Geum.ru

Библиографический указатель

Вид материалаБиблиографический указатель

Содержание


Глава седьмая
Машины Архимеда могли сооружаться только против римлян, а Архимед не мог не знать, против кого он кует свое страшное оружие
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   13

ГЛАВА СЕДЬМАЯ




Архимед при дворе Гиерона. Рим и Карфаген

Считая неблагородным ремеслом занятия механикой и вообще всякого рода практической наукой, Архимед обратил все свое внимание на геометрию, на ту отрасль знания, красота и преимущество которой не имеют ничего общего с удовлетворением практических потребностей. Эти знания не выдерживают никакого сравнения с другими, ибо они в своих доказательствах вступают в спор с материей. Во всей геометрии нельзя найти более трудных и серьезных задач, которые были бы притом изложены в более простой и наглядной форме, чем это сделано в сочинениях Архимеда. Одни видят в этом доказательство его таланта; по мнению других, упорным трудом было сделано то, что кажется каждому сделанным без усилий, легко. Самому не найти иной раз доказательств для решения задачи, но стоит обратиться к сочинениям Архимеда, и тотчас же приходишь к убеждению, что мог бы решить ее сам; так ровна и коротка дорога, которой он ведет к доказательствам.

Архимед был так гениален, имел такой блестящий ум и имел столь великие богатства в области теоретической {170} науки, что не пожелал оставить после себе даже какие-либо сочинения о том, чем приобрел он себе имя и славу не человеческих, а как бы божеских познаний,— об устройстве изобретенных им машин.

Нет основания не доверять тому, что рассказывают о нем: что его, точно некая поселившаяся в его доме сирена, влекла к себе геометрия; поэтому он забывал о пище и питье и пренебрегал всякой заботой о теле. Если его насильно заставляли идти в баню, то там он чертил на пепле очага геометрические фигуры, а на своем собственном теле, смазанном маслом, он проводил пальцем линии,— столь велико было его восхищение этой наукой, и в такой мере он был одержим страстью к Музам. Но хотя он сделал так много прекрасных открытий, он просил своих родных и друзей, чтобы на его могиле не было изображено ничего, кроме шара, вписанного в цилиндр, и надписи, указывающей, во сколько раз описанное тело больше вписанного. Однако непобедимыми сделало его и его город (поскольку это зависело от Архимеда) как раз его глубокое знание механики».

В предыдущих главах мы уже в достаточной мере познакомились с Архимедом для того, чтобы понять,чтó в этих словах Плутарха — литературный шаблон и чтó — историческая истина. То, что сообщается здесь о рассеянности Архимеда, рассказывается в сходных выражениях и о Фалесе и о Демокрите. Фалес, погруженный в ученые размышления, не заметил, как упал в яму; Демокрит, занятый вопросами философии, не заметил привязанного рядом с ним мычащего быка и т. д. Конечно, нельзя отрицать, что рассеянность — вполне естественное свойство человека, погруженного всей душой в научные размышления, но наличие литературного шаблона делает эти рассказы весьма подозрительными, тем более, что из выражения Плутарха «нет основания не доверять» и т. д. видно, что и среди его современников и предшественников были такие, которые не доверяли этим рассказам.

Очевидно также, что сам Плутарх не читал и не мог понимать математических работ Архимеда; иначе он не мог бы сказать, что «стóит обратиться к сочинениям Архимеда, и тотчас же приходишь к убеждению, что мог бы решить задачу сам»; наоборот, искусственные решения Ар-{171}химеда, полученные неизвестно откуда и неизвестно каким путем (читателю сообщаются только доказательства!), вызывают у читателя скорее чувство собственной беспомощности и удивления, а никак не «убеждение, что он мог бы решить и сам». На это обратили внимание такие ученые, как учитель Ньютона Барроу и Лейбниц, которым, конечно, никто не может отказать в математических дарованиях. Недаром Такэ, известный геометр XVII в., замечал: «Архимеда больше хвалят, чем читают, больше восхищаются им, чем понимают его». Лишь в очень немногих случаях дорога, по которой Архимед ведет читателя, может показаться «ровной и короткой»; в большинстве случаев она весьма извилиста, и читатель остается пораженным, когда внезапно замечает, что эта дорога неожиданно привела его к цели (это отмечено тем же Барроу). Замечание Плутарха дает нам возможность лишний раз убедиться в том, что Плутарх часто говорит не о том, каким был Архимед, а о том, каким должен был бы быть, по его мнению, идеальный ученый.

