К. С. Станиславский Письма 1886-1917       К. С. Станиславский. Собрание сочинений в восьми томах. Том 7    М., Государственное издательство "Искусство", 1960    Вступительная статья

Вид материала

Статья

Содержание К. Алексеев К. Алексеев К. Алексеев К. Алексеев К. Алексеев К. Алексеев Константин Сергеевич

Подобный материал:

• К. С. Станиславский Письма 1886-1917       К. С. Станиславский. Собрание сочинений, 10580.72kb.
•    K. C. Станиславский    Собрание сочинений в восьми томах, 9746.2kb.
• -, 4680kb.
• Собрание Сочинений в десяти томах. Том четвертый (Государственное издательство Художественной, 1585.13kb.
• Собрание Сочинений в десяти томах. Том четвертый (Государственное издательство Художественной, 2092.28kb.
• Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том, 1652.64kb.
• Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том, 2783.63kb.
• Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том, 2722.46kb.
• Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том, 2563.36kb.
• Лев толстой полное собрание сочинений под общей редакцией, 2283.66kb.

240. С. А. Найденову

   Суббота

Октябрь 1906

Москва

Дорогой Сергей Александрович,

   рядом лежит только что проглоченная пьеса¹.

   Пишу под самым свежим впечатлением. Ничто не переварилось, не улеглось...

   Пишу, потому что хочется писать от большой радости.

   Чувствую, что Вы написали прекрасную пьесу.

   Чувствуется в ней мастер, темперамент, талант, сила, что-то большое... и я счастлив за Вас и за русский театр.

   Впечатление большое и, конечно, подавляющее. Попробую описать это впечатление.

   После первого акта -- увлекся пьесой. Влюбился в сводню и испугался...

   Как показать на сцене весь этот реализм, доходящий до цинизма, может быть, недопустимого на сцене². И сейчас, не скрою от Вас, я в недоумении: как играть первый акт перед московской публикой. Скажу еще откровеннее -- не знаю, для чего этот реализм необходим пьесе (может быть, это наивно, и такие сомнения происходят оттого, что я не литератор, не легко и не сразу разбираюсь в замыслах автора).

   Я не люблю Вашего излюбленного героя меблированных комнат или Максима ("Кто он?"). В первом акте в Артамоне я узнал старого знакомца, который опять заныл и опять носится с самим собой ³. Я не обрадовался ему... Я примирился с ним ради последней сцены со сводней ⁴.

   В других актах я с радостью увидал, что Артамон гораздо крупнее Максима. В нем почувствовался нелепый русский богатырь, который ничего не сделает, но которого можно любить за его, хотя и бессмысленную, ширину. И он стал мне симпатичен. К концу я даже полюбил его.

   В помойной яме заселенного дома много трогательной поэзии и много пошлости. Я вспомнил слова Антона Павловича, сказанные об Ибсене: "Слушайте... у него же нет пошлости. Нельзя же так писать пьесы".

   Искание солнечных пятен в садике, кусок ночного неба, эта свадьба и венчание, вся роль Елены, финалы 3-го и 4-го актов и проч. и проч.-- все это чудесные проявления настоящего, сочного таланта.

   Пьеса закончена блестяще, а это такая редкость... Финалы первого и второго актов -- не понял... Казалось, что не хватает какого-то одного слова.

   Письмо сумбурно, как сумбурно бывает первое впечатление.

   Пишу без всякой цели и отлично понимаю, что ничего важного не способен теперь сказать. Я рад и потому хочу поделиться с Вами моим чувством. Поздравляю, обнимаю.

   Искренно преданный и любящий

К. Алексеев

  

241. Л. М. Леонидову

  

3 ноября 1906

Москва

Многоуважаемый

Леонид Миронович,

   я не хочу писать Вам ответ в тоне Вашего письма¹. Я беру совершенно противоположный тон.

