда оставались недоступными просьбам безвредных с виду пограничных жителей. Часто из добродушия, а часто и подкупленные значительными денежными суммами или все более заманчиво становившимися предметами продовольствия, они становились ненадежными, так что их приходилось после кратковременного стояния на часах увольнять или переводить на другой участок границы. Каждая смена [169] уменьшала, однако, знакомство сторожевого персонала с местностью и с населением. Оказывалось, что граница, расположенная в неприятельской стране, никаким способом не может быть герметически закрыта.

Тем не менее, перед пограничными заграждениями застаивался поток убегавших через Бельгию неприятельских военнообязанных, военнопленных, высаженных летчиков и шпионов. Мешало это и переходу через границу многочисленных немецких дезертиров и тем самым уменьшало для неприятеля этот источник сведений.

В зависимости от того, содействовали ли передвижению этих элементов отдельные органы разведки или целые округа, в Северной Франции и Бельгии образовались для них форменные маршруты.

Германская контрразведка не была особенно заинтересована в дезорганизации этих маршрутов. Не придавала она особенного значения и тому, чтобы голландские власти мешали работе известных в Голландии организаций, ибо движение неприятельской разведки по известным уже путям облегчало противодействие этой разведке.

Члены каждой «Service» имели свои клички, пароли и распознавательные знаки, с помощью которых они узнавали друг друга. Донесения их писались на маленьких полосках бумаги и запрятывались в предметы продовольствия или другие. Для Достижения своей цели они не останавливались перед насилием и оказывали часто при аресте сильнейшее вооруженное сопротивление, так что многие чиновники полевой полиции были при этом убиты. В то время, как французы не могли пользоваться в оккупированных областях ни железной дорогой, ни почтой, а оставление ими места жительства зависело от разрешения местного коменданта, в Бельгии господствовала большая свобода: в целях хозяйственной деятельности всех бельгийских предприятий, железные дороги, велосипеды и почта не могли быть совершенно закрыты для свободного пользования.

Каждый приговор над шпионами изрекался публично. Но и это не отпугивало население. Это лишь побуждало его [170] неоднократно пользоваться в качестве курьеров не подлежавшими наказанию детьми.

На голландской границе открылась для германской разведки своеобразная дорога, первоначально предназначавшаяся совсем не для нее. В Льеже и в Лилле были обнаружены сборные пункты для писем населения к своим близким во Франции. Пересылка производилась посыльными через Бельгию, Голландию и Англию.

На бельгийско-голландской границе были пойманы многие лица, зарабатывавшие таким образом много денег; среди них находились и женщины, переносившие под своими юбками целые связки писем окольным путем через Голландию и Англию и обратно. Они были чрезвычайно приятно поражены, когда арест их не повлек за собой требуемого законом сурового наказания, а, наоборот, привел к легализации, так сказать, их почтового дела. Верно и с благодарностью выполняли они возложенные на них обязанности, сдавая при переходе голландско-бельгийской границы свою почту из Франции и Англии; по просмотре они получали ее обратно и доставляли своим адресатам в Северной Франции и Бельгии более удобным и безопасным путем, чем раньше. То же самое проделывалось с почтой, собранной ими у местных жителей, которую следовало доставить находившимся на фронте родственникам. По просмотру возвращалась им и она, за исключением писем, содержавших недопустимые сведения. Зато многие сообщения, желательные германской разведке, отправлялись также во Францию и в Англию. Обе стороны были, таким образом, довольны. Предприятие, придуманное первоначально во вред германским интересам, стало приносить им пользу. Поступавшая из Франции почта, в которой многие письма бывали скрыты от цензуры, содержали ряд полезных и неподдельных сведений. Исходившая же почта не причиняла немцам вреда, а, наоборот, давала им возможность знакомиться с настроением населения, с его отношением к германским войскам? содействовала обнаружению предательских элементов и давала, наконец, возможность доставлять противнику тенденциозные сведения, так как и там письма проверялись, до их выдачи [171] адресату, разведкой.

