Ответы на эти вопросы можно найти в трудах философов М. Бланшо, В. Зомбарта, Э. Канетти, написанных, как ни странно, задолго до появления произведения П. Зюскинда

Вид материала

Документы

Содержание 2. Элементы власти Масса и власть

Подобный материал:

• Верхоглазенко В. Н, 332.66kb.
• Русской Православной Церкви, ее заботах и повседневных трудах? Ответы на все эти вопросы, 51.27kb.
• Журналистика является, прежде всего, порождением информационно-комму-никативных отношений, 236.09kb.
• Программа Проведение маркетинговых исследований собственными силами, 170.01kb.
• Харуки Мураками, 2265.52kb.
• Задание объектом нашего исследования являются современные системы безопасности: охранная, 300.74kb.
• Клаус Джоул Беседы на острове, 3071.85kb.
• Юлия Борисовна Гиппенрейтер, 1793.89kb.
• Она нашла свое отражение в трудах философов и психологов. Такие западные ученые, как, 39.33kb.
• Андрей Борисович Зубов какая модернизация нужна россии? доклад, 128.71kb.

Выживание и неуязвимость

Человеческое тело голо и уязвимо; в своей мягкости оно открыто любому нападению. То, чего человек с тру­дом и всяческими ухищрениями не допускает до себя на близком расстоянии, может легко настичь его изда­ли. В него могут вонзиться копье и стрела. Он изобрел щит и доспехи, построил вокруг себя стены и целые крепости. Но главная цель всех его предохранительных мер — чувство неуязвимости.

119

Элиас Каннетти

Достичь его он пытался двумя различными путями. Они прямо противоположны друг другу, а потому и весьма различны их результаты. С одной стороны, он старался отдалить от себя опасность, отделиться от нее пространствами большими, но обозримыми, которые можно было бы охранять. Он, так сказать, прятался от опасности, и он отгонял опасность.

Но больше всего отвечал его гордости другой путь. Во всех древних текстах полно хвастовства и самовос­хвалений такого рода: человек сообщает, что он искал опасности и подвергал себя ей. Он подпускал ее к себе как можно ближе и рисковал всем. Из всех возможных ситуаций он выбирал ту, где был больше всего уязвим, и обострял ее до крайности. Он кого-то сделал своим врагом и вызвал его на бой. Возможно, это уже и пре­жде был его враг, возможно, он только сейчас его объ­явил врагом. Как бы там ни было, он сознательно выби­рал путь высшей опасности и не старался оттягивать решение.

Это путь героя. Чего хочет герой? На что он в дейс­твительности нацелен? Слава, которой все народы ок­ружают своих героев, стойкая, непреходящая слава, если их деяния разнообразны или достаточно часто повторяются, может обмануть относительно более глу­боких мотивов этих деяний. Предполагается, что лишь слава их и интересует, но я думаю, в основе здесь лежит нечто совсем другое: возможность быстрее всего обес­печить себе таким образом чувство неуязвимости.

Конкретная ситуация, в которой оказывается герой после испытанной опасности, это ситуация пережив­шего других. Враг покушался на его жизнь, как он на жизнь врага. С этой ясной и твердой целью они высту-

120

Масса и власть

пили друг против друга. Враг повержен. С героем же во время борьбы ничего не случилось. Переполненный не­обычайным чувством этого превосходства, он бросает­ся в следующую битву. Ему было все нипочем, ему будет все нипочем. От победы к победе, от одного мертвого врага к другому он чувствует себя все уверенней: воз­растает его неуязвимость, а значит, надежней становят­ся его доспехи.

Чувство такой неуязвимости нельзя добыть иначе. Кто отогнал опасность, кто от нее укрылся, тот просто отодвинул решение. Но кто принял решение, кто дейс­твительно пережил других, кто вновь утвердился, кто множит эпизоды своего превосходства над убитыми, тот может достичь чувства неуязвимости. В сущности, он лишь тогда герой, когда этого добивается. Теперь он готов на все, ему нечего бояться. Возможно, мы больше бы восхищались им, если бы ему еще было чего боять­ся. Но это взгляд постороннего наблюдателя. Народ хо­чет неуязвимого героя.

Однако деяния героя отнюдь не исчерпываются по­единком, которого он сам искал. Ему может встретить­ся целое скопище врагов, и если он тем не менее их ата­кует, если он не только не избегает их, но всех их убива­ет, это может мгновенно породить в нем чувство собственной неуязвимости.

Один из самых давних и верных друзей спросил как-то Чингисхана: «Ты повелитель, и тебя называют героем. Какими знаками завоевания и победы отмечена твоя рука?» Чингисхан ответил ему: «Перед тем, как взойти на царство, я скакал однажды по дороге и натол­кнулся на шестерых, которые поджидали меня в засаде у моста, чтобы лишить меня жизни. Приблизившись, я

121

Элиас Каннетти

вынул свой меч и напал на них. Они осыпали меня гра­дом стрел, но все стрелы пролетели мимо, и ни одна меня не тронула. Я перебил их всех своим мечом и не­вредимый поскакал дальше. На обратном пути я вновь скакал мимо места, где убил этих шестерых. Шесть их лошадей бродили без хозяев. Я привел всех лошадей к себе домой».

Эту неуязвимость в борьбе против шестерых врагов одновременно Чингисхан считает верным зна­ком завоевания и победы.

Стремление пережить других как страсть

Удовлетворение от того, что удалось пережить дру­гих, своего рода наслаждение, может перейти в опасную и ненасытную страсть. Она растет при каждом новом случае. Чем больше груда мертвых, перед которой ты стоишь живой, чем чаще видишь такие груды, тем силь­ней и настоятельней потребность повторить это пере­живание. Карьеры героев и наемников свидетельству­ют о том, что здесь возникает своего рода наркомания, от которой ничто не избавляет. Обычное объяснение, которое дается в таких случаях, гласит: такие люди спо­собны дышать лишь воздухом опасности; безопасное существование для них тускло и пусто; мирная жизнь уже неспособна доставить им никакого удовольствия. Опасность обладает притягательной силой, этого не следует недооценивать. Но нельзя и забывать, что эти люди выходят навстречу своим приключениям не в одиночку, вместе с ними подвергаются опасности и другие. Что им действительно нужно, без чего они уже

122

Масса и власть

не могут обойтись, так это возобновляющееся вновь и вновь наслаждение от того, что ты пережил других.

