Geum.ru

О. Н. Кен, А. И. Рупасов

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
  1   2   3

О.Н. Кен, А.И. Рупасов

Москва и страны Балтии: Опыт взаимоотношений, 1917-1939 гг.



После первой мировой войны восточная Балтия представлялась европейским политикам чем-то предельно далеким от насущных международных дел – «the edge of diplomacy»1. Для Москвы, напротив, Прибалтика была исходным пунктом практической политики и оставалась в кругу ее приоритетных забот на протяжении всего межвоенного периода.

Уровень изученности отношений между СССР и балтийскими государствами, тем не менее, скорее соответствует первому из этих утверждений. Стереотипы относительно маргинальности балтийского аспекта для политики Москвы воспроизводят существенные элементы тогдашнего мышления советских государственных и партийных деятелей, дипломатов и военных. Сталкиваясь с реальностью, этот подход порождал внутренний конфликт в советской политике по отношению к Эстонии, Латвии и Литве – конфликт между желаемым и действительным, между стремлением играть большую мировую роль без оглядки на малые страны и фактической зависимостью от них, – который окрашивал каждую из стадий отношений Москвы с соседними государствами на протяжении двух десятилетий. В центре нашего внимания поэтому оказывается формирование и развитие балтийской политики СССР, в которой совмещались общеполитические установки и хозяйственные потребности, великодержавные расчеты и подлинная озабоченность, невежество и внимание к оттенкам политической эволюции каждой из балтийских стран. Исследование этой проблемы приближает к выявлению устойчивых доминант в мотивах и практических действиях Москвы, оценке общей динамики отношений СССР со странами Балтии.


Время неожиданностей: 1917-1920 гг.

Первые попытки установления Советской власти в прибалтийских губерниях бывшей Империи, предпринятые в конце 1917 г., со всей ясностью обнаружили, что опыт мировой войны способствовал кристаллизации противоположных политических векторов. В то время, как для большевиков мировая война явилась последним доказательством преимуществ интернационального классового подхода как единственного пути к спасению человечества, в сознании политических элит Балтии (включая социал-демократов и социалистов) быстро утверждалась идея национального самоопределения. В течение нескольких месяцев автономистские чаяния были вытеснены идеей национальной государственности, что в значительной мере определило исход борьбы за этот регион в 1918-1919 гг.

События в каждом из новых государств Балтии разворачивались по сходному сценарию. После Ноябрьской революции в Германии Красная армия, опираясь на пробольшевистские местные группы, свергла созданные при помощи оккупационных властей правительства Эстонии, Латвии и Литве. В Нарве, Риге и Вильнюсе большевики провозгласили советскую власть. Несмотря на отсутствие существенной помощи извне (латышские и эстонские части вели к тому же борьбу с германской «Балтийской дивизией»), к концу лета 1919 г. национальные политические силы и военные формирования окончательно взяли верх над сторонниками ориентации на Москву – столицу России и Интернационала. Напряженно отстаивавшая собственное существование Советская Россия не имела возможностей повлиять на этот непредвиденный для нее исход. Уже в начале сентября 1919 г. большевистское руководство предложило Латвии, Литве и Эстонии вступить в переговоры о заключении мира. Для бывших балтийских провинций это был поистине подарок судьбы. В то время как державы-победительницы оставляли открытым вопрос о неделимости России, а побежденная Германия не спешила выводить из Балтии свои военные части, Советское правительство предложением о мирных переговорах легитимировало существование новых национальных государств (независимость Эстонии и Латвии была признана западными странами-победительницами лишь в 1921 г., а Литвы – в 1922 г.).

