С. С. Ольденбург Царствование Императора Николая II
| Вид материала | Документы |
СодержаниеНашей воли: «1) Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на |
- При святом царе-мученике николае. Порт-артурская эта публикация продолжает рассказ, 401.26kb.
- Гоу гимназия №1505, 490.09kb.
- Законодательная деятельность в царствование императора Николая, 958.23kb.
- Биография Александра, 843.83kb.
- Августовская, 103.19kb.
- Канонизация святых в царствование императора николая II к 100-летию прославления, 215.97kb.
- Лекция LXXXV, 255.41kb.
- Император Николай Iоставил своему наследнику Крымскую войну, закон, 152.21kb.
- Положение рпц в "эпоху Победоносцева": 1880 1894 годы. Царствование императора Александра, 113.7kb.
- Лекция 11. Царствование Павла I. Переворот 11 марта 1801, 611.81kb.
Государь однако остановился на другом проекте, имевшем преимущество ясности и отчетливости. Можно было вообще не издавать в данный момент манифеста, а ограничиться борьбой с революционным движением; но в случае, издания, было существенно, чтобы он произвел впечатление определенного решения. Государь об этом писал: «Представлялось избрать один из двух путей: назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу; затем была бы передышка, и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силой; но это стоило бы подтоков крови и в конце концов привело бы к теперешнему положению, т. е. авторитет власти был бы показан, но результат оставался бы тот же самый... Другой путь — предоставление гражданских прав населен... Кроме того, обязательство проводить всякий законопроект через Г. Думу — это, в сущности, и есть конституция».
Государь, принимая свое решение, думал, таким образом, не об устранении непосредственной опасности, — Он считал, что власть могла силою подавить движение — а о том, как дальше строить русскую жизнь при обнаружившемся разладе между властью и широкими кругами — огромным большинством общества, если и не большинством народа.
На последнем совещании с Великим Князем Николаем Николаевичем и министром двора бар. Фредериксом, Государь окончательно высказался за второй путь. Витте был вызван в Петергоф и в 5 часов дня, 17 октября, манифест был подписан.
«Почти все, к кому я обращался с вопросом, отвечали мне так же, как Витте, и находили, что другого выхода нет», писал Государь, называя свой шаг «страшным решением», которое Он «тем не менее принял совершенно сознательно». — «После такого дня голова стала тяжелой и мысли стали путаться. Господи, помоги нам, усмири Россию».
Манифест 17 октября гласил:
«Смуты и волнения в столицах и во многих местностях Империи Нашей, великою и тяжкою скорбью преисполняют сердце Наше. Благо Российского Государя неразрывно с благом народным и печаль народная — Его печаль. От волнений, ныне возникших, может явиться глубокое нестроение народное и угроза целости и единства Державы Нашей.
«Великий обет Царского служения повелевает Нам всеми силами разума и власти Нашей стремиться к скорейшему прекращению столь опасной для Государства смуты. Повелев подлежащим властям принять меры к устранению прямых проявлений беспорядка, бесчинств и насилий, в охрану людей мирных, стремящихся к спокойному выполнению лежащего на каждом долга, Мы, для успешнейшего выполнения общих преднамечаемых Нами к умиротворению государственной жизни мере, признали необходимым объединить деятельность высшего правительства.
«На обязанность правительства возлагаем Мы выполнение непреклонной Нашей воли:
«1) Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов.
«2) Не останавливая предназначенных выборов в Государственную Думу, привлечь теперь же к участию в Думе, в мере возможности, соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока, те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив засим дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку, и
«З) Установить, как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной Думы, и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от Нас властей.
«Призываем всех верных сынов России вспомнить долг свой перед Родиной, помочь прекращению сей неслыханной смуты и вместе с Нами напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле».
Одновременно был опубликован всеподданнейший доклад Витте, в сильно смягченной форме воспроизводивший положение его записки от 9 октября, с пометкою Государя «Принять к руководству». В нем указывалось, что необходимо «духовное единение с благоразумным большинством общества». — «Следует верить в политический такт русского общества», — говорилось в заключение. «Не может быть, чтобы русское общество желало анархии, угрожающей, помимо всех ужасов борьбы, расчленением государства».
