* книга роза мира и ее место в истории глава роза мира и ее ближайшие задачи
| Вид материала | Книга |
- Положение Международного фестиваля «Роза Мира», 192.03kb.
- Даниил Андреев Роза Мира книга, 9603.21kb.
- Принципиальность бытия в Истории и Культуре: Роза Люксембург и Марина Цветаева, 31.57kb.
- Нф А629548 а роза упала, 28.94kb.
- О, Роза! Ты – прекрасна, божественна, легка, 360.76kb.
- Ю. Н. Уфа : Восточный университет, 2005, 108.98kb.
- Учебно-методический комплекс по дисциплине «История древнего мира» для направления, 860.18kb.
- Путешествие Книги Мира Восхождение к Вершине Мира Опутешествии Книги Мира и ее сопровождающих, 204.46kb.
- Программа вступительных испытаний по истории древнего мира для поступления в магистратуру, 361.28kb.
- Даниил Андреев Роза мира, 9490.34kb.
Вряд ли хоть один добросовестный исследователь стал бы
отрицать горький для нашего национального самолюбия факт:
отсутствие в допетровской Руси каких-либо памятников,
свидетельствующих о плодотворной работе анализирующей и широко
обобщающей мысли. Ни к русским летописцам, ни к церковным
поэтам и писателям XII-XVI веков, ни даже к Иоанну Грозному,
проявившему в письмах к Курбскому незаурядный умственный
темперамент, мы, строго говоря, не могли бы применить термин
"мыслители".
В сущности, это естественно. На ранних исторических
стадиях какого бы то ни было народа не бывает и не может быть
иначе. Если что и может уязвить наше самолюбие, так это
чрезмерно затянувшийся - больше, чем на восемьсот лет, - период
культурного детства.
Естественно и другое: необычайная цельность характера и, я
бы сказал, недифференцированность душевной жизни, свойственная
людям тех эпох. Русские характеры XI или XVI века, будь то
Александр Невский или Иван Калита, Святополк Окаянный или
Малюта Скуратов, Стефан Пермский или Нил Сорский, Андрей Рублев
или автор "Слова о полку Игореве" (поскольку можно судить о его
личности по его произведению), - кажутся нам фигурами,
высеченными из цельного камня. По-видимому, единственный тип
внутреннего конфликта, хорошо знакомый этим людям, состоял в
угрызениях совести, но и для него был найден катарсис
руководительницей душ, церковью: покаяние и как крайняя форма -
постриг.
Это естественно потому, что вплоть до второй половины XVI
столетия исторический опыт не сталкивал русское сознание с
неразрешимыми противоречиями мысли и духа, не давал повода
заглянуть в пропасть этического или религиозного дуализма.
Борьба с татарами была борьбой с конкретным, открытым, ясно
очерченным, общенациональным врагом: такая борьба могла только
способствовать выработке цельного и крепкого, как кремень,
характера. Столкновение же христианского мифа с прароссианством
вряд ли даже осознавалось как глубокий духовный конфликт
современниками Юрия Долгорукого или Василия Темного. Скорее,
это был род синкретизма - устойчивое, не вполне отчетливо
осознанное бытовое двоеверие, которое не разделялось только
немногочисленной крайней общественной группой: монашеством.
Первой исторической фигурой, возвещавшей переход на другую
ступень, был Грозный; понятно, что такая фигура, будучи
вознесенной на предельную высоту государственной власти, так
сказать, на показ всему народу, не могла не произвести на
современников впечатления ошеломляющего, ужасающего и даже,
пожалуй, обескураживающего. Но за Грозным последовала Великая
Смута со всею обнаженностью столкновения метаисторических сил -
Смута, втянувшая в свой апокалипсис все пласты сверхнарода.
Годы эти стали рубежом в развитии русского сознания.
В результате метаисторического опыта этих лет в широких
народных слоях сложилось некое общее умонастроение, то самое,
которое, в логическом своем развитии, привело к великому
церковному расколу.