Столь же «щедрой» со стороны Москвы оказались плата за готовность балтийских государств к заключению мира. Первый из мирных трактатов был подписан с Эстонией 2 февраля 1920 г., спустя полгода были заключены мирные договоры с Литвой (11 июля) и Латвией (12 августа). По этим договорам Россия признавала суверенитет новых государств и их границы, в том числе принадлежность Ямбурга и Изборска Эстонии, Пыталово (Абрене) – Латвии. Занятый советскими войсками Вильнюс (Вильно) с преобладающим польским населением был передан Литовской республике (в октябре 1920 г. Виленская область была аннексирована Польшей). При этом Москва демонстрировала понимание трудностей, перед которыми оказались новые соседи. Согласие передать Латвии Пыталовский железнодорожный узел с прилегающими территориями (где латыши составляли меньшинство), мотивировалось тем, что иначе все латвийские железные дороги оказались бы «подвешенными в воздухе», и «народ, за которым признали право на самоопределение, на государственное самостоятельное независимое существование, фактически был бы лишен этой возможности»2. Советское правительство признало за новыми государствами право на возвращение культурных ценностей и эвакуированного имущества, а также на получение лесных концессий.

Оценить первые шаги Советской России навстречу балтийским государствам непросто. С одной стороны, они пролагали путь «внешнеполитическому нэпу» начала 20-х гг. и влекли за собой пересмотр изначальных установок большевизма в направлении длительного «мирного сосуществования». С другой стороны, действия Москвы мотивировались потребностью в «передышке» для возобновления натиска на Запад. Cтраны Балтии были нужны как торговые посредники для закупок военных материалов и поддержания боеспособности Красной армии3. Во всяком случае советские вожди не спешили отказываться от своих целей превращения Балтики в «море Революции». Вероятно, так следует интерпретировать ленинское указание в связи с передачей литовскому правительству Вильнюса и его окрестностей: «Мы считаем все это не отказом от советизации Литвы, а отсрочкой и видоизменением формы советизации»4. Впрочем, председатель Совнаркома вряд ли сумел бы объяснить, что эта формула означает в действительности: советская политика по отношению к балтийским государствам с подписанием мирных договоров 1920 г. делала лишь свои первые шаги.

По другую сторону границы под влиянием национального подъема и пережитых в революционную эпоху страхов начали складываться новые мировоззренческие установки, согласно которым страны Восточной Балтии, в отличие от большевизированной России, являлись органической частью западной цивилизации. Восприятие границы с Россией, как совпадающей с «цивилизационным барьером», на начальной стадии взаимоотношений государств Балтии и Советской России (в отличие, например, от финско-советских контактов) лишь в малой мере сказывалось на самосознании национальных элит и не являлось первостепенным фактором для последующего развития этих отношений5. Основной проблемой для новых государств являлось не проецирование формирующейся идентичности на европейское пространство, а обеспечение надежных гарантий независимого существования, что с самого начала подталкивало их к объединению усилий. С появлением реальной перспективы установления мирных отношений с Россией «идея прибалтийского блока вступила в стадию организационно-договорного оформления» – в середине сентября 1919 г. для выработки общей линии поведения в отношении предложений Москвы в Риге и Таллинне состоялось первые совещания глав внешнеполитических ведомств трех балтийских государств (во втором из этих совещаний приняла участие и Финляндия). Соответственно в центре последующих отношений СССР и Балтии оказывалась не враждебность прибалтов к русскому большевизму, а способность Москвы понимать и учитывать их жизненные интересы.

В поиске политического курса: 1921-1925 гг.


В период гражданской войны в России страны Балтии представлялись большевикам одним из полей сражений, победа на котором поможет созданию западного революционного плацдарма. Несмотря на заключение мирных договоров это восприятие лишь постепенно уступало место более реалистическому взгляду на балтийские государства. Советизация Грузии в начале 1921 г., на протяжении трех предшествующих лет сохранявшей свою самостоятельность, отнюдь не считалось завершением «первого тура войн и революций». Не без колебаний большевистское руководство отказалось летом 1921 г. от «мысли о захвате Бессарабии одним ударом» («эта мысль очень соблазняла Ильича»)6.