Дело также и не в том, что для удовлетворения этой потребности надо вновь и вновь подвергать опасности самого себя. Ради победы на полях сражений действует несметное множество людей, и если ты их предводи­тель, если ты контролируешь их движения, если ты лич­но принял решение о битве, можно присвоить и ее ре­зультат, за который несешь ответственность, с кожей и волосами всех трупов. Полководец не случайно носит свое гордое имя. Он повелевает, он посылает своих лю­дей против врага на смерть. Если он побеждает, ему принадлежит все поле битвы, усеянное мертвецами. Одни пали за него, другие против него. От победы к по­беде он переживает их всех. Триумфы, которые он праз­днует, наиболее полно соответствуют его стремлениям. Их значение измеряется числом мертвых. Этот успех достоин усмешки, даже если враг храбро защищался, даже если победа далась тяжело и стоила множества жертв.

«Цезарь превзошел всех героев и полководцев тем, что он провел больше всех битв и уложил больше всех врагов. Ибо за те неполные десять лет, что шла война в Галлии, он взял штурмом более 800 городов, покорил 300 народностей, сражался в общей сложности с тремя миллионами людей, и миллион из этого числа убил в боях, а еще столько же взял в плен»¹.

Так пишет Плутарх, один из самых гуманных умов в истории человечества, которого нельзя упрекнуть ни в воинственности, ни в кровожадности. Это суждение

¹ Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Цезарь, гл. 15.

123

Элиас Каныетги

особенно ценно потому, что в нем так заостряется итог. Цезарь сражался против трех миллионов, один милли­он убил, один взял в плен. Позднейшие полководцы, монголы и немонголы, его превзошли. Но это античное суждение примечательно еще и той наивностью, с ка­кой все происходившее приписывалось одному полко­водцу. Взятые штурмом города, покоренные народы, миллионы поверженных, убитых, плененных врагов — все это принадлежало Цезарю. Тут нашла выражение не наивность Плутарха, а наивность истории. Это при­вычно со времен военных сообщений египетских фара­онов; и здесь едва ли что изменилось до наших дней.

Итак, Цезарь счастливо пережил великое множест­во врагов. В таких случаях считается бестактным под­считывать собственные потери. Они известны, но их не ставят в упрек великому человеку. В войнах Цезаря их, по сравнению с числом поверженных врагов, было не так уж и много. И все-таки он пережил еще несколько тысяч союзников и римлян, с этой точки зрения он тоже вышел не совсем с пустыми руками.

Эти гордые итоги передавались от поколения к по­колению; у каждого находились свои потенциальные герои-воины. Их страстное стремление пережить мас­сы людей распалялось,таким образом, до безумия. При­говор истории как будто оправдывает их замысел еще до того, как им удастся его осуществить. Наиболее изощренные в этом умении пережить других обретают в ней самое величественное и надежное место. Для та­кого рода посмертной славы чудовищное число жертв в конце концов важнее, чем победа или поражение. Еще неизвестно, что в самом деле творилось в душе у Напо­леона во время русского похода.

124

Масса и власть

Властитель как переживший других

Параноическим типом властителя можно назвать такого, который любыми средствами стремится изба­вить себя от опасности. Вместо того чтобы бросить вы­зов и выступить против нее, вместо того чтобы в борь­бе с ней прийти к какому-то результату, пусть он даже окажется и неблагоприятным, он старается преградить ей путь хитростью и осторожностью. Он создает вок­руг себя свободное, хорошо обозримое пространство, чтобы заметить любой знак ее приближения и принять нужные меры. Так, он будет озираться по сторонам, поскольку сознание, что ему грозит множество врагов, которые могут выступить против него все одновремен­но, заставляет бояться окружения. Опасность грозит отовсюду, не только спереди. Она даже больше за его спиной, где он не может увидеть ее достаточно быстро. Поэтому он оглядывается, прислушивается даже к са­мому тихому шороху, ибо за ним может крыться враж­дебный умысел.

Воплощение всех опасностей — это, конечно, смерть. Важно знать точно, откуда ее можно ждать. Первый и решающий признак властителя — это его право распо­ряжаться жизнью и смертью. К нему никто не вправе приблизиться; кто явится к нему с известием, кто дол­жен к нему подойти, того необходимо обыскать, ведь он может быть вооружен. Смерть старательно отдаляется от него: он сам может и должен ею распоряжаться. Вы­несенный им смертный приговор всегда исполняется. Это знак его власти; она абсолютна лишь до тех пор,

125

Элиас Каннетти

пока остается неоспоримым его право приговаривать к смерти.

Ибо по-настоящему подвластен ему лишь тот, кого он может послать на смерть. Именно к этому сводится при необходимости последнее испытание покорности. Солдаты воспитываются в двоякого рода готовности: их посылают убивать его врагов, и они сами готовы принять за него смерть. Но не только солдаты, все дру­гие его подданные также знают, что в любой момент от него зависит их жизнь или смерть. Страх, который он внушает, одно из его свойств; этот страх его право, и за это право его больше всего почитают. Поклонение ему принимает самые крайние формы. Так сам Господь Бог держит в своих руках смертный приговор всем живу­щим и тем, кто еще будет жить. От его прихоти зависит, когда он будет приведен в исполнение. Протестовать никому не приходит в голову, это бесполезно.

Однако земным властителям не так просто, как Гос­поду. Они не вечны; их подданные знают, что их дни тоже сочтены. И конец этих дней можно даже ускорить. Как всегда, это делается с помощью насилия. Кто пере­стал повиноваться, тот решается на борьбу. Ни один властитель не может быть раз и навсегда уверен в по­корности своих людей. Покуда они позволяют ему себя убивать, он может спать спокойно. Но едва кому-то удастся избежать приговора, властитель оказывается в опасности.

