Федор Михайлович «Человек есть тайна »
| Вид материала | Документы |
- Биография ф. М. Достоевского федор Михайлович Достоевский, 97.64kb.
- Конспект урока по литературе в 10 классе по теме: «Федор Михайлович Достоевский», 90.15kb.
- Федор Михайлович Достоевский, 6340.59kb.
- Лекция 22. Фёдор Михайлович Достоевский. Схождение, 106.72kb.
- Федор Михайлович Достоевский Преступление и наказание, 6329.64kb.
- Федор Достоевский, основные даты жизни и творчества, 195.93kb.
- Реферат: «Самый необыкновенный язык наш есть еще тайна…», 473.11kb.
- Реферат по зарубежной литературе Эпохи Возрождения На тему: Образ Дон Кихота и ''безумие, 146.79kb.
- Автор: Потоцкая Галина Валентиновна, 160.45kb.
- Великие любовники, 535.93kb.
Достоевский Ф. М. «Человек есть тайна…»
Достоевский Федор Михайлович
«Человек есть тайна...»
Вступ. ст. и сост. Б. Н. Тарасова
Содержание
Б. Н. Тарасов. «Реализм в высшем смысле»
ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ. 1873 г.
I. Вступление
II. Старые люди
III. Среда
IV. Нечто личное
V. Влас
XI. Мечты и грезы
XVI. Одна из современных фальшей
ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ. 1877 г.
ЯНВАРЬ ГЛАВА ПЕРВАЯ
I. Три идеи
II. Миражи. Штунда и редстокисты
III. Фома Данилов, замученный русский герой
ГЛАВА ВТОРАЯ
I. Примирительная мечта вне науки
II. Мы в Европе лишь стрюцкие
III. Старина о «петрашевцах»
IV. Русская сатира. «Новь». «Последние песни». Старые воспоминания
ФЕВРАЛЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
I. Самозванные пророки и хромые бочары, продолжающие делать луну в Гороховой. Один из неизвестнейших русских великих людей
П. Доморощенные великаны и приниженный сын «кучи». Анекдот о содранной со спины коже. Высшие интересы цивилизации, и «да будут они прокляты, если их надо покупать такою ценой!»
II. О сдирании кож вообще, разные аберрации в частности. Ненависть к авторитету при лакействе мысли
IV. Меттернихи и Дон-Кихоты
ГЛАВА ВТОРАЯ
I. Один из главнейших современных вопросов
II. «Злоба дня»
III. Злоба дня в Европе
IV. Русское решение вопроса
МАРТ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
I. Еще раз о том, что Константинополь, рано ли, поздно ли, а должен быть наш
П. Русский народ слишком дорос до здравого понятия о Восточном вопросе с своей точки зрения
III. Самые подходящие в настоящее время мысли
ГЛАВА ВТОРАЯ
I. «Еврейский вопрос»
II. Pro и contra
III. Status in statu. Сорок веков бытия
IV. Но да здравствует братство!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
I. Похороны «Общечеловека»
II. Единичный случай
Апрель
ГЛАВА ПЕРВАЯ
I. Война. Мы всех сильнее
П. Не всегда война бич, иногда и спасение
III. Спасает ли пролитая кровь?
июль – август
ГЛАВА ВТОРАЯ
I. Опять обособление. Восьмая часть «Анны Карениной»
II. Признания славянофила
III. «Анна Каренина» как факт особого значения
IV. Помещик, добывающий веру в Бога от мужика
НОЯБРЬ
ГЛАВА ВТОРАЯ
И. Самый лакейский случай, какой только может быть
III. Одно совсем особое словцо о славянах, которое мне давно хотелось сказать
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
I. Толки о мире. «Константинополь должен быть наш» – возможно ли это? Разные мнения
П. Опять в последний раз «прорицания»
III. Надо ловить минуту
ДЕКАБРЬ
ГЛАВА ВТОРАЯ
I. Смерть Некрасова. О том, что сказано было на его могиле
II. Пушкин, Лермонтов и Некрасов
III. Поэт и гражданин. Общие толки о Некрасове как о человеке
IV. Свидетель в пользу Некрасова
дневник писателя, 1880 г.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Объяснительное слово по поводу печатаемой ниже речи о Пушкине
ГЛАВА ВТОРАЯ
Пушкин. (Очерк). Произнесено 8 июня в заседании Общества любителей российской словесности
дневник писателя, 1881 г.
ЯНВАРЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
I. Финансы. Гражданин, оскорбленный в Ферсите. Увенчание снизу и музыканты. Говорильня и говоруны
II. Возможно ль у нас спрашивать европейских финансов?
III. Забыть текущее ради оздоровления корней. По неуменью впадаю в нечто духовное
IV. Первый корень. Вместо твердого финансового тона впадаю в старые слова. Море-океан. Жажда правды и необходимость спокойствия, столь полезного для финансов
V. Пусть первые скажут, а мы пока постоим в сторонке, единственно чтоб уму-разуму поучиться.
ГЛАВА ВТОРАЯ
I. Остроумный бюрократ. Его мнение о наших либералах и европейцах
II. Старая басня Крылова об одной свинье
III. Геок-Тепе. Что такое для нас Азия?
IV. Вопросы и ответы
ВЕЛИКИЙ ИНКВИЗИТОР
ПИСЬМА
М. М. Достоевскому (22 декабря 1849)
Н. Д. Фонвизиной (конец января – 20-е числа февраля 1854)
А. Н. Майкову (15 (27) мая 1869)
A. А. Романову (10 февраля 1873)
B. А. Алексееву (7 июня 1876)
Н. А. Любимову (10 мая 1879)
Н. А. Любимову (17 мая 1879)
К. П. Победоносцеву (19 мая 1879)
Н. А. Любимову (11 июня 1879)
Н. А. Любимову (7 (19) августа 1879)
«Реализм в высшем смысле»
Ф. М. Достоевский занимает уникальное место в мировой культуре как писатель-философ, в творчестве которого раскрываются фундаментальные проблемы и основополагающие противоречия человеческого бытия. Еще в 1846 г. В. Г. Белинский пророчески писал, что Достоевскому суждено сыграть в отечественной словесности незаменимую роль. С течением времени эта роль постоянно возрастала, и многие выдающиеся писатели XX в. в России и на Западе с большим или меньшим основанием причисляли себя к его ученикам. Достоевский оказал огромное влияние на развитие русской религиозно-философской мысли конца XIX – первой половины XX в., и почти все крупные отечественные мыслители считали своим долгом написать книгу о нем. Многие представители философских и эстетических течений на Западе рассматривали Достоевского как своего предтечу или единомышленника, несмотря на то что его творческое наследие на самом деле значительно шире и глубже их миропонимания. Он обладал непревзойденной способностью через осмысление конкретных явлений обыденной жизни «перерыть» в своих романах весь сложный комплекс социально-политических и нравственных вопросов текущего времени и одновременно увидеть в них непреходящее содержание. Причем сама методология его мышления, тесно связанная с проницающим анализом коренных начал человеческой природы и их преломлением в тех или иных тенденциях общественного развития, явлениях и поступках людей, дала возможность писателю предсказывать трагические судьбы XX столетия с его войнами, революциями и, говоря словами А. И. Герцена, «Чингисханами с телеграфами». Способность разглядеть сокровенную связь тайных движений души и побуждений воли человека с результатами его деятельности, умение распознать миражи и тупики сциентизма, тонкий яд абстрактного рационализма и нигилизм здравого смысла – главная отличительная черта Достоевского как писателя и мыслителя.
В наши дни по-прежнему актуальной остается задача выработки адекватного понимания наследия Достоевского, предполагающая всестороннее осмысление его миросозерцания. В. В. Зеньковский подчеркивал, что исключительная значимость творчества Достоевского заключается в том, что он «с огромной силой и непревзойденной глубиной вскрывает религиозную проблематику в темах антропологии, этики, эстетики, историософии. Именно в сознании этих проблем с точки зрения религии и состояло то, о чем он говорил, что его «мучил Бог»1. Другими словами, всякое явление жизни в мире Достоевского, оставаясь самим собой, вместе с тем выходит за свои границы, как бы обнажает собственные корни, определяющие его смысл и судьбу. Огромная сила и непревзойденная глубина данной точки зрения и составляет неповторимое своеобразие творчества писателя, неразрывно связанного с духовными поворотами его жизни.
Ф. М. Достоевский родился 30 октября (11 ноября) 1821 г. в Москве, на Божедомке (ныне ул. Достоевского, д. 2, где находится его Музей-квартира), в многодетной семье штаб-лекаря Мариинской больницы для бедных. Уже в отроческом возрасте будущий писатель познакомился с произведениями Н. М. Карамзина, Г. Р. Державина, В. А. Жуковского, А. С. Пушкина, Э. Т. А. Гофмана, В. Скотта и других отечественных и зарубежных авторов. После трехлетнего обучения в пансионе Л. И. Чермака, в котором преподавали лучшие профессора Москвы, Достоевский был отправлен отцом в Петербург для поступления в Главное инженерное училище. Свое обучение в училище в 1838–1843 гг. он считал ошибкой и все свободное время отдавал чтению и литературным занятиям. Вскоре после окончания училища он выходит в отставку, решив посвятить себя писательскому труду, и в течение 1844–1845 гг. с упоением работает над своим первым романом «Бедные люди». В 1845–1846 гг. круг его литературного общения значительно расширяется, он знакомится с И. С. Тургеневым и В. Ф. Одоевским, посещает салон Панаевых и литературно-философский кружок братьев Бекетовых, сближается с семьей Майковых, читает на вечере у Белинского главы из «Двойника».
