Фатальный фатали
| Вид материала | Литература |
СодержаниеНепроницаемые тайны На грани грез Клянусь утром и ночью, когда она густеет, последнее для тебя лучше, чем первое, — |
- Как бы рассказали "Красную шапочку", 206.77kb.
НЕПРОНИЦАЕМЫЕ ТАЙНЫ
Было ясно, но начало запутываться. Четкая иерархия и порядок. И каратели — не каратели, а приносящие благо. И бунтовщики — возмутители, которых надо усмирять.
Ропщет Ахунд-Алескер — чего-то, выходит, и он недопонимает, думает Фатали. Бакиханов недоволен — и он тоже вроде неопытного кузнеца: то молотком по шляпке гвоздя, а то промахнется и — по подкове! И чего спешил в отставку выйти?! Застрял на полковнике, а был бы теперь генералом, земляки бы гордились!... А Бакиханов изумлен: «Ох, и наивен ты, Фатали! Так, как они со своими подданными, даже ханы Шах-Аббаса и те не обращались!»
«А ты сам как? А твои крестьяне?!» Может, ты и прав, думает Фатали, но краю нужен покой, он устал, измотался от междоусобиц! неуверенности! разбоев! диких набегов! как в окружении сильных и больших государств удержаться?! И — лучше царь, чем шах (и чем султан!).
Ведь вот же — бежал из Ирана Фазил-хан Шейда (кто с Пушкиным встретился: северный поэт на юг, а южный — на север, с извинительной поездкой, ибо посланника российского фанатики убили), бывший учитель сыновей наследного принца Аббас-Мирзы (ездил в Петербург со своим питомцем Хосров-Мирзой)
Фатали поручено опекать беглого поэта, тот ему в отцы годится.
Поэма о Пушкине?! и тут же Фазил-хан рассказал о встрече с ним. Фатали уже слышал, но от кого?!
— Он часто поглядывал на мои крашенные хной ногти, мне было смешно, когда он какие-то высокопарные слова, будто на приеме у Шах-Аббаса, я его перебил. Дорогой мой человек, говорю ему, не надо, давай проще, ведь мы с тобой поэты, и я не шах и не султан турецкий!
Перстень на указательном пальце, а часы спрятаны, видимо, эти! — золотая цепочка прикреплена к жилету; а об этих подарках, помнит Фатали, еще в их семье говорили, потом Бакиханов: «Прочел бездарную оду, возвеличил Россию и императора, иранские поэты все одописцы!»
— Ну как? червонцы сохранил? — при Фатали спросил Бакиханов у Фазил-хана.
Еще в те далекие годы, когда тот с Хосров-Мирзой приезжал в Тифлис, они виделись, и Бакиханов резко, станет он сдерживать гнев при сыне наследного принца! высказался против тегеранских властей, которые не смогли защитить!
— Как жить-то будешь? — спрашивает Бакиха нов. — Смотри, здесь немало шахских сыщиков — не попадись в их руки! И по ночам не вздумай по берегу Куры, — убьют и в воду! С голоду, думаю, не умрешь, — дадут тебе пенсию, да и за стихи — по червонцу за бейт, рази шаха и славь царя!
Даже Фазил-хан Шейда сбежал в Россию! И нечего, выходит, бунтовать горским племенам, угомонились бы, как другие, пошла б спокойная жизнь.
Но уж очень оскорбительный у воззваний тон! это ж гордые горцы! «Наши войска истребят ваши аулы и все имущество ваше, и вы навсегда лишитесь земель (!), ныне вами занимаемых» (?!); мол, пришли вы откуда-то неведомо, а мы здесь еще до вас. Но отчего ж царские бегут к горцам?! И немало пленных!
«Я бы этих беглецов!» И не может Головин придумать более страшной казни, чем есть: сожжение сел, истребление припасов, угон скота, пепелища на всем пути — карать и карать! Старик с обгорелыми бровями и бородой. Девочка над трупом матери, вся измазанная сажей. Пристреленная, но недобитая собака скулит и лижет рану. Что еще?
Шамиль: «Знайте, что те, кто перебежал к нам, стали чистыми!»
— Эй! — кричит кто-то в ауле. — Из этой миски есть нельзя! из нее гяур ел! испоганил рот — пойди умойся в реке! только далеко не ходи, на той стороне гяуры, убьют тебя!
