Росийское социальное познание и тени позитивизма

Вид материала

Доклад

Подобный материал:

• Познание, 158.58kb.
• Учебная программа познание мира 1-4 классы Астана, 300.09kb.
• Самоорганизация мировой экономической системы Николаева, 161.59kb.
• Короткими. Под деревьями, в тени, росла густая зеленая трава, колючая, как стая ежей, 1123.2kb.
• Познание, его возможности и средства, 523.52kb.
• План теория познания. Специфика философского подхода к познанию. Проблема субъекта, 88.42kb.
• Концепция познания. Познание и практика. # 14 Схоластика и мистика позднего Средневековья., 24.54kb.
• Винер Перевод с английского Е. Замфир краткое, 294.35kb.
• Прижилось и, по мере того как его теоретическое cодержание расширялось, стало синонимом, 397.04kb.
• Маленькое белое солнце висело прямо над головой, и поэтому тени были короткими. Под, 1197.87kb.

Маслов Н. А.

РОСИЙСКОЕ СОЦИАЛЬНОЕ ПОЗНАНИЕ И ТЕНИ ПОЗИТИВИЗМА


Научный доклад к заседанию Учёного совета РГТЭУ 01.07.2010


Противоречивые и драматические изменения происходят в России в условиях, когда цель ее социального движения не сформулирована, а в мире развернулась эра глобализации, сопровождающаяся фундаментальными переменами в цивилизации и культуре. Вновь предчувствуются текто­ни­ческие разломы, угрожающие расколоть базальт западнизма – либерализм, антагонизирующий с экзистенциальной свободой, «представительную демократию», ставшую пародией на народное представительство, «сакральную» касту ростовщической олигархии, превращающую богатство в фетиш, монетаризм, обернувшийся псевдопифагорейской магией чисел. Вместе с обанкротившимися, как печатный двор ФРС, идеями, переживают крах многочисленные теории постиндустриального, посткапиталистического, постделового, информационного, технотронного общества, модернизации и конвергенции. Тем не менее, для обозначения происходящих в России общественных перемен не только ученые, но и облеченные властью политики, в числе которых – нынешний президент РФ, по-прежнему используют термин «социальная модернизация».

Как продукт эпохи, связанной с всеобъемлющим кризисом западнизма, теория социальной модернизации не представляет собой ни философской идеи, ни целостной парадигмы. К сожалению, с легкой руки поверхностных западных социологов, этот термин часто используют в специфическом смысле, - в смысле псевдофилософской декларации Ф. Фукуямы. Теория социальной модернизации, появившаяся задолго до статьи Ф. Фукуямы о конце всемирной истории, по сути, служила лишь нарциссическим фантазиям западнизма, воплощая манию величия постренессансных ростовщиков, которые по сей день поставляют обществам и культурам стандарты и образцы «цивилизованной» жизни.

Однажды в лихолетие 90-х властолюбивый «романтический глупец», разрушивший государство в личном противостоянии с отмеченным печатью политического бессилия рекламным агентом, занесенным на властный Олимп случайным ветром Фороса, пообещал «поднять великую Россию с колен и превратить ее в процветающее, демократическое, правовое суверенное государство». С тех пор модернизаторы считали Россию не великой страной, а слаборазвитым, «ведомым» обществом, которое призвано догонять «ведущие» страны в процессе глобализации и всеполглощающей конвергенции.

В погоне за мерцающими витражами «кремниевой долины», в ореоле лучерзарных улыбок дефолтного калифорнийского губернатора идеолог российской «догоняющей» модернизации поручил инновации олигарху-ценителю Фаберже. А архитектор олигархии превращен из героя фольклора в орденоносца. Дух позитивистских мечтателей проник в декларации и деянияя модернизаторов-дуумвиров.

Стараниями вестернизаторов «инновации» в российском обществознании в конце XX – начале XXI века свелись к переносу в отечественную научную и философскую культуру идей позитивизма. Учитывая почтенный возраст «Курса позитив­ной философии», - основного труда прародителя нынешних - уже постпози­тивистских идей, новизна этих веяний вызывает сомнения. Да и научные достижения позитивизма, как известно, не без изъяна, что является причиной их непрерывной более чем столетней ретуши и корректировки. Сомнения в новаторстве и эффективности контовских идей начались даже не с появлени­ем махизма в качестве реакции на «объективно-идеалистическую угрозу» в социологии О. Конта (авторы эпмириокритицизма усомнились, было ли пол­ным и окончательным изгнание учителем метафизики), а с заимствования не­скромным секретарем идеи «социальной физики» у «предсказавшего Евро-парламент» Клода Анри де Сен-Симона. С тех пор нет по­коя позитивистам, которые с точки зрения методологических потрясений являют собою пример.