Чувство этой опасности никогда не покидает обла­дателя власти. Позднее, когда речь зайдет о природе приказа, будет показано, что его страхи должны стано­виться тем сильней, чем больше его приказов выполне­но. Он может успокоить их, лишь преподав урок. Ему

126

Масса и власть

нужна будет казнь ради самой казни, даже если жертва не так уж виновата. Время от времени ему придется повторять казни, тем чаще, чем быстрее растут его сом­нения. Самые надежные, можно сказать, самые желан­ные его подданные это те, кто посланы им на смерть.

Ибо каждая казнь, за которую он ответствен, при­бавляет ему немного силы. Это сила пережившего дру­гих, которой он таким образом набирается. Его жертвы вовсе не собирались на самом деле выступить против него, но они могли бы это сделать. Его страх превраща­ет их, может быть, только задним числом во врагов, которые против него боролись. Он их осудил, они по­беждены, он их пережил. Право выносить смертные приговоры в его руках становится оружием наподобие любого другого, только гораздо действенней. Варварс­кие и восточные властители нередко очень любили со­бирать свои жертвы где-нибудь возле себя, так, чтобы они всегда были перед глазами. Но и там, где обычаи этого не позволяли, властители все-таки подумывали, как бы такое сделать. Зловещую забаву в подобном духе устроил, как рассказывают, римский император Доми­циан. Пир, который он придумал и подобного которо­му наверняка никогда больше не было, дает самое на­глядное представление о глубинной сути параноичес­кого властителя. Вот что сообщает об этом Кассий Дио:

«В другой раз Домициан поступил с благородней­шими сенаторами и всадниками следующим образом. Он оборудовал зал, в котором потолки, стены и полы были совершенно черными, и приготовил непокрытые ложа такого же цвета, которые находились на голом

127

Элиас Каннетти

Масса и власть

полу. Гостей к себе он пригласил ночью и без сопровож­дающих. Возле каждого он велел сначала поставить пластинку в форме надгробия с именем гостя, тут же был и маленький светильник, какие висят в склепах. За­тем в зал вошли хорошо сложенные нагие мальчики, тоже раскрашенные черным, словно призраки. Они со­вершили вокруг гостей зловещий танец, после чего рас­положились у их ног. Затем гостям были предложены угощения, какие обычно приносят в жертву духам умерших, сплошь черные на блюдах того же цвета. Гос­ти же дрожали от страха, ожидая, что в следующий миг им перережут горло. Все, кроме Домициана, онемели. Царила мертвая тишина, как будто они уже находились в царстве мертвых. Император же принялся громко рассуждать о смерти и об убийствах. Наконец он их от­пустил. Но сперва он удалил их рабов, которые их жда­ли в передней. Он поручил гостей другим рабам, им не­знакомым, и велел препроводить их в повозки или но­силки. Таким образом он внушил им еще больше страха. Едва гости оказались у себя дома и перевели дух, как к каждому стали являться посыльные императора. Те­перь каждый из них был уверен, что тут-то и настал его последний час. Между тем один из них принес пластин­ку из серебра. Другие пришли с разными предметами, среди них блюда из драгоценного материала, которые подавались во время еды. Наконец у каждого из гостей появился мальчик, прислуживавший ему как его осо­бый дух, но теперь вымытый и украшенный. После ночи, проведенной в смертельном страхе, теперь они получали подарки»¹.

¹ Dio. Romische Geschichte, Epitome von Buch LXVII, Cap. 9.

128

Таков был «Пир покойников» у Домициана, как это назвал народ.

Непрерывный страх, в каком он держал своих гос­тей, заставил их замолкнуть. Говорил только он, и он говорил про смерть и умерщвление. Казалось, будто они мертвы, а он один еще жив. На это угощение он собрал всех своих жертв, ибо именно жертвами они должны были себя чувствовать. Наряженный, как хозя­ин, но на самом деле словно переживший их, он обра­щался к своим жертвам, наряженным гостями. Ситуа-j ция подчеркивалась не только количеством тех, кого он * пережил, в ней была особая утонченность. Хотя они были как будто мертвы, он мог в любой момент умерт­вить их на самом деле. В сущности, так был начат про­цесс, позволявший ему пережить других. Отпуская этих людей, он их милует. Еще раз он заставляет их дрожать, поручая чужим рабам. Они добираются до дому — он вновь посылает к ним вестников смерти. Они приносят им подарки, в том числе самый большой — жизнь. Он может, так сказать, послать их из жизни в смерть, а за­тем опять возвращать из смерти в жизнь. Этой игрой забавляется он не раз. Она дает ему высшее чувство власти — выше уже не придумаешь.

2. ЭЛЕМЕНТЫ ВЛАСТИ

Насилие и власть

С насилием связано представление о чем-то близ­ком и теперешнем. В нем больше принуждения, и оно более непосредственно, чем власть. Подчеркнуто гово-

5 — 5767 Блаишо

129

Элиас Каннетти

рят о физическом насилии. Самые низкие и самые жи­вотные проявления власти лучше назвать насилием. Насильно хватают добычу и насильно отправляют ее в рот. Если для насилия есть достаточно времени, оно становится властью. Но в миг, когда ситуация потом все-таки обостряется, когда надо принять решение и пути назад уже нет, она вновь оказывается чистым на­силием. Власть понятие более общее и более широкое, чем насилие; она гораздо содержательней и не так дина­мична. Она более обстоятельна, даже по-своему терпе­лива. Само немецкое слово «Macht» происходит от древнего готского корня «magan», что значит «мочь, иметь возможность», и никак не связано с корнем «machen» — «делать».

Разницу между насилием и властью можно проде­монстрировать на очень простом примере: на отноше­нии между кошкой и мышью. Мышь, схваченная од­нажды, подверглась со стороны кошки насилию. Та поймала ее, держит и собирается умертвить. Но как только она начинает с нею играть, возникает нечто но­вое. Она отпускает ее, позволяя чуть-чуть отбежать. Стоит же мыши повернуться к кошке хвостом и побе­жать, как она уже оказывается вне сферы ее насилия. Но во власти кошки настичь мышь. Если она позволит ей убежать совсем, та покинет и сферу ее власти. Одна­ко, покуда кошка наверняка может достать мышь, та остается в ее власти. Пространство, которым распоря­жается кошка, мгновения надежды, которые она даст мыши, но под строжайшим надзором, не теряя интере­са к ней и к ее умерщвлению, все это вместе: пространс­тво, надежда, надзор и заинтересованность в умерщ­влении можно назвать сущностью власти или просто самой властью.