И генералы, генералы! Тут одно дело намечается! Но ни звука: убийство Шамиля. Или хотя бы его мюрида Ахверды-Магому. «Жаль, Хаджи-Мурата упустили, бежал, — сокрушается Головин. — Почти наш человек! это он убил Гамзат-бека, вся Авария через Хаджи-Мурата была нам верна! — с чего б такая доверительность Головина? — Арестовав, унизили, да-с!»
А о карательном отряде генерала Бакунина в селение Цельмес, где укрылся тогда после побега Хаджи-Мурат, рассказал Фатали сам Хаджи в минуту смятения в Тифлисе, уже замышляя новый побег, они смотрели итальянскую оперу в новом тифлисском театре. Сначала у Фатали о Нухе спросил: кто у него там и как найти? а потом о Бакунине: «Андийские войска от Шамиля помогли, бежали урусы, а генерал погиб». И вдруг: «Не верят мне! Ложь все! Я должен быть в Нухе! Оттуда я пошлю человека к Шамилю! Он не смеет убить мою семью!»
— А ты бы посмел?
— Я бы? — задумался. — Да, я бы посмел! Я Гамзат-бека убил и не дрогнул! Я многие семьи уничтожил.
Убьет Шамиль, непременно убьет! И ваши мне не верят! Я бы захватил Шамиля, пусть дадут мне войска!
— И сами ж, — Головин откровенен, — соединили Шамиля и Хаджи-Мурата! Неужто, — спрашивает у генерала Граббе, — не найдутся люди, которые решатся на истребление? Сумму какую употребить?! До двух тысяч серебром из средств экстраординарных (в распоряжении главнокомандующего: на лазутчиков, угощения, подкупы-подарки, вознаграждения за поимку дезертиров, содержание аманатов-заложников, пленных и арестованных горцев).
Нашли человека. Из чеченцев. И он убил первого посла имама — Ахверды-Магому! Может, и с Шамилем рискнем, а? А пока думали, выяснилось, что Ахверды-Магома жив. И еще один слух окажется ложным, пока — уже при Воронцове! — не будет действительно убит.
Воронцов узнал об этом, когда подписывал отношение к военному министру, а перед этим осмотрел вырубленные просеки на левом фланге Кавказской линии в Большой Чечне, произвел осмотр войскам в крепости Воздвиженской, а среди них, как он докладывал, «полк егерский имени моего»: «Направление просек хорошо соображено, и они вырублены очень успешно, что обширные вековые леса совершенно' уничтожены, и ныне на месте их обширная равнина, совершенно отнятая у неприятеля, ибо хотя он и пытался в нынешнем году засеять поля по правую сторону Бассы, — любит себя Воронцов за эту вот тщательность в описаниях, не все Соллогубу сочинительством заниматься! — и произвести сенокос, но все запасы его были уничтожены во время трехдневного пребывания войск наших в этом крае. Местность так хорошо очищена...» Поднял голову: Магома?! Неужто? Не Кибит, а Ахверды?! «Поздравляю! — и улыбнулся лисьей своей улыбкой. — Молодцы!» И стал читать дальше донесение, чтоб подписать: «Громкий и единодушный возглас за здравие государя императора, при пушечной и ружейной пальбе, дав знать неприятелю, что мы празднуем приобретение этого края, отнятого окончательно».
Усилилось дезертирство: из неблагонадежных (наводнили Кавказ бывшими мятежниками да злопыхателями-болтунами!), из ссыльных поляков. Из них Шамиль составил даже стражу, лично свою, отвел им земли, а пока строят дома, Шамиль позволил им жить у кунаков. Одно время побеги уменьшились, когда узнали, что плен — пуще каторги, изнуряют тяжкими работами, но Шамиль изменил тактику: дарует дезертирам свободу. Льют орудия в Дарго и картечи во дворе Шамилева дома.
— Фатали, поговорите с ним, чего он от нас хочет?
— Я Чага Акаев.
— Кумык? — понял тотчас, а Головин изумился даже: «Но как?»
— Да, из андреевских.
— А я Фатали, из Нухи.
— Я Оздемира убил!
— А кто такой Оздемир?
— Ай-ай-ай! Чеченского наездника Оздемира не знаешь? Пятьсот воинов Шамиля, а он их начальник!
— Почему убил?
— Радоваться, а не почему! — И смотрит на Головина: мол, не радуется, как же так, начальник?! — Вот доказательство! — и показывает Фатали кисть к шашке, вроде темляка. — Читай! Что, трудно? — наглый такой малый. — Я наизусть выучил: «Нет Оздемира храбрее, нет его сабли острее!» Это Шамиля орден! Я, Чага Акаев, убил Оздемира!
