Geum.ru

Одно из последних произведений знаменитого американского писателя Ежи Косински (1933-1991)

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   18




Глава 22

Остена разбудил телефонный звонок. Это была Андреа.
— Помоги мне, пожалуйста,— голос ее дрожал.— Я попала в беду.
— Где ты?— спросил Остен. Он еще не пришел в себя и, только взглянув на часы, понял, что сейчас поздний вечер. Он проспал целый день.

— Рядом с «Олд Глори». Знаешь, там, где живет Домострой,— куда ты поехал в тот день…
Он был изумлен. Ведь только вчера она уверяла его, что не знакома с Домостроем.
— Что ты там делаешь?
— Я все объясню при встрече. Пожалуйста, Джимми, ты нужен мне прямо сейчас… ты помнишь дорогу? Поедешь в направлении…
Судя по голосу, дело и впрямь было безотлагательным.
— Я знаю дорогу. Не волнуйся. Я немедленно выезжаю.
Уже в машине он начал судорожно соображать. Если Андреа знает Домостроя, она вполне может оказаться той, которая написала ему, Годдару, все эти потрясающие письма. Он ведь надеется на то, что это окажется она — красивая, умная, образованная и искусная в любви. И разве, по сути, она уже не призналась, что любит его? Кто, как не она, околдованная музыкой и театром, способна разделить тайну его творчества? Затем он вспомнил о Домострое. Какова же его роль? Был ли он только фотографом или играет какую-то другую роль в том, что может оказаться заговором с целью разоблачить Годдара? Но чей же это заговор?
Ворота в «Олд Глори» были открыты, и у распахнутых дверей в зал стояли два автомобиля. Остен поставил машину рядом со старым кабриолетом Домостроя и кинулся в дом. В танцевальном зале горел свет, а на сцене блестел лаком концертный рояль. Пюпитры и большая часть мебели были под чехлами, отчего напоминали давно не используемый театральный реквизит. Вбежав, Остен услышал стремительное движение за спиной и, обернувшись, увидел Патрика Домостроя, бледного и взъерошенного. Брюнет в тугих резиновых перчатках, распахнутой на груди рубахе и мешковатых брюках стоял позади Домостроя, уперев ему в спину пистолет. Несмотря на большие темные очки, лицо этого человека вызвало у Остена какие-то слабые ассоциации. Рядом с этой парой стояла Андреа, облаченная в свитер и джинсы. Она также натянула резиновые перчатки и держала в руке пистолет, который, вне всякого сомнения, был направлен на Остена.
— Как поживаешь, Джимми?— шевельнул Домострой побелевшими губами.
— Заткнись,— оборвала его Андреа.— Сними куртку — медленно,— повернулась она к Остену,— и брось ее на пол.
— Что все это значит?— воскликнул Остен, не понимая, шутят они или все здесь серьезно.
— Делай, что она говорит,— сказал незнакомец, не отрывая пистолет от спины Домостроя. Остен колебался, и брюнет завопил: — Ну! Быстро!— так что голос его эхом разнесся по залу. И тут Остен узнал его, ибо эту самую рожу он совсем недавно видел на конверте одного из дисков Андреа.
— Вы Чик Меркурио, не так ли?— осведомился Остен, стянув куртку и бросив ее к ногам Андреа. В груди у него похолодело от страшной мысли, что и эту женщину он теряет.
Продолжая держать его на мушке, она нагнулась и левой рукой ощупала карманы куртки. Затем вытащила из лежащего на полу раскрытого «дипломата» магнитофон, оставленный Остеном в ее квартире.
— Сюрприз, сюрприз!— приговаривала она, выставляя магнитофон на всеобщее обозрение.— Нам ведь он больше не нужен, так?— Снова потянувшись к «дипломату», она вытащила оттуда блокнот и швырнула его Остену. Он поймал блокнот на лету.
— Там, в футляре, ручка,— сообщила она и, когда Остен вытащил ручку, приказала: — Сядь и пиши, что скажут.
И столько презрения было в ее голосе, что Остен, наконец, обиделся:
— А если не стану? Ты убьешь меня?
— Не дразни ее,— подал голос Меркурио.— Делай, что она говорит.
Поскольку Остен даже не шевельнулся, Андреа взялась за пистолет обеими руками, расставила ноги и прицелилась ему в пах.