Жестокая травмированность народной психики бедствиями
Смуты и их трансфизической подосновой могла быть изжита лишь со
сменой нескольких поколений. Слишком явным и жгучим было
дыхание антикосмоса, опалившее современников Грозного и
Лжедмитрия. Впервые в своей истории народ пережил близость
гибели, угрожавшей не от руки открытого, для всех явного
внешнего врага, как татары, а от непонятных сил, таящихся в нем
самом и открывающих врата врагу внешнему, - сил иррациональных,
таинственных и тем более устрашающих. Россия впервые ощутила,
какими безднами окружено не только физическое, но и душевное ее
существование. Неслыханные преступления, безнаказанно
совершавшиеся главами государства, их душевные трагедии,
выносимые напоказ всем, конфликты их совести, их безумный ужас
перед загробным возмездием, эфемерность царского величия,
непрочность всех начинаний, на которых не чувствовалось
благословения свыше, массовые видения светлых и темных воинств,
борющихся между собой за что-то самое священное, самое
коренное, самое неприкосновенное в народе, может быть, за
какую-то его божественную сущность, - такова была атмосфера
страны от детства Грозного до детства Петра. Острая
настороженность, недоверчивость, подозрительность ко всему
новому, непроверенному были в ту пору естественны и
закономерны. Для того чтобы оказаться способным воспринять и
примириться с таким культурным переворотом, как переворот
Петра, народ должен был отойти от Смутного времени на целое
столетие.
Да: без проявившейся слишком рано и слишком бурно
тиранической тенденции первого уицраора преобразования Петра
оказались бы внутренне возможными на столетие раньше. Мне лично
кажется даже, что светлая миссия Иоанна IV, лишь малую часть
которой он сумел осуществить, заключалась в подготовке, в
создании условий именно для широких реформ, направленных ко
внутреннему сближению с другими христианскими культурами. Но
дело в том, что России не только не требовалось в этот период
спешить с выходом на Запад, но именно заторможенность ее
исторического движения в XVI-XVII веках могла иметь также и
провиденциальный смысл. Если бы переворот петровской
направленности был произведен еще в XVI столетии (а при
единовластии московских государей, начиная с Грозного, это
могло бы произойти, окажись на престоле легитимный государь
типа и масштаба Петра), то переворот этот мог бы жестоко
исказить намечавшиеся метаисторические - и исторические - пути
России. Народ был еще слишком наивен духовно, слишком ослаблен
душевно татарским игом, слишком не закален в борьбе с
инфрафизическими соблазнами. Европеизм, который хлынул бы
внутрь российской культурной зоны, мог бы затопить очаги
национально-русской духовности, задушить под наносным илом
чужеземной, более высокой материальной цивилизации слабые
ростки самобытной русской культуры. Нужно было дать им
окрепнуть, нужно было провести страну через горнило сатанинских
искушений - поскольку они неизбежны все равно, - но заставить
при этом искушающие силы ограничиться такими искушениями, с
какими народ в состоянии был справиться, а не с такими, как
соблазны высокоинтеллектуального и этически низкого католицизма
эпохи инквизиции, с одной стороны, или как соблазны
безрелигиозной эры, в которую уже готовилась вступить Западная
Европа, с другой стороны. Россия предназначалась для
единственной и неповторимой роли, миссия мирового масштаба
подготавливалась внутри нее и над ней. И осуществление этой
миссии было бы заранее обречено, если бы неокрепшая культура,
духовно незакаленный народ, неподготовленная страна оказались
бы втянутыми в орбиту более зрелых метакультур Запада, то есть
превратились бы в одну из многих наций Католической или
Северо-западной культуры.
Демиурги сверхнародов не есть высшая метаисторическая
инстанция. Есть иные. Есть Гридруттва, Белый Чертог, где
просветленные, поднимаясь из затомисов в Синклит Мира,
совместно творят духовный план общечеловеческого восхождения;
есть Синклит Человечества, есть Элита Шаданакара, есть Мировая
Сальватэрра. Бездонно глубокие замыслы этих инстанций
приоткрываются хотя бы частично лишь по прошествии веков. Тогда
начинает просвечивать второй, глубиннейший слой телеологии,
только зыбкими, частичными отражениями которого становятся
телеологические планы всех демиургов человечества - создания
духов великих, но все-таки ограниченных, планы несовершенные
или слишком узкие при всем своем великолепии, не все
предучитывающие, не обо всем помыслившие, не все охватившие.
