К. С. Станиславский
| Вид материала | Документы |
- К. С. Станиславский Письма 1886-1917 К. С. Станиславский. Собрание сочинений, 10580.72kb.
- К. С. Станиславский Письма 1886-1917 К. С. Станиславский. Собрание сочинений, 10580.19kb.
- К. С. Станиславский («Станиславский. Ученики вспоминают») Не спешите называть бредом, 733.92kb.
- Н. В. Демидов творческое наследие Искусство актера Н. В. Демидов книга, 5224.17kb.
- К. С. Станиславский, 6294.05kb.
- К. С. Станиславский, 9727.38kb.
- К. К. Станиславский Работа актера над ролью, 8199.71kb.
- К. К. Станиславский Работа актера над ролью, 15947.17kb.
- К. С. Станиславский, 7866.35kb.
- Антона Павловича Станиславский Константин Сергеевич. Ведущий 2: биография, 104.26kb.
Июль 1921
Покровское-Стрешнево
Милый, дорогой, любимый
Евгений Богратионович!
Перед самым отъездом из Москвы узнал о Вашей болезни. Думал звонить ежедневно отсюда в клиники, но телефон испорчен и сообщения с Москвой нет. Поэтому живем здесь и волнуемся. Сейчас зашла сестра из Всехсвятского санатория и сказала, что Вам лучше. Дай бог, чтоб это было так. Пока не поправят телефона, буду искать всяких новостей о Вас. Верьте, что мы все Вас очень любим, очень дорожим и ждем Вашего выздоровления1.
Да хранит Вас господь.
Сердечно любящий Вас К. Станиславский.
Я только третий день отдыхаю, так как мой сезон в этом году только что кончился, а 15 августа, говорят, начнется опять. За это время я поставил три оперных спектакля 2, и если прибавить к этой работе "Ревизора"3 и "Сказку"4, плюс возобновление трех старых пьес, то выйдет, что я не даром ем советский хлеб и могу отдохнуть5.
Ваш К. Станиславский
17. А. А. Кублицкой-Пиоттух
26 сентября 1921
Москва
Глубокоуважаемая Александра Андреевна!
Недавно, возвратясь в Москву, я прочел Ваше письмо на имя жены1, которое пришло с очень большим опозданием. Спешу ответить на те вопросы, которые касаются меня.
Но прежде мне хочется покаяться Вам в том, что я усиленно пытался написать Вам письмо после рокового известия о смерти дорогого Александра Александровича. Благодаря своей бездарности я не нашел слов, достойных великого горя, которое нас всех постигло. Я не посмел говорить о нем обычными избитыми словами соболезнования и потому -- молчал.
И теперь я пытаюсь записать в свой дневник красивые, поэтические, неуловимо тонкие, ароматные воспоминания о любимом человеке и великом поэте. Как бы мне хотелось, чтоб эта трудная и непосильная мне задача удалась мне и получила достойную художественную форму!!2
Но... о Блоке надо говорить стихами, а я не поэт. Мне так же трудно и непривычно писать, как поэту -- играть на сцене.
Если моя задача мне удастся, пришлю и буду счастлив; нет, -- опять принужден буду молчать.
Да хранит Вас бог, и да поможет он Вам перенести тяжелое испытание.
Душевно преданный
К. Станиславский
1921 26/IX
18*. В. Ф. Грибунину
15 октября 1921
Москва
Дорогой Владимир Федорович!
Я получил Ваше письмо, с сердечной болью прочел его, заметил его тон, почувствовал Ваше отношение к театру, к товарищам, ко мне. Что ж делать! Да простит Вам бог этот тяжелый удар, который Вы наносите нам всем -- в одну из самых трудных минут жизни нашего театра.
Я передам Ваш ультиматум дирекции, как только выздоровлю1. Думаю, что все Ваши требования, как правильные, так и неправильные, будут немедленно исполнены, так как театру нет другого выхода.
С почтением
К. Станиславский
1921 15/IX
19*. В. Ф. Грибунину
16 октября 1921
Москва
Дорогой Владимир Федорович.
Правильным требованием я считаю Ваше требование пайка. Его лишили Вас не я и не Немирович-Данченко. Я не имел решительно никакого отношения к распределению пайков. Ими распоряжалась избранная Вами же и Вашими товарищами -- артистами и рабочими -- комиссия. Это она встала на благотворительную почву и решила, что Бутова одинока и больна и потому должна получать паек, а Вы, имея в доме паек Веры Николаевны1, можете обойтись без своего пайка. Я протестовал и теперь протестую против такого взгляда. Поэтому Ваше предположение о том, что я имел какое-либо отношение к этому делу, -- заблуждение.
