Geum.ru

Ч. Диккенс. Рождественская песнь в прозе. Святочный рассказ с привидениями

Вид материалаРассказ
Подобный материал:
1   ...   24   25   26   27   28   29   30   31   ...   38

Мой рассудок затуманился, но все же остался мне верен. Я и прежде не раз замечал, что в моем втором облике мои способности словно обострялись, а дух обретал новую гибкость. Вот почему там, где Джекил, вероятно, погиб бы, Хайд нашел выход из положения. Тинктура и порошки были спрятаны у меня в кабинете в ящике одного из шкафов. Как до них добраться? Эту задачу я и старался решить, сдавив виски ладонями. Дверь лаборатории я запер навсегда . Если я попробую войти через дом, мои собственные слуги отправят меня на виселицу. Я понял, что должен прибегнуть к помощи посредника, и остановил свой выбор на Лэньоне. Но как увидеться с ним? Как убедить его? Предположим, мне даже удастся избежать ареста на улице примет ли он меня? А если примет, то каким образом неизвестный и неприяттный посетитель сможет убедить знаменитого врача обыскать кабинет его коллеги доктора Джекила? Тут я вспомнил, что у меня кое-что сохранилось от моей прежней личности мой почерк; и эта искорка, вспыхнув ярким огнем, осветила весь мой дальнейший путь от начала и до конца.

Я, насколько мог, привел свою одежду в порядок, подозвал извозчика и дал адрес первого попавшегося отеля, название которого случайно запомнил. Поглядев на меня (а выглядел я действительно забавно, хоть за этим нелепым маскарадом и крылась трагедия), извозчик не мог сдержать улыбки. Во мне поднялась дьявольская ярость, я заскрежетал зубами, и улыбка мгновенно исчезла с его лица к счастью для него, но еще к большему счастью для меня, так как через секунду я, несомненно, стащил бы его с козел. Войдя в гостиницу, я огляделся с таким злобным видом, что коридорные задрожали: не посмев даже обменяться взглядом, они почтительно выслушали мои распоряжения, проводили меня в отдельный номер и подали мне туда письменные принадлежности. Хайд, которому грозила смерть, был для меня чем-то новым его снедало неутомимое бешенство, он готов был убивать и жаждал причинять боль. Тем не менее он сохранял благоразумие. Огромным усилием воли подавив свою ярость, он написал два важнейших письма Лэньону и Пулу и приказал отправить их заказными, чтобы получить неопровержимое свидетельство того, что они действительно отправлены.


Затем до ночи он просидел у камина в своем номере, грызя ногти; он пообедал там наедине со своими страхами, и официант бледнел и дрожал под его взглядом; с наступлением ночи он уехал, забившись в угол закрытого экипажа, и приказал кучеру возить его по улицам без всякой цели. "Он", говорю я и не могу написать "я ". В этом исчадии ада не было ничего человеческого, в его душе жили только ненависть и страх. И когда в конце концов, опасаясь, как бы извозчик чего-нибудь не заподозрил, он отпустил экипаж и отправился далее пешком в своем костюме не по росту, привлекавшем к нему внимание всех ночных прохожих, только два эти низменные чувства бушевали в его груди. Он шагал торопливо, гонимый тревогой, что-то бормотал про себя, сворачивал в безлюдные проулки и считал минуты, еще остававшиеся до полуночи. Один раз его остановила какая-то женщина, продававшая, кажется, спички. Он ударил ее по лицу, и она убежала.

Когда я снова стал собой в кабинете Лэньона, ужас моего старого друга, возможно, тронул меня, но точно сказать не могу, это была лишь капля в море того отчаяния и отвращения, с которым я оглядываюсь на эти часы. Во мне произошла решительная перемена. Я страшился уже не виселицы, а того, что останусь Хайдом. Обличения Лэньона я выслушивал, как в тумане, и, как в тумане, я вернулся домой и лег в постель. Совсем разбитый после тревог этого дня, я уснул тяжелым, непробудным сном, и даже терзавшие меня кошмары не могли его прервать. Утром я проснулся ослабевшим, душевно измученным, но освеженным. Я по-прежнему ненавидел и страшился зверя, спавшего во мне, не забыл я и смертельной опасности, пережитой накануне, но ведь я теперь был дома, у себя, возле моих порошков, и радость, охватывавшая меня при мысли о моем чудесном спасении, лучезарностью почти равнялась надежде.

Я неторопливо шел по двору после завтрака, с удовольствием вдыхая утренний холод, как вдруг меня вновь охватила неописуемая дрожь, предвестница преображения у меня только-только достало времени укрыться в кабинете, как я уже опять горел и леденел страстями Хайда. На этот раз, чтобы стать собой, мне потребовалась двойная доза, и увы! шесть часов спустя, когда я грустно сидел у камина, глядя в огонь, я вновь почувствовал знакомые спазмы и должен был прибегнуть к порошкам . Короче говоря, с этого дня мне удавалось сохранить обличье Джекила только ценой безостановочных усилий и только под действием препарата.

В любой час дня и ночи по моему телу могла пробежать роковая дрожь, а стоило мне уснуть или хотя бы задремать в кресле, как я просыпался Хайдом. Это вечное ожидание неизбежного и бессонница, на которую я теперь обрек себя, я и не представлял, что человек может так долго не спать! превратили меня, Джекила, в снедаемое и опустошаемое лихорадкой существо, обессиленное и телом и духом, нанятое одной-единственной мыслью ужасом перед своим близнецом. Но когда я засыпал или когда кончалось действие препарата, я почти без перехода (с каждым днем спазмы преображения слабели) становился обладателем воображения, полного ужасных образов, души, испепеляемой беспричинной ненавистью, и тела, которое казалось слишком хрупким, чтобы вместить такую бешеную жизненную энергию. Хайд словно обретал мощь по мере того, как Джекил угасал. И ненависть, разделявшая их, теперь была равной с обеих сторон. У Джекила она порождалась инстинктом самосохранения. Он теперь полностью постиг все уродство существа, которое делило с ним некоторые стороны сознания и должно было стать сонаследником его смерти но вне этих объединяющих звеньев, которые сами по себе составляли наиболее мучительную сторону его несчастья, Хайд, несмотря на всю свою жизненную энергию, представлялся ему не просто порождением ада, но чем-то не причастным органическому миру. Именно это и было самым ужасным: тина преисподней обладала голосом и кричала, аморфный прах двигался и грешил, то, что было мертвым и лишенным формы, присваивало функции жизни. И эта бунтующая мерзость была для него ближе жены, неотъемлемее глаза, она томилась в его теле, как в клетке, и он слышал ее глухое ворчание, чувствовал, как она рвется на свет, а в минуты слабости или под покровом сна она брала верх над ним и вытесняла его из жизни. Ненависть Хайда к Джекилу была иной. Страх перед виселицей постоянно заставлял его совершать временное самоубийство и возвращаться к подчиненному положению компонента, лишаясь статуса личности; но эта необходимость была ему противна, ему было противно уныние, в которое впал теперь Джекил, и его бесило отвращение Джекила к нему. Поэтому он с обезьяньей злобой устраивал мне всяческие гадости: писал моим почерком гнусные кощунства на полях моих книг, жег мои письма, уничтожил портрет моего отца, и только страх смерти удерживал его от того, чтобы навлечь на себя гибель, лишь бы я погиб вместе с ним. Но его любовь к жизни поразительна! Скажу более: я содрогаюсь от омерзения при одной мысли о нем, но, когда я вспоминаю, с какой трепетной страстью он цепляется за жизнь и как он боится моей власти убить его при помощи самоубийства, я начинаю испытывать к нему жалость .

