Петр Петрович Вершигора. Люди с чистой совестью Изд.: М. "Современник", 1986 книга

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 14 15 16 17 18 19 20 21 ... 66

отвесть не могут. Тогда и крикни главный соколок: "Наш князь - молодец, от

девицы чарочку сухую не берет! Надо пригубить и князю губки призасахарить".

- "Правда?" - тихо пытает шинкарочка. "Правда", - отвечает князек. Тут она

чарочку пригубила и молодого князя в губы поцеловала.

- Ух, ты! - осторожно выдохнул Деянов.

Колька явно был в ударе и продолжал, вдохновляясь все больше:

- Чарку с подноса сняла и, как он ее выпил, шасть по-за прилавок - и в

покои убежала. Сидит князь с соколками, пьет, веселый вроде стал, а глаза

задумчивые. Шинкарка в тот день так больше и не вышла. Словом, стал с той

поры князек частенько по тем дорогам ездить, то на охоту, то с охоты, то на

речные караваны глядеть, да все ту корчемку не минает. Соколки-то смекнули,

что князю шинкарская дочь полюбилась, и еще более того ему про нее говорят,

сманить ее на ночку предлагают в соседнее именьице. Так оно и вышло. А как

ее сманили, тут шинкарская князю и говорит: "Женись на мне, тогда любить,

миловать буду". Да с тем обратно на княжеском рыдванчике укатила.

- Ох, и стерва баба! - опять не выдержал Деянов.

Кто-то из партизан показал ему на головешку.

Мудрый вошел во вкус и продолжал, жестикулируя:

- Как услыхал про то старый шинкарь, аж за пейсы схватился. "Сурка, -

кричит, - сучья дочь, что себе в голову взяла? Князь тебя любовью одаряет, а

ты что? Замуж! Ты что, меня и себя погубить хочешь? Не знаешь, что такое

князь?" - "Знаю, - отвечает Сарра, прекрасная еврейка. - Знаю, что князь,

что он меня любит, души во мне не чает, а если любит, значит, и замуж

возьмет". - "Выкинь ты из головы это. Где это видано, чтобы сиятельный князь

на бедной еврейке женился?" - "Если любит, так женится", - отвечает упрямая

дочка. Стоит она на своем. Узнал про ту неравную любовь старый князь.

Страшно разгневался старик и, ни слова не говоря сыну, велел своим слугам

старого корчмаря схватить и связанного к себе привести.

Корчмарь в ноги князю повалился и слезно молит простить его неразумную

дочь. Затем просит руки ему развязать и вынимает из кармана платок, на

котором патрет красавицы Сарры тальянцем нарисован. "Ваша княжеская милость,

вот она, моя дочь, казните, милуйте, но всему виной красота ее, не больше".

И рассказал князю случай тот с тальянцем-художником, который на сосне

повесился. Призадумался тут старый князь, сына зовет и спрашивает: "Скажи,

сын дорогой, надежда моя, что ты думаешь?" - "Люблю, - на корчмаря

показывает, - его дочь Сарру и жениться прошу вашего благословения".

Рассерчал князь: "Не будет тебе моего благословения". Князеньку с глаз

прогнал, а корчмаря велел в подземелье бросить.

- Вот сплотаторы-феодалы! Всегда у них так: чуть что не так - сразу в

подземелье...

- Это чего - "феодалы"? - шепотом спросил молодой партизан.

- Ну, старинные фашисты. Одним словом... феодалы.

- Но князек тут тоже свой норов показал. Было у него небольшое

именьице, от покойной матери в наследство осталось, да злата-серебра кованый

сундучок. Завел князек знакомство с разным ушлым народом, и стали они пуще

прежнего со своей любезной встречаться. А чтобы никто про то не ведал,

построил князек тайно от отца, посреди большого - одним лесным людям

ведомого - озера каменный теремок и в том теремке поселил любезную свою

зазнобушку.