Государь и в этот момент не слагал с себя ответственности: Он сохранял за собою право последнего решения; но на первых порах он предоставил Витте самые широкие полномочия, поручив ему выбор министров и только оставив в своем непосредственном введении министерства военное, морское и иностранных дел.
Манифест стал известен в С.-Петербурге и заграницей уже к вечеру 17-го октября; Витте поспешил его распространить. Для революционных партий он был большой неожиданностью. Они чувствовали, что забастовка ускользает у них из рук., что в народе нарастает сопротивление. У них не было ощущения победы. Издание манифеста о свободах и о законодательных правах Думы вызвало в их рядах полное недоумение. Что это — хитроумный маневр или капитуляция? Для последней, казалось, оснований не было.
Это особенно остро ощущал петербургский Совет Рабочих Депутатов и первым его движением было — не прекращать забастовки, не верить власти. «Дан Витте, но оставлен Трепов» — писали «Известия Совета» (пером Л. Троцкого). — «Пролетариат не хочет ни полицейского хулигана Трепова, ни либерального маклера Витте, ни волчьей пасти, ни лисьего хвоста. Он не желает нагайки, завернутой в пергамент конституции»*.
Но во всей провинции манифест произвел огромное впечатление. Вдали от столицы, революционеры приняли его за полную капитуляцию власти, тогда как в широкой массе преобладало ощущение: слава Богу, теперь конец забастовкам и смуте, — «Царь дал свободу», более нечего требовать. Эту свободу понимали по разному, представляли себе весьма туманно; но народные толпы, вышедшие на улицу с царскими портретами и национальными флагами праздновали издание манифеста, а не протестовали против него.
Появление на улицах толп, резко отличавшихся друг от друга по настроению — тех, кто праздновал Царскую милость, и тех, кто торжествовал победу над Царской властью — было главной причиной той бурной вспышки гражданской войны, которую затем называли «волной погромов», «выступлением черной сотни», и т. д. В Западном и Юго-западном крае, где наиболее видную роль в революционном движении играли евреи, вспышка народного гнева обратилась против, них; но и там, где евреи почти совсем не было, развертывалась та же картина.
18 октября даже в Петербурге состоялись демонстрации двух видов, — с национальными и с красными флагами, и дело доходило до драки. В Москве, где революционная волна уже шла на убыль, забастовщики обрадовались благовидному предлогу прекратить борьбу. Демонстрация с красными флагами направилась ко дворцу ген.-губернатора П. П. Дурново, который говорил ей с балкона приветственную речь.
Но в провинции почти везде картина была одна и та же: в Киеве, в Кременчуге, в Одессе, и т. д. 18 октября происходили революционные демонстрации: люди с красными флагами праздновали свою победу, поносили власть, рвали царские портреты в городских зданиях, устраивали сборы «на гроб Николаю II»*, призывали народ к дальнейшей борьбе. На следующий день поднялись другие толпы, одушевленные тем же «оскорбленным, хотя и дико патриотическим чувством», как демонстранты в Нижнем и Балашове, и эти толпы везде оказались сильнее и многочисленнее. К толпе затем примешались уголовные элементы; были и грабежи, но в основе движения был протест против революции. Когда междоусобица приняла форму еврейского погрома, — революционеры начали взывать к властям о защите.
В Нижнем, где центром революционных манифестаций явился Филологический институт, толпа в несколько тысяч крестьян из окрестных деревень собралась 21 октября у собора, направилась к зданию института, потребовала, чтобы студенты пошли за нею с царским портретом, и заставила студентов и встреченных по пути евреев стать перед собором на колени и принести присягу «не бунтовать, Царя поважать».
В Томске, на другом конце России, после революционной демонстрации с красными флагами, многочисленная толпа 20 октября осадила демонстрантов в здании городского театра; те отстреливались; театр был подожжен, и в пожаре погибло около 200 человек. В Симферополе, в Ростове-на-Дону, в Саратове и Казани (где губернатор Хомутов сначала совершенно растерялся и обещал было разоружить полицию и увести из города войска), в Полтаве и Ярославле, Туле и Кишиневе, — всех городов не перечесть — прокатилась народная антиреволюционная волна, всюду бывшая ответом на выходки торжествующих левых партий, — жестокая, как всякое стихийное народное движение.
Эта волна прокатилась и быстро схлынула, в какие нибудь два-три дня: с 18—19 по 20—21-е.