Эх, Шамиля бы! Надо что-то придумать, но что?
Ладожский ни одного туземца не упустит, чтобы досконально не выведать: кто? нюансы психики? поведения? обычаи? И Фатали тоже: все, что знает, доверчиво выкладывает — чтоб установился наконец-то мир на этой земле!
Ладожский ему:
— Мы с вами послевоенное поколение и легче поймем друг друга. — Будто сговорились: и Кайтмазов ему как-то о том же. Ну да, ведь, как любит Кайтмазов говорить, он в двойном подчинении: внутреннем (Ладожский) и внешнем (Никитич).
Ну да, Фатали согласен с Ладожским: бесцельная вся эта мятежность, вспышки горстки людей, — чего добились кубинские восстания? и бунт армян — переселенцев? и грузинские заговоры? закатальские возмущения? ведь сила...
— Вот именно! Вы умница, Фатали! На стороне царских войск... — Но с некоторых пор, — и лицо Ладожского недоуменно удлиняется, даже макушка видна, а челюстью, как штыком, проткнешь любое чучело, — сомнение: бесцельно, согласен, но надо показать, что с тобою нельзя безнаказанно! что это все же твоя земля, и ты готов добровольно соединиться с более сильным, с более опытным!
А Ладожский затеял нечто дерзкое — новые прожекты государю: как иные средства использовать для усмирения. На Фатали посматривает многозначительно. Исчез, долго его не было.
«Господин Ладожский, вам уже не понадобятся уроки татарского?»
А Ладожский и татарский хочет изучить, и кумыкский, и балкарский, и карачаевский, и ногайский, и... — все тюркские языки Кавказа, хотя могут со временем пригодиться и те, что за Уралом и Каспием, — двадцать с лишним тюркских языков. И похож на казказца: только усы чуть желтоватые, но и таких встретишь на Кавказе. Может, с идеями в столицу ездил? очень уж совпадали меры, применяемые против непокорных племен, с тем, что предлагал Ладожский: верный способ — найти посреди тех же народов людей, через которых, не иначе как деньгами и щедрыми дарами, действовать на поселение раздора не только между племенами, но и вождями, и тем ослаблять, да, да, подкреплять наши силы туземцами, более нас привыкших к коварному роду войны, и тогда мы сбережем нашу святую кровь от напрасного и бесполезного пролития; и еще: неограниченная власть преданных нам вождей над своими племенами (за их спиной — наша сила!); англичане ведь сумели в Индии; и французы в Алжире; деньги, на сей предмет потребные, жалеть не будем, сообщите для моего всеподданнейшего Его Императорскому Величеству доклада; и насчет непроницаемой тайны, милостивый государь, — от всех-всех! весьма секретное письмо!
Как карточные фигуры, разложил перед собой наибов Шамиля Головин: Ахверды-Магома, убийство провалилось; Хаджи-Мурат Аварский, упустили; Кибит-Магома Тилитлинский, входили с ним в сношения, падок до богатства, но одних денег оказалось мало — требует большей власти над некоторыми племенами горскими, под нашим покровительством; Шахмандар Хаджияв Салатаевский, в плену, в Метехском замке, фанатик; а кто наши агенты?
Нет, не оправдывает Головин надежд государя: «Даю я тебе такие силы, каких Кавказ и во сне не видел; умей меня понять, исполни мою волю в точности: ты должен проникнуть в горы, разгромить Шамиля, все истреблять, что тебе будет противиться; сыпли деньгами; ты должен всюду пронестись грозою, все опрокидывающей».
НА ГРАНИ ГРЕЗ
Удалось-таки Фатали в последнее холостяцкое лето, будучи в Нухе, увидеть шекинца-нухинца Юсуфа-Гаджи: будто ездил к султану в Порту и привез важное письмо Шамилю.
А потом Фатали вдруг исчез на время, и никому неведомо, где он, — то ли задание получил разведать что? то ли личное желание: увидеть имама!! то ли еще какое секретное дело Ахунд-Алескера по части торговли: шариатский заседатель — это само по себе, а тайная торговля — дело другое, надо ведь как-то жить.
А вдруг у имама хорошая память?! должен бы помнить личного переводчика царского генерала; явь? грезы?...
