А. Ф. Лосев история античной эстетики ранний эллинизм история античной эстетики, том V м.: "Искусство", 1979 Часть Первая общее введение в историю эллинистически-римской эстетики предлагаемое сочинение

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 23 24 25 26 27 28 29 30 ... 66

§1. Что такое античный скептицизм?

1. Скептицизм и античная философия

Нужно сказать, что та обыкновенная и ходячая лакированная Греция, водворившаяся в науке уже двести лет назад со времен Винкельмана и его учения о красоте, гармонии и благородном величии античного искусства и философии, действительно исключает всякую возможность скептических направлений в греческом искусстве и философии. С другой стороны, однако, сто лет назад (Я.Буркхардт) в науке был предложен гораздо более пессимистический взгляд на античность, подчеркивающий в ней также и дисгармонические, непропорциональные и даже хаотические формы. Этот взгляд (он, правда, далеко не во всем пессимистичен) до последнего времени успешно конкурирует с первым.

Подход Винкельмана выдержал критику по отношению ко многим областям древнегреческой жизни, по крайней мере по отношению к отдельным античным именам и направлениям. Однако в настоящее время едва ли можно ограничиваться этим чересчур оптимистическим, чересчур светлым и скульптурным, чересчур спокойным и невозмутимо-созерцательным отношением к античности. Ныне античная философия представляется явлением часто весьма беспокойным, весьма напряженным, чрезвычайно чувствительным и даже нервозным. Огромную роль в создании самого типа античной философии сыграли софисты и Сократ, которые выставили на первый план духовное искательство человека, его постоянное стремление ко все новому и новому. Они дали образцы такого отношения к человеческим словам и к разговору, которое никогда не оставляло человека в покое, всегда заставляло говорить, спорить, ораторствовать, так что и сама диалектика получила свое название от греческого глагола "разговаривать".

Поэтому неудивительно, что, за исключением одной речи, все произведения Платона представляют собой изображение сплошных споров, несогласий, безвыходных противоречий. И самый-то жанр диалога был выбран Платоном как следствие драматического понимания им того процесса мысли, когда не могло быть никакой речи о законченной системе, когда все разговоры были направлены на вечное искательство, сомнение, недоверие к очевиднейшему, сочетавшиеся со страстной влюбленностью в споры, в риторику, в ораторство, в тончайшую диалектику. Такой античная философия, после софистов и Сократа, осталась на все времена, в силу чего даже досократовская мысль предстает теперь перед нами как тоже довольно хаотическое искательство, и прежде всего как сомнение в очевиднейшем и нежелание опираться на неподвижные абсолюты. Аристотель весь утопает в дистинкциях, в установлении труднейших противоречий, в обрисовке всего абсолютного с тех позиций, которые только и можно назвать позициями относительности. Вечные идеи Платона, которые у самого Платона не были такими уж неподвижными и бессильными, Аристотель заостряет в учении о космическом уме как перводвигателе, оставляя за собой право разыскания, установления и описания бесконечного множества эмпирических предметов.

И так дело идет вплоть до последней философской школы античного мира, а именно вплоть до неоплатонизма, в котором либерально-буржуазно настроенные историки философии находили в Новое время одну только фантастическую мистику, веру в чудеса и небесные откровения и отстранение прав человеческого разума. Исследования последних десятилетий обнаружили у Платона и Прокла неимоверную жажду диалектических исканий, противоречий, колеблющихся настроений и принцип скептицизма на каждом шагу мыслительного процесса.

Окидывая общим взором историю античной философии, мы с большим удивлением убеждаемся в том, что скептицизм пронизывает собою в Греции и Риме решительно все - и художественные произведения, и философские трактаты, и даже религиозную убежденность. В настоящее время этот вопрос нельзя ограничивать только теми относительно малочисленными и кратковременными школами древности, которые сами официально называли себя скептическими и проповедовали скептицизм как свой основной принцип. Скептицизм, повторяем, пронизывает теперь для нас решительно все художественные и философские направления древнего мира, хотя скептицизм этот совершенно особого рода.