В 1847–1848 гг. Достоевский начинает увлекаться социалистическими идеями, посещает «пятницы» М. В. Буташевича-Петрашевского, участвует в революционных кружках Н. А. Спешнева и С. Ф. Дурова. На одном из собраний у Петрашевского он познакомил присутствующих с распространявшимся нелегально письмом Белинского к Гоголю. В апреле 1849 г. его наряду с другими участниками кружков петрашевцев арестовывают и после восьмимесячного пребывания в Алексеевском равелине Петропавловской крепости ему выносят приговор – «подвергнуть смертной казни расстрелянием». 22 декабря 1849 г., стоя в числе других петрашевцев на Семеновском плацу в Петербурге и уже мысленно прощаясь с жизнью, он неожиданно услышал высочайший рескрипт о замене расстрела четырехлетней каторгой с последующей службой в солдатах.
Испытание на эшафоте стало чрезвычайным моментом в судьбе Достоевского. В тот же день он писал брату Михаилу: «Жизнь – дар, жизнь – счастье, каждая минута могла быть веком счастья... Теперь, переменяя жизнь, перерождаюсь в новую форму... Я перерожусь к лучшему. Вот вся надежда моя, все утешение мое»1. По дороге в Омский острог, где Достоевский отбывал ссылку с 1850 по 1854 г., в Тобольске произошла важная для него встреча с женами декабристов П. Е. Анненковой, А. Г. Муравьевой, Н. Д. Фонвизиной. Они подарили ему Евангелие, ставшее для него «единственным чтением» на каторге, с которым он затем никогда не расставался. Каторжный опыт («был похоронен живой и зарыт в гробу»; «между разбойниками... отличил наконец людей... характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото») непосредственно отразится в «Записках из Мертвого дома», а в целом – на метаморфозах его творчества.
Еще в юности Достоевский пробовал сочинять «роман из венецианской жизни», а в Инженерном училище занимался драматическими опытами – «Мария Стюарт», «Борис Годунов», «Жид Янкель» (рукописи не сохранились). В 1844 г. он перевел повесть Бальзака «Евгения Гранде»; этот перевод стал его первой литературной публикацией. В мае 1845 г. Достоевский закончил свой первый роман «Бедные люди». После многочисленных переделок завершенная рукопись прочитывается Д. В. Григоровичем и Н. А. Некрасовым, а затем попадает к В. Г. Белинскому. Последний как бы подытожил их общие восторженные впечатления: «Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!..» (XXV, 31). Правда, о которой ведет речь критик, воспринималась группировавшимися вокруг него литераторами в духе «натуральной школы» 40-х гг. и гоголевской традиции в сочувственном изображении бедного чиновника, «маленького» человека, париев общества «на чердаках и в подвалах», на фоне «физиологической» повседневности столичного города. Художественно-психологические особенности «Бедных людей» явились зерном мировоззренческой оригинальности автора, давшим свои всходы в повести «Двойник», где «амбиции» глубоко озабоченного своим местом в социальной иерархии человека-«ветошки» приводят его к потере личности и бездушию. Намеченная в «Двойнике» тема душевного «подполья» получит в последующем углубленную философскую и художественную интерпретацию в «Записках из подполья» и далее во всех крупных романах писателя, а «раздвоенные» герои, борющиеся за подлинность и целостность собственной личности (Ставрогин, Версилов, Иван Карамазов), займут в них заметное место. Однако творческие поиски автора новаторской повести, страстно вглядывавшегося, говоря словами В. Н. Майкова, «в сокровенную машинацию человеческих чувств, мыслей и дел»2, не были поняты и приняты современными литераторами. Белинский советовал сократить «Двойника» на треть и подверг критике произведение за фантастический колорит.
В годы неволи Достоевский не оставлял писательского труда: в Петропавловской крепости, ожидая приговора, он сочинил рассказ «Маленький герой», в Семипалатинске – повести «Село Степанчиково и его обитатели» и «Дядюшкин сон», а в остроге вел записи тюремного фольклора, составившие «Сибирскую тетрадь». Однако качественно новый этап его творчества начинается именно в 60-е гг., когда он приступает к созданию своих самых значительных произведений, принесших ему всемирную славу. Вместе с братом Михаилом он издает журналы «Время» (1861–1863) и «Эпоха» (1864–1865). В этих журналах в полемике с революционными демократами, с «Современником» Н. Г. Чернышевского и «Русским словом» Д. И. Писарева, в дискуссиях с Н. А. Добролюбовым, М. Е. Салтыковым-Щедриным, М. А. Антоновичем и др. формировалась идеология «почвенничества». Достоевский подчеркивал, что стремление отыскать общую формулу для всего человечества, отлить готовую форму для всех национальностей ставит под сомнение саму идею прогресса, ибо без собственного фундамента и родной почвы «ничего не вырастет и никакого плода не будет», а движение вперед может обернуться невозвратными потерями. В печатавшихся на страницах журнала «Время» «Объявлениях об издании «Времени», «Ряде статей о русской литературе», работе «Два лагеря теоретиков» и других писатель утверждал, что органическое развитие русской культуры и народного самосознания нарушилось петровскими реформами, которые были исторически необходимы, но проводились не нормальным, естественным путем, а насильственными, противоречившими народному духу средствами. В результате образовалась огромная пропасть, разделяющая «наше цивилизованное «по-европейски» общество с народом». Главным губительным следствием удаления высшего слоя общества от «земли» Достоевский считал потерю живых связей с традициями и преданиями, сохраняющими атмосферу непосредственной христианской веры. По его мнению, возвышение над народом и безверие дворянской интеллигенции создавали благоприятные условия для смещения иерархии духовных ценностей, развития болезненной гордыни ума, вызревания наивной и безграничной уверенности в непогрешимости «науки» и в незаменимости внешних социальных преобразований в деле нравственного благоустроения человечества. Следовательно, необходимо «примирение цивилизации с народным началом» – в его разных, но самых лучших и наиболее глубоких проявлениях.