Продолжать это описание не имеет смысла, да и часы мои сочтены. Никому еще не приходилось терпеть подобных мук пусть будет довольно этого; однако привычка принесла нет, не смягчение этих мук, но некоторое огрубение души, притупление отчаяния, и мое наказание могло бы длиться еще многие годы, если бы не последний удар, бесповоротно лишающий меня и моего облика и моего характера. Запасы соли, не возобновлявшиеся со времени первого опыта, начали иссякать. Я послал купить ее и смешал питье жидкость закипела, цвет переменился, но второй перемены не последовало; я выпил, но состав не подействовал. Пул расскажет вам, как я приказывал обшарить все аптеки Лондона, но тщетно, и теперь я не сомневаюсь, что в той соли, которой я пользовался, была какая-то примесь, и что именно эта неведомая примесь придавала силу питью.

С тех пор прошло около недели, и я дописываю это мое объяснение под действием последнего из прежних моих порошков. Если не случится чуда, значит, Генри Джекил в последний раз мыслит, как Генри Джекил, и в последний раз видит в зеркале свое лицо (увы, изменившееся до неузнаваемости!). И я не смею медлить с завершением моего письма до сих пор оно могло уцелеть лишь благодаря величайшим предосторожностям и величайшей удаче. Если перемена застигнет меня еще за письмом, Хайд разорвет его в клочки, но если я успею спрятать его заблаговременно, невероятный эгоизм Хайда и заботы его нынешнего положения могут спасти письмо от его обезьяньей злобы. Да, тяготеющий над нами обоими рок уже изменил и раздавил его. Через полчаса, когда я вновь и уже навеки облекусь в эту ненавистную личину, я знаю, что буду, дрожа и рыдая, сидеть в кресле или, весь превратившись в испуганный слух, примусь без конца расхаживать по кабинету (моему последнему приюту на земле) и ждать, ждать, что вот-вот раздадутся звуки, предвещающие конец. Умрет ли Хайд на эшафоте? Или в последнюю минуту у него хватит мужества избавить себя от этой судьбы? Это ведомо одному Богу, а для меня не имеет никакого значения: час моей настоящей смерти уже наступил, дальнейшее же касается не меня, а другого. Сейчас, отложив перо, я запечатаю мою исповедь, и этим завершит свою жизнь злополучный


Генри Джекил


Д. Р. Р. Толкин. Лист кисти Ниггля


Жил-был однажды маленький человек по имени Ниггль, которому предстояло совершить дальнее путешествие. Ехать он не хотел, да и вообще вся эта история была ему не по душе. Но деваться было некуда: он знал, что рано или поздно придется отправиться в путь. Со сборами он, однако, не спешил.

Ниггль был художником. Правда, больших высот он не достиг, может быть, по-тому, что у него была масса других дел. Сам Ниггль считал, что по большей части эти дела мешают спокойно жить. Но выполнял он их вполне сносно, когда не удавалось отвертеться. А отвертеться, по его мнению, удавалось очень уж редко: законы в той стране держали народ в строгости. Были и другие помехи. Во-первых, иногда он попросту бездельничал, а во-вторых, был по-своему добросердечен. Вам знакома эта разновидность доброго сердца: оно чаще заставляло Ниггля почувствовать угрызения совести, чем сделать что-нибудь. И даже если он что-то делал, доброе сердце не мешало ему ворчать, выходить из себя и браниться (чаще всего про себя). Так или иначе, из-за своего добросердечия он частенько помогал по мелочам своему соседу, хромоногому мистеру Пэришу. Бывало, приходили и люди, которые жили подальше, и просили о помощи – он и им не отказывал. А время от времени Ниггль вспоминал о путешествии и начинал без особого рвения упаковывать вещи. Тут уж времени на живопись и вовсе не оставалось.

У Ниггля было несколько начатых картин, но все слишком большие и сложные, чтобы он со своими невеликими способностями мог их закончить. Он принадлежал к тем художникам, которые листья пишут лучше, чем деревья. Сам Ниггль, бывало, подолгу работал над одним листом, стараясь запечатлеть и форму, и блеск, и сверкающие капли росы по краям. И все же ему хотелось изобразить целое дерево, чтобы все листья его были и похожими, и разными.

Особенно не давала художнику покоя одна из картин. Началась она с листа, трепещущего на ветру, – но за листом явилось дерево и начало расти, раскидывая бесчис-ленные ветви и цепляясь за землю все новыми и новыми корнями самой фантастической формы. Прилетали и опускались на сучья странные птицы – ими тоже следовало заняться. А потом вокруг Дерева и позади него, в просветах между листьями и ветвями, начал раз-ворачиваться целый пейзаж. Окрестности поросли лесом, а вдали виднелись горы, трону-тые снегом. Ниггль и думать забыл про остальные картины; а некоторые из них он просто взял и приставил с боков к большой картине с Деревом и горами. Скоро холст стал таким громадным, что пришлось Нигглю раздобыть стремянку. Так он и бегал по ней вверх-вниз – здесь положит мазок, там сотрет кусочек. Если его кто-нибудь навещал, он казался вполне вежливым, но все перекладывал карандаш на письменном столе. Слушает гостя, а сам все думает о своем большом холсте. Картина помещалась в специально выстроенном высоком сарае в саду – раньше он на этом месте сажал картошку .

Ниггль никак не мог избавиться от своего добросердечия. «Вот бы мне быть по-тверже!» – иногда говорил он себе (а имел в виду: «Вот бы чужие беды меня не трога-ли!»). Но тут как раз наступило время, когда его долго никто серьезно не тревожил . «Будь что будет, но эту картину, мою настоящую картину, я обязательно допишу, а потом уж отправлюсь в путешествие, будь оно неладно», – повторял художник. И все же ему стало ясно, что нельзя без конца откладывать отъезд. Увеличивать картину больше не было возможности – настало время ее заканчивать.