— К Шамилю?! Тебя?! Да он велит тебя тут же казнить! Ну да, отец Ахунд-Алескера, твой прадед, дружен был с Джамалэддином, учителем и тестем Шамиля. Нет, Шамиль об Ахунд-Алескере не слыхал, а вот Бакиханова знает, что с того, говорил о нем, что образован? но кому служит знаниями? гяурам! Так что и от Бакиханова тебе ездить никак нельзя, хотя — как знать?! Мол, Бакиханов книгу о Шамиле пишет, мечтает в Стамбуле издать, и о Шамиле турки прочтут!
— Кстати, — перебивает его Фатали, — а когда ты успел в Мекке побывать, чтоб стать Гаджи?
— Это у нас тут никуда не уедешь! А побывав в Стамбуле, нетрудно и в Мекку!
— А можно ведь и просто взять да прибавить к имени!
— Да, определенно от тебя гяурским духом пахнет! А ведь Шамиль учует!
У Юсуфа-Гаджи личная медаль Шамиля, да еще курьерская бумага, тоже за подписью Шамиля, — в каждом ауле обязаны дать свежего коня и проводника, а если ночь — ночлег и пищу. А у Фатали — удостоверение, подписанное Головиным, с императором на «ты».
Леса, спуски, подъемы и — новая гряда гор. И никого, будто и горы, и ручьи живут сами по себе, и нет им дела, видит их человек или нет. Рано утром следующего дня взобрались на вершину Гудор-дага, и на той стороне — аулы, подвластные уже Шамилю.
А пока они в пути, Шамиль занял Кумух, вывел на площадь перед мечетью дюжину приверженцев Казику-мухского Агалар-хана и велел отрубить им головы. Один был совсем юн, побледнел, как его повели на плаху, но молча повиновался, и особых усилий не стоило палачу разрубить тонкую шею. Не пожалел его Шамиль, он давно забыл о слове этом, и не вспомнит, пустое, ненужное и вредное даже! Собрал головы в мешки и отправил Агалар-хану, вздумавшему за его спиной вступать в переговоры с царскими генералами. И еще он мстил за своего наиба Кибит-Магому, кого посадил в темницу за то, что — лазутчики донесли! — помышлял вступить в связь с Агалар-ханом; а на Агалар-хана вышел тогда Граббе, после провала с убийством Ахверды-Магомы.
Дела Шамиля шли как нельзя удачно: он казнил изменников, раздал награды отличившимся, потом с пленными распорядился и часть отправил в Дарго, где плавили большое количество железа, захваченного в Ичкерийском лесу, и переливали отнятые у царя большие пушки на малые; Шамиль умилялся при виде пушки, называя ее «тысяча воинов», и ему доставляло удовольствие ставить на каждую отлитую пушку свою печать; а часть пленных — в Ведено, на только что построенный пороховой завод, где работал опытный мастер Джебраил-Гаджи, научился делу в Дамаске; со свинцом туго, лишь обливают им глиняные пули или употребляют пули медные.
А тут и Юсуф-Гаджи, с письмом от султана!
— А это мой молочный брат, вместе из Стамбула едем.
— А брат твой мне как будто знаком!
— Ну да, и он тебя тоже знает! У русских служил, а потом бежал к султану!
«Ох, заврется!» Но очень верил Шамиль Юсуфу-Гаджи, и потом — это письмо! И вдруг Шамиль к Фатали обращается:
— Вот и будешь мне переводить одну беседу с грузинзинским князем! Но прежде покажи, на что способен. Какая ступень совершенства тебе доступна?
Душа Юсуфа-Гаджи ушла куда-то, а Фатали учили этому в келье Шах-Аббасской мечети в Гяндже. Сказать «шариат», это первая ступень, доступная всем, или перескочить на «тарикат», ступень избранных?
— Я прошел через шариат и ступил на тарикат!
— Эмблема шариата?
— Тело, земля, ночь, корабль.
— Эмблема тариката?
— Язык, дыхание, звезда, море.
— А какая ступень доступна твоему молочному брату? — Юсуф-Гаджи весь собрался.
— Хакикат. — Шамиль удивился. — Он достоин быть твоим наибом, имам!
— Эмблемы?
— Разум, свет, месяц, раковина.
— А как же я?! — Шамиль спрашивает.
— Вам доступна высшая ступень — маарикат! отчего не вознести? И тут же об эмблеме: — Мозг, глаза, огонь, солнце и жемчужина! — И пояснил еще: — Корабль выходит в море, в море раковина, а в раковине жемчужина!
