Павел Судоплатов. Спецоперации

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   32   33   34   35   36   37   38   39   40

диверсионным соединениям особого назначения -- "зеленым беретам". Наше

письмо получило одобрительную оценку Шелепина, секретаря ЦК КПСС,

курировавшего вопросы госбезопасности и деятельность разведки. С письмом

ознакомился генерал Фадейкин, мой преемник на посту начальника службы

диверсионных операций за границей в 1-м главном управлении КГБ. Он прислал

майора Васильева во Владимир обсудить с нами организационные детали, и тот

привез нам в подарок два килограмма сахара. Вот так наша инициатива привела

к рождению в КГБ спецназа. Был создан учебно-диверсионный центр, подчиненный

1-му главному управлению. Позднее его сотрудники в составе группы "Альфа"

штурмовали в 1979 году дворец Амина в Кабуле.

Вдохновленные успехом нашего письма и моральной поддержкой КГБ, мы с

Эйтингоном послали новое предложение Хрущеву о возобновлении контактов с

лидером курдов Барзани, чтобы использовать его против иракского диктатора

генерала Касема, который начал выходить из-под советского влияния. После

этого нас посетил полковник Шевченко, начальник Владимирского областного

управления КГБ, и сообщил, что руководство использует наше предложение. На

этот раз в виде награды мы получили право на одну продовольственную передачу

не через шесть месяцев, а через три.

Шевченко разрешил нам, и это было очень важно, впервые встретиться с

адвокатом Евгением Зориным, старым знакомым моей жены, с которым она

работала в Одесском ГПУ в 20-х годах.

Зорин был первым адвокатом, который увидел приговоры, вынесенные

Военной коллегией мне и Эйтингону. На них стоял гриф "совершенно секретно".

По мнению Зорина, мое дело было безнадежным, если только его не пересмотрят

на высшем уровне. Но Зорин видел некоторую возможность изменить приговор

Эйтингону, потому что тот находился в тюрьме в течение полутора лет при

Сталине. Кстати, Райхман пробыл в тюрьме половину срока, так как полтора

года были ему засчитаны. Зорин полагал, что в случае с Эйтингоном допущена

техническая ошибка по незачету этих полутора лет, -- и подал ходатайство

непосредственно в Военную коллегию. Он надеялся, что, поскольку

председательствовавший тогда на заседании Костромин уже умер, никто не будет

поставлен в неловкое положение, признав, что в свое время была допущена

ошибка. Апелляция Зорина была отклонена, но тут весьма успешно вмешалась Зоя

Зарубина и добилась у председателя Военной коллегии генерал-лейтенанта

Борисоглебского положительного решения по делу Эйтингона.

В декабре 1963 года Военная коллегия Верховного суда определила, что

срок лишения свободы Эйтингона должен включать полтора года, проведенные им

в тюрьме еще до смерти Сталина. Таким образом, общий срок его заключения

сократился. Незадолго до того Эйтингон чуть не умер от опухоли в кишечнике.

Используя свои связи, Зоя и сестра Эйтингона, известный кардиолог, добились

разрешения, чтобы в тюремную больницу пустили ведущего хирурга-онколога

Минца. Он-то и спас Эйтингона, сделав ему блестящую операцию.

Перед операцией Эйтингон написал Хрущеву -- это было его прощальное

письмо партии. К тому времени Меркадер получил Золотую Звезду Героя

Советского Союза за ликвидацию Троцкого. (Спустя тридцать лет, просматривая

по моей подсказке архивы, генерал Волкогонов обнаружил это письмо

Эйтингона.)

"С этим письмом я обращаюсь к Вам после того, как я уже более 10 лет

провел в тюремном заключении, и весьма возможно, что это последнее письмо, с

которым я обращаюсь в ЦК КПСС. Дело в том, что пребывание в тюрьме

окончательно подорвало мое здоровье, и в ближайшие дни мне предстоит тяжелая

операция в связи с тем, что у меня обнаружена опухоль в области кишечника.