Как-то раз Ниггль, отойдя на несколько шагов от картины, рассматривал ее не-обычайно внимательно, словно автором был не он, а кто-то другой. Он никак не мог ре-шить, что о ней думать, и жалел, что рядом нет приятеля с готовым мнением. Картина, честно говоря, совершенно его не удовлетворяла, и все же казалась очень красивой – единственной по-настоящему прекрасной картиной в мире. В эту минуту Нигглю больше всего было бы по душе, если бы в сарай вошел его двойник, хлопнул Ниггля по плечу и сказал с очевидной искренностью: «Великолепно! Неподражаемо! Я ясно вижу, к чему ты стремишься. Продолжай работать, а об остальном не тревожься. Мы устроим тебе государственный пенсион, так что будь спокоен».

Увы, не было государственного пенсиона. Одно стало ясным: чтобы закончить картину даже при ее теперешней величине, нужно забросить все другие дела, нужно рабо-тать, упорно работать, ни на что не отвлекаясь. Ниггль закатал рукава и начал сосредота-чиваться. Несколько дней он пытался ни на что другое не обращать внимания. Но тут на него свалилась целая куча забот. Дом требовал ремонта; пришлось ехать в город и сидеть на суде (Ниггль был присяжным); мистер Пэриш слег от прострела; наконец, гости появ-лялись один за другим. Стояла весна, и они не прочь были бесплатно пообедать поближе к природе, а Ниггль жил в очень милом домике довольно далеко от города. В сердце он проклинал их, но не мог отрицать, что сам же пригласил их еще зимой, когда прогулка по магазинам и обед у городских знакомых вовсе не казались ему «помехой». Ниггль попы-тался ожесточить свое сердце, но ничего из этого не вышло. Слишком много было дел, от которых он не решался отказаться, считал он их своим долгом или нет. А были и такие, которые ему приходилось выполнять, что бы он вообще не считал. Некоторые гости намекали, что Ниггль не очень хорошо следит за садом и что к нему может наведаться Инспектор. Конечно, лишь немногие из них знали о картине; сомневаюсь, чтобы они придавали ей очень большое значение. По правде говоря, картина была не из лучших, хотя, возможно, некоторые места действительно стоили внимания. Во всяком случае, дерево было странное. Единственное в своем роде. (То же можно сказать и о самом Ниггле, хотя, с другой стороны, он был совершенно обыкновенный глуповатый человек.)

Наконец, время у Ниггля стало на вес золота. Городские знакомые вспомнили, что ему предстоит нелегкое путешествие, и кое-кто из них начал вычислять, до каких пор он может откладывать отъезд. Они прикидывали, кому достанется его домик, и будет ли новый хозяин лучше ухаживать за садом.

Пришла осень, дождливая и ветреная. Стоя на стремянке в сарае, маленький ху-дожник пытался запечатлеть на холсте отблеск заходящего солнца на заснеженной вер-шине горы, чуть-чуть влево от Дерева. Он знал, что скоро придет пора уезжать – может быть, в самом начале будущего года. Времени только и оставалось, чтобы закончить кар-тину, да и то не совсем: кое-где по углам он успевал лишь наметить то, что собирался на-писать.

Раздался стук в дверь.

– Войдите! – резко отозвался Ниггль, слезая со стремянки.

Крутя в пальцах кисть, он взглянул на посетителя. Это был Пэриш, его сосед, причем единственный; больше поблизости никто не жил. Несмотря на это, Пэриш не очень нравился Нигглю : во-первых, он часто попадал в беду и нуждался в помощи, а во-вторых, знать не хотел о живописи, зато очень критически относился к манере Ниггля ухаживать за садом. Когда Пэриш смотрел на сад Ниггля (что делал часто), видел он глав-ным образом сорняки; если же ему случалось взглянуть на Нигглевы картины (что проис-ходило редко), он видел только серые и зеленые пятна да черные полосы и никакого смысла не находил. По долгу соседа он не мог обходить молчанием сорняки, но никогда не высказывал своего мнения о картинах. Пэриш считал, что тем самым проявляет добро-ту, и не понимал, что такой доброты маловато. Куда лучше было бы, если б он помог при прополке (а то и похвалил картины).

– Ну, Пэриш, что стряслось? – спросил Ниггль.

– Я знаю, мне не следовало вас отрывать, – отвечал Пэриш, даже не взглянув на картину. – Вы, понятно, очень заняты.

Ниггль и сам собирался сказать что-нибудь в этом духе, но шанс был уже упу-щен. Пришлось ему ограничиться простым:

– Да.

– Но мне больше не к кому обратиться! – пожаловался Пэриш.

– Ну конечно, – вздохнул Ниггль. Это был вздох, предназначенный будто бы только для себя, но достаточно громкий, чтобы собеседник его услышал. – Чем я могу вам помочь?

– Жена уже несколько дней хворает, и я начинаю тревожиться, – сказал Пэриш. – К тому же ветер сорвал с крыши половину черепицы, и в спальню льется вода. По-моему, нужно вызвать доктора. И кого-нибудь из строительной фирмы тоже, только их вечно не дождешься. Вот я и подумал – может, у вас найдутся доски да парусина или холст: мне бы залатать крышу да продержаться день-другой. – Вот тут-то он посмотрел на картину.

– Бог ты мой! – воскликнул Ниггль. – Вот уж действительно не повезло. Наде-юсь, у вашей жены обычная простуда. Я зайду через пару минут и помогу вам перенести больную вниз.

– Очень вам признателен, – весьма холодно отвечал Пэриш. – Только это не про-студа. У нее жар. Из-за простуды я бы не стал вас беспокоить. Кроме того, жена уже ле-жит внизу. Не с моей ногой бегать вверх-вниз по лестнице с подносами... Но я вижу, вы заняты. Извините, что побеспокоил. Просто я надеялся, что вы войдете в мое положение и выберете время съездить за доктором, а заодно и к строителям, раз уж у вас нет лишнего холста.

– Конечно, – проговорил Ниггль, хотя на сердце у него лежали другие слова, – конечно, я мог бы съездить. Я съезжу, раз вы так тревожитесь. – Не то чтобы в нем заго-ворила совесть, просто сердце было очень мягкое.

– Я тревожусь, я очень тревожусь, – подтвердил Пэриш. – Как жаль, что я хро-мой.

Пришлось Нигглю поехать. Видите ли, положение было щекотливое. Пэриш жил совсем рядом, а больше поблизости не было ни одного дома. У Ниггля был велоси-пед, а у Пэриша не было, да он и не смог бы на нем ездить. Пэриш был хром, по-настоящему хром, и нога у него сильно болела. Об этом следовало помнить, как и о том, что у Пэриша кислая физиономия и визгливый голос. Правда, Ниггль еще не дописал картину, и времени едва хватало, чтобы ее закончить. Но ему казалось, что об этом следовало бы подумать Пэришу. Однако Пэриш о картинах не думал, и тут Ниггль был бессилен что-либо изменить. «Проклятие!» – выругался он про себя и вывел велосипед из-под навеса.