Он вскоре и сам на этот островок перебрался, благо зима стояла и по

озеру напрямик санная дорога была проложена. Сарра в христианскую веру

перешла, и должно было быть им венчание по всему закону. А зима в тот год

была морозная, снежная. Озеро льдом сковало да снегом занесло. А как глянула

весна с туманами, да сразу ветры с Днепра подули, и солнце припекло,

тронулся враз везде лед. Припять разлилась, что море, тут и на озере воду

вверх подняло, и пошел по нему гулять толстый лед. Вот тут-то теремок и

разнесло. Князька в ту пору там не было, он еще по санной дорожке укатил к

главному попу договариваться, чтобы сразу по всему закону с крещеной

еврейкой венец принять. Договорился с попами и едет весел по дороге

весенней, распутной, тяжелой. Подъезжает к озеру, а на нем только волны да

льдины гуляют. Узнал он у рыбаков, что никто с того острова и теремка живой

не выплыл. Постоял, постоял, вышел на высокий берег, что вековыми соснами

оброс, да с разбегу в озеро и ухнул. Не успели люди к берегу подбежать, а уж

ему льдинами и голову русую размозжило, и не стало видать молодого князька.

Дошла про то весть до старого князя. Корчмарю он велел камень на шею

привязать, в озере утопить, а сам потосковал, потосковал, да вскоре и помер.

И называется с тех пор это Червонное озеро еще Жид-озеро или Князь-озеро.

Кому как в голову придет, так и называют. Вот, дедок, какой пример нам бабка

рассказывала.

Мудрый кончил свой рассказ. Долго молча сидели хлопцы у костра и никто

не нарушал тишины. Только шумело пламя костра и потрескивали сухие дрова.

Снег вокруг саней с костром оттаял, и на льду образовалось темное пятно

воды, углей и золы - все, что осталось от сгоревших дров.

Мы по команде Деянова перекочевали на новое место. Переехав, еще долго

сидели молча. Затем начались новые разговоры, рассказы и побрехеньки, в

которых люди коротали время длинной январской ночи в ожидании самолета.

8

В третью ночь ожидания самолетов в центре внимания был рассказ Ковпака.

Дед сначала включился в общий разговор и рассказал несколько забавных

случаев из своей жизни, а затем перешел к более древним солдатским

воспоминаниям:

- Родился я в селе Котельва, Полтавской губернии. Село здоровенное - до

сорока тысяч народу. Семья была немаленькая, одних братьев пять человек. Як

стали пидростать, пришлось идти внаймы - земли у нас не хватало. Потом

служил приказчиком у купца. Так дотопал до призыва. В армию прийшов уже

грамотный, свита побачив, кое-що чув. Помню один случай. Работал батраком у

хозяина, у него сын был, в каком-то коммерческом училище учился, студент

вроде, тогда для меня это все равно было: студент и студент. Приезжает раз

сынок на рождество з города, вещи разложил, а один чемоданчик ко мне в

каморку под топчан сунул. Меня тут и разобрало: що в тому чемоданчику? Я

чемоданчик тот раскрыл, а там одни только книги. Полистал я их и стал по

одной вынимать и тихонько почитывать. Особенно запомнилась мне одна,

называлась "Попы и полиция". Насчет первого тезиса я много кое-чего знав. Я

в церковном хоре долго в дискантах был, голос був у меня звонкий, характер

бойкий, - за голос хвалили, за характер гули от регентовского камертона с

головы не слазили, а от второй тезис на многое мени очи открыв.

Стал я тогда всякой такой литературой интересоваться. После 1905 года

она по всяким потайным сундучкам да скрытым местам еще оставалась. Так что в

солдаты я пришел, уже имея понятие о жизни и борьбе, которую народ вел с

царизмом.

Затаив дыхание, сидели Семенистый и Шишов, Колька Мудрый и

Намалеванный, боясь проронить хотя бы слово. Ковпак вошел в раж, лихо

сдвинул шапку на затылок.

- ...Действительную служил в Саратове, в Александровском пехотном

полку, четырнадцатая рота, четвертый взвод, шесть раз стоял часовым у

знамени. Командовал ротой штабс-капитан Юриц, большой чудак. То он во время

дежурства весь полк на улицу выгонит - зорю играть с барабанщиками,

сигналистами и оркестром: все в городе остановит. Хулиганством от скуки

занимался. Даже губернатору выезжать на усмирение приходилось. А то в тире

стрельбу устроит. А стрельба такая. Высыплет полный карман пятаков перед

ротой и скомандует: охотники стрелять, выходи! Попал в яблочко - получай

пятачок, не попал - в ухо! И так, пока все пятаки не расстреляет.

Ребята дружно захохотали. Один Коренев сидел сумрачный.

