Одно из последних произведений знаменитого американского писателя Ежи Косински (1933-1991)
Вид материала | Документы |
- Сказка А. де Сент-Экзюпери "Маленький принц" одно из его последних произведений, которое,, 529.34kb.
- Нарнии: Лев, 615.27kb.
- 1 сентября 135 лет со дня рождения Эдгара Райса Берроуза (1875-1950), американского, 352.84kb.
- Р. М. Ханинова экфрасис в аспекте рационального и эмоционального: мотив человека-статуи, 102.16kb.
- Т. Манн Генрих фон Клейст и его повести, 708.42kb.
- Нфо «Мир через Культуру», 1578.49kb.
- В москве впервые пройдет фестиваль "Дни Шукшина", посвященный 80-летию со дня рождения, 20.98kb.
- «Сумма технологии», 9530.11kb.
- 90. Начало романа М. А. Булгакова «Белая гвардия», 38.79kb.
- Роман Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» одно из сложнейших произведений, 39.27kb.
Глава 9 Остен проехал мимо «Удара Годдара», вест-сайдской дискотеки, названной его именем. Он был здесь только однажды, чуть больше двух лет тому назад, но тот единственный вечер оставил в его памяти самые яркие воспоминания. Ему, конечно, любопытно было посмотреть, что представляет собой эта знаменитая дискотека, но куда любопытней узнать, что почувствует он, Годдар, оказавшись в этом месте, один среди чужих, никому не знакомый и все же известный каждому. В дискотеку тогда ходила самая разношерстная публика: студенты Колумбийского университета и Джульярда, а также множество черных музыкантов и их поклонниц из расположенного поблизости Гарлема. Из-за двери доносился ритмический грохот. Остен нерешительно переступил порог. Сегодня выступали, меняясь каждый час, две рок-группы, а исполняли они в основном его самые знаменитые и новейшие хиты. Пройдя через забитые людьми комнаты, Остен повернулся, чтобы взглянуть на сцену, и в этот момент на него налетела танцующая парочка. Потеряв равновесие, он повалился на столик у стены, сбив при этом два бокала и бутылку шампанского. Занимавшие столик дородный чернокожий с черной же стройной девушкой вскочили, опрокинув стулья. — Эй, ты, ублюдок, смотри, куда прешь!— заревел негр, с замшевых штанов которого стекало шампанское, и ринулся к Остену с самыми агрессивными намерениями. — Он тут ни при чем,— заметила девушка. Она стряхнула капли со своего бархатного комбинезона и невозмутимо поставила пустую бутылку в ведерко со льдом, стоявшее рядом со столиком. — Да неужели?— воскликнул разъяренный мужчина, продолжая толкать Остена.— Тогда кто этот долбаный… — Хватит, Пол,— резко проговорила девушка, вставая между ними.— Разве ты не видел, что этот парень вовсе не хотел испортить нам вечер? Зеваки уже окружили их в надежде на стычку. Остен протянул чернокожему руку: — Я ужасно виноват и хотел бы купить вам другую бутылку. Тот, похоже, уже собирался ударить его, но тут снова вмешалась девушка. Она пожала руку Остену и как ни в чем не бывало уселась на свое место. — Все в порядке. С каждым может случиться.— Улыбнувшись, она посмотрела на него, и он отметил, что у нее выразительные глаза. — А теперь убирайся!— зарычал ее спутник.— Слышишь, что тебе говорят? — Я действительно виноват,— повторил Остен, но чернокожий уже не обращал на него внимания. Когда к столику подошел официант с сухой скатертью, Остен вручил ему несколько двадцатипятидолларовых купюр.— Принесите им другую бутылку, ладно?