Было сыро, дул ветер, и дневной свет уже бледнел. «Сегодня мне больше не по-работать», – подумал Ниггль, и всю дорогу до города либо ругался про себя, либо пред-ставлял, как его кисть кладет мазки на гору и на россыпь листьев рядом с ней, – все это он придумал еще весной. Пальцы Ниггля дрожали на руле, так ему хотелось взяться за кисть. Сейчас, когда сарай остался позади, он совершенно ясно понял, как надо написать блестящие листья, которые обрамляли далекую гору. Но у него упало сердце, когда он со страхом подумал, что, может быть, уже не успеет перенести эту идею на холст.

Ниггль нашел доктора и оставил записку в строительной конторе. Сама контора была закрыта: все уже разошлись по домам и теперь сидели у камина. Ниггль промок до костей и сам простудился. Доктор отправился по вызову не так быстро, как откликнулся Ниггль на просьбу Пэриша. Он появился лишь на следующий день – в очень удачный для себя момент, потому что к этому времени в соседних домах было уже два пациента. Ниггль лежал в постели с высокой температурой, а в голове его и на потолке рождались чудесные орнаменты из листьев и переплетенных ветвей. Ему не стало лучше, когда он узнал, что у миссис Пэриш была только простуда и она уже встает. Он отвернулся к стене и зарылся лицом в листья.

Несколько дней он не вставал. Ветер дул по-прежнему. Он сорвал с крыши Пэ-риша еще много черепицы. У Ниггля крыша тоже начала подтекать. Строители так и не приехали. Несколько дней Нигглю было все равно. Потом он выбрался из дому поискать какой-нибудь еды (жены у него не было). Пэриш не появлялся: у него от сырости разболе-лась нога. А жена его все время подтирала воду и бормотала, уж не забыл ли «этот Ниггль» вызвать строителей. Если ей понадобилось одолжить что-нибудь у Ниггля, она послала бы к нему Пэриша, несмотря на ногу. Но поскольку одалживать у художника бы-ло нечего, он оказался предоставлен самому себе.

Примерно через неделю Ниггль, шатаясь, снова добрел до сарая. Он попытался взобраться на стремянку, но у него кружилась голова. Тогда он сел и уставился на карти-ну. Но в этот день ему в голову не приходили ни зеленые ветки, ни дальние горы. Он мог бы написать песчаную пустыню на заднем плане, но и на это у него не хватило энергии.

На следующий день Нигглю стало гораздо лучше. Он залез на стремянку и взял-ся за кисть. Но только он начал погружаться в работу, как раздался стук в дверь.

– Черт побери! – заорал Ниггль. С таким же успехом он мог вежливо сказать: «Войдите!» – потому что дверь все равно отворилась. На этот раз вошел незнакомый, очень высокий мужчина.

– Здесь частная студия, – заявил Ниггль. – Я занят. Убирайтесь !

– Я – Инспектор домов, – отвечал мужчина, поднимая свое удостоверение так, чтобы Нигглю было видно со стремянки.

– Ах так! – проговорил художник.

– Дом вашего соседа в неудовлетворительном состоянии!

– Я знаю, – ответил Ниггль. – Я уже давно известил строителей, но они так и не появились. А потом я заболел.

– Понятно. Но теперь-то вы здоровы.

– Но я не строитель. Пэришу следует обратиться с просьбой в муниципалитет, и аварийная служба ему поможет.

– Служба занята разрушениями посерьезнее, чем здесь, – сказал Инспектор. – Затопило долину, и многие семьи остались без крова. Вам следовало помочь соседу и сде-лать временный ремонт, чтобы повреждения не распространились и починка крыши не стала слишком дорогостоящей. Таков закон. Здесь у вас масса материалов: холст, доски, водоотталкивающая краска.

– Где? – негодующе спросил Ниггль.

– Вот! – ответил Инспектор, указывая на картину.

– Моя картина! – воскликнул художник.

– И что, что картина? – заявил Инспектор. – Дома важнее. Таков закон.

– Не могу же я... – но тут Ниггль замолчал, ибо в сарай вошел еще один человек. Он был так похож на Инспектора, что казался его двойником, – высокий, с головы до ног одетый в черное.

– Поехали! – произнес вошедший. – Я Возница.

Ниггль, дрожа, слез со стремянки. Казалось, художника снова одолела лихорад-ка: его знобило, в голове все плыло.

– Возница? Возница? – забормотал он. – Чей возница ?

– Ваш и вашего экипажа, – ответил незнакомец. – Экипаж заказан давно. Сего-дня он, наконец, пришел – и ожидает вас. Сами понимаете, пора вам отправляться в путе-шествие.

– Ну вот! – сказал Инспектор. – Придется вам ехать. Не очень-то красиво от-правляться в путь, не доделав свои дела. Ну ладно, теперь мы по крайней мере воспользу-емся холстом.

– Боже мой! – И бедный Ниггль разрыдался. – Ведь она... она даже не законче-на!..

– Не закончена? – удивился Возница. – Во всяком случае, ваша работа над ней закончена. Пошли!

И Ниггль пошел, даже не протестуя. Возница не дал ему времени на сборы, ска-зав, что этим нужно было заниматься раньше и что они опаздывают на поезд. Ниггль только и успел захватить в прихожей небольшую сумку. Позже оказалось, что в ней лежит лишь ящик с красками и маленький альбом эскизов – ни одежды, ни еды. На поезд они успели. Ниггль очень устал, ему хотелось спать, и он вряд ли понимал, что происходит, когда его впихнули в купе. Все ему было безразлично. Он забыл и куда полагается ехать, и зачем он туда едет. Почти сразу после отправления поезд вошел в темный туннель.

Проснулся Ниггль на большой станции, смутно различимой за окном вагона. Вдоль платформы шел Носильщик, но выкрикивал он не название города, а имя Ниггля.

Ниггль торопливо выбрался из вагона и вдруг обнаружил, что забыл сумку. Он было повернулся назад, но поезд уже ушел.

– А, вот и вы! – сказал Носильщик. – Пройдите сюда! Что?! Вы без багажа? Придется вас направить в Работный дом.

Ниггль снова почувствовал себя плохо и тут же, на платформе, упал в обморок. Его положили в карету «скорой помощи» и отвезли в больницу Работного дома.