Итак, Великая Смута вывела народ из состояния детства. Она
дала ему метаисторический опыт, который обогатил его. Но
усвоение этого опыта потребовало длительного времени; вполне он
не усвоен, как видно, и до сих пор. Семнадцатый же век целиком
стоит под знаком этого усвоения, этого перехода от отрочества к
юности. Под знаком этого усвоения - и вместе с тем под знаком
некоего нового фактора, усложнявшего процесс и придававшего ему
своеобразнейшие формы.
Всемирной метаистории хорошо известны случаи, когда
воинствующие эгрегоры возникали и над религиозными общинами.
Бурно проявляющаяся тенденция завоевательная, и тем более
вампирическая, если они плотно слились с самим
религиозно-общинным мировоззрением, оказываются лучшими
свидетельствами сильного религиозного эгрегора, активно
демонизируемого Гагтунгром и превращающегося из простой
неизбежной помехи Провиденциальному процессу метаистории в
деятельного и сознательного врага его. Достаточно вызвать в
памяти историю иудаизма или кровавую экспансию раннего ислама.
Мы уже говорили об огромном и притом счастливейшем
значении для России, которое заключалось в персональном решении
князя Владимира Святого относительно государственного
вероисповедания. Теперь же необходимо вспомнить, что Владимиром
было привлечено на Русь именно то вероисповедание, которое, по
своей почти тысячелетней традиции, по обстоятельствам своего
формирования в культурных центрах Византии у самого
императорского трона, осталось чуждым крайней теократической
тенденции. Сравнительно с эгрегорами ислама или кальвинизма, а
тем более - с чудовищами, возникшими за спиной иудаизма и
папства, эгрегор русского православия был косным, аморфным,
неагрессивным, слабым. Церковь издавна заняла позицию духовной
союзницы государства, позднее из союзницы превратилась в
помощницу, потом в слугу, а при Третьем Жругре - в рабу и
только раз попробовала заявить претензию на верховную
общегосударственную роль. Сколь ни печально с
религиозно-культурной, а тем более с
конфессионально-православной точки зрения это нисхождение
церкви по ступеням подчинения государству, все же это - меньшее
из двух зол, если сопоставить его с противоположной крайностью.
Темноэфирный эгрегор окреп над русской православной
церковью на почве того психологического климата, который
сложился в стране в результате борьбы с татарами и
установлением национально-воинствующего самодержавия. Эгрегор
образовывался из тех излучений причастного церкви людского
множества, какие вносились любой душой, не достигшей
праведности и примешивавшей к излучениям благоговения, умиления
и любви излучения так называемого "житейского попечения".
Роковым образом способствовали росту эгрегора и особенности
средневекового полумагического благочестия, заставляющего
верующих делать огромные вклады в монастыри на помин души,
князей - жаловать монастырям колоссальные угодья, а самих
монахов - принимать все это как должное. Непомерное обогащение
монастырей, обмирщение иночества и вообще духовенства было
весьма благодатной почвой для темноэфирного нароста на
организме церкви. У подножия ее соборной метаэфирной вершины
сгущался этот мглистый клуб, этот волнующийся туман, своим
слепым эквивалентом сознания отождествляя себя, очевидно, с
самой церковью. Угроза его разбухания представлялась как бы
возникновением невидимой преграды между душою верующего и
трансфизической сущностью церкви, к которой эта душа
устремлялась. Поэтому, сколь смутно ни ощущал бы верующий
природу этой опасности, она должна была рисоваться ему еще
более грозной, чем вампирическая тенденция Жругров.
Церковь, конечно, не оставалась равнодушной к этому
угрожающему явлению; и историческим выражением двух основных
боровшихся в ней тенденций - эгрегориальной и Провиденциальной
- явимтесь в XVI веке столкновение сторонников и противников
крупного монастырского землевладения, ярчайшими представителями
обоих! течений - Нил Сорский и Иосиф Волоцкий, а открытой
формой и ареной борьбы - Собор 1503 года и горячая литературная
полемика. Показательно при этом, что вождем противников
землевладения оказался именно Нил Сорский, человек с тончайшей
душевной организацией, истинный поэт скитского жития, носитель
настоящей святости, в полном смысле слова - сосуд духовности.