2. Скептицизм и античная эстетика

Чтобы облегчить понимание античного скептицизма, прежде всего необходимо учитывать его связь с античной эстетикой. Эта связь никогда и никем не освещается, и с точки зрения традиционных изложений самая постановка вопроса о соотношении скептицизма с эстетикой может показаться многим странной, непонятной и даже мало уместной. Однако автор настоящего труда видит самую близкую связь античного скептицизма с античной эстетикой. И поэтому пусть будет позволено сказать об этом несколько подробнее.

Обе проанализированные у нас выше разновидности раннеэллинистической эстетики, а именно стоицизм и эпикуреизм, вырастали, как мы это теперь уже хорошо знаем, на позициях субъективизма, резко противопоставлявшего себя объективизму периода классики. Стоики и эпикурейцы хотели в первую очередь сформулировать нечто такое, что по самому своему существу резко порывало бы с периодом классики. Они создали концепцию одной области, совершенно неведомой классическому периоду, а именно области иррелевантной эстетики. До этого мы уже не раз формулировали содержание такой иррелевантной эстетики. Но сейчас необходимо отметить, что вся эта иррелевантность оказывалась у стоиков и эпикурейцев пока еще слишком содержательной, слишком бытийно наполненной. Стоическое лектон не было ни физическим, ни психическим бытием, а было любой словесно выраженной предметностью. И тем не менее когда речь заходила об объективной действительности или о красоте, то оказывалось, что это "лектон" является принципом того или иного, но всегда вполне целесообразного и притом чисто объективного построения. Эпикурейцы тоже хотели остаться в пределах этого внутреннего "лектон", понимая его как внутреннюю гармонию эстетического самосозерцания. Однако, как мы видели, эпикурейцам пришлось постулировать целый огромный мир своеобразной объективной действительности, который они понимали не более и не менее как мир богов. Это были боги деистические, или, как мы выражались более точно, иррелевантные. Но все же это были боги.

Во всех этих концепциях еще далеко не был пройден путь абсолютной иррелевантности, то есть такой, которая характеризует красоту совершенно вне всякой ее зависимости от явлений субъекта или объекта. Ведь можно же изучать картину и при этом переживать самый настоящий эстетический восторг при полном отрицании всяких других подходов к данному произведению искусства. Тут не нужны будут не только боги, но бесполезной окажется и природа, да и о человеке такой созерцатель произведения искусства тоже не будет вспоминать ни с какой стороны. Скептики как раз и заняли такого рода эстетическую позицию. Красота созерцается у них абсолютно иррелевантно. Не нужно, да и невозможно, никакое определение красоты, никакое учение о художественном творчестве, никакие физические, физиологические или психологические проблемы. Мы просто смотрим с какого-нибудь высокого места на красивый ландшафт, он нам нравится, и у нас к нему зарождаются самые высокие и глубокие чувства. А что такое этот ландшафт, взятый сам по себе, никого не интересует. Для античного скептика совершенно не важно, утверждает он что-либо или отрицает. Скептик не имеет никакого желания заниматься проблемами философии, гносеологии, логики, этики или эстетики. И это нисколько не мешает ему созерцать красоту. Более того, скептик глубоко убежден, что только в условиях полной изоляции эстетического предмета, только в условиях его полной иррелевантности возможно подлинное восприятие красоты. Ясно, что такого рода позиция могла зародиться только в период раннего эллинизма, хотя разного рода ее аспекты несомненно можно найти и во всей античной эстетике и философии. Поэтому неудивительно, что такой оригинальный скептицизм был весьма распространен в истории греческой мысли и что мы должны его внимательнейшим образом учитывать, чтобы не пройти мимо столь значительного явления античного духа вообще.