Под давлением нужды, германскому верховному командованию приходилось соглашаться на различные мероприятия, несомненно, помогавшие неприятельскому шпионажу.

В интересах питания населения оккупированных областей неоднократно приходилось посылать наиболее уважаемых граждан во Францию. Само собой понятно, что их расспрашивали при этом и о положении на германском фронте и что они своих знаний не скрывали. Командование должно было решиться на отсылку во Францию женщин и детей, которых невозможно было надлежащим образом прокормить, и которые являлись бесполезными едоками. Многие тысячи их стали, таким образом, передатчиками сведений, несмотря на добросовестный обыск их ничтожного багажа. Лишь в последний год войны отсылаемых стали подвергать шестинедельному карантину. По истечении этого срока те сведения, которые находились у них в памяти, не могли уже вредить.

Питание коренного населения вызвало нужду и в помощи испанско-американского комитета. Делегатам его пришлось предоставить известную свободу передвижения, дабы они могли убедиться, что их продовольствие действительно поступает по назначению. У них происходило много совещаний с бургомистрами и с доверенными лицами. Хотя все это и происходило на глазах у наблюдавших германских офицеров, но все же ясно, что эти чужие люди видели и слышали многое, о чем они не были обязаны молчать по возвращении.

Церковь и другие религиозные учреждения, равно как и Духовные лица, находились, благодаря некоторой робости германских властей, под большей защитой, чем того требовали интересы борьбы со шпионажем. Жители очень быстро заметили и использовали это. Церкви стали во многих случаях сборными пунктами для враждебных немцам предприятий. Что духовные лица принимали участие в шпионаже, было неоднократно Установлено при обнаружении крупных шпионских организаций в Бельгии. Но и в Северной Франции шпионаж использовал [172] церковные учреждения. Заботами о душе злоупотребляли. Имелись особенно большие подозрения относительно архиепископского дворца в Камбре, что он является шпионским центром. Отдельные подобные случаи были обнаружены и во Франции, Так, например, в одном армейском штабе были украдены секретные карты с нанесенным на них расположением германских войск. Вор спрятал их у одного священника, а последний передал их неприятельской разведке. Единственная тайная станция беспроволочного телеграфа, которая была обнаружена на западном театре военных действий, находилась у одного священника во Фландрии и обслуживалась молодой девушкой. Впрочем, употребление этой станции для целей шпионажа осталась недоказанным.

Так как духовное одеяние доставляло столь действительную защиту носителям его, то его надевали и не имевшие на него права шпионы. Уже во время первого продвижения контрразведка сообщила, что германскими войсками схвачен занимавшийся шпионажем французский священник. Однако на другой день было сообщено, что шпион этот оказался капитаном пехоты, оставленным французами. Это было обнаружено благодаря тому, что он носил под сутаной на шее медальон с портретами своей жены и дочурки. Эти приложенные к донесению предметы довели уже в самом начале войны представление о существовавшей у французов и в области шпионажа готовности к жертвам.

Само собой понятно, что за продолжительный период оккупации свои услуги в качестве шпионов предлагали местные жители в Бельгии, но не во Франции.

Валлонцы, благодаря своей хитрости, оказались весьма пригодными к профессии шпионов также и на немецкой стороне. Они были не особенно сведущи в военных вопросах, были поверхностны в своих наблюдениях и донесениях, обладали плохой памятью и были тщеславны. Для них было, по-видимому, важно, в первую очередь, придать себе интерес, пережить кое-что интересное и чувствовать себя важным лицом. Фламандцы, несмотря на свое германофильство, реже предлагали свои услуги [173] для шпионажа, нежели валлонцы, но, взяв на себя какую либо задачу, они выполняли ее добросовестно. Каждый бельгиец, работавший в германской разведке, должен был одновременно предложить свои услуги и неприятельской разведке и, хотя бы по видимости, ей эти услуги оказывать, так как каждый бельгиец, попавший заграницу и, кроме того, имевший возможность и желавший вернуться обратно в Бельгию, не состоя в то же время на службе у неприятельской разведки, был ей уже подозрителен и, благодаря этому, был уже погибшим для разведки человеком.