130

Масса и власть

Таким образом, власти в противоположность наси­лию присуща несколько большая широта, у нее больше и пространства, и времени. Можно сказать, что тюрьма похожа на пасть: отношение между ними — это отно­шение между властью и насилием. В пасти уже не оста­ется подлинной надежды, для жертвы здесь нет уже ни времени, ни пространства. И в том и в другом отноше­нии тюрьма как бы расширенная пасть. Можно сделать несколько шагов туда-сюда, как мышь под надзором кота, то и дело чувствуя на спине взгляд надзирателя. Есть еще время и есть надежда за это время бежать или получить свободу, при этом всегда чувствуешь заинте­ресованность тех, в чьей власти ты находишься, в твоей гибели, даже если эта гибель как будто отсрочена.

Но разницу между властью и насилием можно про­следить и в совсем другой области, в многообразных оттенках религиозной преданности. Каждый верующий в Бога постоянно чувствует себя в божьей власти и дол­жен с ней по-своему считаться. Но некоторым этого не­достаточно. Они ждут открытого вмешательства, не­посредственного акта божественного насилия, чтобы удостовериться в нем и ощутить его на себе. Они все время ждут приказа. Бог для них имеет ярко выражен­ные черты повелителя. Его активная воля, их активное подчинение в каждом отдельном случае, в каждом про­явлении составляют для них суть веры. Религии такого рода склонны подчеркивать роль божественного пре­допределения, так что приверженцы их получают воз­можность воспринимать все, что с ними происходит, как непосредственное выражение божественной воли. Они всякий раз могут подчиняться ей, и так вплоть до самого конца. Как будто они уже живут во рту Господа,

131

Элиас Каннетти

который в следующий миг их разжует. Однако в этом ужасном состоянии они должны бесстрашно жить дальше и действовать праведно.

Наиболее полно выражена эта тенденция в исламе и кальвинизме. Их приверженцы жаждут божествен­ного насилия. Одной божьей власти им недостаточно, в ней есть что-то слишком общее, далекое, и она слишком много предоставляет им самим. Постоянное ожидание приказа решающим образом влияет на людей, раз и на­всегда вручивших себя повелителю, и определяет их от­ношения с другими. Оно создает тип верующего-солда­та, для которого наиболее точным выражением жизни является битва, который не страшится ее, потому что все время чувствует себя ее участником. Об этом типе более подробно будет сказано в связи с исследованием темы приказа.

Власть и скорость

Скорость, о которой может идти речь в связи с про­блемой власти, это скорость, позволяющая настичь и схватить. И в том и в другом случае образцами для че­ловека служили животные. Умению настигать он учил­ся у быстро бегающих хищников, особенно у волка. Умению схватить, внезапно прыгнуть его могли научить кошки; достойными зависти и восхищения в этом ис­кусстве были лев, леопард и тигр. Хищные птицы со­единяли оба умения: и настигать, и хватать. Когда хищ­ная птица парит одиноко и не скрываясь, а потом изда­лека устремляется на добычу, мы наблюдаем этот

132

Масса и власть

процесс во всей яркости. Он подсказал человеку такое оружие, как стрела, давшая ему в руки на долгое время самую большую скорость: своей стрелой человек как бы устремляется к добыче.

Вот почему эти животные с давних времен служат и символами власти. Они олицетворяют собой богов, предков властителей. Волк был предком Чингисхана. Сокол-Гор божество египетского фараона. В африканс­ких империях лев и леопард священные животные цар­ских родов. Из пламени, на котором сжигалось тело римского императора, вылетал в небо орел как вопло­щение его души.

Но быстрей всех во все времена была молния. Суе­верный страх перед молнией, от которой нет никакой защиты, распространен повсюду. Монголы, рассказы­вает францисканский монах Рубрук, посланный к ним Людовиком Святым, больше всего на свете боятся гро­ма и молнии. В грозу они удаляют из своих юрт всех чужаков, сами закутываются в черный войлок и пря­чутся так, покуда она не пройдет. Персидский историк Рашид, находившийся у них на службе, сообщает, что монголы остерегаются есть мясо животного, поражен­ного молнией, более того, они боятся к нему прибли зиться. Множество разнообразных запретов у монго­лов служит тому, чтобы умилостивить молнию. Реко­мендуется избегать всего, что могло бы ее вызвать. Зачастую молния главное оружие самого могуществен­ного бога.

Ее внезапная вспышка среди темноты действует как откровение. Молния настигает и озаряет. По ее осо­бенностям люди пытаются судить о воле богов. Какой

133

Элиас Каннетти

она имеет вид и в каком месте неба возникает? Откуда она берется? Куда направлена? У этрусков разгадкой этого занимался особый разряд жрецов, которые потом у римлян стали называться «фульгураторы».

«Власть повелителя,— говорится в.одном древнем китайском тексте, — подобна молнии, хотя и уступает ей в мощи». Удивительно, как часто молния поражала властителей. Рассказы об этом не всегда бывают досто­верны. Однако показательно уже само желание увидеть здесь связь. Известий такого рода много у римлян и у монголов. Для обоих народов характерна вера в верхов­ного небесного бога, у обоих сильно развито представ­ление о власти. Молния рассматривается здесь как сверхъестественное повеление. Она поражает того, кого должна поразить. Если она поражает властителя, зна­чит, она послана властителем еще более могуществен­ным. Она служит самой быстрой, самой внезапной, но при этом и самой наглядной карой.

В подражание ей человек создал и свое особое ору­жие огнестрельное. Вспышка и гром выстрела из ружья и особенно из пушки вызывали страх у народов, кото­рым это оружие было неведомо: оно воспринималось ими как молния.