Да, нравится мне твой брат! А пока вот тебе задание: заболел мой переписчик Абдул-Вагаб, не успел последние суры Корана для меня записать. На чем он остановился? — спросил у сына Гази-Магомеда; в честь первого имама назвал. — Кажется, на «Утре»? — Сын молча кивнул.
— О, я очень ценю эту суру! — сказал Фатали и из рек: — Клянусь утром и ночью, когда она густеет, последнее для тебя лучше, чем первое, — давно-давно зубрил, в детстве, и дохнуло чем-то щемяще-сладким: он юн, Мирза Шафи, ясные летние ночи, большие-большие звезды.
А потом беседа с грузинским князем, молодым прапорщиком, плененным Шамилем. По дороге:
— Вот, смотри, какую мне выстроили мечеть русские беглые солдаты! — Остановился перед мельницей и долго смотрел, как ходят и ходят по кругу лошади, приводя мельницу в движение. — Это тоже, — как ребенок радуется, — они мне построили! — Глянул на часы (любимая игрушка), не расстается с зонтиком (диковинный предмет, да еще и трость).
Князя вывели из ямы на свежий воздух, он зажмурился от обилия света, и весь разговор щурился, отводя взгляд от Шамиля и Фатали, — солнце падало ему в лицо. Шамиль специально:
— Так ты говоришь, что султан турецкий выше египетского паши?!
— А как же!
— Но ведь египетский паша отнял у султана целое государство, покорил инглиса, френга, стал верховным властелином всех мусульман! Чего ты улыбаешься, разве я не прав? — К Фатали. Фатали промолчал. — Унцукульский Джебраил-Гаджи недавно в Египте был, говорит, у паши стотысячное войско, солдаты с одним глазом на лбу, и одеты с ног до головы в железо! Неправда?!
Я тоже думаю, что неправда насчет одного глаза, но остальное — правда! Вот, смотри! — и достает бумагу. Уж не та ли, что Юсуф-Гаджи состряпал? — Вот: переведи ему, Фатали, это от египетского паши! — Кто-то еще привез? или сочинил?
И Фатали читает:
— «Ко всем ученым и важным лицам дагестанским!» — И Шамиль шепчет. Наизусть выучил! мелькнуло у Фатали. — «До настоящего времени я имел войну с семью государями: английским, немецким, греческим, французским, султаном Меджидом и прочими, которые по воле божьей имеют ко мне полную покорность. Но ныне мои силы обращены против России...»
Отнял Шамиль письмо:
— Дальше можешь не читать, это тайна. Ну что наша страна перед мощью египетского паши?! У вас же клочок земли от Крыма и до Казани, а Москву сожгли френги, правду я говорю? — спрашивает у Фатали.
— Москву давно отстроили, имам.
— А ты там был?
— Нет, не был.
— А чего языком мелешь?!
И грузинский князь:
— Пред обширным царством императора России весь Кавказ как капля воды пред Каспийским морем (ну, к чему так, князь?!), как песчинка пред Эльбрусом (и не остановишь: в привычную патетику вошел!), как звезды пред солнцем (не пред императором ведь, к чему?!).
— Вот-вот! И сын мой так пишет! Вас, как попугаев, выучили! Что ты, что мой сын!
— Что за польза горцам воевать с царем? Рано или поздно должны будете покориться.
— Зато Аллах наградит нас в будущей жизни за наши страдания!
— А султан живет с нами в мире, как и персидский шах.
— Царю верить нельзя! Ласков, пока не завладеет нами! Ты думаешь, — вдруг разгорячился, — султан верный исполнитель законов Магомета, а турки истинные мусульмане? Они гяуры, хуже гяуров! Он видит, что мы ведем столько лет борьбу с царем за Аллаха и веру, что же он нам не помогает?!
— Вы только что хвалили, имам, — грузинский князь ему.
— Не твое дело! И тебя я буду морить голодом, чтоб сил не было бежать! Если не выдадут за тебя моего сына или племянника, которые у вас в аманатах, то верно пришлют вьюки золота и серебра!
— Я беден, только пустое княжеское званье.
— Прибедняйся! Но я буду тебя мучить, потому что там губят моего сына!
— Ваш сын учит науки, он окружен заботой государя, у него блестящее будущее.
— Но к чему эти знания? Мой сын сделается гяуром и погибнет. — Будто судьбу его предсказывал! — Ему ничего знать не надо, кроме Корана. Что нужно нам, то в нем сказано, а чего там нет, того нам и не нужно!