Бельгийские женщины, работавшие самоотверженно для своего отечества, были совершенно недоступны германской разведке. В этом отношении они превосходили французских женщин. Хотя последние и не страдали в не оккупированных областях так, как бельгийские женщины в оккупированной Бельгии, все же бельгийка подвергалась большему искушению работать на пользу германской разведки, нежели француженка.

Среди француженок находилось довольно много помогавших германской разведке — отчасти из ненависти к чужим притеснителям, англичанам и американцам. Кроме того, на пользу германской разведке шло и то обстоятельство, что англичане считали для себя возможным служить германской разведке на французских боевых участках, а французы — на английских, усыпляя свою совесть тем, что они не действуют непосредственно против своей нации. Наоборот, из граждан Соединенных Штатов Америки на службе германского Генерального штаба не состоял никто. Таким образом, несмотря на все трудности, германская разведка имела возможность, пользуясь остававшимся открытым для нее узким путем через нейтральные страны, приобретать наблюдателей даже в рядах вражеских войск, присылавших свои донесения этим же путем. И если германская разведка была принуждена при данных условиях налагать на себя известные ограничения, особенно в отношении количества разведчиков далеко отставшего от количества, находившегося в распоряжении неприятеля благодаря летным шпионам и населению, то, очевидно, это не было для нее вредным; это принуждало ее придавать усиленное значение выбору своих немногочисленных [174] органов, их подготовке и руководству ими, благодаря чему увеличивались их надежность, достоверность, компетентность и ловкость. Она избегала, поэтому, и той неясности, которая вызывается всякой массовой разведкой, вследствие того, что она дает громадные количества трудно поддающихся оценке сведений, в общей массе которых тонут немногочисленные, быть может, важные и точные сообщения.

Германская разведка успешно подражала методу разведки французской, состоявшему в побуждении дезертиров к возвращению и к шпионажу на фронте. Во Франции также имелась возможность того, что дезертиры по много раз циркулировали между фронтом и Германией и доставляли важнейшие сообщения. Нетрудно было их побудить также и к тому, чтобы они склоняли своих товарищей к дезертирству и к разведывательной службе. Эти, существовавшие уже в мирное время явления разложения вновь обнаружились, однако, лишь во вторую половину войны. То же самое наблюдалось и среди населения в тылу Франции. Но здесь занимались этим не столько низшие круги народа, сколько его высшие, зараженные интернационализмом, слои. В качестве примера того, с какой точностью могла, несмотря на тяжелый условия, работать германская разведка, я укажу на то, что каждое попадание наведенного на Париж гигантского орудия становилось точно известным через 24 часа, так что через посредство разведки была возможна как бы артиллерийская наводка.

При всех данных обстоятельствах германская тайная разведка в тылу неприятельской армии оставалась, однако, настолько ограниченной, что не могла полностью удовлетворить разведывательную потребность армейских штабов и верховного командования. Крупнейшим и важным источником для германской разведки на западном театре военных действий и единственным на самом фронте стали, поэтому, неприятельские военнопленные.

Главное значение приобретал этот источник благодаря возможности своего быстрого использования во время боев. Нелегко было найти необходимое для этой цели количество [175] пригодных переводчиков. Ничтожность вспомогательных сил принудила самым тщательным образом подготовить и эту отрасль разведки, дабы трения не увеличивали уже существующих затруднений. С тем, что придется допрашивать и цветных солдат, сначала вообще не считались. Впоследствии, однако, нашлись подходящие переводчики и для них.

Все военнопленные оказывались хорошо содержимыми и снаряженными, если принимать во внимание последствия только что происходившего боя. Если исключить только что перенесенные потрясающие впечатления, то и настроение их оказывалось в общем и целом хорошим и даже превосходным, особенно с тех пор, как стала материально заметной помощь американцев.