И прежде люди всячески старались сделать себя быстрейшими из животных. Приручение лошади и об­разование конницы в ее наиболее совершенной форме привели к великому историческому прорыву с Востока. В каждом сообщении современников о монголах под­черкивалось, насколько они были быстры. Их появле­ние всегда было неожиданным, они возникали так же внезапно, как исчезали, и вновь вырастали будто из-

134

Масса и власть

под земли. Даже поспешное бегство они могли обер­нуть атакой: стоило подумать, что они бежали, как ты уже оказывался ими окружен.

С тех пор физическая скорость как свойство власти всячески возрастало. Излишне останавливаться на ее проявлениях в наш технический век.

Что касается хватания, то с ним связан особый вид быстроты разоблачение. Перед тобой безобидное или покорное существо, но сдерни с него маску, и под ней окажется враг. Чтобы оказаться действенным, разобла­чение должно быть внезапным. Такого рода скорость можно назвать драматической. Настигать приходится лишь в небольшом, ограниченном пространстве, здесь этот процесс сконцентрирован. Засада как средство маскировки известна с древности, ее противополож­ность — разоблачение. От маски к маске можно добить­ся решающих перемен в отношениях власти. Притворс­тву врага противопоставляется собственное притворс­тво. Властитель приглашает военных и гражданскую знать к себе на пир. Вдруг, когда они меньше всего ожи­дают враждебных действий, их всех убивают. Смена од­ного положения другим точно соответствует прыжку из засады. Быстрота процесса доведена до крайности; от нее одной зависит успех замысла. Властитель, хоро­шо знающий свое собственное постоянное притворс­тво, всегда может подозревать его и в других. Всякая быстрота, чтобы их опередить, кажется ему дозволен­ной и необходимой. Его мало трогает, если он набро­сится на невиновного: в общей сущности масок можно и ошибиться. Но его глубоко заденет, если из-за про­медления враг ускользнет.

135

Элиас Каннетти

Вопрос и ответ

Всякий вопрос есть вторжение. Используемый как средство власти, он проникает словно нож в тело спра­шиваемого. Известно, что там можно найти; но хочется непосредственно прикоснуться к найденному. С уве­ренностью хирурга кто-то добирается до твоих внут­ренних органов. Он поддерживает в своей жертве жизнь, чтобы побольше о ней узнать. Это хирург особо­го рода, он работает, сознательно вызывая местную боль. Он раздражает определенные части жертвы, что­бы достоверно узнать о других.

Вопросы рассчитаны на ответы: если ответа не сле­дует, они подобны стрелам, пущенным в воздух. Самый невинный вопрос изолированный, не влекущий за со­бой других. Спрашиваешь незнакомого про какой-ни­будь дом. Тот тебе его показывает. Ты удовлетворяешь­ся этим ответом и идешь дальше своей дорогой. На ка­кой-то миг ты задержал незнакомца. Ты заставил его что-то вспомнить. Чем ясней и убедительней его ответ, тем быстрее он освобождает человека. Он дал, что от него ожидали, и больше тебе с ним видеться незачем.

Но задавший вопрос может этим не удовлетворить­ся и начнет спрашивать дальше. Если вопросов стано­вится слишком много, они скоро вызывают неудоволь­ствие спрашиваемого. У него не просто отнимают вре­мя, с каждым ответом он еще немного раскрывает себя. Это может быть какой-нибудь пустяк, лежащий на по­верхности, но незнакомец вытянул его из тебя насиль-

136

Масса и власть

но. И он связан с чем-то другим, более сокровенным и гораздо более для тебя важным.

Неудовольствие, которое ты ощущаешь, скоро пе­рерастает в недоверие. Ибо с каждым вопросом у спра­шивающего возрастает ощущение власти; это поощря­ет его расспрашивать все дальше и дальше. Отвечаю­щий подчиняется тем больше, чем чаще он поддается вопросам. Свобода личности здесь в значительной мере связана с возможностью защищаться от вопросов. Са­мая сильная тирания та, что даст право задавать самые сильные вопросы.

Умен такой ответ, который кладет конец вопросам. Тот, кто может себе это позволить, задаст встречный вопрос; среди равных это испытанное средство защи­ты. Кому положение не позволяет задавать встречных вопросов, тот должен либо дать исчерпывающий ответ, выложив таким образом все, чего от него хочет другой, либо как-то хитро уклониться от дальнейшего проник­новения. Он может польстить, признать физическое превосходство спрашивающего, так что у того не будет нужды самому его демонстрировать. Он может пере­вести разговор на другое, о чем спрашивать интереснее или выгоднее. Если он знает толк в притворстве, он мо­жет выдать себя не за того. Тогда вопрос, так сказать, переадресуется другому, он же сам объявляет себя не­компетентным, чтобы отвечать.

Если конечная цель вопросов расчленение, то пер­вый вопрос подобен прикосновению. Прикасаются за­тем ко многим и разным местам. Там, где оказывается меньше сопротивления, происходит внедрение. Извле­ченное откладывают в сторону, чтобы пустить в дело потом; им не пользуются тотчас же. Надо сначала доб-

137

Элиас Каннетти

раться до чего-то, определенного заранее. За вопросом всегда кроется хорошо осознанная цель. Неопределен­ные вопросы, вопросы ребенка или дурака, не имеют силы, от них легко отделаться.

Опаснее всего, когда требуются ответы краткие, сжатые. Тогда трудно, а то и вовсе невозможно убеди­тельно притвориться или в нескольких словах выдать себя за другого. Самый грубый способ защиты прики­нуться глухим или ничего не понимающим. Но это по­могает только, если разговор ведется на равных. Вопрос сильного к слабому может быть поставлен письменно или переведен. Тогда ответ на него становится еще обя­зательней. Его можно подтвердить документально, и противник может на него сослаться.

Человек, беззащитный внешне, может прикрыться доспехами внутренними: такими внутренними доспе­хами против вопроса является тайна. Она подобна вто­рому, более защищенному телу, скрытому внутри пер­вого; попытка приблизиться к ней чревата неприятны­ми сюрпризами. Тайна выделена среди остального как нечто более плотное и укрыта мраком, осветить кото­рый дано лишь немногим. Всегда больше волнует исхо­дящая от тайны угроза, чем собственно ее содержание. Самое важное, можно сказать, самое плотное в тайне — это недоступность вопросу.