   Вместо ответа по пунктам я пишу шире и рассматриваю вопрос подробнее. Из второго письма Вы получите ответы на все Ваши вопросы, за исключением одного, а именно: как вам разделиться между "Брандом" и Метерлинком². Я думал, что Владимир Иванович объяснил Вам этот вопрос.

   Было решено, что "Драма жизни" идет первой и потому теперь ей должны быть оказаны предпочтения. Это не значит, что Вы должны безвыходно сидеть на "Драме жизни", а значит, что перед репетицией надо ясно сговариваться с режиссером, для того чтобы он вовремя мог Вас предупреждать и вызывать на свою репетицию.

   Итак, я начинаю издалека.

   Я Вас очень люблю, знаю, что Вы добрый и сердечный человек; знаю, что Вы талантливый и что я когда-то мечтал помочь Вам сделаться тем актером, которого Вы могли бы выработать из себя.

   Теперь я бросил эту мечту художника, так как нельзя осуществить ее без Вашего участия.

   Вы сами не хотите быть этим актером, так как Вы не любите своего дела ³.

   Душевно жалею об этом -- так, как, вероятно, никто (особенно после последнего спектакля "Вишневого сада").

   Тем не менее продолжаю любить Вас как человека.

   Ввиду сказанного я буду обращаться не к Вашему чувству артиста, а к Вашему доброму сердцу, и Вы меня поймете.

   Продолжение в следующем письме, предназначенном не только для Вас, но для всех интересующихся.

   С почтением

К. Алексеев

   3 ноября 1906 г.

  

242*. Вл. И. Немировичу-Данченко

   Воскресенье 5 ноября 906.

5 ноября 1906

Москва

Дорогой Владимир Иванович.

   Без сомнения, Вы тот человек, который должен соединять в своей руке все вожжи отдельных частей, и когда Вы их держите, в театре все идет хорошо.

   Я уже извинялся за Сулержицкого, признавая себя неправым и с официальной и с этической стороны. Я пояснял, почему все это так случилось. За эту бестактность охотно извиняюсь еще раз.

   Угрозы я не вижу никакой в том, что я буду давать уроки у себя дома или у Адашева¹. Напротив, это просьба, так как без этого я бы не счел себя вправе говорить с Адашевым. За эти дни я прочел так много странного и неожиданного, что искренно поверил тому, что мои уроки нежелательны. Тем лучше, если этого нет.

   Уверенный, что мое участие в школе желательно не для того, чтоб делать в ней то, что делают другие, а для того, чтоб найти нечто новое, я взялся за водевиль. Сам я не мог его вести и потому пригласил Александрова за свой личный счет (об оплате мы еще не сговаривались).

   В тот период, когда Вы хворали и не могли работать, я хотел поднять дух тем, что всем дам работу. Думаю, что Александров запил бы без этой новой работы, на которую, по-моему, он вполне способен. Я хотел соединить приятное с полезным. Обращаю внимание на то, что я особенно напирал при этом на то, чтобы водевиль отнюдь не мешал классам, и, когда узнал от Самаровой, что ученицы приходят в класс усталые, я просил Александрова найти другое время для своих репетиций.

   И в этом я формально неправ и прошу прощения, но я сделал ошибку без дурной цели.

   На будущее время прошу меня известить: должны ли прекратиться эти классы.

   Относительно авторов Вы неправы совершенно.

   Смешно подозревать меня в том, что я люблю читать чужие пьесы и писать о них отзывы. Всем без исключения я писал, что передам пьесы для прочтения и сообщу о результате.

   Косоротов обратился прямо ко мне с просьбой высказаться об его пьесе. Аш -- тоже. Пинский -- тоже (кстати, эту пьесу надо возвратить) ². Это частные просьбы, которые не касаются ни театра, ни Вас. И теперь не понимаю: как мне поступать в этих случаях иначе, чем я поступал до сих пор. Повторяю: если Вы можете избавить меня от переписки с авторами и с заграницей, я буду бесконечно благодарен, так как это берет у меня много времени. Но с заграницей, например,-- театр сам не делает того, что необходимо. Так, например: ни альбома императрицы, ни портретов в театры не послано до сих пор. Мое имя связано с театром, и я вынужден заботиться если не за театр, так за себя, с соблюдением учтивости.