— попросил он и отошел в сторону. Расстроенный происшедшим, чувствуя себя бесконечно униженным, он направился к сцене и стал смотреть на музыкантов, играющих в окружении поклонниц. Однако уже через несколько минут он решил, что по горло сыт «Ударом Годдара» и направился к выходу, но тут кто-то тронул его за плечо. Это оказалась та чернокожая девушка в туго обтягивающем комбинезоне. — Спасибо за шампанское,— сказала она. Остен пробормотал, что рад был угодить им. Она заметила, что взглядом он ищет ее спутника. — Пол ушел,— сказала она.— Отправился домой спасать свои любимые замшевые штаны. — Это я виноват,— медленно проговорил Остен, уставившись на ее груди; созерцать их давала возможность расстегнутая молния комбинезона. Подняв глаза, он увидел, что его интерес не остался незамеченным. — Смотри, не стесняйся,— сказала она.— Есть на что посмотреть. Женщины тоже не прочь поглазеть на мужчин.— Теперь она улыбнулась во весь рот, обнажив два ряда безупречно белых и ровных зубов.— Крутые парни обычно думают, что мы высматриваем штучки подлиннее да потолще, но они заблуждаются. Нас возбуждает совсем другое. Ее самоуверенность сбивала с толку. — Неужели? И что же?— спросил он и тут же испугался, что этим вопросом выдал свою растерянность. — Соблазнительная задница.— Она окинула его изучающим взглядом.— И чтобы партнер был высокий, стройный, длинноногий. — Не о себе ли ты говоришь?— добродушно усмехнулся Остен. — Может, и о себе,— засмеялась она.— Но и о тебе тоже.— Она помолчала, а затем вновь посмотрела на него оценивающе.— Чем ты занимаешься в свободное от опрокидывания столов время, парень?— она сказала это нараспев, с нарочитым южным акцентом. — Я много путешествую,— ответил Остен.— А как насчет вас, мэм? — Ну, а я развлекаюсь в основном здесь, мой сладкий. Он понял, что она проститутка. Он никогда не имел дела с проститутками, и, представив, как расходится молния ее комбинезона и она на своих высоких каблуках выходит из одежд прямо к нему в руки, сразу возбудился. Взяв себя в руки, он сообщил: — Меня зовут Джимми.— И спросил, уже откровенно глядя на ее грудь: — Ты свободна? — Свободна?— рассмеялась она.— Разумеется, я свободна. Рабство отменили, ты разве не слышал? — Я имею в виду…— Он запнулся.— Можешь ли ты уйти из этого заведения. Со мной. За деньги, разумеется. — Уйти… с тобой… за деньги?— проговорила она, медленно, словно разгадывала шараду.— О-о… кажется… я… понимаю…— Она расхохоталась, откинув голову, а затем прижалась к нему бедрами. Ее рука заскользила по ягодицам Остена.— Я — Донна,— промурлыкала она.— А ну выкладывай, что тебе от меня надо. Только не темни. — Хочу провести с тобой остаток ночи. — И где же? — В отеле. В любом отеле. Я нездешний. — Я не люблю отели,— возразила она.— А после полуночи и отели не любят подобных мне девушек.— Она окинула его испытующим взглядом.— Как ты зарабатываешь на жизнь, парень? — Я изучаю литературу,— ответил Остен.— В Калифорнии.— Затем, испугавшись, что она не захочет иметь дело со студентом, который, скорее всего, ограничен в средствах, торопливо добавил: — Но у меня достаточно денег.— И полез в карман. Она остановила его руку: — Я знаю. Ты ведь уже успел сегодня вечером угостить нас с Полом шампанским. Затем, улыбнувшись, посмотрела на Остена и спросила: — Как насчет того, чтобы сыграть на моем поле? — Где это?— он ожидал, что она предложит Гарлем. — Карнеги-холл. — Карнеги-холл? Тот самый Карнеги-холл?— Он решил, что девушка шутит. — Ты же меня слышал.— Ее рука легла ему на бедро. — Тебя используют в Карнеги-холл?— спросил Остен, пристально глядя на нее. — Предпочитаю использовать его сама. Занимаю сейчас студию одного музыканта,— объяснила девушка.— Ты разве не знаешь, что там их живет более сотни? — И что же это за музыкант?