Не волнение "исторического чувства", которого Нил Сорский, как
и все почти православные подвижники, был лишен, а глубокая
трансфизическая тревога за церковь вывела его из скитского
уединения и подвигла на борьбу с иосифлянами. Но, хотя церковь
впоследствии причислила его к лику святых - не сделать этого по
отношению к памяти едва ли не величайшего из русских
праведников было просто невозможно, - но за иосифлянами, в
общем, оставалась победа, и, таким образом, эгрегор православия
сохранил для себя ту почву, которая порождала его питательную
темноэфирную среду. Результаты сказались с лишком через
столетие, вскоре после Смутного времени.
Проводя свои внутрицерковные реформы почти исключительно
богослужебного и текстологического характера, патриарх Никон
оставался, конечно, выразителем воли церкви как таковой.
Выступив же в качестве претендента на первенствующее значение в
государстве, стремясь подчинить царский сан сану патриарха, он
становился - каковы бы ни были его субъективные намерения -
прямым выразителем воли того паразитирующего на церковном теле
темноэфирного образования, о котором мы говорим.
Поражение его и его инспиратора было обусловлено не только
большей силой демона государственности, но и большей
эпохально-исторической оправданностью его действий. Эта правота
уицраора ощущалась, по-видимому, широкими народными слоями.
Если уже чисто богослужебные реформы Никона вызвали
противодействующее движение столь сильное, что конструктивные
формы старообрядчества, в которые оно отлилось, досуществовали
до наших дней, - то его попытка теократического, вернее
иерократического переворота, должна была испугать еще более
широкие слои, включая подавляющее большинство церковной
иерархии, на которую подобный переворот возложил бы непомерную,
странную, ей самой непонятную и потому невыполнимую
ответственность. От папистских притязаний Никона повеяло смутно
знакомым духом: чем-то напоминали они ту тираническую
тенденцию, которая так страшно обожгла русское общество при
Грозном и уже опять успела дохнуть на него в конце царствования
Бориса. Слишком памятно было всем, какие страдания это несет и
в какие пропасти уводит; а то обстоятельство, что теперь
опасность исходила не от демона государственности, но от
чего-то зловеще неясного, образовавшегося внутри самой церкви,
лишь увеличивало иррациональный, трансфизический страх.
Иерократические поползновения Никона были пресечены, но
потусторонний страх уже не мог быть искоренен одним этим. Из
него и вырос раскол, весь пронизанный этим ужасом перед "князем
мира сего", уже будто бы пришедшим в мир и сумевшим свить
гнездо в самом святая святых человечества, в церкви. Отсюда -
надклассовость или внеклассовость раскола, к которому примыкали
люди любого состояния или сословия, если только в сердце
зарождался этот инфрафизический страх. Отсюда - неистовая
нетерпимость Аввакума, яростное отрицание им возможности
малейшего компромисса и страстная жажда мученического конца.
Отсюда - непреклонная беспощадность раскольников, готовых, в
случае церковно-политической победы, громоздить гекатомбы из
тел "детей сатаны". Отсюда же - та жгучая, нетерпеливая жажда
избавления, окончательного спасения, взыскуемого окончания
мира, которую так трудно понять людям других эпох. И отсюда же,
наконец, тот беспримерный героизм телесного самоуничтожения,
который ставит нас, при вникновении в историю массовых
самосожжений, в тупик, если метаисторическое созерцание нам
чуждо в какой бы то ни было степени, и который потрясает нас до
глубочайшего трепета, если подобный род созерцания приоткрыл
нам природу удивительных этих явлений.
Никон был сослан, умер, но церковь санкционировала его
реформы; проходили десятилетия, а никакого поворота вспять, к
древней вере, даже и не намечалось. И когда демиург,
осуществляя свой всемирный замысел, выдвинул такого колосса,
как Петр; когда Второй Жругр инвольтировал его всей своей
молодой мощью; когда, от лица царя-реформатора государство
отвело церкви небольшой угол в державе, подчинив религию своим
интересам и сузив пределы духовного творчества народа, - тогда
раскол обрел конкретное лицо, на котором сосредоточился его
потусторонний ужас и ненависть. Петр I был объявлен
антихристом.