В результате бездумного тиражирования стандартов «экономиаки услуг», так и не превратившейся в «экономику знаний», либеральный эталон монетаристов редуцировал российское обществознание до уровня позитивистской апологетики. Ядовитая гидра либерализма отравила свободомыслие, уничтожила политическую и экономическую свободу. Попытка «догоняющей» модернизации стабилизировать постсоветский кризис на фоне технологической разрухи, инновационного краха, секвестра бюджета и самого государства оказалась лубочным фокусом, дешевой балаганной фантазией.

Фундаментальный изъян теории социальной модернизации – отказ от рефлексии социальной детерминации, формационных опор социального строя. С одной стороны, это вызвано резким неприятием формационной теории К. Маркса с её идеей пролетарской диктатуры как приговора индустриальному капитализму. А с другой – псевдонаучной идеей конвергенции, маскирующей апокалиптическое буржуазное мессианство. Формационная теория сраведливо окрасила идею буржуазного мессианства в эсхатологический тон, связав всемирное владычество олигархии с неутешительным прогнозом об абсолютной монополизации экономики и государства и пауперизации социальной структуры. Вот почему теория «догоняющей» модернизации элиминировала материальные детерминанты политики из дискурса обществоведов. К. Маркс противостоял этой антинаучной тенденции. Он первым (причем, в обществознании XIX в. практически в одиночестве) боролся с мистификацией социального детерминизма. Он разорвал пелену утопии, развеял мифологическую дымовую завесу буржуазной утопии и прожектёрства. Вклад К. Маркса в методологию обществознания трудно переоценить. Именно благодаря марксиз­му научное сообщество осознало в качестве непреложной причины развития техногенной цивилизации не филантропический настрой «принцев» превратить земной шар в огромный «фаланстер», на что уповал Шарль Фу­рье, и не «любовное и искреннее» сотрудничество классов и трогательную «заботу» банкиров о трудящихся и рабочих, - предмет увещеваний К. А. де Сен-Симона и О. Конта, а обмен веществом между обществом и природой в процессе производства материальных условий жизни людей. И даже пресло­вутая «пост-индуст-реальность», провозглашенная Д. Беллом в конце 60-х гг. XX в., не отменяет того факта, согласно которому, «все большее место в жизни высокоразвитых стран отводится знаниям людей, но при этом взаимо­действие общества и природы по-прежнему составляет реальную основу раз­вития исторического процесса» (с. 69).

Г. Д. Чесноков справедливо указывает, что после обоснования мар­ксизма любые попытки утверждения спекулятивной философии, отыски­вающей за реальным, живым обществом монады, субстанции, есть движение вспять к схоластике, к пустой и напыщенной человеческой догме. Иллюзор­но очарование субъективизма, ведь какой бы красочной ни казалась субъек­тивистская иллюзия, если ее возвести в абсолют, она всегда увенчивается со­липсизмом.

Но вера в субстанции сильна, и многие из ученых сдались соблазну примерить рясу проповедников-избавителей, подобно тому, как задолго до появления марксизма это делали знаменитый оппонент инквизиции, адепт пантеистического эпмиризма и великий представитель философии Ренессан­са Т. Кампанелла или двести лет спустя К. А. де Сен-Симон, один из основа­телей индустриализма и «нового христианства». Мар­ксизм объявили то ли мессианством, то ли идеологизированным доктринер­ством. Тогда-то и пришлись кстати идеи О. Конта, и вульгарные сторонники технологического детерминизма А. Файоль, Г. Эмерсон, Т. Веблен и другие, неизбежно скатываясь к мистификации и идеализму, бросились воспевать фабрику как грандиозный «социальный факт» и образец социальной органи­зации, эманирующей из концентрации производства и распределения техно­логических функций.

Позитивистский цветок - Nepenthes albomarginata социальной теории, аннигилятор «метафизической философии», расцвел. Его дурманящий аро­мат поразил западное обществознание. Индуктивно-рационалистической ре­волюции в области метода позитивистам было мало. Перед лицом сияющей «свежестью факта» «социальной физики» вся философия показалась им ме­тафизическим рудиментом. В порыве пролиферации социальных дескрипций ничто не смущало их - ни две с половиной тысячи лет развития философии, обогатившей общественный дух удивительными прозрениями, ни болезнен­ная слабость порожденных «секретарским талантом» О. Конта средств обос-нования «точных социальных законов», ни выглядевшее как провиденциаль­ный приговор их намерениям бесславное фиаско просветительского сенсуа­лизма, возведенного в абсолют, ни неопровержимый факт, состоявший в том, что именно философия во всемирно-исторической панораме развития обще­ственного разума, которую с обезоруживающей непосредственностью по­пробовал отразить О. Конт, применяя детский инструментарий, была формой мировоззрения, впервые вознесшей общественное сознание над мифом, уст­ремив его к разуму и науке.