Лечение ему совсем не понравилось. Его поили горькими лекарствами. Санита-ры были недружелюбные, молчаливые и строгие, а кроме них его изредка навещал только очень суровый врач. Все это больше напоминало тюрьму, чем больницу. В определенные часы Нигглю приходилось заниматься изнурительным трудом: копать землю, плотничать, красить голые доски всегда в один и тот же цвет. Наружу никогда не выпускали, а все окна выходили во двор. Часами заставляли сидеть в полной темноте, «чтобы он хорошенько подумал». Ниггль потерял счет времени. И ему совсем не становилось лучше – если иметь в виду, что выздоравливающий начинает радоваться жизни. Ниггль не радовался, даже когда добирался до постели.

Сначала, лет этак сто (я только передаю его впечатления), Ниггля неизвестно за-чем тревожило прошлое. Лежа в темноте, он раз за разом повторял: «Как жаль, что я не зашел к Пэришу в первый же день, когда подул сильный ветер! Я ведь собирался. Тогда черепицу было еще легко уложить на место. Миссис Пэриш не простудилась бы, и я бы тоже не простудился. Тогда у меня была бы еще неделя». Но со временем он забыл, зачем ему эта неделя. После этого, если он о чем и беспокоился, так это о работе в больнице. Теперь он обдумывал ее заранее. Он начал высчитывать, сколько нужно времени, чтобы отремонтировать скрипящую половицу, навесить дверь, починить ножку стола. Вероятно, он и вправду стал нужным работником, хотя никто ему об этом не говорил. Но, конечно, не поэтому беднягу так долго не выпускали из больницы. Врачи, должно быть, ждали, когда он поправится, – причем у них были довольно необычные взгляды на то, что понимать под «поправкой».

Так или иначе, Ниггль не получал от жизни удовольствия – или того, что он привык называть удовольствием. Несомненно, он не очень-то приятно проводил время. Но нельзя отрицать, что он начал ощущать некое удовлетворение: так человек, у которого нет масла, радуется хлебу. Он мог теперь взяться за работу в ту же секунду, как звонил звонок, и моментально отложить ее в сторону, как только звонил следующий, – и она ле-жала в полном порядке и ждала, когда придет время снова за нее приняться. Ниггль мно-го успевал сделать за день; всякие мелочи он непременно доделывал до конца. «Личного времени» у него не было, кроме как в палате, где он спал; и все же он становился хозяи-ном своего времени: он начал ясно понимать, на что можно его употребить. Теперь Ниггль не ощущал спешки. Он стал внутренне более спокойным и в часы отдыха действительно мог отдохнуть.

И вдруг Нигглю перекроили весь распорядок дня. Времени на сон почти не ос-талось. У него отобрали плотницкую работу и заставили день за днем копать землю. Но и это испытание Ниггль вынес хорошо. Он даже не сразу принялся шарить в голове, оты-скивая позабытые ругательства. Ниггль копал и копал, кожа с ладоней слезла, спина боле-ла, как переломленная. Наконец, он почувствовал, что не сможет больше воткнуть лопату в землю. Никто его не поблагодарил. Но появился врач и взглянул на него.

– Достаточно! – произнес он. – Полный отдых... в темноте.

Лежа в темноте, Ниггль принимал прописанный полный отдых. Поскольку он ничего не чувствовал и ни о чем не думал, он не мог бы точно сказать, сколько прошло времени – несколько часов или несколько лет. Но вдруг он услышал Голоса, ранее ему незнакомые . Похоже было, что рядом, в соседней комнате, заседает медицинская или следственная комиссия, причем дверь между комнатами открыта, хотя света и не видно.

– Теперь дело Ниггля, – сказал чей-то Голос, и был он еще суровей, чем голос врача.

– Что у него не в порядке? – спросил Второй Голос, который можно было бы на-звать нежным, хотя он не был мягким: в нем слышалась власть, и звучал он одновременно с надеждой и грустно. – Что не в порядке у Ниггля? Сердце у него было на месте.

– Да, но работало оно не так, как нужно, – отвечал Первый Голос. – И голова у него была слабо привинчена: он почти совсем не думал. Погляди, сколько времени он по-терял даром! Так и не подготовился к путешествию. Был человеком среднего достатка, а здесь появился чуть ли не голым, и его пришлось поместить в отделение для нищих. Бо-юсь, положение его тяжелое. По-моему, он должен еще некоторое время пробыть здесь.

– Возможно, это ему не повредило бы, – отозвался Второй Голос. – Но ведь он всего лишь маленький человек. Ничего особенного ему в жизни не полагалось, и сильным он не был. Давай заглянем в Записи. Да. Здесь, знаешь ли, есть кое-что, говорящее в его пользу.

– Может быть, – сказал Первый Голос, – но лишь немногие из этих сведений смогут ему помочь, если мы их проанализируем.

– Так вот, – настаивал Второй, – здесь есть следующее. Он по своей природе был художником. Конечно, не из великих, и все же Лист Ниггля по-своему привлекателен. Он очень упорно работал над листьями, но никогда не думал, что от этого станет большой фигурой. В Записях ничего не сказано о том, чтобы он притворялся, хотя бы перед самим собой, будто картины освобождают его от соблюдения требований закона.

– Тогда почему он их так часто не соблюдал? – поинтересовался Первый Голос.

– Все же он откликнулся на многие Просьбы.

– Лишь на небольшую часть Просьб, выбирая те, что полегче, да и те он называл Помехами. В Записях много раз повторяется это слово вместе с массой жалоб и глупыми проклятиями.

– Действительно. Но ведь ясно, что ему, бедняге, Просьбы действительно каза-лись Помехами. И вот еще что: никогда он не надеялся на Воздаяние, как это называют многие люди, вроде него. У нас здесь есть дело Пэриша, оно прибыло позже. Пэриш был соседом Ниггля, ни разу пальцем для него не пошевелил и даже благодарил редко. Но в Записях нет ни слова о том, чтобы Ниггль ожидал от Пэриша благодарности. Судя по все-му, он вообще об этом не думал.

– Да, это действительно смягчающее обстоятельство, – произнес Первый Голос, – но не очень существенное. Думаю, ты увидишь сам, что Ниггль часто просто забывал об этом. Все, что ему приходилось делать для Пэриша, он просто выкидывал из головы как досадный эпизод, с которым покончено.

– И все же остается еще последнее донесение, – сказал Второй Голос, – о поезд-ке на велосипеде под дождем. Этот случай я особо подчеркиваю. По-моему, ясно, что это было истинное самопожертвование: Ниггль знал, что для тревоги у Пэриша нет основа-ний, а сам он теряет последний шанс закончить картину.

– Мне кажется, ты употребляешь слишком сильное выражение, – заметил Пер-вый Голос. – Но последнее слово принадлежит тебе. Конечно, твоя задача – как можно лучше истолковать факты в пользу того, чье дело мы рассматриваем. Бывает, что они со-ответствуют такому толкованию. Что ты предлагаешь?

– Я считаю, что пора перейти к курсу Мягкого Лечения, – ответил Второй Голос.