— Пиши!— взвизгнул Меркурио.
— Пиши, Джимми,— спокойно повторила Андреа.— Пиши, иначе я тебе кишки выпущу.
— Что я должен вам написать?— спросил Остен, открывая ручку и садясь за ближайший стол. Он судорожно пытался понять, что свело вместе Андреа и Меркурио.
— «Дорогая Андреа,— принялся он писать под диктовку Андреа,— я был здесь около четырех, но тебя не застал, так что оставляю записку под дверью. Патрик Домострой попросил о встрече сегодня вечером. Он говорит, что если я не приеду…— Андреа подождала, когда Остен ее догонит,— он всем расскажет, кто я на самом деле, а я не могу этого допустить».— Она помолчала, прежде чем продолжить.
— «С тех пор как Домострой разоблачил меня с помощью этих хитроумных писем, которые посылал через «Ноктюрн», он не прекращает меня шантажировать, требуя денег, и я все время исправно платил ему. Теперь он требует большего и, если я не соглашусь, грозит разоблачением. Я не могу не поговорить с ним, однако он явно не в своем уме, так что мне будет спокойнее, если кто-то окажется рядом».
Андреа опять замолчала, и воцарившуюся тишину нарушал только скрип авторучки.
— «Поэтому я надеюсь,— снова начала она диктовать,— что вы с Чиком сможете приехать в Южный Бронкс, где в «Олд Глори» живет Домострой. Я буду там около одиннадцати вечера. Это очень важно. С любовью, Годдар».
Когда Остен закончил писать и собрался было положить ручку, Андреа крикнула:
— Это не все!— И, задумавшись на мгновение, продолжила: — «Постскриптум. Пожалуйста, как следует спрячь бумаги, которые я тебе передал. Я не доверяю Домострою!»
Написав и это, Остен поднял на нее глаза:
— Это все?
— Нет!— отрезала Андреа.— Кинь мне блокнот.
Он швырнул его на пол рядом с ней, она подняла и положила в «дипломат», а оттуда вытащила несколько листов бумаги официального формата, покрытых густой машинописью. Целясь ему прямо в голову, она подошла, разложила перед ним сложенные бумаги и тут же вернулась на свое место. Он ощутил запах ее духов. Ему показалось, что с тех пор, когда он последний раз вдыхал этот запах, прошла целая вечность.
— Подпиши их — оригинал и каждую копию — и как Джеймс Норберт Остен, и как Годдар,— приказала она.— В каждом месте, где стоит крестик. И без фокусов с подписями!
Остен подписал документы, смахнул их на пол и пихнул ногой в сторону Андреа, которая, подняв бумаги, тщательно проверила подписи и с ликующей улыбкой на губах уложила документы в «дипломат».
— Могу я поинтересоваться, что я сейчас подписал?— гневно осведомился Остен.
— Свое завещание, датированное тремя месяцами назад, что же еще?— отозвался Чик Меркурио.— Все составлено легальным законником и заверено нотариусом.
— Спасибо, Джимми,— проворковала Андреа.— Вижу, все подписано как положено, без дураков.
Потрясенный Остен недоумевающе уставился на нее:
— В смысле?
— Вот идиот! Ты что, не помнишь, как расписывался у меня, когда я гнала тебе всю эту чушь насчет автоматического письма?
— Я тогда заторчал.
— На то и было рассчитано,— фыркнул Меркурио.— Та дурь была куда круче обычной травки. Ты должен был превратиться в зомби!
— Он и превратился,— надменно рассмеялась Андреа.— Бродил как лунатик. Не врубался даже, где находится! Дважды называл меня Лейлой и делал все, что я ему говорила, даже спел мне «Volver, volver, volver» голосом Годдара.
Остен поймал на себе взгляд Домостроя.
— Ты меня очень удивил, Джимми,— сказал композитор.— Надо же, как ты наловчился изменять голос. Я бы ни за что не догадался, что Годдар — это ты.
— Для пения я использовал специальный микрофон, а говорил с хрипотцой,— своим настоящим голосом объяснил Остен и, заметив, как озадаченно нахмурился Домострой, добавил: — Хотя, если честно, я сомневаюсь, что кто-нибудь подумал бы о Годдаре, услышав мой нормальный голос.
