Geum.ru

Название книги: Сборник рассказов

Вид материалаРассказ
Подобный материал:
1   ...   7   8   9   10   11   12   13   14   ...   43

счастливая и с необыкновенной любовью и смущением при-зывала

больших, взрослых людей понять, что главное -- это не жалеть

себя!..

Старики все так же, с удивлением смотрели на нее и,

ка-жется, ждали еще чего-то. Счастливый блеск в глазах

девуш-ки постепенно сменился выражением горькой обиды: они

совсем не поняли ее! И старики показались ей вдруг не таки-ми

уж умными и хорошими. Наташа выбежала из избушки, прислонилась

к косяку и заплакала... Было уже темно. По крыше уныло шуршал

дождь. На крыльцо с карниза дробно шлепались капли. Перед

окном избушки лежал желтый квад-рат света. Жирная грязь

блестела в этом квадрате, как масло. В углу двора, невидимая,

фыркала и хрустела травой лошадь. Наташа не заметила, как на

улицу вышел хозяин.

-- Где ты, дочка? -- негромко позвал он.

-- Здесь.

-- Ну-ка пошли в избу. -- Пасечник взял ее за руку и

по-вел за собой. Наташа покорно шла, вытирая на ходу слезы.

Когда они появились в избушке, Захарыч суетливо копошил-ся в

темном углу, отыскивая что-то.

-- Эка ты! Шапку куда-то забросил, язви ее, -- ворчал

он.

А пасечник, подкладывая в печку, тоже несколько

сму-щенно говорил:

-- На нас не надо обижаться, дочка. Нам лучше

разъяс-нить лишний раз... А это ты хорошо делаешь, что о людях

за-ботишься так. Молодец.

Наконец Захарыч нашел шапку. На Наташу вместо паль-то

надели большой полушубок и брезентовый плащ. Она сто-яла

посреди избы неуклюжая и смешная, поглядывая из-под башлыка

мокрыми веселыми глазами и шмыгая носом. А во-круг нее

хлопотали виноватые старики, соображая, что бы еще надеть на

нее...

Через некоторое время телега снова мягко катилась по

дороге, и на ней снова тряслись два человека.

По-прежнему ровно шумел дождь; обочь дороги, в

канав-ках, тихонько булькало и хлюпало.


OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского


Дядя Ермолай


Вспоминаю из детства один случай.

Была страда. Отмолотились в тот день рано, потому что

заходил дождь. Небо -- синим-сине, и уж дергал ветер. Мы,

ребятишки, рады были дождю, рады были отдохнуть, а дядя

Ермолай, бригадир, недовольно поглядывал на тучу и не спешил.

-- Не будет никакого дождя. Пронесет все с бурей, -- ему

охота было домолотить скирду. Но... все уж собирались, и он

скрепя сердце тоже стал собираться.

До бригадного дома километра полтора. Пока добрались,

пустили коней и поужинали, густая синева небесная наполз-ла,

но дождя не было. Налетел сильный ветер, поднялась пыль... Во

мгле трепетно вспыхивали молнии и гремел гром. Ветер рвал,

носил, а дождя не было.

-- Самая воровская ночь, -- сказал дядя Ермолай. --

Ну-ка, Гришка... -- дядя Ермолай поискал глазами, я попал-ся

ему, -- Гришка с Васькой, идите на точок -- там ночуете. А то

как бы в такую-то ночку не подъехал кто да не нагреб зерна.

Ночь-то... самая такая.

Мы с Гришкой пошли на ток.

Полтора километра, которые мы давеча проскакали ми-гом,

теперь показались нам долгими и опасными. Гроза ра-зыгралась

вовсю: вспыхивало и гремело со всех сторон! Прилетали редкие

капли, больно били по лицу. Пахло пы-лью и чем-то вроде жженым

-- резко, горько. Так пахнет, когда кресалом бьют по кремнию,

добывая огонь.

Когда вверху вспыхивало, все на земле -- скирды,

дере-вья, снопы в суслонах, неподвижные кони, -- все как будто

на миг повисало в воздухе, потом тьма проглатывала все; сверху

гремело гулко, уступами, как будто огромные камни срывались с

горы в пропасть, сшибались и прыгали.