— спросил Остен; он вдруг испугался, что его могут заманить в ловушку. — Пианист. Из Джульярда. — И где он сейчас, этот пианист? — На дискотеке. Ищет кого-нибудь на ночь. Вот почему мы с тобой можем там поразвлечься. Так что ни о чем не беспокойся. Он наконец поверил, что с ее стороны опасность ему не грозит, и они рука об руку покинули «Удар Годдара». В такси, несущемся по Бродвею, он попытался ее поцеловать, но получил отпор. — Потом,— шепнула она.— Всему свое время, парень! Они вылезли из такси, и он проследовал за ней в один из боковых входов в Карнеги-холл. Ночной портье не спускал с него глаз, пока они не скрылись в кабине лифта. Она открыла дверь и включила свет, но тут же приглушила его, оставив комнату в полумраке. Главенствующее место занимал рояль. Кроме него, здесь были большая двуспальная кровать, письменный стол, заваленный нотами, книжная полка, радиола и несколько предметов африканского искусства — племенные маски, идолы и вышитые бисером сумки. — Что за музыку исполняет твой приятель?— спросил Остен. Его забавляла мысль о том, что первую свою ночь с проституткой ему предстоит провести в студии Карнеги-холл, принадлежащей студенту Джульярда. — Угадай. — Твой дружок — черный? — Да,— кивнула девушка. — Значит, он джазовый пианист? — Джазовый? С чего ты взял? Нет, мой черный дружок не играет джаз! Угадывай снова! — Я сдаюсь!— с самым серьезным видом заявил Остен. — А как насчет тебя? Ты играешь на чем-нибудь, кроме этого?— И она показала ему между ног. — Немного,— ответил он и сел за рояль. Крышка была поднята, и руки Остена невольно легли на клавиши. Не желая развлекать ее роком, в котором она, несомненно, разбиралась, он сделал несколько аккордов, а затем, чтобы произвести на нее впечатление, сыграл короткий пассаж. Она встала рядом, и, закончив, он притянул ее за бедра и усадил к себе на колени. Возбужденный близостью женщины, он принялся целовать ее в шею. — Четырнадцатый квартет Шуберта. Правильно?— сказала она.— Известный также как «Девушка и смерть». Остен отстранился в изумлении. — Невероятно! Откуда ты знаешь? Она встала и одернула комбинезон. — Черная магия.— Она махнула рукой на африканских идолов. Ну конечно, она вполне могла слышать этот пассаж в исполнении студента Джульярда. Он начал играть другую пьесу. — Дебюсси. Прелюдия к «Послеполуденному отдыху фавна»,— сказала она, и пальцы его замерли.— Ты неплохо играешь, парень! Он встал и опустил крышку рояля. Хорошо, что весь вечер он говорил с ней измененным голосом. Столь музыкальное ухо вполне могло его разоблачить. — Где ты училась музыке? Она ответила, снова растягивая гласные на южный манер: — А-а? Разве низ-зя маленькой черной девочке знать, что играют белые люди? — Ты говорила мне, что… — Я говорила тебе, что пианист, который живет здесь, ищет кого-нибудь на ночь!— решительно заявила она.— Тебя-то он и нашел. А вот на этом инструменте я играю.— Она села за рояль, взяла несколько аккордов, затем так же внезапно остановилась. — «Баркарола» Шопена,— пробормотал Остен.— Ноктюрн с двумя основными темами, придающими пьесе характер диалога влюбленных. До-диез мажор — это их поцелуи, ласки, слияние. Слегка колеблющийся ритм басового соло навевает мысли о том, что все это они проделывают в лодке — в гондоле, например.— Он улыбнулся.— Следует доиграть по меньшей мере до семьдесят восьмого такта, прежде чем они оторвутся друг от друга… Она глядела на него с явным удивлением: — А теперь, парень, скажи, откуда ты всего этого набрался? — А теперь, куколка, ответь, почему ты так хорошо играешь?