— Невероятно,— кивнул Домострой.— А ведь я даже как-то сказал Андреа, что Джимми Остен — это не более чем кукушонок… блуждающий голос… нечто невидимое… тайна! Каким же я был дураком!— рассмеялся он.
— Да что там ты!— воскликнул Остен.— Я даже собирался назвать свой следующий диск «Андреа»!
— Ну, хватит,— ткнул стволом Домостроя в бок Чик Меркурио.— Андреа, смотри за этим, пока мы с нашей музыкальной Железной Маской потолкуем на кухне.
Андреа перевела пистолет на Домостроя, а Меркурио подошел к Остену.
— Марш вперед,— указал он стволом.— Налево и вон в ту дверь! Шевелись!— И он с силой ткнул Остена пистолетом.
— Чик, а ты сможешь?— спросила Андреа.
— Еще как!— ответил Меркурио, подталкивая Остена к кухне.
— Что это задумал твой дружок?— с нарочитым равнодушием поинтересовался Домострой.— Съесть Джимми живьем? Или сперва изжарить его?
— С каких это пор ты так печешься о Джимми?— повернулась к нему Андреа.— Тебя ведь не беспокоило, что его может съесть Донна? Кстати, как поживает твоя чернильная каракатица?
— Ты же знаешь, что она в Варшаве,— Домострой вдруг испугался за Донну.— И, поверь мне, Андреа, она ничего о нас не знает.
Она подтолкнула его пистолетом.
— Надеюсь, что нет,— ради ее же блага.
Он с трудом сдерживал ярость.
— Расскажи, как ты разузнала, что Остен — это Годдар?
— Я подозревала его с той минуты, как он появился с Донной на семинаре по музыкальной литературе, где мы проходили письма Шопена. Мы же с тобой цитировали одно из них в последнем письме Годдару, помнишь? Это меня насторожило, особенно когда он осмотрел весь класс и начал со мной заигрывать. Он явно подозревал, что я могу оказаться девчонкой со снимков. Вот тогда мы с Чиком и приготовили завещание, так, на всякий случай.
А потом Джимми рассказал, что впервые обратил на меня внимание три месяца назад. Он соврал: знакомя нас, Донна сказала, что он в городе не больше месяца. В тот вечер, когда он ко мне приперся, я что-то нащупала у него в кармане, а когда он уснул, обшарила его куртку, и там уже ничего не было, так что я поняла: он спрятал это у меня в комнате. Затем я нашла магнитофон. Ну, и зачем же Джимми Остену понадобилось следить за мной? А ночью, вознесясь в небеса от моей травки, он принялся вслух размышлять, станут ли больше мои сиськи и крупнее соски, если он меня обрюхатит. И в конце концов промурлыкал ту мексиканскую песню своим подлинным голосом! Тут-то он и попался! Я поняла, что пора готовиться к этому делу и проверить его подпись и почерк!— И она добавила, чуть помедлив: — Этого-то я больше всего и хотела!
— И благодаря мне, твой «Годо наконец явился, и теперь все мы спасены»,— процитировал Домострой, надеясь как-то ее смягчить.
— Не все. Только я и Чик.
— Скажи мне,— не унимался Домострой,— ведь ты со своим приятелем собиралась прикончить меня и Джимми и устроить, чтобы все выглядело так, будто мы убили друг друга? Или, учитывая мой необузданный характер, я должен покончить с собой, убив сначала его?
— Увидишь. В конце концов, я студентка театрального факультета!
— А теперь еще и дипломированная преступница. Жестокий финал!
— «Жестокость есть идея, осуществленная на практике». Это из Арто ,— рассмеялась Андреа.— А практика у нас такова, что, когда вы с Джимми покинете сцену, я, по завещанию Годдара, стану единственной законной наследницей всего его состояния, включая, разумеется, и будущие отчисления за его музыку. Сколько, ты говорил, миллионов стоит наш паренек-невидимка? Пятнадцать? Семнадцать?
— Ничего я такого не говорил,— огрызнулся Домострой.— Должно быть, ты почерпнула эти сведения из другого источника. Скажи-ка мне вот что: почему на главную роль ты выбрала именно меня?— спросил он, вовсе не уверенный, что желает узнать ответ.
Она смотрела на него с презрением и жалостью.