Нигглю показалось, что никогда он не слышал такого великодушного голоса, как Второй. Слова «Мягкое Лечение» невидимый голос произнес так, будто говорил о множестве богатых даров или о приглашении на королевский пир. И вдруг Ниггль усты-дился. Услышав, что к нему собираются применить Мягкое Лечение, он был так перепол-нен чувствами, что покраснел в темноте. Ощущение было такое, словно его похвалили на людях, причем и он, и все окружающие знают, что похвала не заслужена. Ниггль зарылся горящим лицом в грубое одеяло.

Некоторое время длилось молчание. Потом совсем близко заговорил Первый Голос, обращаясь к Нигглю:

– Ты слышал?

– Да, – отвечал Ниггль.

– И что же ты скажешь?

– Вы не могли бы сообщить мне что-нибудь о Пэрише? – спросил Ниггль. – Мне бы очень хотелось снова его увидеть. Я надеюсь, он не очень болен? Вы можете вылечить его от хромоты? У него иногда ужасно болела нога. И, пожалуйста, не беспокойтесь на-счет его отношения ко мне. Он был отличным соседом и очень дешево продавал мне пре-красную картошку. Я сэкономил массу времени.

– Дешево продавал картошку? Очень рад об этом слышать, – произнес Первый Голос.

Вновь последовало молчание. Ниггль услышал затихающие голоса.

– Хорошо, согласен, – прозвучал вдалеке Первый Голос. – Пусть перейдет на следующий этап. Если хочешь, завтра.


Проснувшись, Ниггль обнаружил, что ставни распахнуты и его каморка залита солнечным светом. Вместо больничной пижамы на стуле лежала удобная одежда. После завтрака врач смазал его ободранные ладони какой-то мазью, и они сразу зажили. Он дал Нигглю несколько добрых советов и пузырек с укрепляющим (на случай, если оно пона-добится). Еще до полудня Нигглю принесли печенье и стакан вина, а потом вручили би-лет.

– Теперь можете отправляться на станцию, – сказал врач. – Носильщик о вас по-заботится. Всего хорошего.


Ниггль выскользнул через главный вход и заморгал глазами. Во-первых, светило яркое солнце. А во-вторых, он ожидал, что вокруг него раскинется огромный город: ведь станция была очень большая. Но города не было. Ниггль стоял на вершине зеленого холма, овеваемый прохладным ветром, который вливал в тело новые силы. Вокруг не было ни души. Внизу, у подножья холма, сверкала крыша вокзала.

Скорым шагом, без спешки, Ниггль спустился с холма. Носильщик сразу его за-метил:

– Вам сюда! – и провел Ниггля к боковой платформе, где стоял очень приятный на вид маленький пригородный поезд – чистый, свежевыкрашенный, сверкающий на солнце паровозик и один вагон. Поезд выглядел так, словно впервые отправлялся в путь. Даже железнодорожное полотно казалось новым: рельсы сияли, шпалы под горячими лу-чами солнца вкусно пахли свежим дегтем. В вагоне было пусто.

– Куда идет поезд, Носильщик? – справился Ниггль.

– По-моему, это место пока никак не называется, – отозвался Носильщик. – Но вы его без труда найдете. – И захлопнул двери вагона.

Поезд тут же покатил вперед. Ниггль откинулся на сидение. Паровозик пыхтел по дну глубокого ущелья с крутыми зелеными склонами, над которыми лучилось голубое небо. Вскоре с паровоза раздался свисток, заскрипели тормоза, и поезд остановился. Здесь не было ни вокзала, ни вывески с названием станции. Ниггль увидел ступеньки, ведущие вверх по заросшему травой склону. Наверху была аккуратная изгородь с калиткой. А ря-дом с калиткой стоял его велосипед – по крайней мере, очень похожий, и к рулю была привязана желтая табличка с надписью большими черными буквами: «Ниггль».

Ниггль толкнул калитку, вскочил на велосипед и понесся вниз по склону под лучами весеннего солнца. Скоро обнаружилось, что тропинка, по которой он сначала ехал, исчезла, и велосипед катится по великолепному лугу. Трава проносилась совсем рядом, и все же Ниггль отчетливо видел каждую травинку. Ему показалось, что он уже где-то видел эти колышущиеся травы, – а, может быть, они ему пригрезились во сне. Местность почему-то представлялась Нигглю знакомой. Да, вот здесь земля выровнялась, как и должно быть, а вот снова начался подъем. Солнце закрыла какая-то большая зеленая тень. Ниггль поднял глаза – и свалился с велосипеда.

Перед ним стояло Дерево – его Дерево, но законченное. Если можно так сказать о Дереве живом, с распускающимися листьями, о Дереве, ветви которого росли и гнулись под ветром. Этот ветер Ниггль так часто чувствовал или представлял себе, и так часто не мог запечатлеть на холсте! Не отрывая взгляда от Дерева, он медленно раскинул руки, как будто для объятия.

– Вот это дар! – проговорил Ниггль. Он говорил и о своем искусстве, и о картине – и все же использовал слово в буквальном значении.

Не отрываясь глядел Ниггль на Дерево. Он видел все листья, над которыми тру-дился в своем сарае, – они были скорее такими, как он представлял себе, чем такими, как написал. Вместе с ними шумели и листья, которые когда-то только-только проклюнулись из почек в его воображении, и такие, которые проклюнулись бы, если б у него хватило времени. На них не было никаких надписей – это были просто изящные листья, – и все же каждый нес на себе точную дату, как листок календаря. Некоторые из самых пре-красных – и самых характерных, дававших совершенный пример стиля Ниггля – были явно созданы в сотрудничестве с мистером Пэришем (только так и можно это выразить).

В ветвях Дерева строили гнезда птицы. Невероятные птицы: как они пели! И, глядя на них, Ниггль видел, как они селятся парами, высиживают птенцов, как птенцы оперяются и с песнями улетают в Лес. Теперь он заметил и Лес, раскинувшийся в обе сто-роны и уходящий к горизонту. Вдалеке сверкали Горы.

Прошло какое-то время, и Ниггль направился к Лесу. Не потому, что Дерево ему наскучило. Просто теперь оно ясно запечатлелось в памяти, и, даже не видя его, художник не забывал о нем, чувствовал, как оно растет. Отойдя от Дерева, Ниггль обнаружил странную вещь: Лес, конечно, был Лесом Вдалеке – в этом-то и заключалось его очарование, – и все же к нему можно было приблизиться, даже войти в него, и очарование не исчезало. До сих пор Нигглю никогда не удавалось войти в даль так, чтобы она не превращалась просто в окружающую местность. Теперь же прогулка стала куда приятнее: впереди все время открывались новые дали, так что были уже дали двойные, тройные и четверные, которые вдвое, втрое, вчетверо сильнее влекли к себе. Можно было идти вперед и вперед, и целая страна раскидывалась вокруг, словно вмещенная в один сад, или, если хотите, в одну картину. Можно было идти вперед и вперед, но, верно, не без конца. Ведь на заднем плане высились Горы. Они отчетливо, хоть и очень медленно, приближались. Казалось, они не из этой картины. Горы были как звено, связующее ее с чем-то иным, что л ишь проглядывало сквозь деревья, – со следующей ступенью, с новой картиной.