Нелепы утверждения, будто это движение было «организовано полицией». Бессильная перед всяким разливом стихийных сил, как показали все события последних двух лет, полиция абсолютно была неспособна, если бы даже и захотела, вызвать по всей России массовое народное движение. «Не черная сотня, а черные миллионы», восклицал в «Новом Времени» А. А. Столыпин. Это поняли и более вдумчивые сторонники революции; в «Русском Богатстве» С. Елпатьевский указывал, что человек с низов «остался человеком старой любви к отечеству и народной гордости... старое мировоззрение, складывавшееся столетиями, не устраняется из жизни сразу ни бомбами, ни прокламациями, ни японскими снарядами. И здесь в Петербурге пусть люди не празднуют еще победы!.. Победы еще нет... темный человек стоит на распутье русских дорог и колеблется, куда ему идти»...
«Киевлянин» 19 октября писал: «Кровь несчастных жертв, весь ужас стихийного разгула — падает на голову тех безумцев, которые вызвали взрыв и так безумно оскорбили народную святыню... Не говорите, что русский народ — раб. Это великий и любящий народ. Вы не понимаете его веры, вы не понимаете его любви, как он не понимает вас. Но вы заставили его понять, что значить революционное насилие, вы заставили его понять, что вы предаете поруганию его святейшие верования. И его ненависть против оскорбителей разразилась в погроме евреев, которых он счел вашими соучастниками».
В Москве, 20 октября происходили грандиозные похороны Баумана — безвестного ветеринара-социалиста, которого 18 октября убил железным ломом мастеровой Михалин, бросившийся на «человека с красным флагом». Это был смотр революционных сил и первые в России «гражданские похороны». Стотысячная толпа с пением «Марсельезы» и «Похоронного марша» двигалась рядами, с несчетными красными флагами; порядок поддерживали боевые дружины. Но с тротуаров за шествием следили враждебные группы и революционеры чувствовали себя неспокойно. На обратном пути, уже вечером, дружинникам в неосвещенной улице у манежа почудилась засада «черной сотни», и они открыли огонь. Помещавшиеся в манеже казаки, решив что на них нападают, выскочили из здания и начали отвечать залпами. Дружинники рассеялись, — было 6 убитых и около сотни раненых.
Власти во время этих событий как будто и не было. Столкновения происходили между толпами, а не с войсками или полицией. Только в Минске (18 октября) солдаты стреляли в наступавших на них демонстрантов. Зато в Петербурге, в самом центре, народной толпе — ни левой, ни правой — не дали вообще овладеть улицей. 18 октября, когда толпа пыталась освободить студентов, задержанных в здании Технологического института в связи с взрывом бомбы, брошенной в казачий патруль, военное начальство энергичными мерами рассеяло нападавших. Семеновский полк, которым командовал энергичный и мужественный человек, полковник Г. А. Мин, выстроился на Загородном проспекте, и одним своим присутствием в корне пресек революционные поползновения*. В Петербурге поэтому число жертв было гораздо меньше, чем в других городах. Совет Рабочих Депутатов захотел было, по московскому примеру, устроить похороны жертв» но Д. Ф. Трепов ответил объявлением о том, что «когда одна часть населения готова с оружием в руках восстать против действий другой части» такие шествия допущены быть не могут — и Совет, по предложение «самого» Троцкого, постановил отменить демонстрацию.
Забастовка прекратилась; уличные волнения затихли; и дней через пять после издания манифеста 17 октября стало наконец возможно отдать себе отчет в совершившемся. Преобладало впечатление: освободительное движение одержало большую победу. «Начальство ушло — как выразился В. В. Розанов. Грань между запретным и дозволенным стерлась. Революционные партии собирались открыто, обсуждали вопросы о пропаганде в войсках и о вооруженном восстании. Цензура совершенно отпала, и одна за другою стали появляться газеты крайних партий. «Новое Время», устами Меньшикова, прославляло «борцов за свободу». Синод постановил осудить послание митрополита Владимира, призывавшее народ к борьбе с крамолой. Вышло в отставку восемь министров и главноуправляющих* — не столько из-за несоответствия «новому курсу», сколько для того, чтобы освободить места для кандидатов графа Витте, было добавочно создано новое министерство торговли. Д. Ф. Трепов переменил должность петербургского генерал-губернатора на менее видный, но особо ответственный в эти дни пост дворцового коменданта, ведающего личной безопасностью Государя и Царской семьи.
