Geum.ru

Название книги: Сборник рассказов

Вид материалаРассказ
Подобный материал:
1   ...   35   36   37   38   39   40   41   42   43
-- А я что делаю?

-- Повнимательней, говорю, надо, а не так!.. лишь бы

от-брехаться.

Валерка подстегнул дальше свою "тройку", а Роман --

опять за думы. И сладкие эти думы, и в то же время

ка-кие-то... нерадостные. Половину жизни отшагал -- и что?

Так, глядишь, и вторую протопаешь -- и ничегошеньки не

случится. Роман даже взволновался -- так вдруг ясно

пред-ставилось, как он дотопает до конца ровной дорожки и...

ля-жет. Роман сел на диване. И очень даже просто -- ляжешь и

вытянешь ноги, как недавно вытянул Егор Звягин, двою-родный

брат... Да-а.

А в уши сыпалось Валеркино:

-- "...Дружно и разом напрягли медные груди и, почти не

тронув копытами земли, превратились..."

Вдруг -- с досады, что ли, со злости ли -- Роман

поду-мал: "А кого везут-то? Кони-то? Этого... Чичикова?" Роман

даже привстал в изумлении... Прошелся по горнице. Точно,

Чичикова везут. Этого хмыря везут, который мертвые души

скупал, ездил по краю. Елкина мать!.. вот так троечка!

-- Валерк! -- позвал он. -- А кто на тройке-то едет?

-- Селифан.

-- Селифан-то Селифан! То ж -- кучер. А кого он

ве-зет-то, Селифан-то?

-- Чичикова.

-- Так... Ну? А тут -- Русь-тройка... А?

-- Ну. И что?

-- Как что? Как что?! Русь-тройка, все гремит, все

зали-вается, а в тройке -- прохиндей, шулер...

До Валерки все никак не доходило -- и что?

-- Да как же?! -- по-настоящему заволновался Роман, но

спохватился, махнул рукой. -- Учи. Задали, значит, учи, -- и

чтоб не мешать сыну, вышел из горницы. А изумление все

нарастало. Вот так номер! Мчится, вдохновенная богом! -- а

везет шулера. Это что же выходит? -- не так ли и ты, Русь?..

Тьфу!..

Роман походил по прихожей комнате, покурил...

По-делиться своей неожиданной странной догадкой не с кем. А

очень захотелось поделиться с кем-нибудь. Тут же явный

недосмотр! Мчимся-то мчимся, елки зеленые, а кого мчим? Можно

же не так все понять. Можно понять... Ну и ну! Рома-ну прямо

невтерпеж сделалось. Он вспомнил про школьного учителя Николая

Степановича. Сходить?..

-- Валерк! -- заглянул Роман в горницу. -- Николай

Степаныч дома?

-- Не знаю. А что? -- испугался Валерка.

-- Да ничего, учи. Сразу струсил... Чего боишься-то?

На-бедокурил опять чего-нибудь?

-- Никого не набедокурил. Чего ты?

-- Он в район не собирался ехать?

-- Не знаю.

Роман пошел к учителю.

Николай Степаныч был дома, возился в сарае с ка-ким-то

хламом. Они с Романом были хорошо знакомы, учи-тель частенько

просил механика насчет машины съездить куда-нибудь.

-- Здравствуйте, Николай Степаныч.

-- Здравствуйте, Роман Константиныч! -- учитель

отрях-нул пыльные руки, вышел к двери сарая, к свету. --

Поте-рял одну штуку... извозился весь.

-- Николай Степаныч, -- сразу приступил Роман к де-лу,

-- слушал я счас сынишку... "Русь-тройку" учит...

-- Так.

-- И чего-то я подумал: вот летит тройка, все

удивляют-ся, любуются, можно сказать, дорогу дают --

Русь-тройка! Там прямо сравнивается. Другие державы дорогу

дают...

-- Так...

-- А кто в тройке-то? -- Роман пытливо уставился в глаза

учителю. -- Кто едет-то? Кому дорогу-то?..

Николай Степаныч пожал плечами.

-- Чичиков едет...

-- Так это Русь-то -- Чичикова мчит? Это перед

Чичико-вым шапки все снимают?

Николай Степаныч засмеялся. Но Роман все смотрел ему в

глаза -- пытливо и требовательно.

-- Да нет, -- сказал учитель, -- при чем тут Чичиков?