Но уже сейчас, в самом начале нашего анализа античной скептической эстетики, очень важно обратить внимание на оригинальность скептицизма по сравнению с двумя рассмотренными выше направлениями раннеэллинистической эстетики. Необходимая здесь ясность будет достигнута только в том случае, если мы будем понимать скептическую иррелевантность как предельное понятие античной иррелевантности вообще.

Стоическое "лектон" иррелевантно. Но в системе всего стоицизма это "лектон" оказывается и принципом познания бытия и принципом структуры этого бытия. Что же касается скептиков, то они ни в каком бытии не нуждаются, так что им все равно - существует ли какое-нибудь бытие или никакого бытия не существует. И уж тем более не нуждаются античные скептики в установлении тех или иных структур бытия, так как все эти структуры для них фиктивны и поэтому не имеет никакого смысла устанавливать эти структуры или их познавать. Кстати, и само-то познание чего бы то ни было, с точки зрения скептиков, тоже невозможно. Но тогда, скажет большинство изучающих античный скептицизм, все это вообще бессмысленно, и скептицизм есть попросту абсолютный нигилизм. Но как раз тут-то и происходит роковая ошибка у тех, кто критикует античный скептицизм.

Действительно, скептик ничего и ни о чем не может и не хочет говорить. Но это - проявление нигилизма только в отношении разумного, или, вообще говоря, научного обоснования действительности. А зачем, собственно, вам, скажет античный скептик, нужна какая-нибудь теория разума и, в частности, какая-нибудь эстетическая теория при слушании музыки, при всматривании в картину или статую и в вашем эстетическом восприятии красоты в природе? Рассматривайте и наблюдайте что хотите, испытывайте или не испытывайте чувство красоты при созерцании произведений искусства, - все это только ваше дело, дело вашего внутреннего субъекта, все это совершенно лишено всякого разумного и научного обоснования.

Античный скептик погружен в созерцание иррациональной текучести вещей. И эстетическая предметность, если она у него всплывает из недр всеобщей и неразличимой текучести, тоже является вполне иррациональным предметом и не нуждается ни в каких структурных построениях. Здесь становится очевидным, что скептическая иррелевантность бытия, по сравнению со стоиками и эпикурейцами, доведена до крайнего предела; уже ни о каком разумном, научном и даже вообще логическом содержании этой эстетической предметности не может быть и речи.

Эту предельную иррелевантность эстетического предмета не следует отбрасывать с самого начала как что-то нелепое и несуразное, если мы хотим понять специфику античной скептической эстетики. Еще и еще раз мы предлагаем читателю вдуматься в то его эстетическое настроение, которое он сам имеет при созерцании эстетического объекта. Неужели музыку могут слушать только профессора музыки, и неужели красотой природы могут наслаждаться только физики, химики, биологи или физиологи? Нам кажется, что при полном и адекватном слушании музыкального произведения мы невольно становимся на позиции античного скептика. Если теперь ученая музыка действительно создается только теми, кто хорошо знает теорию и историю музыки, то ведь прошли целые тысячелетия народного музыкального творчества, когда песни и танцы создавались безо всякой научной теории музыки и танца и воспринимались тоже безо всякого знания научной истории этих областей художественного творчества. Именно такую, пусть элементарную и примитивную, позицию и желали занимать античные скептики в отношении всякой эстетической и художественной предметности. Здесь пока еще нет ровно никакого нигилизма и иррационализма, а есть только попытка вполне непосредственно, всерьез интуитивно и на самом деле адекватно воспринять явление красоты.

Итак, античный скептицизм имеет самое прямое отношение к истории античной эстетики. Эта история античной эстетики на стадии скептицизма пытается достигнуть только одного, а именно чисто интуитивного и вполне непосредственного восприятия красоты и искусства, без всяких теорий и без всякой науки. Это крайний предел иррелевантности, который мог быть достигнут в раннеэллинистической эстетике, но предел этот, взятый сам по себе, не имеет ничего общего ни с каким нигилизмом и ни с каким иррационализмом. Наоборот, это было только попыткой сохранить искусство во всей его непосредственности и решительно очистить его от всяких внешних привнесений.