Здесь не место опровергать клеветнические оскорбления германских войск за их плохое обращение с пленными. Не говоря о том, что это противоречило уже самому духу германских войск, хорошее обращение с пленными, как с ценным и почти единственным на театре военных действий источником сведений, соответствовало и интересам немцев. При первой же возможности, во избежание личных оскорблений и озлобления, пленных уводили за условленную тридцатикилометровую полосу. Кроме того, они сохраняли свои деньги, ценные вещи и бумаги, содержавшие часто ценные сведения. Естественно, что совершенно избежать того, чтобы страдавшие от чрезвычайных лишений германские войска не присваивали себе в качестве военной добычи ценные части одежды, в особенности же превосходные кожаные куртки и пальто, взятых в плен летчиков, не удавалось. Равным образом и английские высокие резиновые сапоги, бывшие, впрочем, причиной длительных болезней ног, часто находили любителей в германских окопах раньше, чем того желали бы их владельцы.

Пленный имел право немедленно, самое позднее — в армейском лагере военнопленных, написать открытое письмо своим близким. Об отсылке его заботились вполне Добросовестно. И как раз это разрешение развязывало языки даже самым скрытным. Содержание на германской стороне, по [176] понятным причинам, существенно отличалось от того, к которому пленные привыкли до тех пор. Часто случалось также, что при неожиданно значительном поступлении пленных, на месте не оказывалось своевременно достаточного количества продовольствия, не хватало одежды, белья и обуви. Вследствие этого, уменьшалась возможность расположить пленных в нашу пользу хорошим обращением: противник имел эту возможность, но, насколько удалось установить, не использовал ее. Там действовали противоположным образом: пленный, не желавший рассказывать, приводился к повиновению плохим обращением и питанием.

Неприятель, знавший по опыту своего собственного использования показаний пленных, каким ценным источником разведки они являются, прилагал все возможные мыслимые старания инструктировать своих солдат на случай плена. Захваченные приказы знакомили нас с этим и давали возможность обращаться с пленными так, чтобы полученные ими инструкции потеряли свое влияние.

Средство, преимущественно применявшееся неприятелем до самого конца войны и заключавшееся во внушении войскам страха перед варварами и перед пленом, оказывало часто противоположное действие. Как раз пленные, находившиеся еще под потрясающим впечатлением боя, встретившие затем человеческое обращение и утоление своего голода и жажды, высказывались даже охотнее, чем перебежчики. С последними обращались, понятно, с большой осторожностью, так как нельзя было не подозревать, что они явились для шпионажа, попытаются завоевать благосклонность ложными сообщениями и сбежать вновь при первой возможности.

Летчиков обеих сторон связывал между собой технический интерес и известный спортсменский дух. К этому присоединялось то обстоятельство, что многие из них были еще весьма молоды и что английские и французские летчики часто набирались из малоценного материала. До самого конца войны неприятельские летчики не перестали уважать немецких. В товарищеской беседе они откровенно рассказывали обо всем, и [177] полученные от них сведения были тем ценнее, что именно летчики часто бывали знакомы со стратегическими обстоятельствами и, тем самым, с важнейшими вопросами.

Намеренно ложные и обманные показания давали, собственно говоря, только офицеры и унтер-офицеры, так как они понимали всю их военную ценность. Английский же офицер не делал и этого. Он был образцово молчалив, и его превосходили в этом разве лишь старослужащие английские же унтер-офицеры и солдаты.

Влияние ранения или нервного потрясения бывало различно. После перенесенного тяжелого потрясения, лучше тренированные английские военнопленные обнаруживали, естественно, большую сопротивляемость, нежели французские и бельгийские. В то время, как последние обнаруживали после подобных переживании нервную болтливость, связанную с возбужденной фантазией, у англичан эти же обстоятельства вызывали тихую замкнутость, доходившую часто до полной молчаливости.