Неправильным я считаю Ваше требование заменить Вас сразу в спешном порядке в обеих пьесах ("Дно" и "Ревизор")2, которыми ограничивается репертуар первой группы3. Вы не можете не понимать, что, оставаясь с этими двумя пьесами, мы скоро лишимся сборов. Нужна энергичная, быстрая работа по введению Тургенева, "Трактирщицы" и пр., по подготовке "Плодов" и "Тарелкина"4. Вы знаете также, что замена Земляники потребует для пантеонной пьесы5 двух недель ежедневной работы с моим личным участием, так как Вашей режиссерской работы я еще не знаю6. Земляника участвует во всех общих сценах, поэтому придется делать общие репетиции и даже 1 или 2 -- народных. Такое Ваше требование к измотанным режиссерам и артистам-товарищам мне представляется несправедливым. Несправедливо и то, что Вы считаете себя одного вправе отказываться от набивших оскомину ролей. Поверьте, дорогой Владимир Федорович, что и мне Сатин, Крутицкий, Кавалер ди Рипафратта, Гаев и пр. осатанели. Мало того, я состарился для них, и тем не менее я не считаю себя вправе отказываться. И Москвину до ужаса надоел Лука... И этот Ваш взгляд мне представляется неправильным.
Правильным мне представляется Ваше право на новую роль и работу. В этом вопросе я стараюсь сделать что могу. Захотели вы играть профессора, я старался доставить Вам эту роль; разонравилась она Вам, я просил передать ее Лужскому. Вам не понравилась роль мужика, я просил передать ее Баталову. Вам захотелось играть Федора Ивановича, я уговорил Лужского уступить ее Вам7. Не моя вина в том, что в "Плодах" нет любимой Вами роли. Не по моей вине разговор о репертуаре и вопрос слияния с Первой студией решался в сентябре, а не в январе прошлого сезона. Вы знаете, кто вызвал эту задержку.
Поверьте, что я с гораздо большей охотой работал бы над другой пьесой, хотя бы над "Женитьбой", с Вами и Москвиным. Верьте, что к Вашему стремлению к работе я отношусь с искренним участием и готов всегда придти Вам на помощь в чем только могу.
Ваш К. Станиславский
1921 16 окт.
20. Вл. И. Немировичу-Данченко
23 декабря 1921 Москва
Дорогой Владимир Иванович!
Пишу, чтоб поздравить Вас с днем Вашего рождения и лишний раз придраться к случаю, чтоб напомнить Вам, что, кто бы ни становился между нами, как бы ни старались ссорить нас, -- мое отношение к Вам и благодарность за прошлое остаются прежними.
Что пожелать Вам, а кстати и себе?
Мудро понять нашу новую роль, хорошо провести ее и достойно, вместе закончить нашу интересную и важную работу в русском театре.
Прошу Вас поцеловать ручку Екатерине Николаевне1, Мишу2 поздравлю лично при передаче письма.
Любящий Вас
К. Станиславский (Алексеев)
1921
21*. Е. Б. Вахтангову
31 января 1922
Москва
Дорогой Евгений Богратионович!
Я в большой грусти. Не могу быть на спектакле, так как захворал: температура, доктора не выпускают из дома.
Желаю успеха и удовлетворения.
Давай Вам бог.
Ваш К. Станиславский
22*. П. Н. Сакулину
11 февраля 1922
Москва
Глубокоуважаемый
Павел Никитич!
Я в полном отчаянии. Нездоров, велят лежать, обязан беречь себя, чтобы не остановить спектаклей Художественного театра, нет голоса и сил, чтоб проговорить огромный монолог в большом зале! Понимаю ломку и беспорядок, которые я вношу сегодня в Вашу программу...
Если Ваше положение совершенно безвыходно, я попробую рискнуть... Но я имею право это сделать только в самом последнем, крайнем случае1.
Пока посылаю Вам своих перепростуженных студийцев. У них нет другого платья, как те, в которых они придут. Если будет очень холодно, ввиду их бронхитов разрешите им накинуть на открытые руки или плечи какое-нибудь тепло. Простуда для молодых голосов грозит потерей голоса 2.
Сердцем и мыслью -- с Вами.