— Думаешь, я выбрала тебя потому, что ты многое повидал, много поездил и встречался с кучей людей? Ошибаешься. Ты ведь даже не первый. До тебя я нанимала, одного за другим, еще троих, связанных с музыкальным бизнесом, и каждый из них знал побольше тебя, умел побольше, да и трахался получше. Но в поисках Годдара все они потерпели неудачу. А на тебя я нацелилась по той простой причине, что ты. Домострой, со всей своей музыкой и опытом, всегда оставался неудачником, а значит, и купить тебя можно было задешево. Кроме того, ты такой эгоистичный, расчетливый и похабный сукин сын, что я почувствовала: ты мне подходишь как никто другой!
В этот момент пронзительный крик прокатился по залу, и Домострой содрогнулся. Не произнеся ни слова, Андреа уперла ствол ему в спину и подтолкнула к кухне. Он молча повиновался.
Там они увидели Джимми Остена головою в открытом холодильнике; рот его был открыт, и высунутый язык прилип к замерзшей металлической стенке. Из горла его вырывались ужасные стоны. За ним стоял покачивающий пистолетом Меркурио. При виде изумленной Андреа он рассмеялся.
— Чик! Что ты делаешь?— взвизгнула она.
— Всего-навсего дергаю его изо всех сил, чтобы мы могли как следует разглядеть самый секретный язык Америки!— Он вцепился в Остена и уже готов был оторвать его от холодильника, как вдруг за спиной у Андреа распахнулась дверь и в кухню ввалились двое из банды «Рожденных свободными» и наставили пистолеты на Андреа и Меркурио.
— Бросай пушки!— крикнул один из них. Меркурио, мгновенно обернувшись на голос, выстрелил в упор. «Рожденный свободным» рухнул как подкошенный, кровь хлынула из раны в животе, однако он успел ответить на выстрел Меркурио, прострелив ему горло.
Почти одновременно Андреа выстрелила во второго бандита, разворотив ему подбородок. Однако, прежде чем тот повалился на пол, его палец спустил курок, и пуля угодила ей в грудь. Миг спустя Меркурио уже бился в агонии, кровь хлестала у него изо рта, а Андреа неподвижно лежала на спине, глаза ее потускнели, на свитере расплывалось кровавое пятно. Вскоре затих и Меркурио.
Домострой в оцепенении наблюдал, как собираются в кровавую лужу струящиеся из мертвых тел ручейки. Их с Андреа заговор рухнул, и он оказался в дерьме с головы до ног. Он был подавлен совершенно нелогичным финалом этого, до сей поры казавшегося ему изящно выстроенным, сюжета. А потом ему стало страшно: ведь если Андреа останется жива, то его могут судить как соучастника в деле по изъятию денег у Годдара. Он усомнился, что хоть где-нибудь на земле найдутся присяжные, способные посчитать его невиновным, и живо представил себе сенсационные заголовки, бесконечные обсуждения в газетах и на телевидении всех отвратительных аспектов заключенной им с Андреа сделки по разоблачению Годдара. Старые вымыслы насчет его тайных «музыкальных негров» покажутся детским лепетом по сравнению с тем, как могут газетчики расписать эту кровавую драму. Подумал он и о Донне, невинном свидетеле, втянутом во все это лишь потому, что отозвалась на его чувства. Судья может запросто упечь его на годы, навсегда покончив с той жизнью, что он вел до сих пор.
Домострой заставил себя сделать шаг и склониться над Андреа. Большими пальцами он опустил ей веки. Затем коснулся шеи. Андреа была теплой, словно не желала сдаваться небытию. Он подумал о тех временах, когда она принадлежала ему, наполняя его время и окружающее пространство своей трепещущей красотой, а плоть ее — ныне обреченная — становилась источником его радостного изумления всякий раз, когда ему позволялось коснуться ее. Пожелал бы он вернуть эту девушку к жизни, будь это в его власти? Чтобы броситься с ней в новую авантюру?
Непреклонный внутренний голос ответил ему, что вопрос это праздный. Она мертва. Ее распущенные волосы ярко сияли в безжизненном свете флюоресцентных ламп; губы, приоткрытые в последнем вздохе, побледнели, лицо побелело. Он повернулся к Чику Меркурио. Певец и мертвый прятал глаза за темными очками, а в руке сжимал пистолет. Рядом в нелепых позах лежали оба бандита.