Равным образом, и то, что Архимед не изложил ни в одном из своих сочинений (исключая, впрочем, книгу о сооружении небесного глобуса) своих открытий в области практической техники, и то, что он велел начертать на своем могильном памятнике только геометрическую теорему, — все это указывает в лучшем случае лишь на то, что Архимед был пропитан предубеждениями той ученой среды, в которой ему пришлось жить, и стыдился своих технических склонностей.

Любопытно, что в другой характеристике Архимеда, дошедшей до нас в сочинении аль-Ялиль ас-Сийзи, арабского математика Х—XI вв. н. э., и, несомненно, восходящей также к античному источнику, нет ни следа этого презрения к занятиям практической механикой: «Архимед достиг у греков высшей славы в геометрии; ни до, ни после него не было никого, кто мог бы сравниться с этим замечательным геометром, как не было никого, кто занимался бы с таким же усердием практически полезными вещами. Благодаря исключительной силе своего разума он изобретал орудия и инструменты для военного дела».

Для того же чтобы понять истинный душевный склад Архимеда, необходимо учесть то, что разобранное нами толь-{172}ко что сочинение «О коноидах и сфероидах» было, по-видимому, последним геометрическим трудом Архимеда. Более поздние его работы посвящены: 1) проблемам счета и вычислениям приближенных численных значений, т. е. «логистике», низшей прикладной науке с точки зрения древних, ибо задачей истинной науки было находить отношения объемов, площадей и отрезков друг к другу, а не их истинную величину; 2) математическим играм и 3) гидростатике. Все это, с точки зрения ученых того времени, — «прикладные» и «развлекательные» науки. Можно ли предположить, что ученый, влюбленный в теоретическую науку и презирающий прикладные науки, во цвете лет вдруг прекратил бы занятия этими любимыми науками и всецело посвятил бы себя ненавистной ему «механике». Другое дело, если это исключительное увлечение теоретическими науками было навеяно воспитанием, а в глубине души Архимед был прежде всего инженером-виртуозом.

Если в предыдущую эпоху своей жизни Архимед посвящал свои труды своим коллегам по Александрийскому Музею — Конону, Эратосфену, Гераклиду, Досифею, то теперь он посвящает свои труды сиракузским монархам Гиерону и Гелону. Появление книги о математической игре «стомахион» («головоломка») также показывает что теперь он становится в бóльшей мере практическим деятелем. И, наконец, как знаменитые механические открытия Архимеда, так и его труд по гидростатике теснейшим образом связываются с нуждами сиракузских монархов. Вот что мы читаем у того же Плутарха:

«Архимед писал однажды своему родственнику и другу царю Гиерону, что любой данной силой можно поднять любую тяжесть. В непоколебимом доверии к силе своего доказательства он сказал, как говорят, что, если бы у него была другая земля, он перешел бы на нее и сдвинул бы с места нашу. Удивленный Гиерон стал просить его доказать на деле эту проблему и привести в движение какое-либо большое тело малою силой. Архимед приказал посадить на царскую грузовую триеру, с громадным трудом, с помощью многих рук вытащенную на берег, большой экипаж, положить на нее обычный груз, и, усевшись на некотором расстоянии, без всяких усилий, спокойно двигая рукой конец машины с множеством блоков, стал тянуть {173} к себе триеру так тихо и ровно, как будто она плыла по морю. Пораженный этим, царь оценил важность механики и упросил Архимеда построить для него всякого рода машины и осадные сооружения, которые служили бы как для защиты, так и для нападения при какой угодно осаде».