Душевно сочувствующий, безвинно виноватый и
искренно уважающий Вас
К. Станиславский
1922 11/11
23*. Е. В. Калужскому, И. Я. Судакову
22 марта 1922
Москва
Милые друзья!
Телефон не звонит. Волнуюсь. Как спектакль?
Как играют?
Как принимают?
Что говорят: начальство, ординарная публика?
Какое настроение у студийцев?
Поздравляю с открытием и новосельем.
К. Станиславский
24. Ф. И. Шаляпину
19 апреля 1922
Москва
Милый и дорогой Федор Иванович!
Через любезное посредство Иолы Игнатьевны1, которой низко кланяюсь, целую ручку и благодарю, -- я получил от тебя пакет с 25 ф. стерлингов. Позволь мне быть его временным хранителем, до наступления лучших времен.
Мне дорого твое внимание, ласка и доброе чувство ко мне. Теперь [...] мы ценим во сто раз дороже порывы сердца. Спасибо тебе за них.
В свою очередь не откажи и ты мне в радости. Прими на память о твоем первом посещении моей студии2 посылаемую безделушку. Это ручная фисгармония, сделанная с музейного оригинала XVIII века. Единственный экземпляр в Москве.
Во время одного из моих скитаний по Европе я встретился с каким-то иностранным певцом, который ежедневно два раза в день снимал с полки вагона такой же ящик, вынимал из него фисгармонию и пел вокализы и романсы, сам себе аккомпанируя.
Кто знает, быть может, эта игрушка пригодится тебе в дороге, во время предстоящих тебе путешествий или дома, для того чтобы, лежа в кровати, разучивать партии или петь вокализы.
Сознание того, что эта безделушка будет напоминать тебе о твоем неизменном пылком и восхищенном поклоннике доставляет мне истинную радость. Не отказывай же мне в ней.
Душевно преданный и благодарный
К. Станиславский
25*. Б. М. Сушкевичу
30 мая (?) 1922
Москва
Дорогой Борис Михайлович!
Я задержался в МОНО 1 на заседании (оно экстренное). Рвусь душой, но не могу уйти по этическим условиям. Сообщите о том Надежде Михайловне, чтоб она не приписала моего отсутствия невниманию к дорогой памяти Евгения Богратионовича 2. Как только покончу экстренное дело, бегу к вам.
Ваш Станиславский
26*. П. Н. Сакулину
12/VIII 1922
12 августа 1922
Санаторий "Узкое"
Глубокоуважаемый и дорогой Павел Никитич!
NB: попробую писать по новой орфографии! Спешу поблагодарить Вас за присланные выписки и за справки о Пушкине, которые мне очень ценны. Я искренно тронут и благодарен Вам за Вашу доброту и внимание ко мне1.
Итак, афоризм Пушкина приведен верно и все то, что я строю на нем, в своей теории актерского творчества, не подлежит изменению. Это весьма приятно для меня 2.
С благодарностью вспоминаю я о времени, проведенном с Вами в Санузком3, о наших прогулках, о беседах, о чтении, о Вашем ободрении "молодого", "начинающего" писателя!
С благодарностью вспоминаю и о времени Вашего санузского царствования 4.
Вы и Борис Иванович 5 оказались незаменимыми по остроумию, изобретательности, энергии... После вас все изменилось и пошло не так. Смех, стихи, рефераты, журнал -- прекратились, а комические выступления...!
Наше будущее, т. е. поездка в Америку, остается невыясненным. Никаких известий 6... Скоро уже придется ехать в Москву, и, может быть, мы там увидимся...
Еще раз благодарю Вас за все.
Сердечно преданный и благодарный
К. Станиславский
27*. И. К. Алексееву
22/V 922
22 августа 1922
Москва
Дорогой Игорек!