- Знаем мы эти офицерские шутки. Я, брат, действительную ломал. Так у

меня от одной словесности черепок лысеть в двадцать три года стал...

Ковпак, все более оживляясь, говорил:

- Во-во! Наш штабс-капитан Юриц тоже любил словесностью заниматься.

Тоже комедии ломать мастер был...

Так я и протянул при нем всю службу. Шесть раз у знамени часовым стоял,

- повторил с гордостью Ковпак. Затем, засмеявшись, продолжал: - А один раз

тридцать суток ареста заработал. Вместо полного генерала, командира корпуса,

полицмейстеру почетный караул с оркестром вызвал... Лошади у них, понимаешь,

одинаковые были, серые в яблоках. Ну, поторопился, дал маху и сразу на

гауптвахту. Но отсидеть полностью арест штабс-капитан не дал, - во время

своего дежурства освободил. Кончил я действительную, а домой идти не к чему.

Земли у батьки было мало, да и та вся на песках. Если разделить между

братьями - не хозяйство, а пшик получается. Остался в Саратове.

Попервоначалу устроился грузчиком на элеваторе, мешки с зерном таскать.

Триста двадцать две ступени на гору носить надо было. На самом верху -

большая ссыпка, откуда зерно по трубам в пароходы и баржи поступало. А

называлась эта ссыпка - "цветок". Вот первый день как потаскал я мешочки на

"цветок", так к вечеру и спину не разогну. Так на всю жизнь запомнилось: как

дело трудное, непосильное, говорю я: "на цветок!" Потом работал я в

трамвайных мастерских и по всяким другим местам. А тут скоро война

германская: не успел солдатский мундир забыть и снова - шинелку на плечи и

шагом марш!..

Войну по-всякому пришлось тянуть. Был и стрелком, и ординарцем, и

разведчиком. Два Егория заработал и две медали, а потом все дальше понятно

стало, за що тая война идет, и стал я сам к себе вроде жалость иметь. Но все

же числился отличным разведчиком. Как вызывают охотников, я тут как тут.

Только стали мы на всякие хитрости пускаться. Немецких и австрийских погон у

нас были полны карманы. Как в разведку пойдем - с окопов выползем, в первой

же лощине выспимся, а перед рассветом стрельбу поднимем - и обратно.

Начальству доложим, что сняли часовых и тому подобное, а в доказательство -

немецкие погоны. Начальство чарку выдаст и от караулов и секретов освободит.

Так и получалось, что один и тот же немецкий полк на разных участках фронта

воюет. Одним словом, воевать по-честному за царя у нас охота пропала -

выкручивались кто как мог.

В революцию притопало нас, фронтовиков, в Котельву больше сотни. Стал

народ на партии делиться, а мы, фронтовики, все за большевиков. Брат мой

Алексей, я и еще из матросов один, Ковпак, однофамилец мой, стали мы у себя

переворот делать по всем правилам. Я командиром, фронтовики Милетий,

Пустовой, Бородай - помощниками. Захватили почту, школу, установили

Советскую власть и стали землю делить. Землю порасхватали в момент. Я

земельным комитетом заворачивал, всем беднякам старался в первую очередь,

где получше, а когда сам опомнился, то и вышло мне снова на песках. Ох, и

ругала меня мать за эту самую дележку! "У людей диты як диты, а у мене... От

же бисова дитына, всих землею надилыв, тильки про себе забув". Недолго с той

землей дело шло гладко. Вскоре появились белые: карательный полк к нам

пожаловал. Думали они кавалерийской атакой в село ворваться, застать нас

врасплох. Да я уже кумекал, что к чему: сотни три борон собрали и устелили

ими улицы. Пришлось лихим кавалеристам коней назад поворачивать, особенно

когда мы из "люиса" и "шоша" их полоснули. Пулеметы такие были - "люис" -

ду-ду-ду, а "шош" - бах-бах, выстрелов сорок в минуту давал. Это вам не

шутки.

- Вам бы тогда одну нашу третью роту с автоматами и пулеметами, товарищ

командир, - весело сказал Колька Мудрый.

- Всю белогвардейщину покорили бы, - вставил Дед Мороз.

- Дали мы белякам по морде, а все же пришлось нам со своим отрядом в

леса уходить. Затем снова в село - власть устанавливать. Всего пришлось. Так

постепенно наш отряд сколачивался, вначале действовали в своем районе, затем

по заданию переключились на другие фронты. Пришлось мне еще в гражданке

побывать и в Путавльском районе. Тут недалеко я с Пархоменко встретился.