Рассказ о триере, сдвинутой с места машинами Архимеда, дошел до нас в нескольких редакциях, отчасти противоречащих друг другу. Так, Прокл, в комментарии к «Началам» Евклида сообщает, что эта триера была построена Гиероном для царя Птолемея; что ее не удавалось стащить с берега, хотя в нее впрягалось все население Сиракуз, но Архимед придумал такие приспособления, что ее смог сдвинуть в воду сам Гиерон, без чьей-либо помощи. Убедившись в этом, Гиерон воскликнул: «С этого времени я требую, чтобы Архимеду верили во всем, что он только ни скажет». В вопросе о том, каков был тот механизм, при помощи которого Архимед привел в движение триеру, свидетельства древних также расходятся: по одним — это полиспаст, по другим — рычаг, по третьим — передача при помощи зубчатых колес, по четвертым — винт. Возможно, что в действительности это была сложная машина с применением различных видоизменений рычага; во всяком случае весь этот рассказ содержит сильное преувеличение.

Сообщив об этом изобретении Архимеда, Плутарх, примыкавший к школе Платона, очевидно, убоялся, как бы читатель, чего доброго, не подумал в самом деле, что Архимед всерьез увлекался этой недостойной мудреца-идеалиста прикладной техникой, тогда как сам он подчеркивал, что Архимед «в своих доказательствах вступал в спор с материей». Поэтому он считает нужным прибавить:

«Но Архимед не придавал значения всем этим машинам... Он видел в них лишь простую геометрическую игру, которой он занимался только в минуты отдыха и то по большей части по настоянию царя Гиерона, ибо этот монарх, не переставая, убеждал его применять свой талант не к чисто теоретическим вещам, а вместо них к предметам, постигаемым чувствами, и сделать свои рассуждения в большей или меньшей мере доступными для чувств и осязаемыми для широких масс, применяя их для общеполезных вещей». {174}

Эти оправдания Плутарха не могут не напомнить нам замечательные слов Плеханова в его работе «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю»1: «Плутарх, упомянув об изобретениях, сделанных Архимедом во время осады Сиракуз римлянами, находит нужным извинить изобретателя, философу, конечно, неприлично заниматься такого рода вещами, рассуждает он, но Архимеда оправдывает крайность, в которой находилось его отечество. Мы не считаем теперь постыдным — совсем напротив! — употребление человеком в дело его способности к механическим изобретениям, а греки (или, если хотите, римляне), как видите, смотрели на это совсем иначе...

Греческие и римские общества были, как известно, обществами рабовладельцев. В таких обществах весь физический труд, все дело производства достается на долю рабов. Свободный человек стыдится такого труда, и потому, естественно, устанавливается презрительное отношение даже к важнейшим изобретениям, касающимся производственных процессов, и, между прочим, к изобретениям механическим. Вот почему Плутарх смотрел на Архимеда не так, как мы смотрим теперь на Эдисона».

Нельзя не согласиться с Плехановым в том, что разбираемое место Плутарха в сущности ничего не говорит о личных склонностях Архимеда, а характерно лишь для преобладавшего в античном обществе (и прежде всего среди последователей Платона) взгляда на занятия механикой, который, конечно, разделял, будучи платоником, и сам Плутарх. Пусть переход Архимеда от занятий геометрией к механике соответствовал интересам двора Гиерона, — это не значит еще, что деятельность инженера не соответствовала также и внутреннему душевному складу Архимеда.