Я очень скучаю по тебе и хотел ехать в Гребнево1, но мама посоветовала подождать, пока она не вернется от тебя и не узнает, где и как можно у тебя ночевать. Теперь мне простудиться -- беда, так как наступила рабочая пора. Отдых кончен. Меня профессора проводили из Цекубу с шиком 2. Когда я пришел к обеду, ничего не зная, то увидел, что мне приготовлено особое кресло, к которому было привязано целое дерево с красными ягодами калины. Весь стол забросан цветами. При моем появлении все встали и аплодировали. За обедом начались напутственные речи, провожавшие меня за границу. Прежде всего говорил Реформатский, новый глава правительства, о моей личности, т. е. мою характеристику. Потом старик Анучин говорил мне приветствие от лица профессоров. Потом знаменитый профессор Павлов говорил о слиянии искусства с наукой. Потом проф. С. А. Котляревский говорил о национальном и общественном значении и миссии нашей поездки. Потом профессор Хорошко (психиатр) говорил о значении МХТ для его поколения молодежи. Потом профессор Филиппов А. Н. (историк) говорил тоже о моей личности среди профессоров. Потом еще кто-то говорил и, наконец, я должен был сказать ответную речь. Мне был подан шикарный автомобиль, и при аплодисментах всех профессоров я уехал из Санузкого (или дома отдыха). Уехал я раньше времени, потому что была получена телеграмма от Немировича, Леонидова (антрепренер) из Берлина о том, что мы едем на октябрь -- Берлин, на ноябрь -- Париж, декабрь -- Лондон и январь -- Америка. По телефону Вишневский сказал, что приехал и сам Румянцев 3, сказав, что гастроли начинаются 24 сентября в Берлине. Пошла суматоха, так как ни декораций нет, ни актеры не собрались. Потом пришла телеграмма, что о дне начала гастролей -- известим. С тех пор нет ничего, и мы ждем извещения. Тем временем Румянцев выяснил, что в Берлине будто бы снят Лессинг-театр и что директор Барновский шлет мне сказать, что с того момента, как я взойду в его театр, он будет считать себя моим служащим. Потом будто мы заедем и в Дрезден и в Прагу. В Париже мы будем играть в театре Champs Elysêes за 25 000 франков [одно слово неразб. -- Ред.]. Тот же французский антрепренер повезет нас и в Лондон.
Как только мы отказались от американских условий Геста4, он тотчас же согласился на все наши условия, т. е. 8000 долларов (16000 рублей) в неделю (8 спектаклей) и еще 50% от прибыли. Румянцев рассказывал об Америке: почем квартиры, фунт мяса, о том, что при каждой квартире -- кухня, в которой заготавливают кушанье, потом пишут записочку, как хотят изжарить или приготовить кушанье, -- звонят; корзинки с посудой или миски с провизией опускают; и внизу жарят и возвращают кушанье. Дальше этих бытовых подробностей мы ничего не могли от него узнать...
Сегодня видели Лапшина. Он страшно настаивает на том, чтобы ты начал скорее, пока не поздно, вкачивание азота. Это производят так: ты приходишь, тебе вкачивают, и ты уходишь. Потом через три дня -- опять. Если это пойдет удачно, то тоже повторяется раз в месяц. Больные так привыкают к этому и так это оздоровляет их, что потом, после того как через много лет, т. е. через 3--5 лет (если этот метод лечения существует столько лет), -- они продолжают требовать, чтобы им вдували. Лапшин уверен, что если бы тогда, весной, можно было бы начать вдувание, то теперь ты был бы уже молодцом. Но я понимаю, что тогда ты не мог. Теперь, если здоровье тебе позволит, он хотел бы, чтобы ты приехал в Москву -- чтоб он тебя осмотрел.
Спешу на репетицию, должен кончать. Обнимаю. Или мы увидимся в Москве, или я приеду к тебе, если можно у тебя спать. Только условие -- не разговаривать. Об этом очень просит Лапшин.
Нежно люблю и обнимаю.
Папа
28*. Н. В. Демидову
10 сентября 1922
Москва
Дорогой Николай Васильевич!
Вы говорите, что Вы так заняты, что все Ваше время разобрано и Вы недоумеваете, как Вам быть со школой первой группы, куда мы Вас приглашаем, куда Вы обещались мне не только в том или третьем году, а десять лет тому назад, когда Вы стали изучать систему, посещать меня, присутствовать на всех моих занятиях1.
Разве тогда я говорил Вам, что у меня нет времени заняться с Вами и т. д.?
Теперь же, когда я впервые обращаюсь к Вам, -- оказывается, что Вы заняты повсюду, но только не у меня.
Это какой-то рок!
Работал, мучился с Вахтанговым. Его не признавали, выгоняли из театра, а под конец поманили, и там он давал уроки, обещал режиссировать; в Габиме2 работал по ночам, а для меня во всю свою жизнь нашел только 2 вечера, чтобы вместе поработать над Сальери 3.
Все, что ни сделаю, ни заготовлю, -- у меня вырывают из-под рук, а я -- на бобах.
Простите, что пишу так резко, но я искренно огорчен.