Отчасти в этот ряд может быть поставлена и кровопролитная попытка коммунистического путча в Таллинне 1 декабря 1924 г., предпринятого несмотря на провал сходных авантюр годом ранее в Болгарии и Германии (где для их успеха существовали более благоприятные условия). Акция эстонских коммунистов опиралась на поддержку Коминтерна и его Председателя Г.Е. Зиновьева, являвшегося фактическим диктатором Ленинграда. Однако отсутствие координации путчистов с советскими спецслужбами и неожиданный отзыв красноармейских частей, ранее выдвинутых к эстонской границе, позволяют предположить, что речь шла о «личном предприятии» Зиновьева, которому другие члены «триумвирата» (Сталин и Каменев) вряд ли сочувствовали. Неудача «путча» и последовавший за нею белый террор в Эстонии ослабили политические позиции Зиновьева. Вероятно, в высших советских инстанциях рассматривали «восстание» в Таллинне прежде всего с точки зрения внутренней борьбы за власть и не относились к нему как к началу нового этапа революционной экспансии.

Напротив, таллиннское поражение явилось одной из причин принятого в феврале 1925 г. решения Политбюро ЦК РКП(б) о прекращении направляемой советскими государственными органами «активной разведки» и «боевой и повстанческой работы» в «прилегающих к СССР странах» (при этом констатировалось установление с ними «более или менее нормальных дипломатических отношений»)7. Впрочем, уже с начала 20-х гг. отношение Москвы к странам Балтии по существу определялось государственными потребностями ослабевшей России.

На исходе гражданской войны хозяйство Советской страны лежало в руинах. Ее новой столицей стала столица Царства Московского. Два столетия господства Российской империи на Балтике оказались зачеркнуты. В этом регионе Россия оказалась перед проблемами отчасти сходными с теми, которые стояли перед ней во времена Ивана IV и Петра I. Однако в начале 20-х гг. ни одна из держав не спешила занять силовой вакуум созданный «балканизацией» Северо-Восточной Европы, благодаря чему советская дипломатия была склонна видеть в новых государствах не противостоящую СССР внешнюю силу, подобную ««настоящим» западным странам»8, а своих ближайших партнеров и даже как «пропуск в большой мир». Характерно, что в 1921-1922 гг. пост полномочного представителя Советской России в Таллинне считался вполне подходящим для заместителя Наркоминдела по странам Запада (М. Литвинова), а такая же должность в Риге – для другого члена Коллегии НКИД (А. Иоффе).

В преддверии Генуэзской конференции по предложению Советской России была организована встреча ее делегации с представителями балтийских стран в Риге (февраль 1922 г.). Когда в 1922 г. Эстонией, Латвией, Финляндией и Польшей был подписан договор о военно-политическом союзе («Варшавский аккорд»), в НКИД заговорили, что навязывать свою «любовь» балтийским странам становится «не только бессмысленно, но и компрометантно»9. Тем не менее на подписание «Варшавского аккорда» Москва ответила предложением провести региональную конференцию по разоружению (она состоялась в Москве в декабре 1922 г.). После отказа Финляндии и Польши от ратификации варшавского договора, в ноябре 1923 г. Эстония и Латвия заключили договор о военном союзе. Одновременно латвийское правительство заверило Москву в своем твердом намерении в случае польско-советского вооруженного конфликта сохранить нейтралитет10. Со своей стороны СССР направил Латвии, Литве и Эстонии предложение заключить соглашения о нейтралитете и даже о взаимном ненападении (от чего Москва прежде воздерживалась как от ненужного излишества)11. Судя по дипломатической переписке, в срыве планов советско-балтийской конференции по этим вопросам немалую роль, наряду с противодействием Варшавы, сыграл внутрипартийный кризис в СССР конца 1923 – начала1924 гг.