Появление крупнейшего труда поздней эпохи творчества Архимеда — его сочинения «О плавающих телах» — в традиции также связывается с нуждами двора Гиерона. Царем Гиероном была заказана мастеру корона, которая должна была быть сделана из чистого золота. Когда заказ был выполнен, Гиерон побоялся, не обманул ли его мастер {175} и не подменил ли он часть данного ему золота серебром. Он обратился к Архимеду с просьбой, не разрушая короны, определить, сколько пошло на ее изготовление золота и сколько серебра. Архимед сразу не нашел решения. Но когда он вслед затем мылся в бане, ему внезапно пришло в голову решение этой задачи при помощи погружения короны в воду. Он, голый, убежал из бани домой, крича всю дорогу: «Нашел! Нашел! » — «ερηκα, ερηκα» — (в господствовавшем у нас прежде семинарском произношении это звучало: «еврика, еврика!»). Это — еще один вариант того же анекдота о рассеянности Архимеда.

Очень возможно, что задача о короне, как и принцип «любой груз можно привести в движение любой силой», заключалась в одном из недошедших до нас сочинений Архимеда, написанном в форме письма к Гиерону. Возможно, что в этом сочинении было употреблено нередкое у Архимеда выражение ερηκα («я нашел», «я обнаружил»). Это могло дать повод к анекдоту о короне Гиерона, разработанному по шаблону античных анекдотов.

Кроме рассеянности, кроме отвращения ко всему практическому, античная биографическая литературная традиция считала обязательным свойством великого ученого аполитичность: великий ученый чужд всяких политических группировок и стоит в стороне от политических партий. Только когда его отчизне угрожает смертельная опасность, он берет оружие и становится на ее защиту. Архимед якобы потому еще в эпоху глубокого мира с Римом и Карфагеном снабжал царя Гиерона своими замечательными машинами, что занятие техникой было его любимым развлечением, и потому, что об этом его неотступно просил Гиерон.

Факты исторической действительности не согласуются с этим схематическим образом Архимеда. Архимед был родственником и другом правителей Сиракуз Гиерона и Гелона; как человек с живым тонким умом и как патриот своего отечества, он не мог не интересоваться вопросами внешней политики, ибо с ними была связана независимость и самое существование сиракузского государства. В 215 г., после смерти Гиерона и вступления на престол его несовершеннолетнего внука Гиеронима, Архимед вместе с другими почтенными людьми, стоявшими близко к {176} дому Гиерона, несомненно приобрел большое влияние, и в 212 г. действительно мы видим его не только в роли военного инженера, но и в роли гениального организатора обороны.

Перед всяким политическим деятелем и вообще мыслящим гражданином Сиракуз, как показывают исторические факты, в это время стояла дилемма: Рим или Карфаген. Сиракузы были слишком маленьким и слабым государством, чтобы пытаться играть самостоятельную роль в борьбе двух колоссов. Здесь все время борются две партии — римская и карфагенская; после смерти Гиерона, в 215 г., большое влияние приобретает римская партия, но вскоре затем, с воцарением Гиеронима, сторонники римской партии устраняются от власти, и фактическими руководителями государства становятся уполномоченные Ганнибала. Можно думать, что к этому правительству был близок и Архимед. Новое правительство ведет энергичную и после-





Таблица 7. Гиерон II и его жена Филистида.

Скульптура в Британском музее и портретные

изображения на сиракузских монетах.

довательную политику. Сиракузы заключают тесный союз с Карфагеном и открывают военные действия против Рима. К союзу, в который, кроме Карфагена и Сиракуз, входило уже и ведущее государство материковой Греции Македония, возглавляемая Филиппом V, Сиракузы пытаются привлечь и Египет. Как мы видим, делается попытка объединить эллинистический мир в борьбе против Рима. В 214 г. в Сиракузах верх снова взяла римская партия, олигархическая партия «зажиточных людей», но не надолго. Короткое время спустя к власти опять пришла карфагенская, демократическая партия. Начинается последняя борьба с Римом: осада Сиракуз римлянами и замечательная оборона города, организованная Архимедом. Обо всем этом мы скажем подробнее ниже.