От молчания вопрос отскакивает, как меч от щита. Полное молчание крайняя форма защиты, причем в ней столько же преимуществ, сколько и недостатков. Упор­но молчащий человек ничего не выдаст, зато он произ­водит впечатление более опасного, чем есть на самом деле. Начинают думать, что он знает не только то, о чем в действительности умалчивает. Раз он молчит, ему есть

138

Масса и власть

о чем умалчивать; тем важней не отпускать его. Упор­ное молчание ведет к мучительному допросу, к пытке.

Однако ответ всегда, в том числе и в обычных об­стоятельствах, связывает человека. От него уже не так просто отказаться. Он закрепляет человека на опреде­ленной позиции и вынуждает на ней оставаться, тогда как спрашивающий может целиться повсюду; он, так сказать, ходит вокруг другого и выискивает, откуда его удобнее поразить. Он может зайти с одной стороны, с другой, застать врасплох, привести в замешательство. Перемена позиции дает ему своего рода свободу, кото­рой другой лишен. Он атакует человека вопросом, и если удается его задеть, то есть вынудить к ответу, тот уже связан и ему никуда не уйти. «Кто ты?» «Я такой-то». Теперь человек уже не может быть никем другим, иначе его ложь поставит его в затруднительное поло­жение. Он уже лишился возможности ускользнуть, вы­дать себя за другого. Этот процесс, если он продолжает­ся некоторое время, можно рассматривать как своего рода связывание.

Первый вопрос выясняет личность, второй касает­ся места. Поскольку оба предполагают языковое выра­жение, интересно посмотреть, мыслима ли архаичная ситуация, которая предшествовала бы словесному воп­росу и ему соответствовала. Интерес к месту и к лич­ности здесь бы еще не разделялся — одно без другого не имело бы смысла. Такая архаическая ситуация на­шлась: это пробное прикосновение к добыче. Кто ты? Можно ли тебя есть? Животное, непрерывно занятое поиском пищи, ощупывает и обнюхивает все, что нахо­дит. Оно сует свой нос во все: можно ли тебя есть? Ка­ково ты на вкус? Ответом является запах, сопротивле-

139

Элиас Каннетти

ние, безжизненная неподвижность. Чужое тело обрело здесь для себя место, а обнюхивание и ощупывание оз­начает знакомство с ним, в переводе на наши челове­ческие понятия: ему дают название.

По-видимому, на ранней стадии воспитания детей все больше нарастают, перекрещиваясь, два процесса; их роль неодинакова, тем не менее они тесно связаны. Если родители постоянно отдают приказы, категорич­ные и настойчивые, то и дети бесконечно спрашивают. Эти ранние детские вопросы подобны крику о пище, только в другой, более высокой форме. Они безобидны, ибо отнюдь не дают ребенку полного знания о родите­лях, чье превосходство остается непоколебимым.

С каких же вопросов начинает ребенок? Среди са­мых ранних вопросы о месте: «Где то-то и то-то?» Дру­гие ранние вопросы: «Что это?» и «Кто это?» Можно видеть, какую роль уже играют место и идентификация. Это действительно первое, что интересует ребенка. Лишь потом, в конце третьего года, начинаются вопро­сы «Почему?», а еще гораздо позднее: «Когда?», «Как долго?» — вопросы о времени. Так продолжается до тех пор, пока у ребенка не сформируется точное представ­ление о времени.

Начинаясь неуверенным прикосновением, вопрос, как уже было сказано, старается внедриться дальше. В нем есть нечто разделяющее, он действует подобно ножу. Это чувствуется по сопротивлению, с каким млад­шие дети встречают двойные вопросы. «Что ты хочешь больше, яблоко или грушу?» Ребенок будет молчать или скажет «грушу», потому что это было последнее слово. Но действительное решение, разделение между ябло-

140

Масса и власть

ком и грушей, дается ему трудно; в сущности, он хотел бы того и другого.

Подлинной остроты разделение достигает там, где возможны лишь два простейших ответа, да или нет. Поскольку они часто противостоят друг другу, посколь­ку ничего промежуточного между ними не оставлено, решение того или другого рода оказывается особенно обязывающим и важным.

Пока не задашь человеку вопрос, зачастую не зна­ешь, что у него на уме. Вопрос вынуждает человека сде­лать выбор «за» или «против». Будучи вежливым и не­навязчивым, он предоставляет человеку решать.

В «Диалогах» Платона своего рода царем вопроса предстает Сократ. Он с презрением относится ко всем обычным видам власти и тщательно избегает всего, что о ней бы напоминало. Его превосходство в мудрости, которой может набраться у него всякий желающий. Од­нако чаще всего он проявляет ее не в связных речах, — он задает свои вопросы. Диалоги строятся так, что больше всего вопросов ставит он, причем эти вопросы самые важные. Так он овладевает своими слушателями, вынуждает их ко всевозможным разделениям. Господс­тва над ними он достигает исключительно с помощью вопросов.

Важное значение имеют формы культуры, ограни­чивающие выспрашивание. Об определенных вещах нельзя спрашивать незнакомого. Если это все же дела­ют, то это воспринимается как насилие, вторжение; спрашиваемый вправе чувствовать себя уязвленным. Сдержанность же должна свидетельствовать об уваже­нии к нему. С незнакомым ведут себя так, будто он сильнейший; эта форма лести побуждает и его вести

141

Элиас Каннетти

себя так же. Лишь находясь на некоторой дистанции по отношению друг к другу, не угрожая друг другу вопро­сами, как будто все они сильны и сильны одинаково, люди чувствуют себя уверенно и настроены миролю­биво.