Манифест 17 октября создал совершенно новое положение. Он раздробил единый революционный поток на отдельные, порою сталкивающиеся струи; он пробудил народные силы, верные Царской власти, воочию показав им, насколько положение серьезно. В момент его издания, даже справа его критиковали только очень немногие.
Но первые же дни зато показали полное крушение того человека, в котором многие готовы были видеть спасителя России: граф Витте жестоко ошибся во всех своих расчетах.
А. Н. Куропаткин писал в своем дневнике, 23 октября, при первом известии, дошедшем до него о манифесте: «Сергей Витте торжествует. Так отомстить, как он отомстил Государю, даже и ему не всегда представлялось возможным». Но 23 октября граф Витте уже едва ли торжествовал. Того «благоразумного большинства», того «политического такта», о которых он писал, не оказалось и в помине. В русском хаосе новый премьер не находил поддержки ни в ком. Уже 18 октября, беседуя с представителями петербургских газет, Витте просил их: «Вы, господа, постарайтесь, чтобы Государь увидел, что от добрых мер есть результаты. Вот лучший путь. На нем вы меня поддержите». В ответ он слышал только новые требования — «удалите войска», «организуйте народную милицию». «амнистию», «отмена смертной казни». 22 октября у Витте были представители земцев, программу которых он принимал, для которых «освободил» министерские портфели: они теперь настаивали на Учредительном Собрании. Витте в отчаянии, как говорят, воскликнул: «Если бы при теперешних обстоятельствах во главе правительства стоял Христос, то и ему не поверили бы!»...*.
При Дворе и особенно в военных кругах действия Витте резко критиковались с другой стороны. Указывали, что его программа никого не удовлетворила, что она только увеличила смуту. «Странно, что такой умный человек ошибся в своих расчетах на скорое успокоение» — писал Государь. И оставляя политическую сторону в руках Витте, Государь сам принял меры для того, чтобы охранить полицейский и военный аппарат от грозившего распада. Управляющим министерством внутренних дел был назначен (23 октября) П. Н. Дурново; командование войсками гвардии и петербургского военного округа было возложено (27 октября) на Великого Князя Николая Николаевича, за эти несколько дней сильно разочаровавшегося в Витте.
Одним из ближайших последствий манифеста 17 октября было быстрое развитие революционного движения на окраинах. В Царстве Польском начались массовые демонстрации в пользу широкой автономии, а то и независимости. В Финляндии всеобщая забастовка охватила в два-три дня всю страну и генерал-губернатор кн. И. М. Оболенский, боясь попасть в плен, переехал из Гельсингфорса на броненосец «Слава», стоявший у Свеаборга.
В отношении Финляндии Государь счел необходимым уступить. Манифестом 22 октября было приостановлено действие всех законов, оспаривавшихся финляндцами, начиная с манифеста 3 февраля 1899 г.: «Рассмотрев окончательно петицию сейма от 31 декабря 1904 г., Мы признали ее заслуживающей внимания, говорилось в новом манифесте. На 7 декабря созывался финский чрезвычайный сейм: финляндская конституция была восстановлена в прежнем виде.
Только успело «Новое Время» — 25 октября — отметить «маленький намек на успокоение» — начало занятий в гимназиях, как в Кронштадте возникли беспорядки: матросы нескольких экипажей взбунтовались, рассыпались по городу, и начались убийства, грабежи и поголовное пьянство. Два дня Кронштадт был во власти пьяной матросской толпы. Утром 27-го прибыли два батальона Преображенского полка и, поступив под команду ген. Н. И. Иванова, быстро восстановили порядок: перепившиеся матросы не оказали сопротивления.
30-го октября такие же события разыгрались на другом конце России — во Владивостоке, с тою разницей, что бунтовали толпы запасных, ждавших отправки на родину. Грабежи и пьяный разгул сопровождались избиением китайцев и корейцев. Город, за два дня беспорядков, сильно пострадал. Пьяная толпа отбушевала и успокоилась.
Земцы отказались войти в кабинет Витте, и приготовленные для них «вакансии» были, к концу октября, заполнены либеральными чиновниками по выбору премьера*.