   Что же мне делать в этих случаях?

   Я, вероятно, больше всех радуюсь за себя и за театр в те минуты, когда Вы энергично работаете. В эти минуты и Вы не жалуетесь.

   Когда же Вы не работаете, мне против воли приходится напрягать последние силы, чтобы поддержать падающий дух в труппе.

   Если эта длинная переписка признак возродившейся в Вас энергии, я радуюсь первый и, вероятно, первый поддержу Вас и покажу пример повиновения (за исключением тех бестактностей, которые я делаю в пылу работы и за которые винюсь заранее).

   Я думал и продолжаю думать, что Вы сами хотите, чтоб наш театр не был ни революционным, ни черносотенным. В этом направлении я и действовал. Не хотел бы возбуждать ни революционеров, ни черносотенцев. Значит ли это бояться их или, напротив, стоять выше всего этого? Когда к нам придираются, надо избегать придирок, чтоб не отвлекать внимания от главного, т. е. от искусства. Это не политический, а художественный вопрос.

   За желание поддержать мои художественные намерения низко кланяюсь и искренно благодарю. Каюсь, что из предыдущих писем я этого не понял.

   От всей души хочу, чтоб наши отношения были не только приличны, но гораздо больше, тем более что это так нетрудно устроить. Дайте мне отвести душу хоть в одной пьесе, и я буду делать все, без этого я задыхаюсь и, как голодный, думаю только о пище.

   Стыдно в переживаемое время заниматься тем, чем мы занимались в эти последние дни.

   Гауптман присылает нам пьесу, Метерлинк заключает контракт с Америкой при условии постановки по нашей mise en scène. Цабель выпускает книгу о нашем театре, а мы... интеллиген[ты], те, которых ставят в пример, которые, до известной степени, прославили Россию... Нехорошо и стыдно нам.

Ваш К. Алексеев

  

243. Л. М. Леонидову

  

7 ноября 1906

Москва

Дорогой Леонид Миронович,

   мы, русские, любим одной рукой приносить обильные жертвы любимому делу, другой разрушать его.

   То же происходит в нашем театре.

   Нельзя перечесть жертв, которые приносятся артистами делу, но эти же артисты благодаря некоторым, чисто русским свойствам сами расшатывают дело.

   Едва ли и Вы когда-нибудь задумывались серьезно над тем, сколько лучших душевных мыслей и чувств отдают артистам режиссеры нашего театра.

   И не только в художественном деле тратится эта энергия...

   Так, например, задумайтесь посерьезнее: чего стоит поддержать тот далеко не идеальный порядок, царящий в театре, на репетициях и за кулисами¹.

   Этот порядок поддерживается не всей труппой и служащими in corpore, как бы должно было быть... Он поддерживается, очень небольшой группой лиц.

   Уйди они или ослабь вожжи, и наше дело обратилось бы в хаос.

   Задайте себе несколько вопросов, например: имеют ли эти лица должную поддержку в труппе?

   Не придираются ли некоторые к каждому слову и действию тех лиц, которые борются за порядок, а ведь последний в настоящее время -- все, как для нас, так и для всей России?

   Мы, по-русски, одной рукой приносим жертвы, другой -- уничтожаем их.

   Вы никогда не узнаете, если не испытаете этого сами, сколько крови, и нервов, и здоровья, и душевных мук, и разочарований стоит сидение режиссера за его столом на репетиции.

   Скажите по совести: много ли актеров найдется в труппе, которые могут или умеют работать самостоятельно? Много ли образов и созданий приносят они самостоятельно на сцену, без участия фантазии режиссера?