Легко раненые, убеждавшиеся уже на перевязочном пункте, что с варварством немцев дело обстоит не так уже плохо, показывали часто из благодарности лучше всего. Точно также обстояло дело и с тяжело ранеными, поскольку их приходилось оставлять в передовых линиях, вследствие невозможности их транспортировать, или вследствие того, что огонь их собственной артиллерии мешал их отправке в тыл. Их показания шли тогда на пользу только войсковой части, но не командованию.

Отравленные газами были, по большей части, весьма словоохотливыми, равно, как лихорадящие, употреблявшие, по-видимому, свои последние силы на то, чтобы весьма подробно описывать свои последние впечатления.

Некоторые пленные давали прямо-таки классические показания. Так, например, один захваченный незадолго до битвы на Сомме француз, выдал весь план наступления, вплоть до его деталей, с такой точностью, что ему не поверили. Точно также и один английский сержант дал весной 1918 года столь обширные и невероятные — для его кругозора — показания, что они были [178] оставлены под сомнением и лишь позднее оказались правильными. Случилось это и с одним из первых пленников из танков. Он вышел невредимым из взорвавшейся машины, долго еще дрожал от этой адской езды и рассказал в этом состоянии самым детальным образом обо всей своей деятельности на одной фабрике танков, о деталях конструкции их и о размерах производства этих новых боевых средств. И здесь донесение разведки было встречено подозрительно, пока дальнейшие данные не подтвердили его. Показания были настолько подробными, что по ним оказалось возможным сконструировать модель танка.

Кроме чисто военных вопросов, пленные давали хорошую и верную картину настроения противника.

По вопросу о своих политических взглядах они заявляли, по большей части, что придерживаются взглядов, провозглашаемых национальными партиями их отечества. Очень редко встречались признававшие себя социалистами и державшиеся соответствующим образом.

Первые французские пленные находились всецело под впечатлением натравливающей пропаганды, которая велась во французской армии против немцев. Они дрожали от страха, что немцы будут их пытать и убивать и внушали презрение. Будучи успокоены на этот счет, они проявляли, по большей части, радость по поводу своего выхода из боя. Настроение их по вопросу об исходе войны было сплошь уверенным. По ним можно было заметить, что другое настроение во французской армии не допускалось. Если единичные из них оказывались слабыми, то они все же стеснялись признаться в этом перед другими. Дисциплина значительно отставала от английской. Отсутствовало уважение к офицерам и унтер-офицерам, которые, со своей стороны, не отличались начальническим видом английских чинов. Во время бунтов во французской армии пленные были в ворчливом настроении. Французские колониальные войска, в которых белые французы были перемешаны с черными, были безукоризненной войсковой частью, равно как негры и мадагаскарцы, возведенные французским правительством в [179] французское гражданство. Они были жестоки и презирали жизнь, в качестве пленных они были неподатливыми и с трудом поддавались работе переводчика. Среди мадагаскарцев находились высокоинтеллигентные люди, оказывавшиеся при хорошем обращении добродушными и легко дававшие показания. Показательно было, что они неоднократно жаловались на господствующую у французов грязь. Аннамиты и другие цветные народы использовались, главным образом, лишь в качестве рабочих частей в прифронтовой полосе. Они попадали, поэтому, в плен лишь во время прорывов, доходивших до этой полосы, или одиночками, когда находились слишком далеко. Магометане были сплошь настроены дружественно к немцам и заявляли, что сражаются против немцев лишь по принуждению.

Португальцы производили плохое впечатление, настроение их было подавленным, о Германии они имели довольно смутное понятие и причин своей борьбы с ней они не понимали. Они рассказывали равнодушно обо всем, что знали.

Бельгийцы, поскольку они являлись валлонцами, были преисполнены ненависти, а фламандцы, напротив, не скрывали своих симпатий к Германии.