Складывания основ политического партнерства сопровождалось развитием экономических связей СССР с Латвией и, отчасти, Эстонией и даже Литвой (отделенная от СССР польской территорией, она оказалась заложницей напряженности в отношениях СССР с Польшей и лишилась выгодного для нее советского транзита в Германию). Идя навстречу желаниям этих государств расширять торгово-хозяйственные связи, Москва руководствовалась, по свидетельству члена Коллегий Наркоминдела и Наркомвнешторга Якова Ганецкого (Фюрстенберга), как соображениями экономической выгоды, так и стремлением развеять опасения, что укрепление Советской России будет означать «начало конца всяким Латвиям»12. Первостепенной областью взаимодействия Москвы с «балтийцами» стала торговля, прежде всего, транзитная. Обоюдная заинтересованность стимулировала исключительные усилия по развитию транспортной инфраструктуры. В сжатые сроки латвийские власти постарались привести в порядок портовые сооружения, углубить акваторию Рижского и Виндавского портов, отремонтировать и построить железнодорожные мосты и элеваторы для поступающего из России хлеба13. Невзирая на возражения Реввоенсовета советские организации инвестировали собственные средства в модернизацию Таллиннского порта. Вынашивались планы аналогичных инвестиций в железные дороги Литвы в интересах развития экспорта леса через Мемель (впрочем, с лета 1922 г. в Каунасе не было торгового представителя СССР).

Советские дипломаты энергично налаживали связи с политическими деятелями, чиновниками и журналистами. В открытом в 1923 г. в Риге Транзитном банке несколько директорских постов были предложены представителям социал-демократической партии. Когда в следующем году одним из наиболее перспективных политиков Латвии стал лидер Крестьянского союза З. Мейеровиц, НКИД поручил полпредству в Риге «попытаться его ввести в наше русло пока он еще не находится у власти». Достижение этой цели облегчалось тем, что «наклевывалось интересное дело», а именно – «возможность затащить Крестьянский союз в наш кооперативно-транзитный банк»14. Попытка удалась, и впоследствии банк не раз спасал своими льготными кредитами кооперативные предприятия Крестьянского союза. Один из руководителей Аграрного союза и неоднократный глава Эстонского государства К.Пятс не стеснялся на протяжении нескольких лет получать жалованье юрисконсульта советского торгпредства («по вопросам торговли нефтепродуктами»). Будущий премьер-министр Литвы А. Вольдемарас еще в 1924 г. предложил свои услуги полпредству СССР. Судя по всему, через дипломатические представительства оказывалась поддержка отдельным кандидатам левых радикальных партий на выборах в парламенты15, что вполне уживалось с культивированием отношений с деятелями, которых сама Москва считала профашистскими или крайне националистическими16.

С той же напористостью советская дипломатия пыталась влиять на прессу стран Балтии, в том числе на русскоязычную. В 1921-1922 гг. для публикации благоприятных СССР материалов полпредство в Латвии субсидировало газету «Новый путь», а наркомат по иностранным делам хлопотал о разрешении на ее продажу в Эстонии и Литве и даже взялся за поиск рекламодателей. В 1924-1925 гг. у полпредства в Каунасе сложились «особые отношения» с еженедельником «Вайрас». Позднее советская сторона проявляла исключительный интерес к скандально известной, но влиятельной рижской газете «Сегодня». Ее публикации вызывали у советских руководителей то вспышки гнева, то стремление (во всей видимости, так и не реализовавшееся) подкупить ее редакцию.

В общем во взаимоотношениях с тремя балтийскими странами, их «русскоговорящими» политиками и «провинциальными» правительствами Москва неосознанно ориентировалась на образ действий, характерный для тогдашней североамериканской «дипломатии доллара».

Исходные оценки перспектив сосуществования с прибалтами оказались, однако, завышенными. Уже в 1923 г. в советских кругах начинается осознание того, что в странах Балтии растет стремление уклониться от тесных объятий партнера. Новые государства ставили во главу угла реальные гарантии сохранения своей независимости, и никакие заверения Москвы не могли остановить поиски в этом направлении. В советской идее разоружения, несмотря на временное принятие Россией требования об арбитраже, Рига, Таллинн и Каунас увидели заявку на преобладающее влияние в регионе, которое могло уравновесить лишь их активное сотрудничество если не с великими державами, то с соседними Финляндией и Польшей. СССР пришлось столкнуться с тем, что с балтийскими государствами «нельзя иметь прямой линии», поскольку «всякие наши успокоения и заверения» (насчет того, что Россия «не проглотит») могут действовать только «незначительный срок»17, что «гораздо легче «обуздать» крупное правительство, чем уверенных в своей безнаказанности политических озорников Прибалтики»18. Таким образом, миролюбие СССР соединялось с его неспособностью признать естественной озабоченность балтийских государств своей безопасностью19.