Хотя врачи пытаются подбодрить меня, но для меня совершенно ясно, что даже

если опухоль окажется не злокачественной, то, принимая во внимание

долголетнее пребывание в тюрьме, ослабевший в связи с этим организм, его

слабую сопротивляемость и большой возраст -- мне 64 года, вряд ли исход

операции будет для меня благополучным. В связи с этим вполне естественно мое

желание обратиться в ЦК партии, той партии, в которую я вступил в дни моей

молодости в 1919 году, которая меня воспитала, за идеи которой я боролся всю

свою жизнь, которой я был и остаюсь преданным до последнего своего вздоха. И

если последние 10 лет меня оторвали от партии и на меня обрушилось самое

большое горе, которое может быть у коммуниста, в том нет моей вины. За что

меня осудили? Я ни в чем перед партией и Советской властью не виноват. Всю

свою сознательную жизнь, по указанию партии, я провел в самой активной

борьбе с врагами нашей партии и Советского государства. В начале 1920 г.

Гомельским Губкомом РКП (б) я был направлен для работы в особый отдел Губ.

ЧК. С этих пор по день ареста я работал в органах госбезопасности. Работой

моей в органах партия была довольна. Это можно заключить из того, что вскоре

после моего направления в ЧК Губком РКП (б) меня выдвинул и назначил членом

коллегии и заместителем председателя Гомельского губ. ЧК. Через год-полтора,

по указанию ЦК РКП (б), я был переброшен на ту же должность в Башкирскую ЧК

в связи с тяжелой обстановкой, которая тогда сложилась в Башкирии. И работой

моей в Башкирии были довольны в Москве. После того, как обстановка в

Башкирии нормализовалась, меня перевели в центральный аппарат, в котором я

работал до моего ареста. По личному указанию Ф. Э. Дзержинского я был

направлен на учебу в Военную академию (ныне Академия имени Фрунзе). После

окончания факультета академии, в 1925 г., я был направлен на работу в

разведку. И с тех пор до начала Отечественной войны находился за пределами

страны на работе в качестве нелегального резидента в Китае, Греции, Франции,

Иране, США. В 1938-1939 гг. руководил легальной резидентурой НКВД в Испании.

Этой работой ЦК был доволен. После ликвидации Троцкого в особом порядке мне

было официально объявлено от имени инстанции, что проведенной мною работой

довольны, что меня никогда не забудут, равно как и людей, участвовавших в

этом деле. Меня наградили тогда орденом Ленина, а "Андрея" -- орденом

Красного Знамени... Но это только часть работы, которая делалась по указанию

партии, в борьбе с врагами революции....

Следствие по моему делу ввело в заблуждение ЦК, личных заданий б.

наркома никогда и ни в одном случае не выполнял. Что касается работы, то она

проходила с участием сотен и тысяч людей. О ней докладывали и с ней

знакомили таких тогда людей, как Маленков, Щербаков, Попов, а также в ЦК

ВЛКСМ Михайлов и Шелепин, которые направляли на работу людей, обеспечивали

техникой. Работой нашей ЦК был доволен. Я и "Андрей" были награждены орденом

Суворова...

И вот от одного липового дела к другому, от одной тюрьмы в другую, в

течение более 10 лет я влачу свое бесцельное существование, потерял

последние силы и здоровье. И совершенно непонятно, кому нужно было и во имя

чего довести меня до такого состояния. А ведь я мог бы еще работать добрый

десяток лет и принести пользу партии и стране, если не в органах

госбезопасности, то на другом участке коммунистического строительства. Ведь

у меня накоплен огромный опыт борьбы со всяческими врагами партии...

Кому это нужно, что мы сидим и мучаемся в тюрьме? Партии? ЦК? Я уверен,

что нет. Больше того, я уверен, что все послания, с которыми мы обращались к

Вам, никогда до Вас не доходили. Вы, который так страстно выступали и

боролись с извращениями в карательной политике и который является

противником всяких конъюнктурных дел, если бы знали, никогда не допустили,

чтобы невиновные люди были доведены до такого состояния. Я уверен, что если

бы Вы об этом узнали. Вы бы давно положили конец нашим мучениям...