3. Античное мнение о скептицизме

Античный скептицизм прежде всего не абсолютен, а там, где он хотел быть абсолютным, он тут же наивнейшим образом обнаруживал и свои вполне позитивные тенденции. Эти школы скептицизма в узком смысле слова мы, конечно, должны хорошо изучать и хорошо знать их философию. О них мы скажем в дальнейшем. Важнее же всего то, что весьма заметный скептицизм пронизывает собою и всю положительную философию в античности. Но пронизывает не с целью ниспровержения, а, как приходится констатировать, лишь с целью наибольшего углубления и оживления философско-эстетического опыта древних.

Уже сами древние иной раз неплохо отдавали себе отчет в том, что скептицизм пронизывает все их философское и художественное творчество, пусть этот скептицизм был иной раз частичным или вторичным, часто непродуманным и случайным, часто лишь методом углубления и расширения допускаемых позитивных данных. Важно то, что этот скептицизм* в той или иной форме никогда не умирал в эпоху античности, всегда был ферментом ее бурного развития и протестовал против слишком большого абсолютизирования философских или художественных предметов.

Могут сказать, что в этом виде скептицизм вообще никогда не умирал в философии, что его можно найти на всех этапах развития не только античной, но и всей послеантичной философии. Это, однако, вопрос слишком большой и слишком серьезный, чтобы мы его касались здесь в беглой форме, а беглость эта была бы неизбежной ввиду ограничения наших рассуждений в данном месте только горизонтами античной философии. Сейчас нам важно понять, что такое сам античный скептицизм и действительно ли он был так распространен в античной философской эстетике и так ее пронизывал, что нужно прямо говорить о его огромной философско-эстетической и культурно-исторической роли. И прежде чем перейти к самому скептицизму в античности, попробуем кратко рассмотреть, как сами древние расценивали скептические методы философии и что о них говорили те, которые сами себя необязательно считали принципиальными скептиками.

Прежде всего нам хотелось бы привести ряд свидетельств, принадлежащих большому знатоку античной философии, жившему во II в. н.э., Диогену Лаэрцию. Он написал огромный трактат, излагающий все главнейшие течения античной мысли, которые были до него. Не без удивления мы здесь читаем одно рассуждение, которое приведем полностью (Diog. L. IX 71-73 Гаспаров):

"71. Начинателем этой школы иные называют Гомера, ибо он более всех высказывался об одних и тех же предметах в разных местах по-разному, и в высказываниях своих никогда не дает определенных догм. Называют скептическими и изречения семи мудрецов, такие, как: "Ничего слишком" и "За порукой - расплата", ибо понятно, что если кто в чем-то ручается твердо и убежденно, то за этим следует расплата. Скептически судили, говорят они, Архилох и Еврипид, когда Архилох (68 Diels3 Верес.) говорит:

Настроения у смертных - друг мой Главк,

Лептинов сын,

Таковы, какие в душу в этот день

вселит им Зевс, -

а Еврипид (Suppl. 734-736 Nauck Шервинск.):

О Зевс! Что говорить про род людской,

Про ум его? Мы от тебя зависим,

Творим лишь то, чего желаешь ты.

72. И Ксенофан, и Зенон Элейский, и Демокрит по такому мнению оказываются скептиками, - Ксенофан, когда говорит:

И ни один из людей не видел

и впредь не познает

Ясного образа (to saphes)... - (В 34 Diels8).

Зенон, когда отрицает движение, говоря: "Движущееся тело не движется ни в этой точке, ни в этой" (В 4 D9); Демокрит, когда отбрасывает качества и говорит: "По установлению холод, по установлению тепло, по существу же лишь атомы и пустота" (ср.: В 125) и еще: "По существу мы ничего не знаем, ибо истина - в глубинах" (В 117). Так же и Платон оставляет истину богам и божеским чадам, сам же ищет лишь вероятного смысла (Tim. 40 d). И Еврипид говорит:

73. Кто знает, эта жизнь не есть ли смерть,

И смерть не есть ли то, что жизнь, для смертных?