Услышав сдавленный стон Остена, Домострой окончательно пришел в себя. Чувствуя, как горло его наполняется тошнотворной кислятиной, он нашел выключатель холодильника, повернул его и, смочив полотенце теплой водой, стал прикладывать его к языку Остена, постепенно освобождая нежную кожу от металлической поверхности.
Трясущийся Остен повернулся и уставился на четырех мертвецов, побледнев при этом не меньше, чем лежащие перед ним трупы; затем, ни слова не вымолвив, он обошел лужу крови и выбежал из кухни.
Домострой пошел следом.
В комнате Домострой помог Остену, все еще трясущемуся, как в лихорадке, обработать антисептиком язык и обожженные губы.
— Я должен позвонить в полицию,— сказал Домострой, тщетно пытаясь сдержать собственную дрожь.— Тебе лучше уйти, и побыстрее.
— Разве я не нужен тебе как свидетель?— прошамкал Остен, едва способный шевелить распухшим языком и потрескавшимися губами.
— Хватит им одного свидетеля.
— Что ты скажешь полиции?
— Я им расскажу, что мой старый приятель Чик Меркурио и его подружка, Андреа Гуинплейн, зашли меня навестить. А тут неожиданно нагрянули «рожденные свободными», тоже мои приятели, приглядывающие здесь, так как я живу один. Обе команды приняли друг друга за грабителей и, прежде чем я успел вмешаться, выхватили оружие и открыли огонь. Остальное полицейские сами увидят. Вот и все.
— Разве полиции не покажется странным, что все твои друзья вооружены?
— Возможно. Но им также известно, что в Южном Бронксе вооружены очень многие.
— Вроде неплохо придумано,— согласился Остен и посмотрел в глаза Домострою: — Ответишь на один вопрос, прежде чем я уйду?
— Что тебя интересует?
— Ты в этом замешан? Ты помогал Андреа и Меркурио отыскать Годдара?
— Только Андреа,— сказал Домострой.— Она мне сказала, что хочет с тобой познакомиться.
— А письма?
— Их написал я.
— Ты?
— Да. Все. Кроме цитат из писем Шопена,— наконец улыбнулся Домострой.
Остен окинул его долгим взглядом.
— Тогда…— явно взволнованный, он запнулся,— ты понял меня и мою музыке лучше, чем кто-либо на свете.
— Возможно, есть и другие, кто понимает тебя не хуже. Только подумай, сколько откровений ты мог пропустить, не имея времени читать все письма от поклонников. Кстати, как ты вообще догадался, что я имею отношение к этому делу? В письмах все следы вели к Андреа. Не было ничего — и никого, кроме Андреа,— способного указать на меня.
— Все именно так. Кроме одного. Фотографии,— ответил Остен.
— Фотографии? Но на них была только Андреа. Ни малейшего моего следа ни на одной из них!
— Был один. Необычный угол съемки на одном из снимков.
— Какой еще угол?
— Ты когда-то снимал Валю Ставрову под тем же углом — снизу, почти от пола, чтобы ухватить ее бедра, как я понимаю. Я видел эту фотографию Вали — в спальне моего отца. Я даже подумал, что ты умышленно повторил этот необычный угол с целью вывести меня на тебя, если я не смогу отыскать Андреа!
— Вовсе нет. Мне даже в голову не пришло, что угол чем-то необычен! Но Валя! Это невероятно.
— Не более чем все остальное,— возразил Остен. Он поднял разбитый магнитофон и аккуратно уложил его в «дипломат» Андреа.— Ты уверен, что я не понадоблюсь тебе для объяснений с полицией?
— Абсолютно,— заверил его Домострой.— В любом случае, нельзя говорить всю правду, чтобы не всплыло, что ты Годдар.
Остен поднял на него глаза:
— Ты что, никому не собираешься рассказывать обо мне?
— Зачем? То, что я о тебе знаю, не сделает более привлекательным ни меня самого, ни мою музыку.
— Спасибо. Отец говорит, что в последние месяцы продажи «Этюда» существенно возросли. И, несмотря на все эти былые фальшивые разоблачения, твои записи остаются гордостью серии «Современные классики»!
— Хорошо. Жаль только, что музыку я больше не пишу. А где ты будешь дальше работать?