-- Ну, а как же? Тройке все дают дорогу, все

рассту-паются...

-- Русь сравнивается с тройкой, а не с Чичиковым. Здесь

имеется... Здесь -- движение, скорость, удалая езда -- вот что

Гоголь подчеркивает. При чем тут Чичиков?

-- Так он же едет-то, Чичиков!

-- Ну и что?

-- Да как же? Я тогда не понимаю: Русь-тройка, так же,

мол... А в тройке -- шулер. Какая же тут гордость?

Николай Степаныч, в свою очередь, посмотрел на

Ро-мана... Усмехнулся.

-- Как-то вы... не с того конца зашли.

-- Да с какого ни зайди, -- в тройке-то Чичиков. Ехай

там, например... Стенька Разин, -- все понятно. А тут --

ез-дил по краю...

-- По губернии.

-- Ну по губернии. А может, Гоголь, так и имел в виду:

подсуроплю, мол: пока догадаются -- меня уж живого не будет.

А?

Николай Степаныч опять засмеялся.

-- Как-то... неожиданно вы все это поняли. Странный

ка-кой-то настрой... Чего вы?

-- Да вот влетело в башку!..

-- Все просто, повторяю: Гоголь был захвачен движени-ем,

и пришла мысль о Руси, о ее судьбе...

-- Да это-то я понимаю.

-- Ну, а что тогда? Лирическое отступление, конец

пер-вого тома... Он собирался второй писать. Чичикова он уже

оставил -- до второго тома...

-- В тройке оставил-то, вот что меня... это... и

заскреб-ло-то. Как же так, едет мошенник, а... Нет, я понимаю,

что тут можно объяснить: движение, скорость, удалая езда...

Черт его знает, вообще-то! Ведь и так тоже можно подумать, как

я.

-- Да подумали уже... чего еще? Можно, конечно. Но это

уже будет -- за Гоголя. Он-то так не думал.

-- Ну, его теперь не спросишь: думал он так или не

ду-мал? Да нет, даже не в этом дело, может, не думал. Но вот

влетело же мне в голову!

-- Надо сказать, что за всю мою педагогическую

деятель-ность, сколько я ни сталкивался с этим отрывком, ни

разу вот так вот не подумал. И ни от кого не слышал, --

Николай Степаныч улыбнулся. -- Вот ведь!.. И так можно,

оказыва-ется, понять. Нет, в этом, пожалуй, ничего странного

нет... Вы сынишке-то сказали об этом?

-- Нет. Ну, зачем я буду?..

-- Не надо. А то... Не надо.

Роман достал папиросы, угостил учителя. Закурили.

-- Чего потеряли-то? -- спросил Роман.

-- Да потерял одну штукенцию... штатив от фотоаппара-та.

Хочу закат на цвет попробовать снять... Не закаты, а пря-мо

пожары какие-то. И вот -- потерял, забросил куда-то.

-- Закаты теперь дивные, -- сказал Роман. -- А для чего

штатив-то?

-- А выдержку-то нужно большую давать. На руках же я не

смогу.

-- А-а, да. Весной почему-то закаты всегда красивые.

-- Да, -- учитель посмотрел на Романа и опять невольно

рассмеялся. -- Чичиков, да?.. Странно, честное слово. Надо же

додуматься!

Роман тоже усмехнулся, хотел было опять воскликнуть: "Ну

а кто едет-то?! Кто?" Но не стал. Несерьезно все это, в самом

деле. Ребячество какое -то.

-- А ведь сами небось учили?

-- Учил! Помню прекрасно, как зубрил тоже... А через

тридцать лет только дошло, -- Роман покачал головой. По-жал

руку учителю и пошел домой.

Он -- не то что успокоился, а махнул рукой и даже

слег-ка пристыдил себя: "Делать нечего: бегаю, как дурак,

вол-нуюсь -- Чичикова везут или не Чичикова?" И опять -- как

проклятие навалилось -- подумал: "Везут-то Чичикова, ка-кой же

вопрос?"

-- Тьфу! -- Роман бросил окурок и полез опять за

пач-кой. -- Вот наказание-то! Это ж надо так... забуксовать.

Вот же зараза-то еще -- прилипла. Надо же!..


OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского


Залетный


Кузнец Филипп Наседкин -- спокойный, уважаемый в деревне

человек, беспрекословный труженик -- вдруг запил. Да и не

запил вовсе, а так -- стал прикладываться. Это жена его, Нюра

Заполошная, это она решила, что Филя запил. И она же полетела

в правление колхоза и там устроила такой переполох, что все

решили: Филя запил. И все решили, что надо Филю спасать.

Главное, всех насторожило, что Филя "схлестнулся" с

Саней Неверовым. Саня -- человек очень странный. Весь больной,

весь изрезанный (и плеврит, и прободная язва же-лудка, и

печень, и колит, и черт его не знает, чего у него только не

было, и геморрой), он жил так: сегодня жив, а завтра -- это

надо еще подумать. Так он говорил. Он не рабо-тал, конечно, но

деньги откуда-то у него были. У него соби-рались выпить. Он

всех привечал.

Изба Сани стояла на краю деревни, над рекой, присела

задом в крутизну берега, а двумя маленькими глазами-ок-нами

смотрела далеко-далеко -- через реку, в синие горы. Была

маленькая оградка, какие-то старые бревна, две бе-резки

росли... Там, в той ограде, отдыхала душа.

Саня не то что слишком уж много знал или много пови-дал

на своем веку (впрочем, он про себя не рассказывал. Ма-ло

рассказывал) -- он очень уж как-то мудрено говорил про жизнь,

про смерть... И был неподдельно добрый человек. Тя-нуло к

нему, к родному, одинокому, смертельно боль-ному. Можно было

долго сидеть на старом теплом бревне и тоже смотреть далеко --

в горы. Думалось не думалось -- хо-рошо, ясно делалось на

душе, как будто вдруг -- и в ка-кую-то минуту -- стал ты

громадный, вольный и коснулся руками начала и конца своей

жизни -- смерил нечто драго-ценное и все понял. Ну и что? Ну и

ладно! -- так думалось.

Бабы замужние возненавидели Саню с того самого дня, как

он только появился в деревне. Появился он этой весной,

облюбовал у цыган развалюху, сторговал, купил и стал жить. Его

сразу, как принято, окрестили -- Залетный. И, разумеется, --

Саня, потому что -- Александр. Его даже по-баивались. И все

зря. Филя, когда бывал у Сани, испытывал такое чувство, словно

держал в ладонях теплого еще, сла-бого воробья с капельками

крови на сломанных крыльях -- трепетный живой комочек жизни. И

у Фили все восставало в груди -- все доброе и все злое, когда

про Саню говорили плохо.

Филя так и сказал на правлении колхоза:

-- Саня -- это человек. Отвяжитесь от него. Не

тревожьте.

-- Пьяница, -- поправила бухгалтерша, пожилая уже, но

еще миловидная активистка.

Филя глянул на нее, и его вдруг поразило, что она

кра-сит губы. Он как-то не замечал этого раньше.

-- Дура, -- сказал ей Филя.

-- Филипп! -- строго прикрикнул председатель колхо-за.

-- Выбирай выражения!

-- Ходил к Сане и буду ходить, -- упрямо повторил Фи-ля,

ощущая в себе злую силу.

-- Зачем?

-- А вам какое дело?

-- Ты же свихнешься там! Тому осталось... самое большее

полтора года, ему все равно, как их дожить. А ты-то?!

-- Он вас всех переживет, -- зачем-то сказал Филя.

-- Ну, хорошо. Допустим. Но зачем тебе спиваться-то?

-- Иди спои меня, -- усмехнулся Филя. -- Через неделю на

баланс сядешь. Вы меня хоть раз сильно пьяным видели?

-- Так это всегда так начинается! -- вместе воскликнули

председатель, бухгалтерша, девушка-агроном и бригадир Наум

Саранцев, сам большой любитель "пополоскать зуб-ки". -- Всегда

же начинается с малого!

-- Тем-то он и опасен, Филипп, этот яд, -- стал

разви-вать мысль председатель, -- что он сперва не пугает, а

как бы, наоборот, заманивает. Тебе после войны не приходилось

на базаре в карты играть?

-- Нет.

-- А мне пришлось. Ехал с фронта, вез кое-какое

барах-лишко: часы "Павел Буре", аккордеон... В Новосибирске

пересадка. От нечего делать пошел на барахолку, гляжу --

играют. В три карты. Давай, говорят, фронтовичек, опробуй

счастье! А я уже слышал от ребят -- обманывают нашего брата.