Получаю приказ от Полтавского губвоенкома: "Двигайся на Сумы, Ковпак, в

распоряжение старшего военного начальника". Ну, двигаюсь. Навстречу колонна,

а в середине колонны здоровенная легковая машина. В машину пара серых волов

впряжена, а в машине дядько в чемерке и с биноклем. Кто такой? Говорят: сам

командующий, товарищ Пархоменко. Доложил я ему все как следует по форме, тут

же он мне и задачу дал - на Сейму переправу держать своим отрядом. "Занимай,

товарищ, оборону и держись. Через пару дней, как бензину достану, я к тебе

подкачу. Получишь дальнейшие приказания". И укатил на своих волах. И что вы

думаете? Через два дня точно - газует на машине прямо ко мне в цепь. Ребята

мои повеселели. Все-таки техника! "Разжились бензинчиком, товарищ

Пархоменко?" - спрашиваю. "Где там, на денатурате езжу, не видишь, синий дым

сзади стелется". Посмеялись немного. Тут он мне новую задачу дает: двигаться

в Тулу на сборный пункт, на организацию регулярных частей Красной Армии. Ну,

до Тулы я не дотянул - в дороге тифом заболел. Хлопцы мои сами поехали, а

меня в санитарную теплушку положили. После тифа на сборном пункте встречаю я

матроса, земляка из Котельвы, а по фамилии тоже Ковпак. Сразу мне аттестат в

зубы и прямо в Чапаевскую дивизию помощником начальника по сбору оружия.

Сейчас, по-теперешнему, выходит вроде трофейная команда, а на самом деле

совсем не то. Чапаев тогда через Урал рвался, а сзади у него казачество

оставалось, а у каждого казака спокон веку на стене винтовка и шашка висят.

Чапаев нам и приказал: "Если хоть один выстрел нам в спину будет, я с вас

тогда шкуру сдеру!" Вот какая должность мне выпала. Ну и помотались мы с

этим сбором оружия. Всего приходилось. Скоро Чапаев погиб, а меня с оружием

этим собранным под Перекоп перебросили. Так и дотопал я в Красной Армии до

конца гражданки. А потом...

- Гудить! - закричал дежурный на дворе.

Мы все высыпали на улицу, думая, что летит самолет. Прислушались -

ничего не слышно.

- Кто кричал? - спросил Ковпак у часового.

- Так это дежурный нас разыгрывает. Кричит: "Гудить!.." А мы:

"Самолет?" - "Не, Павловский гудить..." Они там свою хозчасть распекают. Ну

и похоже...

Ковпак сплюнул и зашел обратно в штаб. Хлопцам понравилась затея. Все

ночи в разных концах села шутники кричали:

- Гудить...

- Хто, самолет? - притворно серьезно спрашивали из дворов.

- Не, Павловский гудить, - отвечал балагур, шествуя дальше и затем в

другой роте повторяя то же самое.

9

На длительной стоянке я ближе стал знакомиться с внутренней жизнью

отряда, его людьми, организацией и моралью. Стал наблюдать и выяснять для

себя движущие силы, цементировавшие этот коллектив, способный на большие

дела. Особенно меня поразили отношения людей друг к другу, их моральные

нормы, очень действенные, оригинальные и самобытные. Они были основаны на

большой правдивости и честности, на оценке человека по прямым, ясным и

суровым качествам: храбрости, выносливости, товарищеской солидарности,

смекалке и изобретательности. Здесь не было места подхалимам, жестоко

высмеивались трусы, карались обманщики и просто нечестные люди. Это был

коллектив без тунеядцев. Беспощадно искоренялись ложь - щит посредственности

от трудностей жизни, и обман - спутник насилия.