Англичане соблюдали и после пленения строжайшую дисциплину. До самого конца 1916 года они были приучены оставаться ночью на открытом воздухе без прикрытия. Железная дисциплина, поддерживавшаяся строгими наказаниями, вошла им в плоть и кровь. Из одного захваченного английского приказа вытекало, что за одиннадцать месяцев 1917–18 года было расстреляно 65 человек, в том числе много офицеров, по большей части за трусость перед врагом, но также и по более мелким поводам. Все пленные были уверены, что их правительство выиграет и эту войну, как и все предыдущие. Редко лишь проявляли они склонность к мысли, что Англия может столковаться с Германией. У французов также мысль эта в отношении Франции встречала отзвук лишь в редких случаях, да и то лишь почти исключительно у южан. Обращало на себя внимание, что ирландцы также высказывались в борьбе с Германией за Великобританию. Английские батальоны из Южной [180] Африки, бывшие отборными войсками, доставляли среди пленных много германофилов. Пленные из английских колониальных войск, впрочем, сплошь проявляли дурное настроение вследствие того, что их особо ценные дивизии ставились на самые горячие участки фронта и использовались до последнего человека. Австралийцы напирали со злобой на то, что, будучи будто бы назначены в Египет, они были отправлены на театр военных действий во Францию. Но все эти колониальные войска, подобно ирландцам, были, в общем, настроены за Великобританию и уверены, что Англия никогда не вступила бы в войну, если бы она ее не рассчитывала наверняка выиграть.

До своего вступления в войну американская армия бывала по политическим причинам, неоднократно представлена в Германии и на театре военных действий депутатами своего офицерского корпуса, хотя штабам и войсковым частям трудно было растолковать, почему должны быть на германском фронте американские офицеры, когда изготовленные Америкой снаряды убивают германских солдат. Офицеры действительной службы производили впечатление дружественно настроенных и, во всяком случае, не враждебных немцам. Это же отношение можно было уловить и в плену, хотя их высокоразвитое чувство долга исключало всякое выявление этого настроения. Напротив, мобилизованные во время войны из других профессий офицеры проявили враждебное немцам настроение. Не одинаковым казалось и настроение нижних чинов. Они видели в войне нечто вроде крестового похода, повторяли, по большей части, ходячие фразы, ведшейся у них на родине английской пропаганды, и считали само собой понятным доведение войны до полного уничтожения позорной Германии. Были, однако, и такие, для которых война с немцами была войной с единоплеменниками, особенно, когда они увидели цветные войска французов или были принуждены драться с немцами бок о бок с ними. К цветным они питали презрение, граничившее с отвращением. К самой войне они относились различно. Солдаты действительной службы проявляли скромный военный характер, который лучше всего выразил один пленный из первой американской дивизии: [181]

«Нашей задачей является убивать или быть убитыми».

Среди мобилизованных на войну было много таких, которые считали войну, как таковую, несправедливостью и не скрывали своей радости по поводу избежания ее. Американские пленные были, пожалуй, еще крепче английских. Но само собой понятно, что вначале выносливость их была меньше. Так как дивизии прибывали одна за другой и всегда имелись новички, то картина настроения американских пленных была неоднородной. Первые отправленные во Францию вновь сформированные дивизии были, по-видимому, составлены из жителей тех штатов, которые были враждебны немцам, в которых английская пропаганда пустила крепкие корни, и на которых правительство президента Вильсона считало возможным опереться в первую очередь. Пленные из дивизий, поступавших позднее из штатов Пенсильвании, Нью-Йорка, Нью-Джерси, Иллинойса и других штатов Запада, по отношению к немцам были настроены скорее дружественно. Пленные одной из сформированных в этих штатах дивизии единогласно показали, что они пошли на войну с Германией лишь по принуждению и против своей воли.