Мне кажется, не может быть сомнения в том, что Архимед был не просто сиракузским патриотом, но, как и весь дом Гиерона, и определенным сторонником карфагенской партии. Даже легенда о гибели Архимеда, несмотря на римскую цензуру, сохранила воспоминание о жгучей ненависти ученого к римлянам: когда римский воин потащил Архимеда к Марцеллу, рассеянный старик сразу даже не понял, что с ним происходит, но когда он обернулся и заметил, что тащит его римлянин, в ярости закричал: «Пусть кто-нибудь из моих соратников даст мне какое-либо {177} из моих орудий!» Услышав это, испуганный римлянин убил его (Диодор).

Известный немецкий историк Леншау показал в результате внимательного изучения политики Гиерона, что эта политика была с самого начала пропитана симпатиями к Карфагену. Уже в 264 г. Гиерон понял, что настоящая опасность угрожает Сиракузам не со стороны Карфагена, а со стороны Рима, и, несмотря на обиды, нанесенные Карфагеном Сиракузам, он становится на сторону карфагенян и соединяется с ними. Только победы Рима, отпадение ряда сицилийских городов и яростная агитация римской партии в Сиракузах заставили его прекратить военные действия против Рима и стать фактически в полувассальные отношения к нему. Но каковы были его личные настроения, видно из того, что после 241 г., когда Карфаген оказался в чрезвычайно тяжелом положении вследствие восстания наемников и римляне пытались использовать это положение, Гиерон поддерживает Карфаген всеми возможными для него средствами. Правда, он продолжал сохранять хорошие отношения и с Римом и посылал туда ценные подарки 1, но такие же подарки он посылал в Египет и на Родос. Политика взяток и заискивания характерна для Гиерона, — она давала возможность его государству богатеть и наслаждаться миром в эти тяжелые времена.

И в это же время Архимед строит для Гиерона замечательные и дорогостоящие военные машины и оборонительные сооружения. Против кого были предназначены эти машины? Карфаген был в это время в упадке; того, что через 15—20 лет появится молодой Ганнибал, тогда никто не мог предвидеть. Вдобавок в это время Карфаген не имел никаких владений и никаких интересов в Сицилии. Римляне же к этому времени покорили всю Италию, бóльшую часть Сицилии, Корсику и Сардинию, и «каждому человеку было понятно, что на желание помочь подвергающимся опасности они ссылаются только для того, чтобы скрыть {178} свои агрессивные намерения, а в действительности стремятся к захвату Сицилии» (Диодор).

Машины Архимеда могли сооружаться только против римлян, а Архимед не мог не знать, против кого он кует свое страшное оружие.

Нас здесь интересует не политика Сиракуз, а Архимед. Поэтому нам необходимо ответить на вопрос, почему лучшие представители греческой культуры и науки в это время отдавали предпочтение Карфагену перед Римом.

Карфаген был одним из многих мало чем выдающимся в культурном отношении, но весьма почтенным эллинизованным государством. При раскопках здесь был найден ряд предметов греческого искусства высокой художественной техники. Никакой резкой грани между семитизмом и эллинством не существовало: из карфагенских надгробий, сопоставленных на прилагаемой таблице, ясно видно, как семитический стиль в изделиях одного и того же времени постепенно переходит в чисто эллинский. В Карфагене вышел ряд замечательных научных трудов, например, Ганнона и Гимилькона по географии и Магона по сельскому хозяйству. Последняя книга была чрезвычайно популярна в Греции; как мы уже говорили, она послужила главным источником для многочисленных трудов по сельскому хозяйству, написанных другом и родственником Архимеда, царем сиракузским Гиероном. В списке знаменитых пифагорейских философов, приводимом Ямвлихом, нет ни одного римлянина, но целых четыре карфагенянина. Один из них — Мильтиад — был популярным у греков образцом нравственной жизни и добродетели. Еще более известны были карфагенские стоические философы Герилл и Клитомах-Гасдрубал, переселившийся затем из Карфагена в Афины и поражавший афинян своими замечательными дарованиями. Даже Дельфийский оракул нашел нужным засвидетельствовать высокие достоинства карфагенской философии (см. стр. 182). Карфагенское государственное устройство считалось в греческой философии образцовым, его прославлял уже Аристотель и старший друг Архимеда Эратосфен (правда, последний наряду с римским). Карфагенская интеллигенция носила чисто греческие имена и одевалась на греческий лад. {179}