Я совершенно не знаю, как сложился, в какие жизненные формы вылился

труд, быт и солдатский подвиг осажденного Ленинграда, но я почему-то уверен,

что нормы поведения, кодекс морали ленинградцев имели много общего с нашими

требованиями к себе, хотя по чисто внешним признакам между нами было мало

общего. Голодать нам приходилось отнюдь не часто, а лишь в редкие периоды

крайне затруднительных положений, когда немцы бросали на нас крупные

карательные экспедиции, да если голодали мы, то не систематически. Воевали

все время на ходу, и вся наша тактика строилась на том, что мы, не обороняя

территории, непрерывно нападали на противника. Зерно тактики - никогда не

допускать, чтобы враг мог блокировать нас. Но когда я ищу сравнений, то мне

иногда кажется, что мы были кочующими по просторам Украины, Польши и

Белоруссии ленинградцами. Какие-то незримые нити связывали нас, как

связывает блеснувшая во взгляде мысль единодумцев, решившихся умереть, но не

сдаться врагу. И не только не сдаться, и не только умереть, но и сеять в

рядах врага смятение и смерть.

За год борьбы в отряде сложились правила поведения, традиции, обычаи и

обряды. Вот один из них.

Весной 1942 года командиру отряда Ковпаку было присвоено звание Героя

Советского Союза. Как трудовые пчелы матку, охраняли старожилы отряда честь

высокого звания командира. Особым смыслом и значением был проникнут

введенный после этого обряд сдачи дежурства. Ежедневно вечером, без четверти

шесть, к штабу подходили старый и новый дежурные и, пошептавшись с Базымой,

докладывали ему по бумажке все мелочи бытия отряда за сутки. Затем отходили

в сторону и ждали. Базыма продолжал работать, изредка поглядывая на часы,

круглую цыбулину, всегда лежавшую перед ним на столе. Без одной минуты шесть

он снимал очки и глазами давал сигнал дежурным. Сдающий дежурство делал

несколько шагов вперед к Ковпаку и громко командовал:

- Отряд, смирно! Товарищ командир отряда Герой Советского Союза... - и

четко рапортовал о сдаче дежурства.

За ним произносил вызубренные слова рапорта принимающий дежурство.

Нужно было посмотреть на серьезные лица стариков: Деда Мороза, Базымы,

Веласа или на связных мальчишек, всегда вертевшихся в штабе. Все застывали

по команде "смирно". Да и сам Ковпак, - он не просто исполнял одну из своих

служебных обязанностей, нет, он священнодействовал.

Но не мелкое честолюбие породило этот обряд. Гордость за свою боевую

славу, увенчанную высшей наградой - званием Героя их командиру, и честь

этого звания они оберегали всем своим авторитетом ветеранов-партизан.

- Отряд, смирно! Товарищ командир Герой Советского Союза... - ежедневно

раздавалась громкая команда в полесских избах, на полевых дорогах, на

стоянке в лесу... Даже если роты вели бой и шальные пули срезали ветки

деревьев возле штабных повозок, все равно в восемнадцать ноль-ноль

раздавалась она.

А в стороне стоял, стройно подтянувшись, комиссар Руднев, введший в

отряде этот обычай, стоял серьезно, глядя в глаза дежурному, с рукой у

козырька армейской фуражки.

Солдат честолюбив. Тем более честолюбив солдат-профессионал. Руднева

тоже наградили - орденом "Знак Почета". И он, два раза раненный за этот год,

скромно стоял в стороне и держал руку у козырька, ежедневно в восемнадцать

ноль-ноль с уважением слушая им же самим придуманную форму рапорта.

- Отряд, смирно! Товарищ командир Герой Советского Союза...

Да будет вечной слава бескорыстному честолюбию этого солдата!

Через год с лишним Рудневу посмертно присвоили звание Героя.

С Ковпаком на Князь-озеро пришли четыре отряда, называвшихся

соединением партизанских отрядов Сумской области. Отряды эти были:

Путивльский, Глуховский, Шалыгинский и Кролевецкий (по имени районов Сумской

области, где они организовывались). Соединение для конспирации получило

номер и именовало себя воинской частью 00117, а отряды были названы

батальонами с порядковой нумерацией. Правда, батальоны были очень неравны: в

Путивльском, или первом батальоне, насчитывалось десять рот, а из Брянских

лесов нас вышло даже тридцать. Добавочные три номера носили разведывательные

группы различных органов - вроде моей тринадцатой роты. В Глуховском отряде,

или втором батальоне, было три роты, в Шалыгинском - четыре и в Кролевецком

- три.

Кроме стрелковых рот в каждом батальоне - взвод разведки, отделение

Blog

Петр Петрович Вершигора. Люди с чистой совестью Изд.: М. "Современник", 1986 книга