Нет, говорю, играйте без меня. Да ты, мол, опробуй! Э-э,

думаю, ну, проиграю тридцатку... -- председатель оживился. Его

слушали, улыбались. Филя крутил фуражку меж колен. -- Давай,

говорю! Только без обмана, черти! А надо было, значит,

отгадать одну карту... Он их сперва пока-зывает, потом у тебя

на глазах тасует и, значит, расклады-вает тыльной стороной.

Все три. Одну тебе надо отгадать, ту-за бубей, например. И

ведь все на глазах делает, паразит! Вот показал он мне все три

лицом -- запомнил? Запомнил, го-ворю. Следи!.. Раз-раз-раз --

перекидывает их. Я слежу, где туз бубей. Какая, спрашивает? Я

зажал пальцем... Перевора-чиваем -- туз бубей. Выиграл. Они

мне еще дали выиграть раза три-четыре... Ну, и все: к вечеру и

аккордеон мой, и ча-сы, и деньги -- как корова языком

слизнула. Все проиграл. Попытался было силой отбить, но их там

много оказалось. Так и явился домой с пустыми руками. Вот как,

Филипп, за-раза-то всякая начинается -- незаметно. Ведь они же

мне сперва дали выиграть, потом уж только чистить-то начали.

Ведь мне все отыграться хотелось, все надеялся... Вот и

отыг-рался. Водка, она действует тем же методом: я тебя сперва

ублажу, убаюкаю, а потом уж возьмусь за тебя. Так что смот-ри,

Филипп, -- не прогадай.

-- Мне не восемнадцать лет.

-- А она анкетные данные не спрашивает! Ей все равно...

Работник ты хороший, с семьей у тебя пока все благополуч-но...

Просто мы предупреждаем тебя. Не ходи ты к этому Са-не! Он,

может, хороший человек, но смотри, сколько на не-го баб

жалуется!..

-- Дуры, -- опять сказал Филя.

-- Ну, задолбил, как дятел: дуры, дуры. Твоя Нюра --

ду-ра, что ли?

-- И моя дура. Чего заполошничать?

-- Да то, что ей семью разрушать не хочется!

-- Никто ее не разрушает. Сама бегает разрушает.

-- Ну, смотри. Мы тебя предупредили. А этого твоего

Са-ню мы просто выселим из деревни, и все... Он дождется.

-- Не имеете права -- больной человек.

-- Найдем право! Больной... Больной, значит, не пей. Иди

работай, Филипп.


-- Вызывали? -- спросил вечером Саня, нервно подраги-вая

веком левого глаза.

-- Вызывали, -- Филе было стыдно за жену, за

председа-теля, за все правление в целом.

-- Не велели ходить?

-- Та-а... што я, ребенок, што ли!

-- Да, да, -- согласился Саня. -- Конечно, -- и веко его

все подергивалось. Он смотрел на далекие горы. С таким

выражением смотрел, точно ждал, что оттуда -- вспять --

взойдет солнце. Оно там заходило. -- Ночью, часу в

двена-дцатом, соловьи поют. Ах, дьяволята!.. выкомаривают.

Друг перед другом, что ли?

-- Самок заманивают, -- пояснил Филя.

-- Красиво заманивают. Красиво. Люди так не умеют. Лю-ди

-- сильные.

"Это ты-то -- сильный?" -- думал Филя.

-- Уважаю сильных людей, -- продолжал Саня. -- В

дет-стве меня колотил один парнишка -- сильней меня был. Мне

отец посоветовал: потренируйся, поподнимай что-нибудь тяжелое

-- через месяц поколотишь его. Я стал поднимать ось от

вагонетки. Три дня поподнимал -- надорвался. Пупок развязался.


-- А ты бы взял -- раз послабей -- гирьку, привязал бы

ее на ремешок да гирькой бы его по башке. Я тоже смирный был,

маленький-то, ну один извязался тоже, проходу не да-ет. Я его

гирькой от часов разок угостил -- отстал.

Саня пьянел. Взор его туманился... Покидал далекие

си-ние горы, наблюдал речку, дорогу, дикий кустик малины под

плетнем. Теплел, становился радостным.