Обещание ЦК всегда остается обещанием ЦК... Я считаю себя вправе

обратиться к Вам по этому вопросу, напомнить Вам о нем и попросить его

реализовать, вызволить из тюрьмы невинно осужденного "Андрея", а также тов.

Артура, находящегося в заключении на Тайване.

Выражая возмущение поведением пекинских руководителей, вношу три

конкретных предложения по дестабилизации обстановки в Синьцзяне, Маньжурии,

Кантоне, с использованием бывшей агентуры спецслужбы разведки ЦК ВКП (б),

которые, возможно, будут полезны...

Прошу извинить за то, что я Вас побеспокоил. Разрешите пожелать Вам

всего наилучшего. Да здравствует наша ленинская партия! Да здравствует

коммунизм! Прощайте!.."

В тюрьме меня навестил полковник Иващенко, заместитель начальника

следственного отдела КГБ, который приехал ввиду предполагавшейся амнистии

одного из заключенных, талантливого математика Пименова. Иващенко, которого

я знал по прежней работе, рассказал, что хотя шансов на пересмотр наших дел

нынешним руководством и нет, но можно определенно утверждать: как только

кончится срок заключения по судебному решению, нас выпустят. Сталинской

практике держать важных свидетелей в тюрьме всю жизнь или уничтожать,

казалось, пришел конец.

Первым подтверждением этого стало освобождение академика Шария -- его

срок кончался 26 июня 1963 года. Он был арестован в тот же день, что и

Берия, десять лет назад. Мы договорились, что он, если его выпустят,

свяжется с семьей Эйтингона или моей и произнесет фразу:

"Я собираюсь начать новую жизнь".

В нетерпении мы ждали от него сигнала. Несмотря на все уверения, мы все

же сомневались, что его выпустят и позволят вернуться домой, в Тбилиси.

Через две недели от жены поступило подтверждение -- профессор Шария нанес ей

короткий визит. Она помнила его еще по школе НКВД, тогда это был

представительный, уверенный в себе профессор философии. Теперь она увидела

глубокого старика. Однако Шария оставался до конца своих дней в здравом уме

и твердой памяти и занимался философией в Грузинской Академии наук. Умер он

в 1983 году.

В 1964-м освободили Эйтингона, и он начал работать старшим редактором в

Издательстве иностранной литературы. После отставки Хрущева был освобожден

Людвигов. Он устроился на работу в инспекцию Центрального статистического

управления. Жена надеялась, что и меня тоже досрочно освободят, но ее

просьба была немедленно отклонена.

Ко мне в камеру перевели Мамулова. До того как нас арестовали, мы жили

в одном доме и наши дети вместе играли, так что нам было о чем поговорить.

Между тем Эйтингон снова становился нежелательным свидетелем -- на сей раз

для Брежнева, не хотевшего напоминаний о старых делах. Ему явно не

понравилось, когда во время празднования 20-й годовщины Победы над Германией

он получил петицию за подписью двадцати четырех ветеранов НКВД-- КГБ, в том

числе Рудольфа Абеля (пять из них были Героями Советского Союза), с просьбой

пересмотреть мое дело и дело Эйтингона. Новые люди, окружавшие Брежнева,

полагались на справку генерального прокурора Руденко по моему делу. В ней

утверждалось, что, являясь начальником Особой группы НКВД, учрежденной

Берией и состоявшей из наиболее верных ему людей, я организовывал

террористические акции против его личных врагов. Все подписавшие петицию

выразили протест, заявили, что и они были сотрудниками Особой группы, но

никоим образом не принадлежали к числу доверенных лиц Берии. Они требовали,

чтобы для подтверждения обвинительного заключения и приговора были приведены

конкретные примеры преступлений и террористических актов. Беседа ветеранов в

ЦК закончилась безрезультатно, но накануне XXIII съезда партии они подали

новое заявление и прямо обвинили прокурора Руденко в фальсификации судебного

дела, моего и Эйтингона. К ним присоединились бывшие коминтерновцы и

зарубежные коммунисты, находившиеся в годы Великой Отечественной войны в

партизанских отрядах.