Поэтому, если в начале 20-х гг. советское руководство беспокоила внешняя для Балтии угроза (прогнозировалось скорое поглощение Польшей независимой Литвы)20, то к середине десятилетия все острее стали восприниматься попытки координации действий балтийских государств между собой, их склонность опереться на Хельсинки и Варшаву. После неудачи «Варшавского аккорда» в Москве ожидали новых попыток создания военно-политического объединения (Малый или Большой балтийский союз под польской гегемонией), которое могло бы явиться важнейшим плацдармом для «больших империалистов» - Англии и Франции. В начале 1925 г. в Риге состоялась очередная информационная встреча военных экспертов из стран Балтии и Польши, не имевшая серьезных политических или военных последствий21. Это заурядное событие стало поводом для пересмотра стихийно складывавшейся балтийской политики СССР. После специального рассмотрения в комиссии Политбюро, высшая советская инстанция постановила, что сотрудничество стран Балтии между собой и особенно с Польшей и Финляндией «таит в себе непосредственную угрозу опасности (sic) СССР». Задачам ее отражения должны были быть подчинены экономические, дипломатические и разведывательные возможности СССР22.

Наметившийся поворот в отношении СССР к балтийским странам отчасти объяснялся и менявшейся экономической конъюнктурой. С восстановлением политических и торгово-хозяйственных связей с другими государствами Европы, прежде всего, с Англией, Францией, Германией, Чехословакией, сократилась нужда как в торговом посредничестве прибалтов, так и в особых услугах с их стороны (например, при конспиративных торгово-финансовых сделках23). Восстанавливал дореволюционные обороты Ленинградский торговый порт, и транзит через Латвию, переставая быть для СССР насущно необходимым, стал рассматриваться как благодеяние, на которое Риге следует отвечать политическими уступками. К тому же унаследованное балтийскими странами промышленное оборудование старело и выходило из строя (например, судостроительные и судоремонтные предприятия Эстонии), утрачивая привлекательность для советских заказчиков24. Под влиянием этих обстоятельств советское руководство было готово начать рассматривать торговые отношения с государствами Балтии главным образом с точки зрения оказания на них «экономического давления»25. Учитывая масштабы торговли и транзита, эта установка относилась в первую очередь к Латвии.

Наконец, на складывание новых установок в отношении Прибалтики повлиял исход зондажных переговоров СССР с Польшей и Германией. Осенью 1924 г. в НКИД активно обсуждалась возможность «генерального соглашения» с Польшей. Оно должно было повлечь за собой «исправление границ», включая как отказ Литвы от притязаний на Вильно, так и появление общей советско-литовской границы ( не говоря уже о «компенсациях» СССР в Восточной Галиции). Неизбежным следствием такого соглашения явился бы фактический раздел Балтии на советскую и польскую сферы влияния26. Привлекательность «польского сценария» умерялась холодностью Варшавы и горячими настояниями немецкой дипломатии, в конце 1924 г. соблазнявшей Москву договоренностью о разделе Польши (ее «оттеснении к этнографическим границам»). Советское руководство, отказываясь от переговоров с Германией на этот счет, вместе с тем попыталось начать антипольское сотрудничество двух стран в балтийском регионе. В итоге главным направлением советской политики, наряду с экономическим воздействием на Латвию, становилось культивирование непримиримой позиции Литвы в отношении Польши, чтобы парализовать усилия по налаживанию балтийского сотрудничества в рамках Большого или Малого союза27. С начала 1925 г. естественным партнером СССР на Балтике становится Германия, а главным противником – Польша.