Не смущаясь необоснованной дерзостью своего замысла, позитивисты возжелали все достижения социальной философии принести в жертву на ал­тарь науки. Результат оказался обескураживающим - таким, каким только и мог стать. Позитивизм принес западное обществознание в жертву трансгрес­сии, и эманации мифов снова заволокли горизонт. «Антиисторицист» К. Р. Поппер, воспевая в середине XX в. «социальную инженерию частных реше­ний», превращающую рабочих в «маленьких капиталистов», объединился (по духу) с идеалистом В. Виндельбандом, еще на заре XX в. провозгласившим: в действительности всегда остается «нечто непроницаемое». Этим «непрони­цаемым» для всех позитивистски настроенных социологов было причиняю­щее влияние индустрии на организацию и развитие общества. Марксово по­нятие «производственных отношений», в частности, отношений собственно­сти в качестве опосредствующего звена социальной детерминации они от­вергли как «ненаучное», а вместо него провозгласили религиозный дух (на­копление капитала как «святое» призвание, М. Вебер), «инстинкт творчест­ва» инженеров и техников (Т. Веблен), «бесконечную» информацию и «ин­формационную стоимость» (Д. Белл). Почему же, к примеру, «инстинкт творчества» присущ инженерам и техникам, почему и как «мягкий бихевио­ристский режим» формируется в недрах индустриального «генотипа», а на­учно-техническая информация становится источником бесконечного матери­ального изобилия? Все эти вопросы не только оставались без рассмотрения, но и отвергались как «метафизические», «ненаучные». Имплицитно подразу­мевавшийся ответ воистину был «научным» - все это «эманирует» из инду­стриальной системы, телекомпьюникации, всемирных банков знаний и баз данных и т. п. «Великая действующая причина» преображает общество «не­посредственно», детерминируя действия индивидуумов в индустриальной и информационной системе. А что ее логическая форма - одна их тех тощих абстракций, о которых принято говорить, как саркастично заметил А. Шо­пенгауэр, «поднимая брови до парика», никого из «научных социологов» не смущало.

Миф, изгнанный К. Марксом, вновь ворвался в «общую социологию». Теории, описывавшие способ социальной детерминации «методом ясного и точного факта» - теория стадий У. Ростоу, менеджериальной революции Дж. Бернхэма, техноструктуры Дж. Гэлбрейта, концепция «социального склероза» М. Олсона, теория технико-экономического цикла Р. Айриса, постинду­стриализм Д. Белла, рождались со скоростью падающей звезды. Богатство их форм оказалось лишь воображаемым разноцветьем, фантомной феерией, лоскутной мантией голого короля. Имя его - заблуждение. А цель - «проли­ферация нищеты», нищеты разума. Это концептуальное бессилие, характер­ная для эмпиризма в социологии «слепота социального факта» отразились в неспособности образцового учеников О. Конта Д. Белла поначалу даже на­звать общество, идущее на смену индустриальному. «Постиндустриальное», то, которое будет после нынешнего, - вот и все, что мог сделать «новатор» Д. Белл, повторив заглавие книги английского лейбориста А. Пенти, вышедшей за 50 лет до публикации белловского труда «Грядущее постиндустриальное общество». Неудивительно, что такая претензия на новаторство возмутила Р. Арона, авторитета европейского индустриализма, и Р. Арон не преминул за­метить, что провозглашенное Д. Беллом постиндустриальное общество отли­чается от индустриального не в сущности, а в деталях и продолжает принад­лежать к цивилизации индустриального «генотипа».

Однако частная собственность, «уп­раздняемая» постиндустриалистами и другими либеральными позитивистами, - вовсе не иллюзия, а «высшая нравственная цель» буржуазного государства, ломающая свободную волю семьи, индивидуума как иллюзию. Эти слова К. Маркса неплохо учи­тывать всем избегающим открывать олигархическую природу современного россий­ского строя, рассуждая о социальном государстве, рыночной экономике, демократии и свободе в духе спекулятивно-идеалистической метафизики.

Российское обществознание возродится, сбросив путы позитивизма. Не редукция социального универсума и трансгрессия социального факта, не эпистемологический анархизм и постмодернистский бунт против универсалий культуры, не финансовый фетишизм и моральная безответственность олигархии, а непреходящие ценности классической философии, такие как диалектика и формационный анализ производительных сил в синтезе с новациями посттехногенного дискурса, такими как нелинеаризированный прогрессизм, социальная синергетика, антропогенная аксиология – вот подлинные инструменты, приближающие социальную философию к истине, превращающие русскую цивилизацию из вещи-в-себе в самобытный субъект, наделяющий всемирно-историческое движение софийной творческой телеологией.