Напрасно удивляемся мы мелочности чисто формальных, отнюдь
не догматических расхождений между старообрядчеством и
никонианством; с точки зрения сознания XVII века, наполовину
магического и вместе с тем не боявшегося крайних выводов,
антихристов дух вовсе не должен был выразиться непременно в
восстании против Символа веры или в физическом истреблении
религиозной общины. Дух этот представлялся исчадием "отца лжи",
начинающего со второстепенных внешних подмен и по их лестнице
низводящего уловляемую душу в пучину антикосмоса. И если мы не
можем ощутить сочувствия героям раскола в их идейной
направленности или в их методике, нам доступно зато понимание и
сочувствие великому душевному смятению, раскол вызвавшему.
Правда, эгрегор православия получит должный отпор и
опасность с этой стороны исчезла. Правда, конечно, и то, что за
Петром стояли такие инспираторы, а путь, начертываемый этим
царем, раскрывал такие перспективы, что идея Третьего Рима
могла показаться захолустным провинциализмом. Но это грядущее
сулило, вместе с тем, цепь таких перемен или подмен, зияло
такими неизведанными безднами, а из недавнего прошлого еще
отблескивали так предостерегающие огни Смутного времени, что
дух невольно отшатываются вспять, вглубь, к духовно
достоверным, веками освященным формам древности, доставившим
спасение бесчисленному легиону душ - прадедам и прапрадедам.
Таким образом, в XVI веке обозначился, а в XVII
определился духовный процесс чрезвычайной важности. Ню можно
было бы очертить следующими взаимно дополняющими определениями:
а) как распад первичной цельности душевного строя;
б) как диалектически неизбежное прохождение через
длительный этап внутренней дисгармонии;
в) как развитие способности к одновременному созерцанию
противоположных духовных глубин;
г) как культурное и трансфизическое расширение границ
личности;
д) как борьба мысли за осмысление метаисторического опыта.
Свидетельствовало бы о полной беспомощности, о
неспособности вникать в существо культурно-исторических
процессов предположение, будто бы данный духовный процесс
оборвался, заглох или замкнулся в старообрядчестве. Напротив:
вся религиозная философия и историософия XIX века от Чаадаева и
славянофилов до Владимира Соловьева, Мережковского и Сергея
Булгакова, вся душевная раздвоенность, все созерцание и
эмоционально-жизненное переживание обоих духовных полюсов,
свойственное как Лермонтову и Гоголю, так - в еще большей
степени - Достоевскому, Врубелю и, наконец, Блоку, являются не
чем иным, как следующими этапами этого процесса.
Проследим это подробнее.
Распад первичной цельности душевного строя достиг в XIX
веке такой глубины, что на его фоне даже исполненная
противоречий, сложно эволюционировавшая личность Пушкина,
прошедшего через противоположные полюсы религиозных и
политических воззрений, кажется нам, однако, цельной
сравнительно с душевным обликом его современников и потомков.
Под знаком внутренней дисгармонии стоит почти все
культурное творчество XIX века. Только к концу его намечается
один из путей ее преодоления - преодоления, однако, ущербного и
чреватого еще более глубокими катастрофами - и в
общеисторическом плане, и в плане личной эсхатологии, то есть
посмертной судьбы человеческих шельтов. Я разумею здесь то
колоссальное движение, у истоков которого возвышаются фигуры
Плеханова и Ленина.
Способность к одновременному созерцанию противоположных
духовных глубин оказывалась не чем иным, как соответствовавшим
новому культурному возрасту нации проявлением в духовной сфере
исконной русской способности к неограниченному размаху: тому
самому размаху, который во времена примитивных и цельных натур
выражался психологически - в слитности душевного склада с ширью
необозримых лесов и степей, эмоционально - в богатырской удали,
а исторически - в создании монолитной державы от Балтики до
Тихого океана. Печорины и Пьеры Безуховы, Ставрогины и Иваны
Карамазовы, герои "Очарованного странника" и "Преступления и
наказания" - внуки землепроходцев и опричников, иноков и
разбойников, казачьих атаманов и сжигавших самих себя
раскольников; только разный культурный возраст и разные,
следовательно, сферы размаха.