Эта «почвенническая» логика по-разному отразится и в художественных, и в публицистических произведениях писателя. Например, в «Записках из Мертвого дома» (1860) дантовские картины каторжного ада сочетаются, говоря словами самого автора, с осмыслением «возврата к народному корню, к узнанию русской души, к признанию духа народного». В «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) Достоевский обнаруживает в природе западного человека «начало особняка, усиленного самосохранения, самопромышления», которое несовместимо ни с каким «братством» – ни с христианским идеалом, ни с социалистическими идеями. Отныне в его сознании существуют как бы две Европы: на смену «первой» Европе «святых чудес», высоких идеалов, вдохновенного духа, мощной культуры, которая жизненно угасает и превращается в музей, в «камни» и «могилы», приходит «вторая» – Европа корыстных побуждений, усредненных стандартов, мельчающего вкуса. Писатель с горечью обнаруживает, что «чудеса» многовекового и вдохновенного культурно-исторического строительства на Западе молчат, отступили в тень перед новыми «идеалами», когда «высшее место в Европе отведено миллиону», когда вырабатывается «самый главный кодекс нравственности» (накопить фортуну и иметь побольше вещей) и лицемерно прикрытые заботы о самообеспечении и самообогащении занимают все внимание человека, а господствующий индивидуализм отодвигает в сторону всякое помышление об общем благе. В натуре же русского человека, по его убеждению, живет «потребность братской общины», которая сумела сохранить народ, «несмотря на вековое рабство, на нашествия иноплеменников». Именно поэтому он полагал, что в России возможен «русский социализм», то есть устройство общества на христианских основаниях.
В 1861 г. Достоевский публикует роман «Униженные и оскорбленные», в котором присущее ему в 40-е гг. «гуманистическое» изображение «маленьких людей» обогащается элементами будущих романов-трагедий, осмыслением эгоцентризма человеческой природы, анализом бессилия «естественной морали» перед господствующим злом. И чем дальше, тем больше социальная неполноценность или значительность героев в художественном мире писателя неизмеримо перекрывается величием или ничтожностью их души и местом на духовно-нравственной «лествице», способностью или неспособностью осознавать и преодолевать собственное «подполье» на пути к «святости».
С «Записок из подполья» (1864), в которых заложена скрытая полемика с рационалистическими и сенсуалистическими представлениями о человеке, начинается целенаправленное выражение главных идей Достоевского. Раскрывая логику размышлений оторванного от «почвы» и от «святого», то есть от христианского идеала, героя «Записок из подполья», он подвергает глубочайшему анализу не только противоречия и тупики индивидуального сознания, но и ограниченность рационалистических концепций общественного прогресса.
Автор «Записок из подполья» устами своего героя-парадоксалиста утверждает свободу как глубочайший метафизический корень, основную ценность и одновременно камень преткновения в поведении индивида. Своей изощренной диалектикой и поведением идеолог «подполья» как бы демонстрирует универсальные качества непреображенного сознания и «фантастичность» волеизъявлений «самостоятельного хотения», причудливые «капризы» которого способны разрушать изнутри упорядоченность всяческих рационалистических схем и рассудочных суждений. По Достоевскому, глупость и злая воля «гордого человека», доходящие в предельном выражении до «любовного» культивирования своего «подполья», самообожествления, богоборчества и сатанинских дерзаний («все позволено»), излечиваются лишь благодатной помощью на пути сознательного преодоления собственного подполья и свободной любви к Богу и ближнему, движения к «святому». В художественном мире писателя нет, как в традиционном реализме, промежуточных «средних типов», почти все его герои с их сложными и противоречивыми характерами, непредсказуемостью и оригинальностью выражают крайние проявления либо причастности, либо непричастности к противоположным началам в трагедии человеческой свободы. Человекобог или Богочеловек, Аполлон Бельведерский или Христос, царство дьявола или Царство Божие, самообожествление или Богоутверждение – таковы полюсы, которые образуют основные силовые линии всех романов и «Дневника писателя» Достоевского и скрепляют разнообразный материал одной центральной мыслью: без Бога нет и человеческой личности, а в любом гуманизме всегда, рано или поздно, будет гибельно торжествовать, переодеваясь и маскируясь, «натура» с ее нигилистической гордыней, эгоцентрическими импульсами, властными притязаниями, всяческими «почесываниями», «капризами» и «фантазиями».