Чудовищный вопрос — это вопрос о будущем. Это, можно сказать, предел всех вопросов; в нем же больше всего и напряжения. Боги, к которым он обращен, не обязаны отвечать. Такой вопрос к сильнейшему — от­чаянный вопрос. Боги ничем не связаны, в них никак нельзя внедряться дальше. Их выражения двусмыслен­ны, разделению они не поддаются. Все вопросы к ним остаются первыми вопросами, на которые дастся толь­ко один ответ. Часто ответ состоит просто из знаков. Жрецы разных народов свели их в большие системы. До нас дошли тысячи таких вавилонских знаков. Броса­ется в глаза, что каждый из этих знаков обособлен от других. Они не вытекают один из другого, между ними нет никакой внутренней связи. Это просто списки зна­ков, не более, и даже тот, кто знает их все, может каж­дый раз лишь по каждому из них отдельно делать за­ключения о чем-то отдельном в будущем.

В противоположность этому допрос призван вос­становить прошлое, причем во всей совокупности про-исходившего.Он направлен против слабейшего. Но прежде чем рассмотреть, что такое допрос, имеет смысл сказать несколько слов об учреждении, существующем сейчас в большинстве стран, о всеобщем полицейском учете людей. Вырабатывается определенная группа вопросов, повсюду однотипных и в основном направ­ленных на обеспечение порядка. Желательно знать, на­сколько кто-либо может быть опасен, и, если кто-то

142

Масса и власть

окажется опасным, желательно иметь возможность тотчас его схватить. Первый вопрос, который офици­ально задается человеку, как его зовут, второй — где он живет, адрес. Как мы уже знаем, это два древнейших вопроса, вопрос об идентификации и о месте. Следую­щий вопрос, о профессии, призван выяснить род его деятельности; наряду с возрастом это позволяет судить о влиянии и престиже человека: как к нему относиться? Семейное положение говорит о более узком круге его связей; поэтому важно: есть ли муж, жена или дети. Происхождение или национальность могут дать пред­ставление о его образе мыслей; сейчас, в эпоху фана­тичного национализма, это более важный показатель, чем религиозная принадлежность, теряющая свое зна­чение. В общем и целом вдобавок к фотографии и под­писи установлено уже довольно много.

Ответы на такие вопросы принимаются. Поначалу их не подвергают сомнению. Лишь в ходе допроса, ко­торый преследует определенную цель, вопрос начинает звучать подозрительно. Тут складывается система воп­росов, служащая для контроля ответов; теперь каждый ответ сам по себе может оказаться неверным. Допра­шиваемый находится в состоянии вражды с допра­шивающим. Будучи гораздо более слабым, он может ускользнуть, если сумеет уверить, что не является вра­гом.

Допрос в ходе судебного следствия еще более уси­ливает позицию спрашивающего как всезнающего. До­роги, по которым шел человек, дома, где он бывал, со­бытия, которые он пережил, как ему казалось тогда, свободно, в стороне от чьих-либо глаз, все вдруг, оказы­вается, можно проследить. По всем дорогам приходит-

143

Элиас Каныетти

Масса и власть

ся пройти вновь, во все дома опять заглянуть, пока от былой невозвратимой свободы не останется самая ма­лость. Судья должен как можно больше знать, прежде чем будет вправе вынести приговор. Всеведение значит для его власти особенно много. Чтобы его добиться, он имеет право задавать любые вопросы: «Где ты был? Когда ты там был? Что ты там делал?» Если ответы должны доказать алиби, место противопоставляется месту, личность личности. «Я был в это время в другом месте. Я не тот, кто это сделал».

«Однажды,— рассказывается в одной вендской ле­генде,— в полдень близ Дехсы на траве лежала юная де­вушка и спала. Рядом с ней сидел ее жених. Он думал, как бы ему избавиться от своей невесты. Тут подошла полуденная дева и стала задавать ему вопросы. Сколько бы он ни отвечал, она спрашивала его все дальше и дальше. Когда колокол пробил час, сердце его останови­лось. Полуденная дева заспрашивала его до смерти».

Тайна

Тайна самая сердцевина власти. Акт выслеживания по своей природе тайный. Затаившись, существо стано­вится неотличимо от окружения и не выдаст себя ни малейшим шевелением. Оно как бы целиком исчезает, облекается тайной, словно чужой кожей, и надолго за­мирает в своем укрытии. В этом состоянии его отлича­ет своеобразная смесь нетерпения и терпения. Чем дольше удается его выдержать, тем больше надежды на внезапную удачу. Но чтобы в конце концов что-то уда­лось, терпение существа должно быть бесконечным.

144

Если оно выдаст себя хоть на мгновение раньше, все пойдет прахом, и, отягощенное разочарованием, оно должно будет начать все сначала.

Потом уже хватать можно открыто, потому что здесь должен действовать ко всему еще и страх, но ког­да начнется пожирание, все вновь окутывается тайной. Рот темен, желудок и кишки невидимы. Никто не знает и никто не задумывается, что там беспрестанно проис­ходит у него внутри. Этот самый изначальный процесс пожирания в основном покрыт тайной- Он начинается с тайны, с сознательного и активного выслеживания, и в тайной тьме тела завершается неосознанно и пассив­но. Лишь миг хватания ярко вспыхивает в промежутке, подобно молнии, ненадолго сам себя освещая.

Сокровеннейшая тайна то, что происходит внутри тела. Знахарь, силу которому даст знание телесных про­цессов, должен вытерпеть необычные операции на собственном теле, прежде чем будет допущен к своим занятиям.

У племени аранда в Австралии человек, желающий быть посвященным в знахари, отправляется к пещере, где обитают духи. Там ему вначале протыкают язык. Он остается совсем один, несмотря на то что очень боится духов. Способность выдержать одиночество, да еще именно в таком месте, где это особенно опасно, по-ви­димому является непременным условием для этой про­фессии. Считается, что потом будущего знахаря убива­ют копьем, которое пронзает ему голову от уха до уха, и духи уносят его в свою пещеру, где живут как бы в свое­го рода потустороннем мире. Для нашего мира он прос­то потерял сознание, в потустороннем же мире у него тем временем изымают все внутренние органы и заме-

145

Элиас Каннетти

няют новыми. Надо думать, что эти органы лучше обычных, может быть, неуязвимее или, во всяком слу­чае, меньше подвержены колдовским угрозам. Он при­обретает таким образом силу для своей профессии, но если вникнуть, его новая власть начинается с его внут­ренностей. Он был мертв, прежде чем вступил в свои права, но эта смерть служит более совершенному на­полнению его тела. Его тайна известна только ему и ду­хам: она в его теле.