Мы наконец заблудились. Сбились с дороги и потеряли ту

скирду, у какой молотили. Их было много. Останавлива-лись,

ждали, когда осветит: опять все вроде подскакивало, короткий

миг висело в воздухе, в синем, резком свете, и все опять

исчезало, и в кромешной тьме грохотало.

-- Давай залезем в первую попавшую скирду и заночу-ем,

-- предложил Гришка.

-- Давай, конечно.

-- А утром скажем, что ночевали на точке, кто узнает?!

Залезли в обмолоченную скирду, в теплую пахучую соло-му.

Поговорили малость, наказали себе проснуться порань-ше... И не

заметили, как и заснули, не слышали, как ночью шел дождь.

Утро раскинулось ясное, умытое, тихое. Мы проспали. Но

так как ночью хорошо промочило, наши молотить рано не поедут,

мы знали. Мы пошли в дом.

-- Ну, караульщики, -- спросил дядя Ермолай, увидев нас,

мне показалось, что он смотрит пытливо. -- Как ноче-вали?

-- Хорошо.

-- Все там в порядке? На точке-то?

-- Все в порядке. А что?

-- Ничего. Спрашиваю... Я посылал, я и спрашиваю. "А

что?", -- а сам все смотрит.

Мне стало не по себе.

-- Зерно-то целое?

-- Целое, -- у Гришки круглые, ясные глаза; он смотрит

не мигая. -- А что?

-- Да вы были там?! На точке-то?

У меня заныл кончик позвоночника, копчик. Гришка то-же

растерялся... Хлоп-хлоп глазами.

-- Как это "были"?..

-- Ну да, были вы там?

-- Были. А где же мы были?

Эх, тут дядя Ермолай взвился:

-- Да не были вы там, сукины вы сыны! Вы где-то под

суслоном ночевали, а говорите -- на точке! Сгребу вот счас

обоих да носом -- в точок-то, носом, как котов пакостливых.

Где ночевали?

-- От... Ты чо?

-- Где ночевали?!

-- На точке, -- Гришка, видно, решил стоять насмерть.

Мне стало легче.

-- Васька, где ночевали?

-- На точке.

-- Да растудыт вашу туда-суда и в ребра!.. -- дядя

Ермо-лай аж за голову взялся и болезненно сморщился. -- Ты

гля-ди, что они вытворяют-то! Да не было вас на току, не

было-о! Я ж был там! Ну?! Обормоты вы такие, обормоты! Я ж

сле-дом за вами пошел туда -- думаю, дошли ли они хоть? Не

было вас там!

Это нас не смутило -- что он, оказывается, был на току.

-- Ну и что?

-- Что?

-- Ну и... мы тоже были. Мы, значит, маленько

попоз-же... Мы блудили.

-- Где попозже?! -- взвизгнул дядя Ермолай. -- Где

по-позже-то?! Я там весь дождь переждал! Я только к свету

от-туда уехал. Не было вас там!

-- Были...

Дядя Ермолай ошалел... Может быть, мы -- в глазах его --

тоже на миг подпрыгнули и повисли в воздухе, как вчерашние

скирды и кони -- отчего-то у него глаза сдела-лись большие и

удивленные.

-- Были?

-- Были.

Он схватил узду... Мы -- в разные стороны. Дядя Ермо-лай

постоял с уздой, бросил, сморщился болезненно и по-шел прочь,

вытирая ладошкой глаза. Он был не очень здо-ровый.

-- Обормоты, -- говорил он на ходу. -- Не были же, не

были -- и в глаза врут стоят. Штыбы бы вам околеть, не

до-живая веку! Штыбы бы вам... жены злые попались!..

Обор-моты. В глаза врут стоят -- и хоть бы что! О!.. -- дядя

Ермо-лай повернулся к нам. -- Да ты скажи честно: испужались,

можеть, не нашли -- нет, в глаза смотрют и врут. Обормо-ты...

По пять трудодней снимаю, раз вы такие.

Днем, когда молотили, дядя Ермолай еще раз подошел к

нам.

-- Гришка, Васьк... сознайтесь: не были на точке? По

пять трудодней не сниму. Не были же?

-- Были.

Дядя Ермолай некоторое время смотрел на нас... Потом

позвал с собой.

-- Идите суда... Идите, идите. Вот тут вот я от дождя

пря-тался, -- показал. И посмотрел на нас с мольбой: -- А вы

где же прятались?