(frg. 638 N.-Sn.)

И даже Гераклит: "О величайшем не станем воображать правдоподобного" (В 47). И Гиппократ высказывается лишь с сомнением, как подобает человеку. Но прежде всех Гомер:

Гибок язык человека - речей для него изобильно

Всяких: поле для слов и сюда и туда беспредельно.

Что человеку измолвишь, то от него и услышишь.

(II. XX 248-250 Гнед.).

Ибо здесь говорится о равносилии и противоположности доводов".

Прежде чем квалифицировать с точки зрения скептицизма приводимые у Диогена Лаэрция свидетельства, заметим, что в этом расширенном толковании скептицизма Диоген Лаэрций вовсе не был одинок. Цицерон, например, причислял к скептикам Эмпедокла, Анаксагора, Демокрита, Парменида, Ксенофана, Платона и Сократа (Cic. Acad. II 5, 14; ср.: II 23, 72-74, где кроме этих философов упоминается еще ученик Демокрита Метродор Хиосский). Согласно Сексту Эмпирику (Adv. math. VII 49, такой же текст и ниже, в VII 110 и в VIII 326), Ксенофан (В 34) тоже отрицал существование критерия истины:

"Из них [отрицающих критерий истины], по мнению некоторых, Ксенофан своим утверждением о том, что ничто не постижимо, придерживался этой тенденции, когда писал:

Ясного муж ни один не узнал, и никто не возможет,

Знающим стать о богах и о том, что о всем говорю я.

Коль и случится ему угадать совершенное в слове,

Сам не узнал бы: у всех мнящая мысль пребывает.

50. В этих словах он, похоже, "ясным" называет истинное, известное, в согласии с чем сказано еще:

по природе просто слово истины.

"Мужем" он называет человека, пользуясь видовым [понятием] вместо рода, так как "муж" является видом "человека". Этим способом речи обычно пользуется Гиппократ, когда говорит: "Женщина не возникает с обеих сторон", то есть что женское существо не зачинается в правых частях матки. "О богах" - в качестве примера на суждение "о чем-нибудь неясном". "Мнящая" же мысль (docos) есть мнение как процесс и мнение как результат.

51. Таким образом, сказанное Ксенофаном получает после упрощения такой смысл: "Никакой человек не знает истинного и известного, во всяком случае в вещах неясных. И даже если он случайно натолкнулся бы на это, он все равно не знал бы, что он натолкнулся на это, но он [только] полагает и мнит".

Итак, в античной литературе имеется достаточно свидетельств о том, что скептицизм у греков - очень древнего происхождения, начиная прямо с Гомера, и что большинство древних философов-космологов отнюдь не чуждо очень глубоких элементов скептического настроения. Поэтому у исследователя возникает естественный вопрос: действительно ли скептицизм у греков столь всеохватывающая тенденция и действительно ли ее нужно начинать прослеживать с самого Гомера. Коснемся сначала в нескольких словах художественной литературы.

§2. Скептицизм и художественная литература

1. Гомер

Что Гомер - это героический век, то есть безусловная вера в богов и судьбу, это ясно. И сказать, что Гомер скептик, поставив после этого точку, никак нельзя. Тем не менее скептического у Гомера чрезвычайно много, так что позднейшие скептики, привлекавшие Гомера на свою сторону, отнюдь не во всем не правы.

Мы уже приводили выше по Диогену Лаэрцию ссылку на Гомера (II. XX 248-250) о слишком большом разнообразии противоречий и условности человеческих мнений и человеческих словесных заверений. Если это считать элементом скептицизма, то всякий, знакомый с Гомером, несомненно скажет, что таких элементов скептицизма у Гомера чрезвычайно много. Но скептицизм Гомера распространяется гораздо шире.