Состязание с Польшей: 1926-1933 гг.


Подписание в декабре 1925 г. Локарнских соглашений, гарантировавших западную границу Германии, осложняло международное положение Польши и государств Балтии и одновременно открывало перед Москвой новые внешнеполитические перспективы. Советское руководство внесло дополнительные коррективы в свою балтийскую политику. Несмотря на стойкое отвращение к участию в многосторонних обязательствах, весной 1926 г. Политбюро разрешило НКИД прозондировать отношение Латвии, Литвы и Эстонии к возможности заключения с СССР коллективного (четверного) гарантийного пакта. Эта инициатива была рассчитана на то, чтобы, привлекая к себе балтийские страны, отделить их от Польши, и таким образом, выступить в роли главного гаранта независимости своих соседей на Балтике. Однако уже на стадии подготовки переговоров выявились нежелательные последствия такого шага. Опасения Риги и Таллинна оказаться в зависимом положении побудили их приступить к согласованию своих действий с Варшавой и Хельсинки и закрепить в совместном латвийско-эстонско-финском меморандуме основы предполагаемого соглашения с СССР. Москве пришлось ограничиться более традиционными методами divide et impera, намеченными в постановлении Политбюро 1925 г.

В первую очередь речь шла о попытке внесения раскола в общий фронт лимитрофов предложением Латвии широкомасштабного экономического сотрудничества. Советской стороной учитывались не только важное стратегическое положение этой страны, в силу чего Рига оказалась в центре внимания государств Англии, Франции, Польши и Германии, фактически превративших ее в один из центров разведывательной деятельности против Советской России, но и надежда использовать противоречия между поляками и латышами. Наряду с этим Москва рассчитывала использовать сложившиеся особые отношения с основными политическими силами – Латвийской социал-демократической партией и Крестьянским союзом.

Попытка имела частичный успех. Латвийское правительство с удовлетворением откликнулось на предложения о развитии торгово-хозяйственных связей и приступило к согласованию статей двустороннего гарантийного договора, текст которого стороны парафировали в августе 1926 г. Со своей стороны Москва сдержала обещание и в ноябре 1927 г. подписала выгодный для Риги торговый договор. Позднее член Коллегии НКИД Стомоняков разъяснял Сталину значение этой акции: «Если мы торговым договором не добились ориентации Латвии на СССР, то мы, несомненно, заключением этого договора вбили клин между Латвией и Эстонией… и помешали образованию польско-прибалтийского союза»28. Действительно, взаимопонимание между Москвой и Ригой достигло после подписания договора такого уровня, который позволял латвийскому посланнику К. Озолсу заявлять: «…Оба государства должны быть готовы ответить войной Польше на ее вторжение в Литву. Только в этом случае Польша будет сидеть спокойно, если она будет знать, что СССР и Латвия выступят против ее экспансии вооруженной силой»29. С 1926 г., отмечали в Москве, «прекратились совместные открытые и демонстративные конференции прибалтов с Польшей», тем более, что обострение советско-польских отношений (в особенности после возвращения к власти Ю. Пилсудского) и «военная тревога» 1927 г. в СССР, побуждали Латвию и даже Эстонию сдержанно относиться к польским авансам.