-- А мы -- с той стороны.

-- С какой?

-- Ну, с той.

-- Да где же с той-то?! Где с той-то? -- он опять стал

те-рять терпение. -- Я же шумел вас, звал!.. Я ее кругом всю

обошел, скирду-то. А молонья такая резала, что тут не то что

людей, иголку на земле найдешь. Где были-то?

-- Тут.

Дядя Ермолай из последних сил крепился, чтоб опять не

взвиться. Опять сморщился...

-- Ну, ладно, ладно... Вы, можеть, боитесь, что я

ругать-ся буду? Не буду. Только честно скажите: где ночевали?

Не скину по пять трудодней... Где ночевали?

-- На току.

-- Да где на току-то!! -- сорвался дядя Ермолай. -- Где

на току-то?! Где, когда я... У-у, обормоты! -- он запекал

глаза-ми -- чем бы огреть нас.

Мы убежали.

Дядя Ермолай ушел за скирду... Опять, наверно,

всплак-нул. Он плакал, когда ничего не мог больше.

Потом молотили. По пять трудодней он с нас не скинул.


Теперь, много-много лет спустя, когда я бываю дома и

прихожу на кладбище помянуть покойных родных, я вижу на одном

кресте: "Емельянов Ермолай ...вич".

Ермолай Григорьевич, дядя Ермолай. И его тоже поми-наю

-- стою над могилой, думаю. И дума моя о нем -- про-стая:

вечный был труженик, добрый, честный человек. Как, впрочем,

все тут, как дед мой, бабка. Простая дума. Только додумать я

ее не умею, со всеми своими институтами и книжками. Например:

что был в этом, в их жизни, какой-то большой смысл? В том

именно, как они ее прожили. Или -- не было никакого смысла, а

была одна работа, работа... Ра-ботали да детей рожали. Видел

же я потом других людей... Вовсе не лодырей, нет, но... свою

жизнь они понимают ина-че. Да сам я ее понимаю теперь иначе!

Но только когда смот-рю на эти холмики, я не знаю: кто из нас

прав, кто умнее? Не так -- не кто умнее, а -- кто ближе к

Истине. И уж со-всем мучительно -- до отчаяния и злости -- не

могу понять: а в чем Истина-то? Ведь это я только так --

грамоты ради и слегка из трусости -- величаю ее с заглавной

буквы, а не знаю -- что она? Перед кем-то хочется снять шляпу,

но перед кем? Люблю этих, под холмиками. Уважаю. И жалко мне

их.


OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского


Гена Пройдисвет


Последнее время волосатый Генка работал

массови-ком-затейником в горном санатории. Отдыхающие

удив-лялись на него. Удивляли Генкины песни и шалопайство.

Песни он сам сочинял и сам исполнял под гитару.

Шалопай-ство... Вообще, это не шалопайство у Генки, а полная

его -- демонстративная -- свобода, раскованность. Будучи этак

раскованным, он и шарахался по жизни, как по загону сши-бал

столбики, ранился и злился.

Кто-то когда-то сказал Генке, что он самобытный

ком-позитор. Генка уверовал в это, и когда его песни не

нрави-лись, он мучился и в отчаянии мог выкинуть какую-нибудь

шальную глупость.

Приехал в санаторий какой-то поэт; Генка, волнуясь, спел

ему несколько песен. Поэт удивился.

-- Ну и что? -- спросил он. -- О чем эти песни? Что вы

хотите сказать ими?

Генка выпил в буфете стакан водки и вышел к бассейну,

где в это время было много отдыхающих. И громко объявил:

-- Вы!.. Сейчас то же самое, но в оригинальном

исполне-нии.

Пошел к вышке, откуда желающие смельчаки прыгают в

бассейн. Остервенело заколотил по струнам и запел:


Вот так номер,

Вот так так --

Это не по правилам:

Были,

Были, --

Напылили,

А потом -- пр-ропали!..


Не то это у него марш, не то под заборный жиганистый

выверт -- не поймешь сразу. Взошел Генка на вышку, стал на

самый край доски и продолжал:


Я же помню этот бег --

Небо содрогалось,

Ваши гривы об зарю

Красную

Трепались.


"Сбацал" на краешке доски -- пощелкал

каблучками-но-сочками -- и еще раз:


Ох, ваши гривы об зарю

Красную

Трепались!