Оказывается, что сами людские мысли изменчивы ввиду того, что изменчивы дни, посылаемые все время Зевсом с небес. Читаем (Od. XVIII 136-137 Верес):

Мысль у людей земнородных бывает такою, какую

Им в этот день посылает родитель бессмертных и смертных.

Значит, интуиция текучести и связанного с этим релятивизма человеческих мнений у Гомера уже была вполне налицо. Но необходимо пойти еще дальше. Ведь у Гомера наряду с верой в богов, часто трактуемых к тому же весьма обыденным и вполне бытовым способом, безусловно имеется и вера в судьбу. Эта вера, как показал автор настоящей работы{273}, отражает на себе влияние разных эпох греческого народного развития и выступает то более интенсивно, то менее интенсивно. Иной раз она выше и сильнее самих богов, иной раз она отождествляется с волей самих богов, а иной раз трактуется даже подчиненно по отношению к богам. Так или иначе, но этот неизвестный и никому не понятный источник и направитель всей человеческой жизни, судьба, несомненно привносит в мировоззрение Гомера весьма острую ощутимость случайности, непонятности, недостоверности и вообще всякого релятивизма. Другими словами, если говорить о судьбе, то несомненно, что все греческое мироощущение нужно трактовать как пронизанное элементами скептицизма, неожиданности, неопределенности и всякого рода случайности. Это ничуть не делает греков субъективистами. Наоборот, признавая свою судьбу, греки отказываются, может быть, только от познаваемости этой судьбы, но нисколько не отказываются от ее объективного существования и от зависящего от нее объективного миропорядка.

Поэтому нисколько не удивительно, если мы читаем о родоначальнике греческого скепсиса Пирроне следующее сообщение Диогена Лаэрция (IX 67):

"Филон Афинский, человек, близкий Пиррону, рассказывает, что охотнее всего он упоминал о Демокрите, а также о Гомере, восхищаясь им и без конца повторяя (Il. VI 146):

Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков.

Восхищался он и тем, что Гомер уподоблял людей осам, мухам и птицам, и приводил строки (Il. XXI 106 слл. Гнед.):

Так, мой любезный, умри! И о чем ты столько рыдаешь?

Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный!

а также все, что относится к людской бренности, суетности, ребячливости".

Заметим, что у Гомера даже и самые боги отнюдь не так уж мирно настроены. Всем, читавшим Гомера, известно, что олимпийские боги ссорятся между собою, обманывают друг друга и даже друг с другом дерутся. У Гомера читаем (Il. V 380-384 Верес):

Нынче уже и с богами бессмертными бьются данайцы

Ей [Афродите] отвечала на это Диона, в богинях богиня:

"Милая дочь, потерпи и сдержись, как ни горестно сердцу!

Многим из нас, на Олимпе живущим, терпеть приходилось

От земнородных людей из-за распрей взаимных друг с другом".

Таким образом, у Гомера одинаково страдают и боги и люди. О людях мы еще привели бы сейчас цитату в более расширенном виде, чем это приводил Диоген Лаэрций для характеристики греческого скепсиса (II. VI 146-149 Верес):

Сходны судьбой поколенья людей с поколеньями листьев:

Листья - одни по земле рассеваются ветром, другие

Зеленью снова леса одевают с пришедшей весною.

Так же и люди: одни нарождаются, гибнут другие.

Богам приходится обманывать людей, а людям приходится обманывать богов. Все у Гомера в становлении, все меняется, все ненадежно. А люди охраняют себя с такой же беспомощностью и ничтожеством, как это делают для себя насекомые. Один из троянских героев, Асий, так обращается к Зевсу (Il. XII 164-166 Верес):

Зевс, наш родитель, и ты оказался обманщиком полным.

Я и подумать не мог, чтоб герои ахейцы способны

Выдержать были еще нашу силу и мощные руки!