Еще в юношеском возрасте в письме к брату Михаилу Достоевский сформулировал свое творческое кредо: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время...» (XXVIII, кн. 1, 63). По его мнению, в любой общественно значимой деятельности, а в писательской особенно, «надо кореннее браться за дело», то есть исследовательски всматриваться в глубину и суть раскрывающихся явлений, искать в тайниках человеческой природы их дальние, не видимые на переднем плане, но главные причины.
Тщательное исследование тонкостей и неожиданных поворотов человеческой души, сосуществования в ней порою диаметрально противоположных склонностей и побуждений позволяло писателю видеть и самые глубинные основания духовно-нравственных конфликтов, в которых ему открывались изначальная природа бытия, неизбывное срастание элементов величия и ничтожества человеческого существования.
Кто есть человек – продукт стихийной игры слепых сил природы, «свинья естественная», как утверждает, например, Ракитин в «Братьях Карамазовых» и подобные ему персонажи в других романах? Если человек, со всеми своими духовными устремлениями и нравственными страданиями, принимает себя, опираясь на вульгарное рационалистическое миропонимание, лишь за мышь, пусть и «усиленно сознающую мышь» (так выражается герой «Записок из подполья»), тогда нелепо и нелогично надеяться на какое-то братство и любовь среди людей. Тогда естественно и логично ощущать или осознавать свою жизнь в категориях самосохранения и борьбы за существование, тайной вражды и скрытого взаимовытеснения, конкуренции и соперничества – в тех категориях, в которых собственно человеческие свойства личности, резко выделяющие ее из природного мира, например милосердие, сострадание, праведность, честь, совесть и т. п., утрачивают свою подлинную сущность и самостоятельную значимость либо угасают за ненадобностью. И напротив. Если человек воспринимает себя как образ и подобие Божие, тогда он удовлетворяет глубинную, более или менее осознанную потребность в смысле своего существования, а все специфически человеческие свойства становятся, по Достоевскому, силой, способной превозмочь иго природных страстей индивида, его гедонистических наклонностей, своекорыстных расчетов – словом, тех свойств, которые в разной степени присутствуют в миропредставлении и жизненной ориентации «усиленно сознающей мыши» и вносят элементы дисгармонии и разлада во взаимоотношения людей. По его убеждению, от смутно ощущаемого или ясно осознаваемого ответа на главный вопрос о собственной сущности, с разной степенью отчетливости и вменяемости дающий о себе знать, зависит вольное или невольное предпочтение определенных ценностей, направление воли и желаний, та психологическая доминанта, которая в конечном итоге предустанавливает идейный выбор или конкретный образ жизни, судьбу отдельной личности, целого народа, всего человечества.
В историческом процессе вообще и на каждом его отдельном этапе в частности Достоевский обнаруживает тот же самый фундаментальный парадокс, что и в душе отдельного человека: сознательное, бессознательное или даже воинственное, насильственное забвение идеального измерения бытия и божественного происхождения человека, при одновременно автоматически необходимой опоре на так называемые «реалистические» основания, здравый смысл или разумный эгоизм, экономическую выгоду или утилитарную мораль, умаляет высокое предназначение человека. Тогда место абсолютного идеала как гаранта цели и смысла занимают его суррогаты и идолы, «деревянные, златые али мысленные», по словам одного из персонажей, появляется обманчивая вера в науку, деньги, гражданское общество, в свои собственные силы, прогресс, в построение очередной Вавилонской башни, социального муравейника, превращающегося в курятник, хрустального дворца, оборачивающегося «парикмахерским развитием».
По Достоевскому, отвратить отдельную личность, целый народ или все человечество от подобной перспективы может лишь жизнь «с Богом». Только абсолютный идеал, его духовная высота, нравственная глубина и смыслополагающая сила стирают в душе все остальные идеалы и идолы и позволяют людям не довольствоваться собственной греховной природой, а стремиться к ее преображению, очищают корыстолюбиво-разрушительные побуждения натуры и переводят их в созидательно-человеческую плоскость. Личность Христа и была для писателя таким идеалом, создающим непосредственность и непобедимость ощущения высшей красоты и подлинной духовной гармонии, делающим благодатный отказ от «натуральных» движений собственной воли «самовольным» и естественным.
Одна из главных и заветных мыслей Достоевского, доверенная его герою, звучит так: «На земле же воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного Христова образа пред нами, то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий пред потопом» (XIV, 290). Потому-то так важно, заключал писатель, беречь «Знамя Христово», что оно сохраняет твердую почву в различении добра и зла, не позволяет уму увлекаться ложными ценностями, оживляет в Очищающемся сердце подлинную любовь. Ту любовь и те силы подлинного благородства и высокой человечности, которые угасают за невостребованностью, но без которых нельзя одолеть нигилистический дух великого инквизитора, принимающий в истории разные обличия и дышащий везде, где заботы о довольстве, пользе или выгоде человека опираются на «темную основу» его природы и где земля обустраивается без небес, счастье без свободы, жизнь без смысла.