Это вело к культурному и трансфизическому расширению
границ личности - факту, слишком очевидному, чтобы нуждаться в
каких-либо иллюстрациях или комментариях.
Что же касается борьбы мысли за осмысление
метаисторического опыта, то этим, в сущности, были заняты все
выдающиеся русские умы XIX столетия, и это несмотря на то, что
самое понятие метаистории оставалось еще несформулированным и
даже неосознанным. Разве в размышлениях Белинского по поводу
новой русской литературы не чувствуется усилий прочесть историю
как систему видимых знаков некоего невидимого духовного
процесса? Разве в не имеющей равных исторической эпопее Льва
Толстого народные массы и их вожди не становятся проявлениями и
даже орудиями запредельных сил? Разве в исторических концепциях
Достоевского не брезжит непрерывно этот потусторонний свет,
превращающий исторические перспективы в сдвинутые, опрокинутые,
странные и завораживающие перспективы метаистории? Станет ли
кто-нибудь отрицать этот духовный угол зрения на национальное
прошлое в полотнах Сурикова, в народных драмах Мусоргского? - Я
ограничиваюсь указанием только на корифеев XIX века:
перечисление имен меньшего масштаба потребовало бы специальной
главы.
Итак, все пять признаков разбираемого процесса, которые я
указал страницей ранее, оказываются налицо. Мы убеждаемся, что
процесс, возникший в незапамятные времена опричнины, - процесс
переживания обоих полюсов трансфизического мира, познания их и
осмысления, переходя из фазы в фазу, к XX веку достигает высоты
гениальных художественных обобщений и философских интуиций. Я
не думаю, чтобы имелась надобность в разъяснении того, что
события XX века должны еще углубить этот процесс, должны
довести до крайности и внутреннюю дисгармонию, и борющиеся
концепции, и эмоциональную накаленность поляризующихся идей,
этим подготавливая фазу некоего синтеза, предстоящего следующим
поколениям.
В этом смысле мы не можем не ощущать себя кровными
потомками тех, кто 250 лет назад совершали, для нас теперь уже
почти недоступный, подвиг самосожжения; и тех, кто в следующие
десятилетия создавали сказание о невидимом граде Китеже.
Все изложенное создало предпосылки для кристаллизации этой
легенды именно в расколе. Естественно, что именно в глухих
заволжских лесах, издревле озаренных лампадами скитского жития
угодников Божиих, поместило сказание этот город праведных на
берегу Светлояра. Его связь с внешним миром осуществляется
через город Малый Китеж, вынесенный на границу степей, - символ
исторической церкви с ее человеческими слабостями: той
исторической церкви, подлинную духовную сущность которой
скрывает от ищущих душ, замутняет, искажает мглистый, плотный и
чувственный православный эгрегор. Под ударами внезапно
нахлынувшего внешнего врага историческая церковь гибнет "без
боя, с великим позором". Но, конечно, гибнет не вся: дева
Феврония, олицетворение Идеальной Души, овеянная той поэзией,
которая может исходить от Навны, и только от нее, вступает
через страдальческую смерть в Великий Китеж'. Великий Китеж
телесно беззащитен: небольшая рать его героев принимает
мученический венец в битве над Керженцем. Тогда, в ответ на
жаркую молитву всего народа перед Великой Заступницей, город
таинственно погружается на дно Светлояра, "в жизнь вечную" -
переходит в иную сферу бытия.
Сказание отразило в преображенном виде суть раскола так,
как она рисовалась его лучшим мечтателям, созерцателям и
"поэтам сердца". Оно до неузнаваемости идеализировало
действительность, да; но этим самым оно дало образ, несравненно
более глубокий, долговечный и универсальный, чем само
историческое явление раскола: мистерию народа, культуры или
отдельной души, чья неприкосновенная внутренняя святыня,
оберегаемая иерархиями Света, остается недоступной никакому,
самому могущественному врагу, уходя в таинственную духовную
глубь от любого вторжения, от любого враждебного прикосновения.