Давление на "инстанции" все нарастало. Бывший министр обороны Болгарии,

служивший под началом Эйтингона в Китае в 20-х годах, от нашего имени

обратился к Суслову, но тот пришел в неописуемую ярость.

-- Эти дела решены Центральным Комитетом раз и навсегда. Это целиком

наше внутреннее дело, -- заявил ему Суслов, отвечавший в Политбюро за

внешнюю политику, а также за кадры госбезопасности и разведки.

В Президиуме Верховного Совета СССР был подготовлен проект Указа о моем

досрочном освобождении после того, как я перенес уже второй инфаркт и ослеп

на левый глаз, но 19 декабря 1966 года Подгорный, Председатель Президиума

Верховного Совета, отклонил это представление. Я оставался в тюрьме еще

полтора года.

Лишь в 1992 году мне передали копии архивных материалов по этой

странице в моей жизни. Даже меня, умудренного жизненным опытом и, как

говорится, видавшего виды, поразили следующие слова из справки по моему

делу: "Комиссия КГБ, КПК при ЦК КПСС, Прокуратуры, ознакомившись и изучив

материалы по Судоплатову П.А., ввиду исключительного характера дела, своего

мнения по нему не высказывает, вносит вопрос на рассмотрение руководства

Президиума ЦК КПСС и Верховного Совета СССР.

Мой младший сын Анатолий, аспирант кафедры политической экономии, как

член партии ходил в ЦК КПСС и Верховный Совет хлопотать о моем деле. Вначале

мелкие чиновники отказывались принимать его всерьез, но он показал им

извещение Президиума Верховного Совета СССР, подписанное начальником

секретариата Подгорного, и потребовал, чтобы его принял кто-нибудь из

ответственных сотрудников.

Анатолий был тверд, но разумен в своих требованиях. Он ссылался на мое

дело в Комитете партийного контроля и мнение теперь уже начальника

секретариата этого комитета Климова, который подтвердил ему мою невиновность

и разрешил на него ссылаться. Работники ЦК партии направили сына в Президиум

Верховного Совета, где его принял заведующий приемной Скляров. Анатолий

объяснил этому седовласому, спокойному человеку, обладавшему большим опытом

партийной работы, суть моего дела. Анатолию было всего двадцать три года, и

он только что получил партийный билет.

-- Как член партии, -- обратился он к Склярову, -- я прошу вас ясно и

искренне ответить: как может высшее руководство игнорировать доказательства

невиновности человека, посвятившего всю свою жизнь партии и государству. Как

может Президиум игнорировать просьбу Героев Советского Союза о реабилитации

моего отца?

Больше всего смутил Склярова вопрос Анатолия, почему Верховный Совет в

своем отказе сослался на прошение его матери, которая его не подавала,

вместо того чтобы правильно указать, что это было ходатайство прокуратуры,

КГБ и Верховного суда.

Скляров внимательно посмотрел на Анатолия и сказал:

-- Я знаю, что твой отец честный человек. Я помню его по комсомольской

работе в Харькове. Но решение по его делу принято "наверху". Оно

окончательное. Никто не будет его пересматривать. Что касается тебя, то ты

слишком много знаешь о делах, о которых тебе лучше бы вообще ничего не

знать. Заверяю тебя, никто не будет вмешиваться в твою научную карьеру, если

ты будешь вести себя разумно. Твой отец выйдет из тюрьмы через полтора года,

по окончании срока. Подумай, как ты можешь помочь своей семье. Желаю тебе в

этом успеха.

Анатолий подавил подступавший к горлу ком и глубоко вздохнул. Он понял,

что ему нужно будет скрывать свои чувства, как и всей его семье, по

отношению к Брежневу и его окружению. Жена, выйдя из больницы, была очень

озабочена, как бы поход Анатолия по "инстанциям" не вызвал серьезных

неприятностей. Поэтому она стала обучать сына элементарным приемам

конспирации. Он узнал, как определить, установлена ли за ним слежка,

прослушивается ли телефон, как выявить осведомителей в своем окружении,

какие возможные подходы могут быть использованы для его агентурной

разработки. Это оказалось для него весьма полезным, чтобы не вступать в

опасные политические дискуссии и держаться в стороне от кругов, критически

настроенных по отношению к режиму. Жена предупредила Анатолия, чтобы он

никогда не встречался с иностранцами без свидетелей, и только в качестве

официального лица.