Все с интересом смотрели на массовика-затейника. А он

кричал с вышки и бил гитару:


Я же знаю

Мы хотели

Заарканить месяц.

Почему же он теперь,

Сволочь,

Светится?!


И Генка, в чем был, маханул с вышки в воду. Вынырнул,

вылил из гитары воду и докричал, лежа на спине и играя:


Значит, снова промахнулись...

Пропади ты пропадом!

Ну-ка, снова,

В три креста!

Кони-лошади!..


Генка откашлялся, отплевался и сообщил: -- "Навязчивый

сон" называется!

Генку уволили.

Дома, в своей деревне, Генка появлялся обычно на

ко-роткое время -- отдышаться, поправить финансовые дела. И

тут наваливались на парня всей говорливой родней. Стыди-ли.

Приводили примеры... Учили.

-- Я все понимаю, -- говорил Генка, -- но мы,

художни-ки, -- люди особого склада. Я бы мог, конечно, освоить

профессию, скажем, животновода, но на мне тогда будет

смертельный грех. Я людьми занимаюсь.

-- Занялся бы тобой бичина хороший -- вот было бы то,

что требуется. Вот это не грех был бы.

-- Тупо, неубедительно.

Пришел как-то дядя Генкин, дядя Гриша. Дядя Гриша

недавно поверил в бога и ходил теперь отрешенный, тихий,

кротко и снисходительно смотрел на житейские дела. Эта

кротость обозлила Генку.

-- Ты вроде как даже гордишься, что такой смирный, --

сказал он.

-- Не горжусь, а суетню всякую понимаю, -- смиренно

ответствовал новообращенный. -- Все суета, Геннадий.

-- Ну, это уж вы как-то... совсем просто: "Все суета" --

и баста.

-- Все суета! -- убежденно твердил дядя Гриша.

-- Смерть -- суета? Любовь -- суета?

-- Мы здесь -- гости. Поживем -- и пойдем отчитываться

за наши дела. Ты задумайся, Геннадий, задумайся: за все

придется отвечать. Безобразно живешь. Вино пьешь неуме-ренно,

куришь, с девками блудишь... А ведь все учитывает-ся! Мы, как

киноаппараты: живем, а на кинопленку все снимается, все

снимается... Как поступил, как подумал, где проть совести

пошел -- все снимается. И вот ты умираешь, киноаппарат этот --

тело твое -- хоронют, а пленку берут и проявляют: смотрют, как

ты жил... Вот.

-- Хм... Ну-ка, еще что-нибудь, интересно. Поверить я, к

сожалению, не смогу, но вообще это интересно. Даже тех-нику

стали использовать, надо же.

-- Поверить вы, знамо, не сможете. Ну!.. -- дядя Гриша

чего-то вдруг сердито оживился. -- Вам же чудо нужно, чу-до!

Вот пускай небо раскроется, пускай я увижу знамение

какое-нибудь -- крест огненный, -- тогда я поверю! Ах ты

господи!.. -- где-то, видно, настойчиво требовали этих

зна-мений, и те, кто обращал дядю Гришу к вере, были, наверно,

очень недовольны этим тупым требованием, и это не-довольство

усвоил и дядя Гриша тоже. -- А чудо -- на каж-дом шагу! Чудо

-- вон в огороде: смотри, на одной сотке растет морковь,

огурцы, помидоры... Ведь это все -- дели-катесы, а все -- из

земли. Ведь все из земли! Ты возьми ее в горсть да посмотри

хорошенько -- что там? Земля. А ты от-куда? Из земли...

-- Привет!

-- Из земли, и в землю же обратишься. Сказано: ни один

волос не упадет с головы... Ты думаешь, если ты -- Гена

Пройдисвет, то над тобой нет закона божьего? Есть.

-- Погоди, ты что-то все в кучу: и землю, и закон... Ты

объясни сперва: ну и что, что ты стал такой смирный, крот-кий?

Что ты хвалишься-то этим? Разве это хорошо?

-- Вы есть жуки навозные, вы думаете: вот наша навоз-ная

куча -- это и весь мир. Воюете, деретесь, злитесь... А не

знаете того, что вы все... все люди -- под наблюдением.

-- Почему же я не знаю, что под наблюдением? У меня --

семнадцать выговоров, у меня это наблюдение вот здесь си-дит.