   У нас даже стало аксиомой такое мнение, в высшей степени комичное: "в нашем театре это нормально; так и должно быть". Неправда, это ненормально, чтобы один работал за десятерых.

   Трудно найти один образ для самого себя, хотя кому же, как не самому артисту, знать его сценический материал и душевные данные.

   Еще труднее найти образ для другого лица, чьих данных не может чувствовать режиссер.

   Каково же создать десятки образов и применить их к десяткам разнообразных артистических данных.

   Но и тут: разве эти образы, найденные за других режиссерами, легко усваиваются или принимаются артистами?

   Не стараются ли очень многие схватить одни верхушки, или просто -- не капризничают ли при этом артисты, даже и такие, которые просто не работают дома?

   Режиссеры, исполняя работу за артистов, принуждены умолять, упрашивать принять благосклонно или просто вникнуть в то, что сделано ими за самих артистов. Эти случаи нередки в нашем театре, и тогда, сидя за режиссерским столом, испытываешь обиду, злость и оскорбление, которые не всегда может сдержать в себе смертный человек.

   Казалось бы, что в такие минуты усиленно нервной работы одного человека за десятерых можно было бы ждать снисхождения и если не помощи, то не помехи. Это не так.

   Все, чем можно разрушить настроение при напряженном творчестве режиссера (режиссер не может шага ступить без этого настроения и без поднятия нервов), все, чем можно оскорбить его в смысле неуважения к его труду, все это получает режиссер постоянно и ежеминутно в награду за труды. И все это делается бессознательно, из-за русской привычки: презирать чужой труд.

   Можно творить в тишине, при общем сочувствии. Каждый из артистов знает это отлично -- и разговаривает. Можно творить при сильном напряжении нервов, но это ненормальное состояние режиссера не оправдывает в глазах артистов могущих прорваться резкостей со стороны режиссера. Режиссер говорит без устали и на весь театр, и это не мешает присутствующим говорить еще громче, заставляя напрягать режиссера все голосовые силы, чтобы перекричать толпу.

   Самый трудный момент для режиссера, требующий наибольшего напряжения чуткости и фантазии, это тот, когда он в первый раз и на секунду видит картину со сцены. Он должен угадать эту картину, чтобы вести к ней артистов и всю постановку. Он уже приподнял край завесы, он готов понять все... но его отвлекли неуместной шуткой или побежали искать ушедшего артиста, и все пропало.

   Нужно много репетиций, нужен новый счастливый случай, чтобы такой момент повторился. Подумайте: что испытывает режиссер в эти моменты.

   И таких примеров в нашей практике -- без конца.

   Все, что говорится на репетициях, относится ко всем. Все мелочи постановки создают ту атмосферу, в которой артист сливается с автором и артистами и со всеми частями сложного театрального механизма.

   Возможно ли у нас добровольно удержать артиста в этой атмосфере? Не скажут ли у нас: "Бесчеловечно держать на репетиции артиста, участвующего в пьесе, но не в акте"?

   Режиссер должен просидеть безвыходно, и это человечно, но для артиста -- это невозможно.

   И вот режиссер должен десятки раз повторять одно и то же каждому порознь, и это не считается бесчеловечным, и режиссер не имеет права ни сердиться, ни упрекать артиста за его хладнокровное отношение к делу.

   Не забудьте самого главного.

   Режиссер работает теми тончайшими и деликатными частями организма, которые изнашиваются очень скоро.

   Тут уж вопрос о здоровье и жизни. Нельзя жертвовать ни тем, ни другим ради каприза или легкомыслия других.

   Возвращаясь ко мне лично, следует вспомнить, что я до сих пор нес все главные роли и был сильно занят как актер, что у меня есть большое дело, в котором я должен принимать участие, что у меня есть и общественные занятия, вроде школы, попечительства, что у меня семья и что я больной человек.

   Такую работу я несу уже 20 лет -- безропотно.

   Я делал ее, пока мог.

   Теперь -- приходится себя беречь.