Для изображения всего комплекса идей, связанных с «тайной человека» и пронизывающих каждую клеточку эстетического пространства в романах Достоевского, а также движение мысли в «Дневнике писателя», требовался особый художественный метод, который он называл «реализмом в высшем смысле» и который соотносится с целостным представлением о природе человека, противоречиях его внутренней свободы, о его потребностях и интересах. Отсюда проистекает пророческий характер его художественного подхода, подчеркнутый им в письме А. Н. Майкову: «Ах, друг мой! Совершенно другие я понятия имею о действительности и реализме, чем наши реалисты и критики... Ихним реализмом – сотой доли реальных, действительно случившихся фактов не объяснишь. А мы нашим идеализмом пророчили даже факты. Случалось» (XXVIII, кн. 2, 329).
Строгая внутренняя логика «реализма в высшем смысле», основанного на единстве христианской антропологии и историософии, с особой силой раскрывается в каждом крупном романе писателя и достигает своей полноты в «Братьях Карамазовых». Господство бездуховности и вульгарного материализма, утилитарной морали и индивидуализма («Преступление и наказание»); иссыхание в подобных условиях почвы для произрастания «положительно прекрасной» личности, все более представляющейся рассудочному сознанию «юродивой» и «идиотской» («Идиот»); «бесовское» вырождение прекраснодушного либерализма и социальных утопий («Бесы»); противоречивые взаимоотношения отцов и детей, ускоренное распространение «случайных семейств» и беспутное воспитание юного поколения в «век пороков и железных дорог» и торжества «ротшильдовской идеи» («Подросток») – все эти глобальные вопросы по-своему освещены и в последнем произведении писателя.
Символическое обобщение драматической диалектики пребывания человека в мире, в котле которой варятся судьбы его героев, дано Достоевским в «Легенде о великом инквизиторе», ставшей своеобразным философским средоточием романа «Братья Карамазовы». Великий инквизитор предстает в ней не только и, может быть, не столько выразителем внутренних пороков католичества, ищущим «земных грязных благ», сколько скорбящим гуманистом, восставшим против Бога и свободы во имя любви к человеку и всеобщего счастья. Сама его гипотетическая фигура, идеи и логика вмещают в себя и типизируют различные магистральные варианты безбожного жизнеустроения на непреображенной земле в прошлом, настоящем и будущем – будь то в форме теократического государства, той или иной социальной утопии или так называемого цивилизованного общества.
Достоевский раскрывает глубочайший трагизм человеческой свободы, неизгладимые противоречия между глобальными гуманистическими идеями и планами и конкретными методами и способами их осуществления. По мнению великого инквизитора, Христос слишком переоценил силы человека, когда призвал его добровольно следовать за ним по пути подлинной свободы, несущей вместе с самопожертвованием и страданиями настоящую любовь и истинное достоинство. Слабое, порочное и неблагодарное людское племя, полагает он, неспособно вынести бремя такой свободы и высшего совершенства. Более того, в своем бесчинстве люди даже воздвигают «свободное знамя» Христово против самого Христа и свободы, постоянно бунтуя и истребляя друг друга, предпочитая небесному хлебу земной, мукам свободного решения совести в выборе добра и зла – опору на авторитет, свободному духовному единению – управление кесаря.
Великий инквизитор обвиняет Христа в отказе от дьявольских искушений побороть свободу чудом, тайной и авторитетом, обратить камни в хлебы, овладеть совестью людей и мечом кесаря объединить в «согласный муравейник», устроить им окончательный «всемирный покой». Он становится религиозным самозванцем, берет на себя смелость исправить подвиг Христа, последовать советам дьявола и освободить человека от «мук решения личного и свободного» и трагизма жизни. Сатанинская гордость заставляет его притязать на роль верховного судьи истории, монопольного обладателя полнотой истины о жизни и смерти, свободе и власти, самочинного распорядителя человеческими судьбами. Отправляясь от собственной абсолютной, как ему кажется, премудрости, великий инквизитор, подобно Раскольникову или Ивану Карамазову, приходит к такому же абсолютному презрению к людям, замечает в них только «недоделанные пробные существа, созданные в насмешку». Любовь к человечеству и желание послужить ему превращаются в намерение раз и навсегда объединить людей в «тысячемиллионное стадо», дать им тихое смиренное счастье по мерке слабосильных существ, примитивное блаженство муравьиного ковыряния в материальных низинах жизни путем укорачивания личности, управления ее волей и уничтожения любви, то есть духовной смерти.
Высшая претензия великого инквизитора подразумевает замену свободного решения людских сердец слепым повиновением «мимо их совести» царям земным, «царям единым», к каковым он себя и причисляет. «О, мы убедим их, что они тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся» (XIV, 235). А для этого, полагает он, необходимо, выступая от имени Христа, добра и истины, «принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, для того чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми».
Своевольная гордыня великого инквизитора, проходящая через весь строй его размышлений, превращает благие намерения в зависимость «тысячемиллионного стада» от господства самообожествляющихся «сочинителей» законов, как говаривал Раскольников в «Преступлении и наказании», в своем сверхчеловеческом демонизме и обусловленном им умалении других, утрачивающих и собственную личность. Заботятся о человечестве, презрительно разделяя людей на имеющих право «гениев» и бесправную толпу, как известно, и «бесы», наподобие Петра Верховенского, Лямшина или Шигалева, что приводит не только к духовным и нравственным потерям.