Показания пленных давали возможность заглянуть и во взаимоотношения различных союзных войск между собой. Они не были товарищескими, величайшим наказанием было и приводило к бунтам, если их помещали вместе на транспортах и в лагерях военнопленных. Особенно велико бывало возмущение, когда цветные попадали в тесное личное соприкосновение с пленными европейцами. Французы отказывались, также, и от слишком близкого общества союзных им русских. Судя по поведению пленных, невозможно было говорить о верном братстве по оружию между неприятельскими войсками. Скорее можно было думать, что только политика по отношению к Германии связывает их между собой. Если бы германское правительство интересовалось этой областью, и если бы с германской стороны велась политическая пропаганда, то данные ее дали бы много такого, что могло бы быть успешно использовано для фронтовой пропаганды.

Англичане смотрели на французов сверху вниз, [182] жаловались на их нечистоплотность и насмехались над их слабой дисциплиной. В английской прифронтовой полосе с французским населением обращались, по словам английских пленных, с драконовской строгостью. Зато в тылу английского фронта было гораздо больше порядка, чем в тылу французского фронта. Значительные отряды английской полиции и жандармерии заботились о безусловном проведении в жизнь всех вызванных войной распоряжений. В отношении населения англичане были нетребовательными лишь постольку, поскольку их штабы избегали, по возможности, размещения в замках, а охотнее селились в помещениях, которые лишь с трудом могли быть обнаружены летчиками и артиллерией, по большей части в асбестовых бараках. С трудом удавалось, поэтому, на основании допроса пленных установить на карте местопребывание английских штабов. Английские пленные говорили об оккупированной Франции, как о неприятельской стране, и о строгих мероприятиях против населения, как о чем-то само собой понятном. Английские офицеры заявляли германским офицерам разведки, что не понимают гуманного отношения немцев к французскому населению. Их удивление было тем сильнее, что и они были пропитаны пропагандой о жестокости немецкого ведения войны. Если подумать о том, сколько различных человеческих рас прошло через французскую прифронтовую полосу за четыре года войны, то можно будет понять впечатление многих военнопленных о том, что населению германской прифронтовой полосы жилось гораздо легче, нежели населению французской.

То же самое относится и к бельгийской прифронтовой полосе. Фламандские пленные особенно жаловались на барское поведение англичан и на беспощадно применяемый ими метод разрушения бельгийских местностей. Французские пленные против неуважения со стороны английских внешне не протестовали, а французские офицеры, которым англичане не отдавали в плену чести, проявляли по отношению к ним известное стеснение. При этом вначале французы чувствовали себя, в качестве солдат, выше англичан и часто пренебрежительно [183] отзывались о малоценности английских дивизий, по большей части, вновь сформированных. Национальная гордость французов страдала, по-видимому, от того, что они принуждены были признавать англичан спасителями Франции. Лучшее питание англичан возбуждало в них зависть. Они жаловались на нахальное, барское поведение своих союзников во Франции и навязчивое приставание английских солдат к французским женщинам. Они их ненавидели за беспощадное разрушение английской артиллерией и летчиками французских поселений на германском фронте и в тылу его. Они выражали часто свою злобу против союзников и заявляли, что охотнее всего вместе с немцами выбросили бы их из Франции, особенно когда во французской армии распространилось мнение, что англичане никогда уже не очистят французских гаваней на канале.

Когда Америка объявила войну Германии, уверенность пленных в победе значительно усилилась. С воодушевлением ожидали они прибытия американских войск. Вскоре, однако, у французских и английских пленных стал заметен поворот в обратную сторону. Тщеславие их страдало от признания американцев спасителями в нужде. Само собой понятная незначительная ценность вновь сформированных американских дивизий и их первоначальная беспомощность почти во всех военных вопросах, влекли за собой известное пренебрежение к американским войскам со стороны привыкших к войне англичан и французов. Правда, после того как американцы быстро и успешно прошли военную школу, они завоевали себе своей храбростью признание союзников, но так как теперь именно они действительно стали спасителями в нужде и явно выражали свою американскую гордость, то существовавшая всегда между американскими и прочими пленными отчужденность оставалась неизменной. На вопрос об отношении американских войск к французскому населению сообщали, что они старались держаться корректно и осторожно и обнаруживали более естественную и добровольную дисциплину. Так как они получали большое жалование и сыпали деньги полными пригоршнями, то страдающее население видело в них выгодных и более [184] желательных гостей, чем английские солдаты и даже чем собственные войска.