Параллельно со старым аппаратом власти быстро начало вырастать новое «начальство». Совет рабочих депутатов отдавал приказы, которых слушались. Союз наборщиков учредил свою цензуру, отказываясь выпускать газеты, соблюдающие старые законы; он не соглашался печатать воззвания правых групп и наложил вето даже на печатание программы «Союза 17 октября»**, новой умеренной организации, ядром которой была «шиповская» группа земского союза, усилившаяся рядом видных деятелей, считавших, что цель движения достигнута с изданием манифеста. Новое «начальство» держало себя все более властно; оно на несколько часов силою захватывало частные типографии, чтобы печатать свои «Известия». Его поддерживали новые газеты, открыто революционные, как «Новая Жизнь» и «Начало», и прежние крайние, теперь «превзойденные» — «Сын Отечества» и «Наша Жизнь», и т. д. «Новая Жизнь» «декадента» Минского и Максима Горького была органом с.-д. большевиков; в ней участвовали многие современные поэты — Минский, Бальмонт, Андрей Белый, Минский писал стихи на девиз Интернационала*, а Бальмонт восклицал: «Рабочий, только на тебя — Надежда всей России».
31 октября — через две недели после манифеста — последовал первый акт твердой власти, касавшийся пока только одной окраины: было объявлено военное положение в Царстве Польском. «Правительство не потерпит посягательства на целость государства», гласило сообщение, перечислявшее ряд фактов смуты в Польша.
«Читая это правительственное сообщение» — писал Д. И. Пихно в «Киевлянине» (31 октября) — «не спросит ли читатель невольно: да разве в русских городах не то же делалось?.. Разве такие же вспышки самой дикой революционной оргии не последовали немедленно за манифестом 17 октября?.. Вся смута последних двух лет, и ужасная междоусобица последних дней, и все смуты окраин возникли от того, что наше русское знамя заколебалось и склонилось... Граф! ни вы, никто в мире не может заменить этого знамени. Его нужно вновь поднять высоко, высоко, чтобы вся русская земля в Европе и Азии его увидела и преклонилась перед ним... Тогда все стихийные бури смирятся».
Революционные партии ответили на военное положение в Польше новой всеобщей забастовкой. Они присоединили еще требование об отмене смертной казни для участников бунта в Кронштадте, желая внушить солдатам и матросам, что в случае восстания они найдут себе заступников. Забастовка началась 2 ноября с требованием снятия военного положения в Польше и отмены смертной казни для «кронштадцев».
Граф Витте по этому поводу выпустил воззвание: «Братцы рабочие, станьте на работу, бросьте смуту, пожалейте ваших жен и детей. Не слушайте дурных советов. Дайте время, все возможное для вас будет сделано. Послушайте человека, к вам расположенного и желающего вам добра. Граф Витте».
«Пролетарии ни в каком родстве с графом Витте не состоят... Совет Рабочих Депутатов не нуждается в расположении царских временщиков», отвечал на это петербургский совет.
Но вторая забастовка, объявленная по частному поводу, не создала стихийного движения. Железные дороги послушно стали; газеты на четыре дня прекратили свой выход; но даже на петербургских заводах работало около половины обычного состава.
5 ноября правительство дало бастующим удобный предлог для прекращения забастовки: оно издало сообщение, разъясняющее, что «кронштадцам» казнь не грозит (их будут судить не за бунт, а за пьяное буйство и грабежи), и обивающее снять военное положение в Царстве Польском, как только наступит успокоение. «Скажем прямо» — говорил Троцкий в петербургском совете — «мы все равно должны были бы призвать петербургских рабочих к прекращению забастовки... Видно, что везде в России политическая манифестация идет на убыль»...
Витте возлагал большие надежды на Земский Съезд, открывшийся в Москве 6 ноября. На нем раздались и речи о необходимости сотрудничать с властью «Наверху получилось такое впечатлениe — говорил кн. Е. Н. Трубецкой, — что манифестом недовольны ни революционеры, ни прогрессивные земцы». А. И. Гучков настаивал на необходимости дать отпор революции. Но съезд так и не счел возможным высказаться за поддержку кабинета Витте, даже в условной форме, предложенной П. Б. Струве (поддержка — если правительство примет программу съезда).
В печати начали высказывать нелестные для Витте предположения. «Если завтра эти молодцы арестуют гр. Витте и посадят его в каземат Петропавловской крепости, вместе с