Другое направление советской политики после 1925 г. состояло в культивировании отношений с Литвой, в укреплении антипольской позиции которой была заинтересована и Германия. Пока в среде литовских политиков сохранялись серьезные надежды на урегулирование отношений с Польшей, Москве удавалось добиваться немного и лишь при немалых политических затратах. После более чем годовых проволочек 28 сентября 1926 г. были подписаны советско-литовский договор о дружбе и нейтралитете и секретное «джентльменское соглашение», предусматривавшего обмен конфиденциальной информацией. К договору была приложена нота наркома Чичерина, в которой выражалась поддержка СССР литовских притязаний на Вильнюсский (Виленский) край. Эти договоренности имели «фатальное значение для польско-советских отношений»30. Балтийские соседи Литвы задумывались о скором установлении над нею советского протектората. Впрочем, расцвет отношений Москвы с Каунасом оказался кратковременным. Переворот, совершенный в декабре 1926 г. таутининками во главе с А.Сметоной и А.Вольдемарасом (ранее находивших поддержку СССР в своей борьбе со сторонниками литовско-польского компромисса), неожиданно привел к болезненному для Москвы прекращению политических контактов вплоть до лета следующего года (обмен конфиденциальной информацией возобновился лишь в 1929 г.). Главные трения с Литвой были урегулированы после отзыва самонадеянного полпреда С. Александровского (его сменил А. Аросев). Москва заявляла о своей «заинтересованности в консолидации внутреннего положения в Литве» и обещала сдерживать активность литовских коммунистов (которым под давлением репрессий пришлось уйти в глубокое подполье)31. В действиях новых литовских властей Москву по сути не устраивало лишь одно, но важное соображение – возможность оказаться втянутой, благодаря авантюризму премьера Вольдемараса, в вооруженный литовско-польский конфликт. Летом 1928 г. советская дипломатия прямо указала Вольдемарасу, что в этом случае СССР сохранит нейтралитет.

В отношениях СССР с Эстонией существенных перемен не происходило. Развитие советско-латвийских хозяйственных связей подогревало интерес эстонских деловых кругов к восточному соседу. Однако поскольку в своей внешней политике Таллинн ориентировался прежде всего на Варшаву, торговый договор с Эстонией СССР согласился заключить лишь осенью 1929 г. Его вступление в силу совпало с началом мирового экономического кризиса и пересмотром общих внешнеторговых приоритетов СССР, в силу чего объем двусторонней торговли резко сократился. Использовать экономические рычаги для упрочения влияния в Эстонии для советской дипломатии оказалось невозможным.

Сложившееся к концу 1928 г. общее соотношение сил в Прибалтике Москва попыталась изменить с помощью необычной мирной инициативы. С запозданием заявив о присоединении к договору об отказе от войны как средстве национальной политики (пакт Бриана-Келлога) советская дипломатия попыталась использовать его для демонстрации своей роли в сглаживании напряженности между Литвой и Польшей, не уступая при этом настояниям Варшавы в пользу ведения переговоров с СССР вместе со всеми западными лимитрофами. В декабре 1928 г. фактический руководитель НКИД Литвинов предложил Варшаве и Каунасу подписать особый протокол о досрочном введении в действие пакта Бриана-Келлога. «Верные» литовцы, однако, сообщили об этом плане латышам, а поляки – всем балтийским странам. В итоге Москва, как и в 1926-1927 гг., оказалась перед столь нежеланным «единым фронтом» Польши и Балтии. Польская дипломатия умело использовала охлаждение в советско-латвийских отношениях, наметившееся весной-летом 1928 г., когда Москва, сохранявшая уверенность в том, что Латвия остается «в числе наших западных соседей страной, которая больше всего не укладывается в программу создания единого фронта против нас»32, не придала должного внимания сигналам об изменении внешнеполитических симпатий руководителя крупнейшей партии К.Ульманиса33. В результате стремительных дипломатических маневров полякам удалось переиграть Москву, и инициатива Литвинова обратилась в свою противоположность. 5 февраля Московский протокол был подписан СССР, Польшей, Эстонией, Латвией и Румынией. Литва присоединилась к нему лишь спустя несколько месяцев.

Это фактическое поражение побудило Кремль, с одной стороны, спровоцировать искусственное обострение отношений с Польшей, и с другой, заново оценить итоги десятилетних сношений с прибалтами. Стало очевидным, что ни политика экономических вложений ( «В одной Латвии мы тратили по 15 миллионов рублей [в год]. И не купили Латвию»34), ни экономическое давление на Эстонию не принесли политических выгод. Избрание на пост главы государства летом 1929 г. О. Штрандмана явилось прелюдией к еще большему укреплению политических контактов Эстонии с Польшей. Тандем Сметоны и Вольдемараса дал трещину, но в Москве настолько устали от капризов Вольдемараса, что его устранение в сентябре 1929 г. и приход политиков, в принципе допускавших компромисс с Варшавой, не воспринимались как серьезная потеря для советской дипломатии.