Неудивительно, что именно Христос, утверждающий подлинную, духовную свободу, связанную с высшим происхождением и призванием человека, с жизненной силой его совести и любви, становится для великого инквизитора главным еретиком, которого надо изгнать или сжечь. Основная тайна великого инквизитора заключается в том, что он не верит в Бога, а стало быть, не уважает и принижает человека, поощряя и увековечивая его пороки и слабости.
По убеждению Достоевского, за создание всеобщей, принижающей человека среды, в лоне которой и рождаются преступления, несет ответственность каждый человек. Его мысль о виновности отдельной личности перед остальными (виновности не юридической, а онтологической) основана на признании изначального несовершенства личности и вместе с тем ее сопричастности всему происходящему в мире. Каждый виноват в меру отсутствия света и добра в собственной душе. Следствия душевного мрака и своекорыстия, до конца неискоренимые в людях, невидимыми путями распространяются вокруг нас. И малейшие злые помыслы, слова и поступки незримо отпечатываются в сердцах окружающих, подталкивая к зависти или гордости, рабству или тиранству. Таким образом растет и накапливается отрицательный духовный потенциал, питающий мировое зло. И «попробуйте разделиться, попробуйте определить, где кончается ваша личность и начинается другая?».
Писатель утверждал, что свобода как величайшая ценность человека есть камень преткновения, если она оторвана от живых источников любви, добра и истины, от непосредственной связи с Богом. Тогда она оказывается слепой и глухой, рабски подчиняется «естественным» страстям, несет хаос, страдание и смерть и в конце концов самоуничтожается. Поэтому способность справиться с собственной свободой, переплавить, превратив, так сказать, минус в плюс, жизнеотрицающую силу мнимой свободы в жизнеутверждающую силу свободы действительной, направить ее центростремительно и альтруистически к объединению с Богом и другими людьми Достоевский считал важнейшей духовной задачей человека. По его мнению, перерождение от рабства к свободе и добровольный отказ из глубины сердца «по своей глупой воле пожить» происходит в человеке лишь тогда, когда поколеблены сами основы и структура своекорыстного сознания и его душа полностью захвачена абсолютным идеалом, стирающим в ней все остальные «идеалы» и идолы. «Христос же знал, – отмечает писатель, – что одним хлебом не оживить человека. Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя или пустится в языческие фантазии» (XXV, 171). Именно высшая красота и непреложная правда Христа, «аксиома о духовном происхождении человека», если она открывается людям, освобождает их из плена языческих фантазий и самоубийственных пристрастий и устремляет волю в совершенно иное русло бескорыстно-жертвенной любви, преображающей ветхого человека.
Внутренняя логика «реализма в высшем смысле» по-своему «прорастает» и в издававшемся с перерывами с 1873 по 1881 г. «Дневнике писателя» Достоевского. Его философская и социально-политическая публицистика – непреходящий урок верного понимания современной ему действительности именно благодаря сосредоточенности на познании «тайны человека». Пожалуй, более, чем кто-либо из русских писателей, он пристально всматривался в эту действительность, когда в пореформенной России совместились «жизнь разлагающаяся» и «жизнь вновь складывающаяся», когда «все вверх дном на тысячу лет».
Писателя поражало то, что в эпоху «безалаберщины» и «великих обособлений» возникает «куча вопросов, страшная масса все новых, никогда не бывавших, до сих пор в народе неслыханных». Однако сложность «теперешнего момента» усугублялась в его представлении тем, что «каждый ответ родит еще по три новых вопроса, и пойдет это все crescendo. В результате хаос, но хаос бы еще хорошо: скороспелые решения задач хуже хаоса» (XXV, 174). Хуже потому, что не вылечивают социальные болезни, а лишь загоняют их вглубь. Не лучше и прямолинейные решения, страдающие воинствующей односторонностью. Как среди «старичков» и консерваторов, так среди «молодых» и либералов, замечает писатель, «народились мрачные тупицы, лбы нахмурились и заострились,– и все прямо и прямо, все в прямой линии и в одну точку».
Будучи принципиальным противником скороспелых и прямолинейных решений, Достоевский тщательно изучал текущие явления в эту «самую смутную, самую неудобную, самую переходную и самую роковую минуту, может быть, из всей истории русского народа» в свете великих идей, мировых вопросов, всего исторического опыта, запечатлевшего основные свойства человеческой природы. Характеризуя собственную позицию, он говорил о необходимости давать «отчет о событии не столько как о новости, сколько о том, что из него (события) останется нам более постоянного, более связанного с общей, с цельной идеей». По его мнению, нельзя «уединять случай» и лишать его «права быть рассмотренным в связи с общим целым».