-- Не про то наблюдение я говорю. Это -- ваше

наблюде-ние, вы сами и разбирайтесь. Я говорю про высшее

наблю-дение, которое...

-- Знаешь что? -- перебил Генка, глядя в глаза дяде

Гри-ше, словно он только что догадался, кто такой этот

ново-обращенный, этот смиренный. -- Знаешь, что я тебе скажу:

ни хрена ты не верующий. Понял? Если б ты по-настоящему верил,

ты бы молчал об этом. А ты, как сорока на колу, -- в разные

стороны: "Верю! Верю!" Не веришь, вот так.

Дядя Гриша кротко, смиренно посмеялся.

-- Эх, Гена... Гена ты и есть. Дружок анчуткин. Жук

на-возный. Ты меня хочешь из равновесия вывесть, из покоя? Не

выйдет.

-- С чего это ты вдруг в бога-то поверил? Шестьдесят лет

прожил -- не верил, вдруг -- на тебе...

-- Пошел я, иду, -- терпеливо сказал дядя Гриша. -- Иду

с богом. А ты колбаси дальше по дорогам -- где-нибудь го-лову

сломишь.

Вопрос этот -- с чего дядя Гриша, нормальный мужик,

вдруг уверовал в бога, -- вопрос этот всерьез заинтересовал

Генку, даже встревожил. Отец Генки, умелый печник, хва-стун,

неутомимый бабник в прошлом, так объяснил брат-нино обращение

в веру:

-- Мужик, он ведь как: достиг возраста -- и смяк телом.

А башка ишо ясная -- какие-нибудь вопросы хочет решать. Вот и

начинается: один на вино напирает -- башку туманит, чтоб она

ни в какие вопросы не тыкалась, другой... Миколай вон Алфимов,

знаешь ведь его? -- историю колхоза стал писать. Кто куда,

лишь бы голова не пустовала. А Григорий наш, вишь, в бога

ударился. Пускай, он никому вреда не приносит. С чего

началось-то? А у нас же тут верующие-то есть, много.

Старухи-то. Он стал к им похаживать от нечего делать, а те его

сагитировали. Ты не досажай ему с этим, а то он сердится. Не

надо. Они безобидные люди.

Жена дяди Гриши померла лет семь назад, а жил он со

средней дочерью, тридцатилетней Анной. Анна, рослая,

скуластая, добрая, любила играть на гармошке. Играла, а

иг-рать толком не умела -- тянула туда-сюда, слушала и о

чем-то думала. Анна так сказала:

-- Не лезь, Генка, к отцу! Понял?

-- Чего замуж-то не выходишь? -- поинтересовался Генка.

-- За кого?

-- Нашла бы какого-нибудь...

-- Какого-нибудь мне не надо, одна проживу.

-- Это же ненормально...

-- Ничего. Нормально.

-- Похаживает кто-нибудь ночами? Да?

-- Не твое дело.

-- Какие ведь все уверенные, все-то они знают! --

обо-злился Генка. -- Все понимают. А спросишь -- ответить

толком не умеют. Не знаете, так хоть не делайте вид, что

зна-ете. Чего ради человек на седьмом десятке в религию

кинул-ся? Это же не просто так. Значит, было какое-то

потрясение душевное. Или -- опять ложь. Притворство.

-- Зачем ему притворяться-то?

-- А вот это я узнаю, не я буду, если не узнаю.

-- А ты чего такой нервный-то? А, Ген?.. -- спросила

добрая Нюра. -- У тебя же все хорошо, ты говоришь. Ты --

вольная птица, чего тебе?

Генка показал, что ему скучно разговаривать с Нюрой,

ушел.

Но он не оставил мысли про дядю Гришу, нет. Мысль эта

больше и больше занимала его. Он и правда чего-то нервни-чал.

Он чуял какой-то подвох с этой верой дяди Гриши, и это не

давало покоя. Память Генки держала вовсе другое про дядю

Гришу: когда тот пришел с войны, то много пил, гу-лял,

хвастался орденами... Играл на гармошке и пел про немцев

похабные частушки. Вообще уж никак не монах он по склонности

души, не монах. Монахи, насколько пони-мал Генка, жизнь не

любят, а дядя Гриша валялся в ней, как сытый жеребец в спелом