Мировой экономический кризис и переход СССР к ускоренной индустриализации принуждали советское руководство к жесткой экономии валютных ресурсов, а балтийских производителей – к погоне за резко сократившимися советскими заказами. Поэтому хотя экономическое сотрудничество СССР с государствами Балтии было сведено к минимуму, размещение в них советских заказов превращалось в эффективный политический инструмент. В ходе переговоров 1931-1932 гг. советская сторона обусловила пролонгацию торгового договора с Латвией выполнением ряд политических условий (прежде всего, закрытием эмигрантских организаций35). Добившись своего, Москва, однако, отказалась от подписания обещанного договора и увеличения объемов транзита. Одновременно советские хозяйственные ведомства предприняли дополнительные (и небезуспешные) усилия по переключению экспортно-импортных потоков на порты СССР.

К началу 30-х гг. советская политика в восточной Балтии зашла в тупик, о чем свидетельствуют фаталистические тона, в которых руководство 1-го Западного отдела НКИД живописало сложившееся положение. В докладе о Балтийском союзе, в частности, констатировалось, что балтийскими странами владеет «одержимость страхом перед социальной опасностью, …перед насильственной советизацией, попытка которой со стороны СССР им кажется неотвратимой». Блок прибалтов и поляков представал как нечто предопределенное законами истории: «Чем ближе приближаются сроки антисоветской войны, тем больше стремятся лимитрофные государства сплачиваться вокруг Польши» 36. В этой обстановке СССР, казалось, не оставалось ничего иного, как ожидать наступления катаклизма.

В то же время высшее советское руководство было не прочь извлечь внутриполитические дивиденды из скверных отношений с Балтией. Подыскивая аргументы в пользу полуторного увеличения армии военного времени, Сталин в сентябре 1930 г. выдвинул тезис о необходимости развернуть «не менее 150-160 пехотных дивизий», чтобы обеспечить «оборону Ленинграда и Правобережной Украины». Пока Латвия, Эстония, Финляндия и Польша не создадут блок, пояснял Сталин Молотову, «они воевать с СССР не станут, – стало быть, как только обеспечат блок – начнут воевать (повод найдут)»37. Эти оценки на все лады повторялись советской пропагандой.

Как ни парадоксально, выходу из тупиковой ситуации в отношениях с балтийскими государствами, СССР оказался обязан Польше, которая в августе 1931 г. фактически предложила возобновить польско-советские переговоры о заключении пакта о ненападении. Настояния Сталина, потребовавшего от НКИД и членов Политбюро преодолеть «общемещанское поветрие «антиполонизма»» и руководствоваться «коренными интересами революции социалистического строительства», и нажим Франции, отказавшейся продолжать переговоры с Советами в случае игнорирования польской инициативы, заставили советскую дипломатию пересмотреть основы отношения СССР к западным соседним государствам38. Результаты не заставили себя ждать: выполняя условие Варшавы одновременно с возобновлением советско-польских переговоров Москва выступила с аналогичным предложением по адресу Риги, Таллинна (а также Хельсинки и Бухареста).

Подписание в феврале и мае 1932 г. с Латвией и Эстонией договоров о ненападении, а затем и конвенций о согласительной процедуре в значительной мере удовлетворило желания их правящих элит получить со стороны СССР те правовые гарантии ненападения, которые он ранее предоставил третьим государствам (например, Литве). В Риге и Таллинне заключение этих договоров было воспринято как, по меньшей мере, временный отказ от усилий изолировать государства Балтии, которые могли стать прелюдией к их советизации. Вместе с тем, договоры, заключенные СССР с Латвией и Эстонией, объективно ослабляли заинтересованность этих стран в военно-политическом сотрудничестве с Польшей. Это, в свою очередь, побуждало советскую дипломатию к постановке новых тактических задач.