21 августа 1968 года, в день вторжения войск Варшавского Договора в

Чехословакию, я вышел на свободу. В Москву меня привез свояк. Мне выдали мои

швейцарские часы-хронометр (они все еще ходили) и на 80 тысяч рублей

облигаций государственного займа. В 1975 году я получил по ним деньги, сумма

была солидной -- 8 тысяч рублей.


Когда я вернулся из тюрьмы, наша квартира заполнилась родственниками.

Мне все казалось сном. Свобода -- это такая радость, но я с трудом мог спать

-- привык, чтобы всю ночь горел свет. Ходил по квартире и держал руки за

спиной, как требовалось во время прогулок в тюремном дворе. Перейти улицу...

Это уже была целая проблема, ведь после пятнадцати лет пребывания в тесной

камере открывавшееся пространство казалось огромным и опасным.

Вскоре пришли проведать меня и старые друзья -- Зоя Рыбкина, Раиса

Соболь, ставшая известной писательницей Ириной Гуро, Эйтингон. Пришли

выразить свое уважение даже люди, с которыми я не был особенно близок:

Ильин, Василевский, Семенов и Фитин. Они сразу предложили мне работу

переводчика с немецкого, польского и украинского. Я подписал два договора с

издательством "Детская литература" на перевод повестей с немецкого и

украинского. Ильин, как оргсекретарь московского отделения Союза писателей,

и Ирина Гуро помогли мне вступить в секцию переводчиков при Литфонде. После

публикации моих переводов и трех книг я получил право на пенсию как

литератор -- 130 рублей в месяц. Это была самая высокая гражданская пенсия.


После месяца свободы я перенес еще один инфаркт, но поправился, проведя

два месяца в Институте кардиологии. Жена возражала против новых обращений о

реабилитации, считая, что не стоит привлекать к себе внимание. Она боялась,

что беседы с прокурорами и партийными чиновниками могут привести к новому,

фатальному инфаркту. Свои прошения я печатал тайком, когда она ходила за

покупками, и направлял их Андропову, главе КГБ, и в Комитет партийного

контроля. Мне позвонили из КГБ и весьма любезно посоветовали, где найти

документы, чтобы ускорить рассмотрение моего дела, но само это дело было не

в их компетенции. КГБ, со своей стороны, гарантировал, что меня не выселят

из Москвы, несмотря на то, что формально я оставался опасным преступником и

имел ограничение на прописку. Если бы не его помощь, я оказался бы

автоматически под наблюдением милиции, меня могли выселить из Москвы. У

пришедшего с проверкой участкового округлились глаза, когда я предъявил

новый паспорт, выданный Главным управлением милиции МВД СССР.

В один из весенних дней, по-моему 1970 или 1971 года, вежливый голос по

телефону пригласил меня на встречу с начальником управления "В" -- службы

разведывательно-диверсионных операций внешней разведки КГБ генерал-майором

Владимировым. Мы встретились с ним на конспиративной квартире в центре

Москвы, в Брюсовском переулке. Владимиров, довольно обаятельный человек,

приветствовал меня, объявив, что беседует по поручению своего руководства.

В беседе, посвященной выяснению кодовых названий ряда дел в архивах

КГБ, он поднял два принципиальных вопроса: о сути обязательств, принятых

перед нашим правительством в 1940--1950 годах лидером курдов муллой Мустафой

Барзани и о деле... Рауля Валленберга. По словам Владимирова, он в 1955 году

неофициально, по приказу председателя КГБ Серова, в зондажном порядке

проинформировал ответственного дипломата в Финляндии о том, что советское

правительство уполномочило его наладить доверительные связи со шведскими

руководящими кругами, в частности с семьей Валленбергов. На основе

возобновленного секретного диалога между представителями Валленбергов и

советского правительства, прерванного в 1945 году, в качестве акта доброй