На ходу Ниггль не просто глазел по сторонам. Он внимательно разглядывал ок-рестности. Дерево закончено, и Ниггль снова рядом с ним («А Возница говорил иначе», – припомнил он), но в Лесу все еще оставалось несколько неубедительных мест. Над ними нужно было подумать и потрудиться. Изменять что-либо не было нужды, все сделанное было сделано правильно – следовало только довести работу до конца. Какой вид должны в конце концов принять эти места, Ниггль в точности знал.

Он уселся под очень красивым деревом вдалеке – оно напоминало Большое Де-рево, но обладало неповторимым своеобразием, или обладало бы, если ему уделить еще немного внимания – и стал раздумывать, откуда начать работу, где закончить, сколько времени она займет. Но в планах что-то не ладилось.

– Ну ясно! – воскликнул Ниггль. – Пэриш, вот кто мне нужен. О земле, кустах и деревьях он знает много такого, о чем я и понятия не имею. Нельзя, чтобы здесь кроме меня никого не было: ведь это же не частный парк. Мне нужна помощь и добрый совет, – давно пора было об этом подумать.

Ниггль встал и направился к месту, с которого решил начать работу. Сбросил пиджак. И вдруг увидел в небольшой ложбинке, укрытой от взглядов издалека, какого-то человека, который ошеломленно озирался по сторонам. Человек этот опирался на лопату, но явно не знал, что с ней делать.

– Пэриш! – позвал Ниггль.

Пэриш вскинул лопату на плечо и подошел к нему. Он все еще слегка прихра-мывал. Соседи ни слова не сказали друг другу, только кивнули, как раньше, когда сталки-вались на улице. Но на этот раз они пошли дальше вместе, рука об руку. Без слов Ниггль и Пэриш согласились, где поставить маленький домик и разбить сад, без которых было не обойтись.

Трудились они вместе, и скоро стало ясно, что теперь Ниггль лучше Пэриша умеет распоряжаться своим временем. Работа у него спорилась. Как ни странно, именно Ниггль больше увлекся домом и садом, а Пэриш часто бродил по округе, разглядывая де-ревья, особенно Большое Дерево.

Как-то раз Ниггль сажал живую изгородь, а Пэриш лежал рядом, внимательно вглядываясь в изящный желтый цветок, росший в зеленой траве. Давным-давно Ниггль изобразил множество таких цветов меж корней Дерева. Вдруг Пэриш поднял глаза. На его лице, освещенном солнцем, играла улыбка.

– Просто загляденье! – сказал он. – Честно говоря, я не заслужил, чтобы меня отправили сюда. Спасибо, что замолвили за меня словечко.

– Чепуха, – ответил Ниггль. – Я даже не помню, что говорил. Во всяком случае, одного этого было явно недостаточно.

– Еще как достаточно, – настаивал Пэриш. – Если б не вы, мне бы так рано ни за что не выбраться. Понимаете, это все Второй Голос. Это он сделал так, что меня послали сюда. Он сказал, что вы хотите меня видеть. Так что я перед вами в долгу.

– Нет. Вы в долгу перед Вторым Голосом, – был ответ. – Мы оба перед ним в долгу.

И они по-прежнему жили и работали вместе. Не знаю, как долго это продолжа-лось. Не приходится отрицать, что поначалу у них время от времени возникали споры, особенно когда оба уставали (а это иногда случалось). Оказалось, что у обоих есть с собой укрепляющее. На пузырьках были одинаковые этикетки: «Смешать с водой из родника и принимать по несколько капель перед отдыхом». Родник они нашли в самой глубине Ле-са. Только однажды, когда-то давно, Ниггль представил его себе, но так и не перенес на холст. Теперь он понял, что из этого источника наполняется озеро, сверкающее вдалеке, воды которого поили всю округу. От нескольких капель укрепляющего вода становилась терпкой и горьковатой, но в тело вливались силы, а голова прояснялась. Приняв лекарст-во, они отдыхали, а потом вновь подымались и весело брались за работу. В такие минуты Ниггль придумывал новые прекрасные цветы и кусты, а Пэриш всегда точно знал, как и где их лучше всего посадить. Еще задолго до того, как пузырьки опустели, у Ниггля и Пэ-риша отпала нужда принимать лекарство. Пэриш даже избавился от хромоты.

Работа подходила к концу, и они все чаще и чаще просто гуляли, любуясь де-ревьями, цветами, солнечным светом на изящных листьях, всем окрестным пейзажем. Иногда они вместе пели песни. Но Ниггль чувствовал, что взгляд его все чаще обращается к Горам.

И вот пришло время, когда домик в ложбине, сад, трава, лес, озеро – все на кар-тине оказалось почти завершенным, почти таким, каким ему надлежало быть. Большое Дерево было все в цвету.

– Сегодня вечером закончим, – сказал однажды Пэриш. – И тогда отправимся на прогулку по-настоящему далеко.

Они вышли на следующий день и шагали сквозь дали, пока не достигли Преде-ла. Конечно, он был невидим – не было ни черты, ни изгороди, ни стены, – однако путни-ки поняли, что дошли до конца этой страны. Перед ними появился какой-то человек, по-хожий на пастуха. Он спускался по заросшему травой склону, который уходил вдаль, к Горам.

– Вам не нужен проводник? – спросил он. – Вы хотите идти дальше?

На секунду между Нигглем и Пэришем прошла тень, потому что Ниггль понял, что хочет и в каком-то смысле должен продолжать путь, а Пэриш не хотел и не был еще готов идти дальше.

– Мне нужно дождаться жены, – сказал Пэриш Нигглю. – Без меня ей будет одиноко. По-моему, ее должны отправить вслед за мной рано или поздно, когда она будет к этому готова, а я подготовлю здесь все для нее. Домик в меру наших сил достроен, и мне хочется самому ввести в него жену . Я думаю, она сможет сделать его еще уютнее. И надеюсь, что ей понравится здесь.

Он взглянул на пастуха:

– Проводник – это вы и есть? Скажите, пожалуйста, как называется эта мест-ность?

– Разве ты не знаешь? – отвечал пастух. – Это – Страна Ниггля. Большая часть ее – Картина Ниггля, но теперь здесь есть и немного Сада Пэриша.