Правда, Вы не отказываетесь, а только недоумеваете. Но я думаю, что после 15-летней работы вместе и этого не надо.
Будьте как Сулержицкий: его гнали, изводили, приглашали, увольняли, но он не забывал того, что мы делали и страдали вместе.
Ваш К. Станиславский
10/IX--922
29*. Вл. И. Немировичу-Данченко
12 сентября 1922
Москва
Дорогой Владимир Иванович.
Я уезжаю с твердым намерением вернуться в Москву "иль со щитом, иль на щите"1.
Или удастся сплотить первую группу, и тогда можно будет пытаться продолжать дело; или это не удастся, и тогда надо его кончать. По крайней мере я едва ли останусь на сцене.
С падением группы я не вижу более никаких горизонтов.
Предстоящий юбилей представляется мне чем-то обременительным, ненужным, скучным, вынужденным, и я бы очень советовал подумать об его отмене. Как? Да просто запоздать с нашим приездом и вернуться в Москву 17 октября 2, употребив время до этого числа на усиленную подготовку за границей "Плодов просвещения" и "Каина" с Качаловым в новой мизансцене3.
Больше всего меня давит история с книгой Волькенштейна. На моей спине сводились какие-то счеты с Вами. Вы мне поверите, что я всячески готов исправить происшедшую неловкость. Говорил по этому поводу с многими специалистами, но они все в один голос говорят, что единственный способ -- просить кого-нибудь раскритиковать книгу Волькенштейна и сделать исправления относительно Вашей роли в МХТ. Я говорил об этом с некоторыми лицами, и они обещались писать.
Самому же мне не советуют писать, так как это только раздует дело и примет тон игры в благородство, кокетство с моей стороны 4.
Желаю Вам здоровья и сил, чтоб провести сезон. Трудно Вам будет, и я Вам не завидую, но нелегко будет и мне в поездке с двумя больными, и я себе тоже не завидую.
Мы сделали прием в школу. После совещания с Правлением и Юстиновым -- решили, что можно на это дело употребить до 400 000 000 в месяц.
Демидов (система), ритм (Алексеев), дикция и акробатика -- будут оплачиваться нами. Остальное (пение, Волконский, грим, музыка и лекции) -- будут даровые, во Второй студии5. До Вашего приезда -- поручено Демидову следить, руководить учениками, а по Вашем приезде -- распорядитесь сами6.
Если приедете к южинскому юбилею, отлично7. Нет -- на всякий случай намечаем из остающихся в первой группе: Халютина, Соколова, Соколовская, Михайлов. Все старики и расслабленные, как и сам МХТ, но что же делать -- других нет, так как даже Первая студия может опоздать и Вторая студия уехала 8.
Подумайте какая досада -- я полторы недели провалялся в лихорадке. В самое горячее рабочее время перед отъездом. И теперь уезжаю из России с лихорадкой и температурой, в надежде, что перемена климата меня излечит.
Обнимаю Вас и сердечно желаю Вам и Екатерине Николаевне здоровья и возможного счастья и театру процветания. Спасибо за доброе слово и желание помочь мне в случае каких-нибудь посягновений на квартиру.
Будьте здоровы, и да хранит Вас бог.
К. Станиславский
1922 12/IX
30. М. Н. Ермоловой
13 сентября 1922
Москва
Дорогая, уважаемая, нежно любимая,
великая Мария Николаевна!
Нездоровье мешает мне быть у Вас. После визита к Гликерии Николаевнеl y меня начался малярийный приступ, и я должен был спешить укрыться в свой дом, не доехав до Вас. Завтра, в день отъезда, я не смогу вырваться к Вам. Не знаю, что ждет меня во время годового путешествия. Может быть, помрем или потонем, а может быть, и вернемся. Хочется перед отъездом попрощаться с теми, кто особенно дорог сердцу. На первом плане -- Вы, дорогая Мария Николаевна. Вы сами не знаете, какую громадную и важную роль Вы сыграли в моей жизни -- человека и актера.
Спасибо Вам за все незабываемые и самые лучшие минуты моей жизни. Их дал мне Ваш гений. Ах! Зачем Вы не побывали в свое время в Европе? Тогда все бы знали, что первая артистка мира не Дузе, а наша Мария Николаевна. Буду много говорить о Вас с заграничными актерами, а Вы не забывайте Вашего самого горячего и убежденного почитателя.
Нежно любящий Вас и благодарный
К. Станиславский