Одним из наиболее ярких представителей этой карфагенской интеллигенции был Ганнибал. Это был один из образованнейших людей своего времени, автор знаменитого в свое время сочинения о переустройстве Малой Азии. Он прекрасно владел иностранными языками. Его ближайшими приближенными были знаменитые литераторы того времени — Силен и Сосил из Лакедемона. Несмотря на все попытки противников очернить его, его исключительная гуманность в ведении войны, верность слову и договорам приводили в восхищение всех греческих историков его времени.

Мы уже выше отметили характерный для александрийских ученых космополитизм, главным провозвестником которого был друг Архимеда Эратосфен. По их мнению, эллином является не только человек греческой крови, но и всякий, кто проникся греческим образованием. Понятно поэтому, что, с точки зрения Архимеда и его друзей, Карфаген, несмотря на национальный состав его граждан, был эллинским городом.

Другое дело — Рим. Несмотря на невысокий культурный уровень в III в., римские передовые слои относились к грекам с высокомерным презрением варваров. Об ученых или философах в Риме, которые играли бы какую-либо роль в мировой науке или философии того времени, мы ничего не слышим. Римский поэт Плавт, перелицовывавший греческие комедии на римский лад, сам называет себя варваром (Philemon finxit, Plautus vortit barbare). Всякому было понятно, что захват Сиракуз римлянами означал беспощадную эксплуатацию, вплоть до полного обнищания и разорения этого города, и полный его культурный упадок. В военных действиях этого времени римляне проявили жестокость и вероломство, не имеющие себе равных во всей античной истории. Так, в конце 214 г. в Риме были безжалостно перебиты заложники греческих городов Тарента и Фурий по ложному обвинению в попытке к бегству. Это вызвало волну возмущения в греческом мире и усиление карфагенской партии. В том же году тем самым Марцеллом, который впоследствии осаждал Сиракузы, был заключен договор с осажденным городом Касилинум в Кампании. Жителям было разрешено покинуть город и уйти в Капую. Но, как только они вы-{180}шли из города, Марцелл, нарушив договор, напал на них и всех перебил. Таким же образом в 213 г. в нарушение договора было устроено Марцеллом поголовное кровавое избиение жителей сицилийского города Энны; так же поступил с бруттиями Фабий Максим после взятия Тарента, тогда как во время захвата Тарента карфагенянами ни один житель не потерпел обиды. Неслыханной жестокостью отличалась расправа с жителями взятого приступом сицилийского города Леонтин. Голову убитого Гасдрубала Клавдий Нерон велел бросить к ногам его брата Ганнибала.

Как мы видим из сообщений древних, эти поступки римлян были предметом разговоров и возмущения во всем греческом мире. В частности, они были одной из причин свержения римской партии в Сиракузах в 214 г. В то время как римская агитация встречала сочувствие главным образом в кругах богатых заговорщиков, народные массы всюду сочувствовали карфагенянам и переходили на их сторону.