– Картина Ниггля?! – изумленно воскликнул Пэриш. – Неужели все это выдума-ли вы, Ниггль? Я и не подозревал, какой вы умный. Но почему же вы мне не сказали?

– Он давным-давно пытался, – сказал пастух, – но ты и не посмотрел ни разу. В те дни у него был только холст и краска, а ты хотел ими залатать крышу. Тебя окружает то, что вы с женой называли «Нигглева Блажь» или «Эта Мазня».

– Но тогда все это было совсем не похоже, не настоящее, – пробормотал Пэриш.

– Да, это был только отблеск, – сказал пастух, – но, может быть, ты уловил бы его, если бы считал нужным попытаться.

– Я сам не дал вам возможности, – проговорил Ниггль. – Ни разу не постарался что-нибудь объяснить. Я вас тогда называл Старой Землеройкой. Но к чему все это? Мы долго жили и трудились вместе. Все могло бы сложиться иначе, но лучше – не могло. Хватит об этом. Боюсь, мне придется идти дальше. Надеюсь, мы еще встретимся: ведь мы, должно быть, еще так много можем сделать вместе. До свидания!

Он тепло пожал Пэришу руку – это была добрая, честная, крепкая рука. Ниггль повернулся на минуту и взглянул назад. Цветущее Большое Дерево сияло, как пламя. Все птицы распевали, поднявшись в воздух. Потом он улыбнулся, кивнул Пэришу и пошел за пастухом.

Ему предстояло узнать многое об овцах и о том, как пасти их на поднебесных лугах. Он будет смотреть в огромное небо и идти все вверх, все ближе к Горам. А что по-том – не знаю. Даже маленький Ниггль в своем старом сарае сумел уловить очертания Гор – так они и попали на задний план его картины. Но лишь те, кто поднялся в Горы, могут сказать, какие они на самом деле и что лежит за ними.


– По-моему, глупый человечишка, – заявил советник Томкинс. – Никакого толку от него не было. Человек, бесполезный для Общества .

– Не знаю, не знаю... – протянул Аткинс (человек незначительный, школьный учитель). – Я в этом не уверен. Смотря что вы понимаете под пользой.

– Бесполезный с практической и экономической точки зрения, – уточнил Том-кинс. – Из него, позвольте заметить, может, и вышел бы полезный винтик для обществен-ной машины, если бы вы, учителя, знали свое дело. Но вы его не знаете. Вот из ваших рук и выходят бесполезные людишки вроде него. Был бы я здесь главным, живо бы и его, и всех подобных приставил к какой-нибудь работенке, на которую они еще способны. Мы-ли бы посуду в общественной столовой или что-нибудь в этом роде. Уж я бы проследил, чтобы они не ленились. Или просто избавился бы от них. От него я бы давным-давно из-бавился.

– Избавились? Вы хотите сказать, что заставили бы его пуститься в путешествие раньше времени?

– Вот именно, раз уж вам по душе это бессмысленное старое выражение. Через туннель на большую Мусорную Свалку – вот что я хочу сказать.

– Так вы считаете, что живопись ничего не стоит? Что нужно не добиваться со-вершенства, а просто покончить с ней? Разве она совсем бесполезна?

– Конечно, использовать живопись можно, – отозвался Томкинс, – только не в его исполнении. Перед смелой молодежью, которая не боится новых идей и приемов, до-рога открыта. А для этой старомодной мазни у нас места нет! Ох уж эти мне персональ-ные грезы! Да он бы и под страхом смерти не смог бы нарисовать приличное рекламное объявление, чтоб бросалось в глаза. Вечно носился со своими листочками-цветочками. Я его как-то раз спросил, зачем ему это. А он отвечает, что они, по его мнению, красивые. Можете себе представить? «Что красивое, – говорю, – органы питания и размножения у растений?» Он, конечно, ничего не ответил. Неумеха!

– Неумеха!.. – вздохнул Аткинс. – Да, бедняга, ничего он не довел до конца. Ну что ж, после того, как он отбыл, его холстам нашли «лучшее применение». Но у меня нет такой уверенности, как у вас, Томкинс. Помните тот большой холст, который использова-ли, чтобы залатать крышу соседнего дома после бури и наводнения? Я нашел в поле ото-рванный от него уголок. Он был поврежден, но можно было различить вершину горы и несколько листьев. Никак не могу выкинуть их из головы.

– Откуда-откуда? – удивился Томкинс.

– О ком это вы? – вмешался Перкинс в целях сохранения мира, поскольку Ат-кинс залился краской.

– А-а, не стоит даже имя повторять, – заявил Томкинс. – Вообще не знаю, что это мы о нем заговорили. Он не жил в городе.

– Не жил, – отрубил Аткинс, – но вы-то давно положили глаз на его дом. Оттого и в гости к нему ходили, и издевались над ним, прихлебывая его чай. Мало вам было го-родского дома! Теперь его домик перешел к вам, так что и имени его можете не стеснять-ся. Если вас это интересует, Перкинс, мы говорили о Ниггле.

– Ах, бедняга Ниггль! А я и не знал, что он занимался живописью, – заметил Перкинс.

После этого имя Ниггля, кажется, ни разу не всплывало в разговорах. Аткинс, однако, сохранил уголок картины. Краски пожухли, но один тщательно выписанный лист был хорошо виден. Аткинс вставил обрывок холста в раму, а позднее завещал городскому музею. Здесь «Лист Ниггля» долгие годы висел в темном углу. Замечали его немногие. Но однажды музей сгорел. После этого на родине Ниггля все забыли и «Лист», и его самого.


– Каждый день – все новые подтверждения, что это отличное место для отдыха и восстановления сил, – сказал Второй Голос. – Там все способствует окончательному вы-здоровлению. Но это еще не все. Многих оно подводит вплотную к Горам. В некоторых случаях оно творит чудеса. Я посылаю туда все больше народа. Редко кому приходится возвращаться.

– Да, ты прав, – отозвался Первый Голос. – Думаю, пришла пора дать этой мест-ности имя. Какие у тебя предложения?

– Носильщик уже позаботился об этом, – сообщил Второй Голос. – Он уже дав-но оповещает пассажиров: «Поезд в Ниггль-Пэриш стоит у боковой платформы!» Ниггль-Пэриш. Я послал к ним сообщить об этом.

– Что же они сказали?

– Оба расхохотались. Расхохотались – да так, что отозвались Горы!


Имена персонажей имеют смысловое значение. Ниггль (Niggle) – англ. «зани-маться пустяками, размениваться на мелочи». Пэриш (Parish) – англ. «церковный приход». Тогда Ниггль-Пэриш (Niggle’s Parish) можно истолковать по-разному – «приют для малых», «Нигглев Приход».


В. К. Железников.Чучело


Железников В.К. Повести. - М.: Дет. лит., 1985.