Остен подобрал с пола свою куртку и «дипломат».
— В «Новой Атлантиде». Во Дворце звуков.
— Фрэнсиса Бэкона? Я тоже жил там когда-то,— рассмеялся Домострой.
— А как ты? Что будешь делать ты?— спросил Остен.
Домострой встал.
— Просто останусь здесь и буду ждать Донну.
— Надеюсь, что она победит в Варшаве. Передай, что я желаю ей удачи.
Он вышел из зала. Только услышав звук отъезжающей машины и подождав, пока Остен не окажется на безопасном расстоянии, Домострой поднял трубку и позвонил в полицию.


В «Олд Глори» не было телевизора, а Домострою хотелось увидеть Донну в ночном ток-шоу, где было запланировано ее участие, поэтому он отправился к Кройцеру, хотя в этот вечер не работал. Несмотря на то, что причины перестрелки, в результате которой погибли Чик Меркурио, Андреа Гуинплейн и два члена банды «Рожденных свободными», сомнения не вызывали — «КРОВАВОЕ ГОРЕ В «ОЛД ГЛОРИ»», по выражению одной из газет,— полицейское расследование продолжалось, и фотографии Домостроя то и дело появлялись в газетах, поэтому он нацепил темные очки, шляпу и накладные усы, дабы избежать внимания репортеров, уже несколько дней охотившихся за ним ради подробностей об убийстве.
Думая о Годдаре — зная теперь, кто он такой,— Домострой представлял его себе совершенным затворником в повседневной жизни, хотя через музыку свою общающимся с миллионами. У него, наверное, как и у Домостроя, есть несколько знакомых, а друзей еще меньше. Хотя, перестань он прятаться от публики, Джимми Остен мог получить от жизни все, что хотел, продолжая при этом творить в одиночестве. С другой стороны, сам Домострой, из-за своей былой исполнительской и композиторской известности, никогда не отделял свою жизнь от искусства; и, поскольку писать он перестал, жизнь осталась его единственным творчеством — бесцельным, словно путь стального шарика в пинболе. Для Годдара, без сомнения, успех его музыки всегда будет источником радости и уверенности в себе. Домострою, лишившемуся желания писать, только и остается, что утешаться случайными успехами в постели, то есть, в сущности, самоутверждаться, как некогда он это делал, сочиняя музыку.
С душевной мукой вспоминал Домострой то время, когда круглые сутки его преследовали репортеры, высшие администраторы музыкальных компаний, телевизионные и кинопродюсеры и поклонники. Что, если бы он, подобно Годдару, решил тогда или еще раньше избегать всякой публичности и жить анахоретом или под чужой личиной? Пошел бы он на это ради спасения творческого дара или хотя бы ради самого себя, дабы утихомирить врагов и клеветников и укрыться от дурной славы, раздуваемой публичными скандалами? Впрочем, все это не более чем досужие домыслы. Йейтс прекрасно сознавал, что представления художника о собственной жизни неотделимы от его творчества, когда писал:

Скажи, каштан, раскидистый, цветущий.
Ты лист, свеча иль ствол?
О, этот стан, танцующий, зовущий,
Что скажет танец о тебе, танцор?

Домострой пытался представить, как он распорядился бы жизнью на месте Годдара. Удалился бы в глухое безопасное поместье на берегу моря или искал бы убежища в далекой стране? Или остался бы, из-за порочного своего упрямства, в «Олд Глори»? Стал бы от скуки или из потребности быть хоть кем-нибудь услышанным выступать на публике, хотя бы даже в тех самых закусочных с пинболом, где вынужден играть сейчас?
Чем больше Домострой представлял себя на месте Годдара, тем более убеждался, что жил бы точно так же, как жил всегда, то есть во всем уступая своему естеству. Ибо жить вопреки естественным побуждениям означает уподобиться потоку, текущему вверх,— он зальет собственный исток.
Согласно Карлхайнцу Штокхаузену, чьи электронные композиции столь явно повлияли на Годдара, музыкальное событие не является ни следствием чего-то ему предшествовавшего, ни причиной чего-то последующего; оно есть вечность, достижимая в любой момент, а не только в конце времен.
Нравится это тебе или нет, но разве нельзя то же самое сказать о человеческой жизни, подумал Домострой.