— передразнил ее Остен. — Я училась этому в Джульярде. — А я у себя дома. Она подошла к нему и, прижавшись грудью к его груди, стала легонько толкать его в сторону кровати. — Что может делать в «Ударе Годдара» парень, знающий Шуберта, Дебюсси и Шопена? — Искать свою баркаролу,— ответил он.— А что там делала классическая пианистка? — Пила шампанское с фавном. Пол, которого ты видел со мной, музыкальный агент. Он собирается взять меня на встречу с хозяевами звукозаписывающей фирмы. Я у него буду чем-то вроде прелюдии. — Не трать больше время на своего фавна,— сказал Остен.— Моему отцу принадлежит «Этюд Классик». Таким образом музыка стала исходной точкой страстного увлечения Остена Донной. В этой девушке он увидел свое спасение — впервые он встретился с человеком, с которым мог оставаться самим собой, не порывая с другой стороной своего бытия, где, будучи Годдаром, пребывал в одиночестве, скрытый из виду. А еще она была первой черной, с которой он вступил в близкие отношения. Все в ней — от цвета ее кожи до происхождения из средних слоев Южного Бронкса и стихийной любви к музыке — казалось ему экзотикой. Вскоре после первой их встречи он взял Донну на официальный прием в манхэттенской квартире отца. То было ежегодное мероприятие, и на сей раз праздновалась тридцатая годовщина «Этюд Классик». Собралось около восьмидесяти человек: руководство фирмы, множество композиторов и исполнителей, выпускавших пластинки с маркой «Этюда», а также многочисленные музыкальные критики. Появление Донны, облаченной в золотое парчовое платье с глубоким декольте и разрезами на подоле, ошеломило степенное изысканное общество. Так как его отец придавал этим приемам огромное значение, Остен посещал их с отроческих лет, и его, единственного ребенка основателя и президента фирмы, знало большинство здесь присутствующих. Именно в один из таких вечеров он, тогда тинэйджер, впервые встретился с Годдаром Либерзоном и Борисом Прегелем, людьми, чье мировоззрение и отношение к искусству продолжали оказывать на него влияние даже после их смерти. Впрочем, как правило, большинство гостей были скучны и вдобавок раздражали его своими псевдоаристократическими манерами. Остену доставляло особое удовольствие прогуливаться среди них под руку с Донной — единственной на званом вечере негритянкой. Представляя Донну отцу, он с трудом подавил желание расхохотаться — почтенный джентльмен не на шутку испугался при виде ее грудей, до сосков обнаженных глубоким вырезом. Затем он подошел с ней к гостям, опять-таки с удовлетворением отметив их безуспешные попытки скрыть, насколько все они шокированы. Среди присутствующих он различил Патрика Домостроя, человека, с которым уже несколько раз встречался на отцовских вечерах. Музыка Домостроя, так же как его концерты, пользовалась некогда большим успехом, но потом он перестал писать и ныне пребывал в забвении, лишь изредка появляясь на подобных сборищах. Тощий лысеющий человек средних лет с лицом, изборожденным морщинами,— вот как выглядел Домострой, прохаживающийся по залу с видом голодного стервятника. Он говорил с легким иностранным акцентом, да и все в нем было из другого мира — жесты, быстрые взгляды, отрывистая речь, кричащая одежда. С ним была голубоглазая, пухлая блондинка, куда моложе, чем он. Заметив Донну, Домострой принялся разглядывать ее с таким откровенным любопытством, что Остен непроизвольно сделал шаг, чтобы заслонить свою спутницу. Что же касается Домостроя, он тоже припомнил, как два-три раза встречался с Джимми Остеном — всегда в присутствии Джерарда Остена, его гостей и сотрудников. И хотя ни о чем серьезном они ни разу