   К счастью, я нашел для этого средство, это -- прекращение репетиций в тех случаях, когда они идут недостойно для нашего театра.

   Я счастлив, что сделал это открытие, и буду применять его всегда.

   В одну из мучительных минут для режиссера я мог быть некорректен по отношению к Вам.

   Если это так, охотно прошу извинения. Если же Вы были некорректны ко мне, не мне учить Вас, что Вам делать.

   С почтением

К. Алексеев

   7 ноября 1906 г.

  

244*. Вл. И. Немировичу-Данченко

  

12 ноября 1906

Дорогой Владимир Иванович!

   Довожу до Вашего сведения и до сведения гг. пайщиков, что в предстоящем месяце у меня освобождается время, которое я мог бы употребить на то, чтобы обдумать и замакетировать одну из пьес, намеченных к постановке.

   Позднее, когда начнутся серьезные репетиции, а затем и спектакли "Драмы жизни", я не буду в состоянии исполнять работу режиссера по новой пьесе, в смысле ее постановки.

   Предупреждая об этом своевременно, я прошу Вас в возможно скором времени назначить мне указанную выше работу.

   Кроме того, я обращаю внимание на то, что три художника, получающие от театра жалованье, сидят без работы. Я бы предложил теперь же принципиально решить вопрос о дальнейших постановках и назначить им немедленно работы:

   Колупаеву я бы заказал эскизы и макеты найденовской пьесы¹.

   Ульянову -- костюмы для андреевской и для "Синей птицы".

   Егорову -- макеты и декорации андреевской пьесы². Лишь только освободится Симов -- я бы обдумал теперь же пьесы для него.

   Очевидно, если театр будет существовать, он захочет ставить одну из пьес классического репертуара по примеру "Горя от ума". Вот эту-то пьесу и следует поручить теперь же Симову.

   Лично я поставил бы на очередь:

   1) "Месяц в деревне",

   2) "Плоды просвещения",

   3) "Лес",

   4) "Ревизор".

   Если не начать об этом думать теперь же, то произойдет в будущем та задержка, которая так дорого обходится театру.

Ваш К. Алексеев

   12 ноября 1906 Москва

  

   При обсуждении последующих пьес я бы рекомендовал иметь в виду петербургскую поездку. По-моему, нам не с чем ехать, если не считать "Горе от ума"; "Бранда", вероятно, не повезут? "Драма жизни" идет у Комиссаржевской (имеем ли мы право играть в Петербурге по тому же переводу?). Найденов пойдет в Александрийском, и мы не имеем права ее играть. Остается Андреев?

К. Алексеев

245 *. Я. Квапилу

  

Ноябрь 1906

Москва

Глубокоуважаемый господин Квапил!

   Я и все мои товарищи очень счастливы представившемуся случаю оказать Вам услугу, как знак нашей бесконечной благодарности за тот братский прием, который Вы оказали нам в милой Праге.

   Эти воспоминания вместе со всеми милыми и гостеприимными людьми -- очень дороги нашим сердцам. Вот почему мы с особым вниманием отнеслись к Вашей просьбе и желали бы исполнить ее как можно лучше.

   Тотчас по получении телеграммы от господина Шморанца я ответил ему. Надеюсь, что он получил мой ответ¹.

   Во исполнение телеграммы мы отменили ближайшую репетицию для того, чтобы снять все декорации и костюмы.

   Все декорации и обстановка были принесены на сцену и сняты. Актеры также надели костюмы и загримировались.

   Как назло, в этот день был сумрачный день, и потому многие снимки при дневном свете, кажется, не выйдут. Эти снимки предназначались для костюмов и гримов, но и на этот случай, который мы предвидели, были вызваны художники. Они должны были зарисовать все, что они могли бы успеть сделать за день.

   Надеюсь, что все вместе взятое даст хороший материал.

   Однако самое важное -- это mise en scène. Она у нас оказалась не записанной.

   Под моим руководством все мои помощники взялись за дело и восстанавливают чертежи и описания постановки².