Вот картина борьбы людей за существование (там же, 167-170 Верес):

Так же, как быстрые осы с подвижным брюшком или пчелы,

Гнезда свои заложивши близ самой дороги кремнистой,

Полых жилищ не желают покинуть никак, но увидев

Хищных мужей-медоломов, потомство свое защищают, -

Так и они не хотят от ворот, хоть и двое всего их,

С места податься, пока не осилят иль сами не лягут!

Поэтому в такой беспокойной и вечно тревожной жизни, где нет ничего достоверного, понятными делаются слова Гомера, взывающие к тишине и благословляющие эту тишину и бесстрастность, подобно тому как позже официальные скептики тоже взывали к духовному безмолвию, к бесстрастности и тишине, к атараксии. С большим удовлетворением читатель Гомера узнает, как Афина укротила бурю, бушевавшую вокруг Одиссея (Od. V 383-384 Верес):

Загородила богиня дороги ветрам бушевавшим,

Всем приказала им дуть перестать, спокойно улечься.

Или с приближением Одиссея к Острову Сирен говорится (Od. XII 168-169 Верес):

Тут неожиданно ветер утих, неподвижною гладью

Море простерлось вокруг: божество успокоило волны.

Однако мысль о беспокойствах и тревогах жизни, вносящих в душу человека вечную смуту и неуверенность, мы находим повсюду в греческой литературе. В приведенном выше месте из Диогена Лаэрция мы уже нашли указание на Архилоха (68 D.), которое мы уже встречали у Гомера (Od. XVIII 136-137) и которое мы сейчас приведем несколько подробнее:

Настроения у смертных - друг мой Главк, Лептинов сын,

Таковы, какие в душу в этот день вселит им Зевс.

И, как сложатся условья, таковы и мысли их.

Или тот же Архилох сравнивает войну с морской бурей (56 Верес):

Главк, смотри: уж будоражат волны море глубоко,

И вокруг вершин Гирейских круто стали облака, -

Признак бури. Ужас душу неожиданно берет.

2. Архилох. Еврипид

Если брать Архилоха в целом, то, кается, едва ли можно найти поэта более скептического во всей греческой литературе. Он и поэт, и философ, и воин (кстати, весьма ненадежный), женолюб и большой любитель вина, и вообще - самая настоящая богема. Он не радуется никаким радостям жизни, потому что за ними все равно последует страдание. Правда, он не верит и страданиям, потому что за ними могут последовать и радостные события. Он рекомендует разве только наблюдать этот вечный ритм{274} человеческой жизни - от радостей к страданию и от страдания к радостям (67 а Верес):

Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой.

Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!

Пусть везде кругом засады, - твердо стой, не трепещи.

Победишь, - своей победы напоказ не выставляй,

Победят, - не огорчайся, запершись в дому, не плачь.

В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй.

Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.

Вопли о ничтожестве земных дел, о вечном человеческом беспокойстве, о сомнениях во всем, начиная с обыденной жизни и кончая богами, никогда не прекращались в греческой литературе, по крайней мере в ее классический период, от Гомера и до Еврипида. При этом весь этот общечеловеческий скепис удивительным образом уживался здесь с учением о судьбе, о мироправителе Зевсе и о железной необходимости жизни и бытия. О мотивах слабости и ничтожества человеческой природы у Еврипида можно было бы написать целую диссертацию. При этом совмещение человеческих слез и роковой необходимости понималось как угодно широко и как угодно узко, и в своих объективных истоках, и в своей субъективной человеческой обусловленности. Так, у Еврипида мы читаем (Tro. 884-888. Шервинск.):

О ты, всего основа, царь земли,

Кто б ни был ты, непостижимый - Зевс,

Необходимость или смертных ум, -

Тебя молю, - движеньем неприметным

Ты правильно ведешь судьбу людей...

Можно сказать, что слезные страдания относительно ничтожества и сомнительности человеческого существования от Гомера до Еврипида только нарастают.

Однако оставим поэтов и коснемся теперь кратко только философов.

Blog