Примечательная черта — наличие у колдуна мно­жества мелких кристаллов. Он носит их вокруг своего туловища, они непременная принадлежность его про­фессии: усердные манипуляции с этими камешками со­вершаются при всяком действии с больным. Иногда колдун сам раздает такие камешки, затем вновь извле­кает их из пораженных частей тела больного. Чужерод­ные, твердые частицы в теле оказываются причиной его страданий. Это как бы своеобразная валюта болезни, курс которой известен лишь колдуну.

Если не считать этих весьма интимных действий с больным, колдовство обычно совершается на расстоя­нии. Втайне изготовляются всевозможные виды острых волшебных палочек, затем их издалека направляют на жертву, которая, не подозревая об этом, оказывается поражена ужасным действием колдовства.

Здесь в ход идет тайна выслеживания. Выпушенные с дурными намерениями маленькие стрелы иногда можно увидеть на небе в виде комет. Сам акт соверша­ется быстро, но его действия приходится иногда ждать некоторое время.

Индивидуальные колдовские действия с целью причинить зло доступны каждому аранда. Но защита

146

Масса и власть

от злых действий в руках одного лишь знахаря. Посвя­щение и практика дают им особые возможности защи­ты. Некоторые очень старые знахари могут навлекать напасть на целые группы людей. Так что существует как бы три степени власти. Тот, кто способен одновременно напустить болезнь на многих, — самый могуществен­ный.

Немалый страх внушает колдовская сила чужаков, обитателей отдаленных мест. Вероятно, их боятся пото­му, что не так хорошо знают противоядие против их колдовства, как против собственного. Кроме того, здесь нет такой возможности привлечь к ответу за причи­ненное зло, как внутри собственной группы.

Поскольку речь идет о защите от зла> об излечении болезней, власть знахаря можно считать доброй. Но от него же может исходить и всяческое зло. Ничто плохое не происходит само по себе, все навлекает злонамерен­ный человек либо дух. То, что нам обычно представля­ется причиной, для них вина. Всякая смерть убийство, и это убийство требует отмщения.

Поразительно, насколько все это близко к миру па­раноика... Двойственный характер присущ тайне и дальше, во всех высших формах проявления власти. От примитивного знахаря до параноика не более шага. И не больше шага от них обоих до властителя, во всем множестве его хорошо известных исторических об­личий.

У тайны здесь весьма активная сфера действия. Властитель, прибегающий к ней, хорошо это знает и прекрасно умеет оценить, что ему надо в каждом конк­ретном случае. Он знает, за кем надо следить, если хо­чешь чего-то добиться, и он знает, кого из своих помощ-

147

Элиас Каннетти

ников использовать для слежки. У него много тайн, поскольку он много хочет, и он приводит их в систему, где одна тайна скрывает другую. Одну он доверяет тому, другую этому и заботится о том, чтобы они не могли друг с другом связаться.

Каждый, кто что-то знает, находится под надзором другого, которому неизвестно, какой собственно тай­ной владеет тот, за кем он следит. Он должен брать на заметку каждое слово и каждое движение порученного его надзору; эти сведения, накапливаясь, дают повели­телю представление об образе мыслей наблюдаемого. Но и сам соглядатай находится под наблюдением дру­гих, и донесения одного корректируют донесения дру­гого. Таким образом, властитель может всегда судить о надежности сосуда, которому он доверил свои тайны, о том, насколько стоит ему доверять, и способен заме­тить, когда этот сосуд окажется настолько полон, что может уже перелиться через край. Ключ ко всей слож­ной системе тайн в руках у него одного. Он чувствует, что опасно доверить его целиком кому-то другому.

Власть означает неодинаковую степень просматри-ваемости. Властитель просматривает все, но он не поз­воляет просматривать себя. Никто не вправе знать ни его настроений, ни его намерений.

Классическим примером такой загадочности был Филиппа Мариа, последний Висконти. Его герцогство Милан было великой державой в Италии XV века. Не было равных ему в умении скрывать свою сущность. Никогда не говорил он открыто, чего хочет, но все зату­манивал с помощью своеобразной манеры выражаться. Если кто-то становился ему не по душе, он продолжал его хвалить; наделяя кого-то почестями и подарками,

148

Масса и власть

он обвинял его в горячности или глупости и давал че­ловеку понять, что он не достоин своего счастья. Поже­лав кого-то иметь в своем окружении, он на время при­ближал человека к себе, обнадеживал, а затем оставлял ни с чем. Но когда человек уже считал, что его забыли, он призывал его к себе обратно. Удостоив милости лю­дей, в чем-то перед ним отличившихся, он с удивитель­ным притворством спрашивал потом об этом других, как будто ничего не знал об оказанном благодеянии. Как правило, он давал не то, что его просили, и всегда не так, как этого хотели. Задумав вручить кому-то пода­рок либо оказать почести, он за много дней до этого лю­бил расспрашивать человека о посторонних вещах, чтобы тот не мог догадаться о его намерениях. Более того, чтобы никому не выдать, что у него на уме, он не­редко сожалел о дарованной им же самим милости или о смертном приговоре, привести в исполнение который сам же приказал.

В этом последнем случае он действовал так, будто пытался держать что-то в тайне даже от самого себя. Те­рялось ощущение тайны осознанной и активной, ее вы­тесняла пассивная форма тайны, той, что скрывается в темноте собственного тела, что хранят там, где к ней уже нет доступа, тайны, о которой не помнишь сам.

«Право царей хранить свои тайны от отца, матери, братьев, жен и друзей»,— говорится в арабской «Книге династии», где рассказано о многих древних традициях двора Сасанидов.

Персидский царь Хосров II Победоносный приду­мал совершенно особый способ, чтобы удостовериться, умеет ли человек, которого он хочет использовать, хра­нить тайну. Зная, что двое из его приближенных связа-

149

Эли ас