не говорили, Домострой считал замечания Остена об отцовской компании и музыке вообще весьма недалекими. А еще его раздражал пристальный взгляд молодого человека, совершенно не соответствующий его подчеркнуто нейтральному стилю поведения. Про себя Домострой называл его вялым дурнем. И сейчас бы он, разумеется, постарался избежать общества Джимми Остена, если бы не девушка, сопровождавшая парня. Негритянка была необыкновенно красива и отлично сложена; а ее выдержка, изящество, почти аристократические манеры заставили Домостроя подумать о том, так ли он прав, недооценивая Джимми Остена. Во всяком случае, с прозвищем он явно поторопился. Когда Остен с Донной подошли ближе, Домострой не упустил возможности с ней познакомиться. Остен нехотя представил подругу. Донна, услышав имя Домостроя, выразила признательность композитору за то наслаждение, которое доставляет ей его музыка, и Остен еще больше пожалел об этой нежелательной встрече. Домострой не скрывал, какое впечатление произвела на него Донна. Не обращая внимания на Остена, он посмотрел ей в глаза и сказал: — Знай я, что вам нравится моя музыка, насочинял бы вдвое больше. — Что же вам мешает сделать это теперь?— кокетливо поинтересовалась она. — Я польщен и приятно удивлен,— продолжал Домострой.— Никогда бы не подумал, что вам может нравиться моя музыка. — Потому что я черная? — Да, а я — белый,— сказал Домострой, не отводя взгляда.— Здесь дело в разнице ритмического напряжения. Остен почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. — Что за идиотизм?— понизив голос, сердито спросил он.— Вы что, собираетесь обсуждать с Донной природную ритмичность негроидной расы?— Он еле сдерживал себя.— Донна, пойдем отсюда.— Он взял ее за руку. — Подожди, Джимми,— сказала она, высвобождая запястье.— Мистер Домострой прав. Для меня ритм — это не музыкальное упражнение, замкнутое линиями нот, а порыв — естественный пульс моего тела. Мои африканские предки из народа ашанти были рабами; они поддерживали связь между невольничьими кораблями с помощью атумпанов — говорящих барабанов. Мой отец был джазовым пианистом, и первый музыкальный инструмент, на котором он научил меня играть, назывался мбира, это такое простейшее пианино с металлическими язычками и тыквой в качестве резонатора… — ...обнаруженное португальцами в Южной Африке в шестнадцатом столетии,— подхватил Домострой,— и названное ими «кафр».— Помедлив, он спросил: — Вы случайно не дочь Генри Ли Даунза? — Да,— кивнула Донна.— Я поздний ребенок. Мой отец умер, когда мне было четырнадцать. Вы знали его? — Я слышал игру вашего отца,— сказал Домострой.— Он был величайшим джазовым музыкантом, подлинным виртуозом, способным извлекать из рояля звуки колокола или трубы. Донна, казалось, была приятно удивлена. — Я благодарна вам за эти слова, мистер Домострой, однако то, что для вас, наверное, отошло в область истории, для меня остается живым ритмом — музыкой, ни с какой другой не сравнимой.— Она повернулась к Остену и шутливо заметила: — Могу поспорить, что, когда мистер Домострой думает о прошлом, в душе у него звучат елизаветинские мадригалы. Не сомневаюсь, что первым инструментом, увиденным им в детстве, был «Стенвей». — Именно так,— признал Домострой.— Рояль моей матери. Она была концертирующей пианисткой.— Глаза его встретились с глазами Донны.— С вами так же приятно беседовать, как и просто смотреть на вас, мисс Даунз. Вы танцовщица? — Ну, хватит, Домострой!— рявкнул Остен. — Я не танцовщица, мистер Домострой,— невозмутимо ответила Донна.— Хотя я люблю танцевать.