Выменяет потом сына. Десять лет ему было, когда отдал в аманаты, а увидел мужчиной двадцати пяти лет. И сын, назвал его в честь учителя своего и тестя Джамалэддином, умрет от разлада с самим собой: родина стала чужбиной, а на севере — любимая христианка. Сгорит от чахотки.
— Да, — скажет Шамиль Фатали, — как падут горы, так исламу конец. — Фатали возразил, а Шамиль ему: — Ты забыл, что Кавказ, как вал, окружает царство правоверных?
— Это легенда, имам.
— Легенда?! У меня сорок два конных вьюка книг.
— Может, и в джиннов вы верите? — улыбнулся Фатали.
— Я тоже не верю, — вдруг появилась улыбка и на лице Шамиля, — но занятная история эта с джиннами, обитающими в наших ущельях. А падающие звезды, их много на ночном небе в горах, те точно джинны, которых сбрасывают ангелы с облаков за содеянное ими зло! И кто, как не джинны, построил пирамиды? А эти генералы, — и сразу посуровел, — что воюют с нами, разве не дети джиннов? Аллах не даст им погубить нашу веру!
— От чар джиннов спасают амулеты.
— И у меня он есть. — Шамиль показал Фатали мешочек. — Здесь написаны все девяносто девять имен аллаха (и это знает Фатали, учил Ахунд-Алескер). Но от гяуровых джиннов спасают только сабли! Никаких магических заклинаний, только борьба!
На медном подносе горит бумага за подписью Шамиля. Обещал Юсуфу-Гаджи сжечь, как только вернется, чтоб больше соблазну не было. Свернулась, съежилась бумага, а потом вдруг вся вспыхнула. Вот и кружок, где крупно имя, — волнистая уверенная линия, точечки, как звезды, сверху и снизу, и еще нечто похожее на ковш — арабское «эль». Горит, горит, и уже пепел, откуда-то дуновение, и улетают, как бабочки, обгорелые легкие крылышки, один лишь пепел, ах, какой сюжет, сожженная бумага, а сколько их будет, несбывшихся замыслов!
Выменяли грузинского князя за наиба, сидевшего в Метехском замке. Все-все описал князь: и о дикости, и о том, что достойно восхищения. Не намек ли насчет воровства?! руку отсекают, выкалывают глаза; если и у нас так — ни одного верноподданного не останется. И о двухстах мюридах, конвойной команде имама, из аварцев. И даже зрительной трубке, с которой никогда не расстается (?). Есть специальный начальник всех пленных, ибо тьма-тьмущая их, перебежавших. Какое, однако ж, восхваление насчет второй любимой жены Шамиля, плененной во время набега Ахверды-Магомы на Моздок, армянской красавицы Анны, дочери моздокской первой гильдии купца Уллуханова; Шамиль дал ей новое имя Шуайнат, обратил ее в мусульманство, а она, видите ли, любит его! За нее и выкуп дают, при ней еще две жены: старшая Зейданат и младшая Аминат, кистинка, — а она ни за что не желает покидать Шамиля, он осыпает ее ласками, она вскружила ему голову и нередко заставляет степенного имама прыгать с собой по комнате; они пускаются в любовный пляс!... И этого разбойника с такой симпатией?! Уж не подкуплен ли князь?
— Помилуйте, как можно? — возражает Фатали.
— А что? Вы там были?!
— Да, был! — не сдерживается Фатали.
— То-то! Не были, а говорите!
— Да был я, был!
— Вот именно! — гнет свое сослуживец. И о том, кажется, устно, рассказал князь, как его, схватив, тут же заковали в тяжелые цепи и, когда стал жаловаться, чтоб сняли цепи, сказали: «Если б ты был женщина, мы бы отдали тебя под стражу женщин, но ты храбрый муж, а муж претерпевает рабство лишь в цепях».
А ведь бывшему пленному князю не очень-то доверяют! По разным его инстанциям водили, хмурился Никитич, а однажды шел князь по коридору, на Фатали наткнулся: остановился, стряхнул с себя, как наважденье, и в недоумении, но дважды оглянулся, дальше прошел, мотая головой, — чушь какая-то! Потом куда-то отправили, и больше о нем Фатали не слышал. Князь в докладной и о строгих мерах Шамиля по искоренению дикого обычая кровомщения... А как называется иное? тоже крово, но не мщенья, а иное?