   К сожалению, в их распоряжении очень мало времени, поэтому работа хоть и подвигается, но не так быстро, как бы хотелось. По мере изготовления материала мы будем высылать его Вам и будем очень торопиться; тем не менее было бы очень хорошо, если бы Вы могли хоть немного задержать постановку "Трех сестер".

   Теперь отвечаю по пунктам на Ваше письмо.

   1) Фотографии декорации и план сцены будут Вам высланы. Ввиду того что мы не снимались в "Трех сестрах", никаких снимков в журналах не было помещено, за исключением немецкой газеты (берлинской). Если не ошибаюсь, снимок с "Трех сестер" магнием, по окончании одного из спектаклей в Берлине, был помещен в приложении к "Lokalanzeiger".

   2) Рисунки костюмов в красках готовят наши художники. Открытых писем, как уже сказано выше, нет.

   Вероятно, есть издания военных форм, но я их не знаю, и они очень дороги. Думаю, что они Вам не нужны, раз что Вы получите рисунки и фотографии.

   3) Постараюсь добыть и ноты.

   Заказывать мундиры в России не советую по многим причинам. Мундир должен быть сшит по тому телу, на которое его будут надевать, в противном случае получится комическая фигура. Нельзя ни заказывать, ни покупать мундиров без примерки или по крайней мере без выписки размеров их выкройки. Это будет стоить очень дорого.

   Фасоны и манера шитья военных мундиров, я думаю, во всех странах очень схожи. На мой взгляд, немецкие и русские выкройки военных мундиров очень схожи.

   Мы очень счастливы и рады тому, что Вы нас не забыли. Я храню самые лучшие воспоминания о Вас, о Вашей очаровательной супруге, о господине Шморанце и о всех наших пражских друзьях. Мы вспоминаем о всех Вас, о Праге, как о чудном сне, который снится не часто в жизни, особенно в той задавленной и угнетенной, которая окружила нашу бедную Россию.

   Нам, артистам, живется теперь очень тяжело на родине, так как искусство отошло на задний план, уступив место политике и убийствам.

   Правда, наш театр всегда переполнен, но вид у публики подавленный, и она плохо реагирует на то, что дают ей со сцены.

   Если б Вы или кто-нибудь из Ваших, если б г-н Рейнгардт приехали к нам,-- это был бы для нас истинный праздник, так как мы получили бы возможность хоть в сотой доле отблагодарить Вас за Ваше гостеприимство.

   Мы познакомили бы Вас со всем, что мы знаем и умеем ³.

   У нас намечены интересные пьесы, над которыми мы работаем теперь:

   1) "Бранд" Ибсена,

   2) "Драма жизни" Кнута Гамсуна,

   3) новая пьеса Андреева,

   4) новая пьеса Найденова,

   5) новая пьеса Метерлинка,

   6) новая пьеса Гауптмана.

   Не теряю надежды, что Вы соберетесь к нам вместе с Вашей супругой и г-м Рейнгардтом. Мне не пришлось познакомиться с ним, и я очень жалею об этом, так как высоко чту его деятельность.

   Всякая помощь Вам и ему доставила бы мне большое наслаждение.

   Не откажитесь поцеловать ручку Вашей супруге, передать мой сердечный привет уважаемому, милому и любезному г-ну Шморанцу и всем без исключения нашим друзьям и знакомым (без исключения), которые не забыли о нас.

   Крепко жму Вашу руку и шлю Вам сердечный привет. Моя жена просит кланяться как Вам, так и Вашей супруге.

   Искренно уважающий, сердечно преданный и благодарный

Константин Сергеевич

Алексеев (Станиславский)

   Адрес:

   Москва, Художественный театр.

  

   Вся труппа in corpore поручила мне просить Вас передать их почтение и благодарность г-ну Шморанцу, Вам, Вашей супруге и всем без исключения знакомым и друзьям Злато-Праги.