— Она показала на рояль, стоявший за ними.— Вот это теперь мой «кафр». — Так сыграйте же на нем!— воскликнул Домострой, упорно не обращая внимания на Остена. — Донна, пойдем!— чуть ли не взревел Остен.— Он не смеет тебе приказывать! — Пока мне приказывают играть, я ничего не имею против,— сказала Донна и, с вызовом глядя на Домостроя, уселась за рояль. Воцарилась тишина. Гости окружили инструмент. Джерард Остен, рука об руку с блондинкой, которую Домострой оставил на его попечение, подошел к сыну. — Вряд ли сейчас подходящее время для танцев,— тихо произнес он. Блондинка подалась вперед, стиснув руку пожилого джентльмена: — Но, мистер Остен, это было бы так забавно! — Не беспокойся, отец,— сказал Остен.— Большинство твоих гостей не умеет танцевать! Его отец закашлялся и нервно улыбнулся. — Джимми, я хочу представить тебе мисс Валю Ставрову. Остен обменялся с девушкой рукопожатиями. Тут снова встрял Домострой, стоявший рядом с отцом Остена: — Мисс Ставрова родом из России — страны классики! — Да. Но сама я люблю танцевальный рок-н-ролл,— пропищала Валя Ставрова.— Она рок-певица?— показала она на Донну. Донна начала играть, и комнату наполнили звуки шопеновского Скерцо до диез-минор. — Замечательно,— протянул Джерард Остен.— Поистине невероятно. Кто она? — Донна Даунз, отец,— понизив голос, ответил Остен.— Я представлял ее тебе. — Конечно, конечно. Откуда она? — Из Нью-Йорка,— вмешался Домострой. — Но где она научилась так играть? — Донна учится в Джульярде,— отрезал Остен, пытаясь прервать разговор. — Никогда бы не подумал, что она играет Шопена!— не унимался его отец. — Почему бы и нет?— наклонился к нему Домострой.— Неужели вы забыли, Джерард, что в конце прошлого века Шопен и Лист были любимыми композиторами черных пианистов Нового Орлеана и Седальи? — Я не забыл,— возразил Джерард Остен,— потому что никогда не знал этого. Любопытно. Что вы думаете о ней? — Я думаю, что она очаровательна,— ответил Домострой, не отрывая взгляда от пианистки. — Я имею в виду ее игру. — Пока вполне основательно, однако она еще не дошла до самой трудной части — перехода от аккордов к работе пальцами. Когда Шопен писал эту пьесу, он понимал, что большинство пианистов никогда не смогут переключиться вовремя, а потому предлагал импровизировать. Они прислушались. Когда Донна дошла до труднейшего пассажа в скерцо, ее левая рука великолепно пробежала четыре октавы и плавно вознеслась над клавиатурой. Девушка выдержала абсолютно точную паузу перед ударом, переходящим в лавину трелей, а затем побежала по тем же октавам вниз, с точностью метронома отделяя каждую ноту от следующей. — Весьма одаренная исполнительница Шопена,— проговорил Домострой.— По виду ни за что не скажешь, не правда ли? Возвращаясь в машине Остена в Карнеги-холл, Донна спросила: — Тебе понравилось, как я играла? — Я не берусь судить о друзьях,— ответил он.— Но все там, похоже, были в восторге. Мой отец… — Твой отец сообщил мне, что он поражен тем, что я играю Шопена. Да и все они говорили об этом, имея в виду, что черная и Шопен совершенно не подходят друг другу! Только Патрик Домострой сказал, что я играла профессионально — в том числе этот невозможный тройной пассаж, который Шопен особо пометил в партитуре. — Будь с ним осторожна. Он смотрел на тебя так, словно хотел пометить тебя саму.— Остен вдавил акселератор, прибавляя скорость.— Мне не понравилось, как он с тобой разговаривал. — Он сказал, что я использую левую педаль именно так, как указал Шопен. — Это как же?— осведомился Остен, слегка задетый ее воодушевлением. — По-своему!— рассмеялась она.