-- Хорошо, Филипп. Мне -- пятьдесят два, двенадцать

откинем -- несознательные -- сорок... Сорок раз видел вес-ну,

сорок раз!.. И только теперь понимаю: хорошо. Раньше все

откладывал, все как-то некогда было -- торопился мно-го

узнать, все хотел громко заявить о себе... Теперь --

стоп-машина! Дай нагляжусь. Дай нарадуюсь. И хорошо, что у

ме-ня их немного осталось. Я сейчас очень много понимаю. Все!

Больше этого понимать нельзя. Не надо.

Снизу, от реки, холодало. Но холодок тот только

ощу-щался, наплывал... Это было только слабое гнилостное

ды-хание, и огромная, спокойная теплынь от земли и неба

гу-била это дыхание.

Филя не понимал Саню и не силился понять. Он тоже

чувствовал, что на земле -- хорошо. Вообще жить -- хорошо. Для

приличия он поддерживал разговор.

-- Ты совсем, што ли, одинокий?

-- Почему? У меня есть родные, но я, видишь, болен, --

Саня не жаловался. Ни самым даже скрытым образом не жаловался.

-- И у меня слабость эта появилась -- выпить... Я им мешаю.

Это естественно...

-- Трудно тебе, наверно, жилось...

-- По-разному. Иногда я тоже брал гирьку... Иногда мне

гирькой. Теперь -- конец. Впрочем, нет... вот сейчас я сознаю

бесконечность. Как немного стемнеет, и тепло -- я вдруг сознаю

бесконечность.

Этого Филя совсем не мог уразуметь. Еще один мужик

си-дел, Егор Синкин, с бородой, потому что его в войну ра-нило

в челюсть, тот тоже не мог уразуметь.

-- В тюрьме небось сидел? -- допытывался Егор.

-- Бог с вами! Вы еще из меня каторжанина сделаете.

Просто я жил и не понимал, что это прекрасно -- жить. Ну,

что-то такое делал... Очень любил искусство. Много суетил-ся.

Теперь спокоен. Я был художник, если уж вам так инте-ресно. Но

художником не был, -- Саня искренне, негромко, весело смеялся.

-- Вконец запутал вас... Не мучайтесь. Ну ма-ло ли на свете

чудаков, странных людей!.. Деньги мне при-сылает брат. Он

богатый. То есть не то что очень богатый, но ему хватает. И он

мне дает.

Это мужики понимали -- жалеет брат.

-- Если бы все начать сначала!.. -- на худом темном лице

Сани, на острых скулах вспухали маленькие бугорки желва-ков.

Глаза горячо блестели. Он волновался. -- Я объяснил бы, я

теперь знаю: человек -- это... нечаянная, прекрасная,

мучительная попытка Природы осознать самое себя. Бес-плодная,

уверяю вас, потому что в природе вместе со мной живет

геморрой. Смерть!.. и она неизбежна, и мы ни-ког-да этого не

поймем. Природа никогда себя не поймет... Она взбесилась и

мстит за себя в лице человека. Как злая... мм... -- дальше

Саня говорил только себе, неразборчиво. Мужикам надоедало

напрягаться, слушая его, они начинали толко-вать про свои

дела.

-- Любовь? Да, -- бормотал Саня, -- но она только

запу-тывает и все усложняет. Она делает попытку мучительной --

и только. Да здравствует смерть! Если мы не в состоянии

постичь ее, то зато смерть позволяет понять нам, что жизнь --

прекрасна. И это совсем не грустно, нет... Может быть,

бессмысленно -- да. Да, это бессмысленно.

Мужики понимали, что Саня уже хорош. И расходились по

домам.

Филя брел переулками-закоулками и потихоньку

растра-чивал из груди горячую веру, что жизнь -- прекрасна.

Оставалась только щемящая жалость к человеку, кото-рый

остался один сидеть на бревне... И бормочет, бормочет себе под

нос нечто -- так он думает, тот человек, -- важное.


Через неделю Саня помер.

Помирал трезвым. Ночью. С ним был Филя.

Саня все понимал и понимал, что помирает. Иногда только

забывался -- точно накрепко задумывался, смотрел в стенку, не

слышал Филю...

-- Сань! -- звал Филя, -- Ты не задумывайся. А то так

ху-же. Может, встанешь походишь маленько? Давай я повожу тебя

по избе... Сань?

-- Мм?..

-- Поломай себя... Разомнись маленько.

-- Сходи, Филипп... дай веточку малины... Под плетнем