Как относились к Риму и Карфагену широкие круги греческой интеллигенции этого времени, видно еще из следующего. Противопоставляя друг другу лучшего представителя греческой историографии времени Пунических войн Филина и лучшего представителя римской — Фабия Пиктора, Полибий считает вполне естественным «с точки зрения жизненных и идейных интересов того и другого», что оба они «влюблены» — первый в Карфаген, второй — в Рим. «Так, вследствие своих идейных воззрений и симпатий, Филин находил все действия карфагенян разумными, прекрасными и великодушными, а римлянам приписывал совершенно противоположные черты». Не менее поучительно и поведение Дельфийского оракула. Дельфийский оракул всегда был рупором наиболее трусливых, примиренческих групп греческой интеллигенции и всегда стоял на стороне того, кто был сильнее и имел успех. Во время Греко-Персидских войн он стоял на стороне персов, во время покорения Греции Македонией он стоял на стороне Филиппа и Александра; когда самым могущественным государством стал Рим, он перешел на сторону Рима. Но приближающаяся несомненная и полная победа Рима над Карфагеном при-{181}вела в ужас даже Дельфы. Спустя немного лет после смерти Архимеда, после победы римлян над карфагенянами, в Адриатическом море произошло страшное подводное извержение вулкана и землетрясение, в результате чего между Ферой и Ферасией появился новый остров. Дельфийский оракул истолковал эти страшные события, предвещающие бедствия, как проявление гнева Аполлона за победу римлян над карфагенянами. Было оглашено такое «старинное» предсказание бога (римляне считали себя потомками древних троянцев, а карфагеняне были по национальности финикийцами):

После того, как потомки троянцев одержат победу

Над финикийцами, страшные вещи свершатся в природе:

Молний удары на волны обрушатся с каменным градом,

В море внезапно появится остров, неведомый людям.

Чудо такое свершится тогда: ибо худшие люди

Грубою силою рук над лучшим одержат победу.

И, конечно, всякому культурному греку было понятно, что «худшие люди» — это римляне, а «лучший» — это Ганнибал.

Любопытно, что (несомненно еще до этих событий) дельфийское жречество нашло нужным засвидетельствовать и высокие достоинства карфагенской философии. Как сообщал впоследствии знаток античной литературы император Юлиан, бог «засвидетельствовал мудрость финикиян», сказав:

«И финикийцам во многом пути блаженных известны».

В свете этих фактов поведение Архимеда станет нам вполне понятным: выступив активно на стороне карфагенян, он боролся и за родину, и за «демократию», и за общегреческое дело. Более того, разобрав в следующей главе сочинения Архимеда, относящиеся к его полемике с Аполлонием из Перги, мы сможем выставить правдоподобное предположение, что и в его научно-литературной деятельности вопросы мировой политики также невольно сыграли некоторую роль.

Описание машин, изобретенных Архимедом, будет дано в последней главе, когда мы будем говорить об их практическом применении. Пока укажем на основные типы их. Это прежде всего катапульты, античные пушки, {182} выбрасывавшие на большое расстояние свинец и камни различной величины, от огромных глыб до небольших кусков; далее, это машины, снабженные подвесными бревнами, «клювами», содержавшими в особых желобах куски свинца и камня. После того как эти «клювы» передвигались в нужное место, они опрокидывались при помощи особых блоков и сбрасывали камни на врага. Из других машин спускались на канатах «журавлиные клювы», которые при помощи особых механизмов захватывали носы вражеских кораблей, приподнимали их и, сотрясая и раскачивая, приводили в негодное состояние. Машины эти представляли собою комбинацию блока, винта и зубчатых колес; вероятно, также были применены пружина и водяной двигатель.

Все это дорогостоящее оборудование заготовлялось Гиероном с помощью Архимеда исподволь, в течение долгого промежутка между окончанием Первой пунической войны (241 г.) и смертью Гиерона в 215 г. Чем более лояльным и угодливым вассалом прикидывался Гиерон по отношению к римской власти, чем более ценные подарки и взятки он посылал в Рим, тем глубже и непримиримее была ненависть Гиерона и его друзей, в том числе Архимеда, к римским захватчикам, тем более страшные орудия выковывались в Сиракузах для отражения римлян в тот момент, когда они окончательно сбросят маску и приступят к захвату последнего свободного государства в сфере Апеннинского полуострова.

Эти политические волнения и тревоги не приостановили ни на минуту научной работы великого исследователя, но она получила более практический, более прикладной уклон. {183}