— Предоставляя пианисту свободу интерпретации, Шопен никогда не помечал, где пользоваться левой педалью. Он говорил, что творческий почерк определяют пальцы, а не педаль. Шопен был первым, кто понял, как важны для исполнителя физические возможности каждого из пальцев. А еще Домострой сказал, что я смогла даже уловить шопеновскую «жаль». — Что это за «жаль»? — Мистическая загадка — боль и ярость, приглушенные меланхолией,— отличительная черта поляков и других народов, которых долгое время угнетали. «Жаль» пронизывает все произведения Шопена. Домострой сказал, что я, вероятно, чувствую эту «жаль» из-за того, что черная.— Чуть помедлив, она спросила: — Что за человек этот Домострой? Ты явно терпеть его не можешь. Остен пожал плечами. — Мне кажется, он слегка того — вроде Шопена. — Шопен — великий композитор и виртуозный исполнитель,— напомнила Донна.— Все, кроме его музыки, не имеет никакого значения. — Домострой, к примеру, ведет двойную жизнь,— продолжил Остен.— Он живет один в заброшенном танцевальном зале в Южном Бронксе, а вечерами играет в какой-то жалкой мафиозной закусочной с игровыми автоматами и спозаранку, когда все еще спят, рыщет по улицам в своем старом драндулете. — Почему? — Что почему? — Почему он ведет такой образ жизни? Может быть, на то есть причина? — Он помешался, вот и вся причина. — То же было и с Берлиозом. Иначе он не смог бы написать свою Фантастическую симфонию. Так было с Листом, с Чайковским, с Вагнером. И с множеством других талантливых людей. — Домострой помешан на сексе,— презрительно бросил Остен.— Я как-то читал статью о нем в старом номере журнала «Нью-Йорк». Там его назвали доктором Джекилом и мистером Хайдом музыкального мира. По ночам он разъезжал замаскированным — ну, знаешь, накладные усы, бородка, большая шляпа — и посещал всевозможные непотребные заведения: тайные общества, клубы, где занимаются групповым сексом. Однажды за ним несколько часов следили детективы нью-йоркской полиции и, после того как он не меньше пятнадцати раз заглянул в подобные места, решили, что он торгует наркотиками, обыскали его с ног до головы, перерыли машину, но не нашли ничего, кроме нескольких старых нотных листов! Они были в ярости, потратив столько времени впустую! Он вроде такого сатира, нуждающегося в вечном шабаше ведьм.— Остен помолчал, ожидая ее реакции, но Донна упрямо молчала.— Даже в свои лучшие времена Домострой слыл извращенцем: его всегда привлекали уроды, психи, шлюхи, даже изменившие пол. Думаю, он их фотографировал, такое вот увлечение. Страшно подумать, за кем он волочится — и кого добивается!— сейчас, когда он никто. Ни в одном приличном баре с фортепьяно или ночном клубе его на порог не пустят. Донна никак не отреагировала на его монолог. — Ты ведь видела Валю, эту русскую, с которой он притащился на прием. Вот от чего он тащится,— угрюмо продолжил Остен. — Твоему отцу она понравилась,— заметила Донна. — Мой отец совершенно не знает женщин. Мама была его первой и единственной любовью. Он женился, отбив ее у партнера на танцах. Он станцевал танго, хотя вообще не умел танцевать! С тех пор как она умерла, у него не осталось ничего, кроме музыки. Для моего отца каждая запись «Этюда» — это метеор, осветивший музыкальный небосвод и устремившийся в будущее. Он мнит себя хранителем истинного искусства. Кто знает? Может, так оно и есть. Глядя в боковое окно, Донна задумчиво проговорила: — Должно быть, ты очень любишь своего отца, Джимми. Не отводя глаз от дороги, Остен сказал: — Я не просто очень люблю его. Я сделаю все, чтобы он был счастлив. |