Редко случалось, что пленные дезертировали. Бывало, правда, что они делали это с целью смешаться с населением и там остаться. По пути же в Голландию, и следовательно, опять на фронт, их было поймано очень немного. Если им удавалось достигнуть Голландии, то они становились опасными осведомителями, так как могли сообщить обо всем, что они видели в германских рядах и о чем узнали от населения во время бегства.

Германские военнопленные, находившиеся в неприятельской стране, были почти совершенно лишены возможности бежать, так как не могли рассчитывать на поддержку населения. Тем не менее, случалось, что подобные беглецы являлись. К ним приходилось относиться с величайшей осторожностью, так как вполне естественным было подозрение, что они при поддержке врага были отправлены обратно, с целью произвести разведку и при ближайшей же возможности дезертировать снова. После того, как это подозрение было неоднократно подтверждено добровольными показаниями самих же беглецов, последних стали отсылать на германский, восточный фронт. Это средство шпионажа, применявшееся неприятелем, принесло ему, однако, и некоторый вред, так как беглецы сообщали очень важные сведения о положении в глубоком неприятельском тылу и, в особенности, о методах, которые неприятельская разведка применяла к германским пленным.

Знание этого было важно, так как давало возможность предостеречь собственных солдат от этих методов. Вскоре после взятия в плен происходил сначала допрос по пунктам, интересовавшим в первую очередь войсковую часть, после чего производился подробный допрос на сборном пункте. Расспрашивание продолжалось в армейских лагерях. Для военнопленных при участии сведущих лиц по преимуществу эльзас-лотарингцев и доверенных лиц, одетых в немецкую форму. В больших лагерях шпики эти не обращали на себя внимания, та как здесь собирались пленные из различных войсковых частей. [185]

Пленных, о которых предполагали, что они знают особенно много, отделяли особо и пытались их либо склонить добром, либо принудить к показаниям с помощью строгого обращения. Когда пленные находились в бараках, то разговоры их между собою, особенно разговоры офицеров, подслушивались доверенными лицами. Кроме того, в бараках были подвешены на незаметных местах, за вешалками и шкафами, микрофоны, соединенные с комнатой переводчика или офицера разведки. Последние слушали, таким образом, разговоры пленных, которые, считая себя среди своих, часто говорили о вопросах, предлагавшихся на допросе и о чем они промолчали. Лишь постепенно удалось предупредить войска об этом способе и внушить им, что прежде чем разговаривать о военных делах, они должны хорошенько выстукать стены своего жилища и убедиться в надежности всех обитателей помещения.

Но и в находящихся внутри страны лагерях пленные не находились в безопасности от шпионажа. Там применялись те же средства, не только с целью контролировать настроение, но и для выяснения определенных вопросов.

При этих обстоятельствах нет ничего удивительного в том, что захваченные карты довольно правильно изображали германский фронт. То же самое имело место и с немецкими картами с нанесенным на них неприятельским фронтом, так как кроме допроса пленных имелся еще целый ряд средств, служивших целям разведки: захваченные карты и документы, знаки на убитых и другие материалы. Излюбленным средством было огорошить пленного точным знанием их собственного фронта, так что они должны были получить впечатление, что врагу уже все известно и что не имеет, поэтому, смысла что-нибудь от него замалчивать. Таким образом, точное знание неприятельского фронта не представляло особенных трудностей и не являлось, как таковое, большим успехом. Разведке было труднее узнать численность и Расположение резервов и намерения командования. В этом отношении разведка союзников, несмотря на свою обширность, на фронте успеха не достигла. [186]