В представлении Достоевского идеалы потребительской цивилизации далеко не безобидны для духовного состояния личности и направления общественного развития, поскольку укореняют в сознании человека «ожирелый эгоизм», делают его неспособным к жертвенной любви, стимулируют формирование разъединяющего людей гедонистического восприятия жизни. И тогда «чувство изящного обращается в жажду капризных излишеств и ненормальностей. Страшно развивается сладострастие. Сладострастие родит жестокость и трусость... Жестокость же родит усиленную, слишком трусливую заботу о самообеспечении. Эта трусливая забота о самообеспечении всегда, в долгий мир, под конец обращается в какой-то панический страх за себя, сообщается всем слоям общества, родит страшную жажду накопления и приобретения денег. Теряется вера в солидарность людей, в братство их, в помощь общества, провозглашается громко тезис: «Всякий за себя и для себя»... все уединяются и обособляются. Эгоизм умерщвляет великодушие» (XXV, 101).
Важное значение в публицистике Достоевского имеет критическое рассмотрение внедряемых в общественное сознание репутаций различного рода деятелей, значимость которых заключается не в высоком духовно-нравственном развитии их личности, а в привилегированном социальном положении. Перед условными «лучшими людьми», как он их называл, преклоняются как бы по принуждению, в силу их социально-кастового авторитета. К таким людям, по его словам, все чаще стали относить тех, кто связан с наукой, искусством и просвещением: «Решили наконец, что этот новый и «лучший» человек есть просто человек просвещенный, «человек» науки и без прежних предрассудков» (XXIII, 156). Но мнение это трудно принять по очень простому соображению: «человек образованный не всегда человек честный», а «наука еще не гарантирует в человеке доблести».
Достоевский придавал особое значение духовной трезвости, способности распознавать порочные движения «натуры», нередко глубоко спрятанные под покровом самых благопристойных форм эгоистического лицемерия индивидуалистического сознания.
Стремясь познать «тайну», сложный духовный мир человека, движения его свободной воли, Достоевский обнаруживал, что они, несмотря на неодинаковое содержание и разные сферы действия, направлены обычно к самосохранению, господству над другим, к наслаждению индивида. И в бытовых, служебных, интимных взаимоотношениях людей, и во всеохватных принципах и идеях эгоистические и агрессивно-гедонистические начала человеческой природы, если их «натуральность» не подчинена высокому идеалу, ведут к самопревозношению индивидов, к их разъединенности и вражде. И не образованием, не внешней культурностью и светским лоском, не научными и техническими достижениями, а лишь «возбуждением высших интересов», устремленных к идеям вековечным, к радости абсолютной, можно преобразовать человеческое сознание. Без «великой нравственной мысли», то есть без веры, считал Достоевский, невозможно нормальное развитие личности, государства, всего человечества, поскольку только в ней человек постигает «всю разумную цель свою на земле» и осознает в себе «лик человеческий».
В утрате идеалов, высшего смысла жизни, в исчезновении «высших типов» Достоевский видел первопричину возникновения нигилизма в обществе, когда «что-то носится в воздухе полное материализма и скептицизма; началось обожание даровой наживы, наслаждения без труда; всякий обман, всякое злодейство совершаются хладнокровно; убивают, чтобы вынуть хоть рубль из кармана. Я ведь знаю, что и прежде было много скверного, но ныне бесспорно удесятерилось. Главное, носится такая мысль, такое как бы учение или верование» (XXII, 31). «Почему же мы дрянь?» – спрашивал Достоевский, вникая в эти неосознанные учения и верования, и отвечал: «Великого нет ничего».
В народной вере в вечный свет Достоевский находил основу для настоящего просвещения, без которого неосуществимо «великое дело любви». Смысл подлинного просвещения выражен, по его мнению, в самом корне этого понятия, есть «свет духовный, озаряющий душу, просвещающий сердце, направляющий ум, подсказывающий ему дорогу жизни». Такое просвещение и отличает, по его мнению, условных лучших людей от безусловных, которые познаются не социально-кастовой принадлежностью, не умом, образованностью, богатством и т. п., а наличием духовного света в своей душе, благоустроенностью сердца, высшим нравственным развитием и влиянием. К таким людям он относил испокон веков распространенных на Руси праведников, в которых ярко выражена «потребность быть прежде всего справедливыми и искать лишь истины». Народные святыни, а не науки и привилегии, отмечал писатель, указывают лучших людей. «Лучший человек» по представлению народному – это тот, который не преклонился перед материальным соблазном... любит правду и, когда надо, встает служить ей, бросая дом и семью и жертвуя жизнию» (XXIII, 161).
При общем взгляде на публицистику писателя прослеживается взаимосвязь тех свойств, которые составляют «благородный материал», входят в «эстетику души» безусловных лучших людей, получивших истинное просвещение и способных стать братьями другим. Праведность, правдолюбие, глубокий ум, возвышенность, благородство, справедливость, честность, подлинное собственное достоинство, самоотверженность, чувство долга и ответственности, доверчивость, открытость, искренность, простодушие, скромность, умение прощать, органичность и целостность мировосприятия, внутреннее благообразие и целомудрие – эти духовно-душевные черты, свидетельствующие о внутренней победе над эгоцентрическими началами неправедного строя жизни, определяют личности, перед которыми «добровольно и свободно склоняют себя, чтя их истинную доблесть», перед которыми преклоняются «сердечно и несомненно».
Достоевский считал, что не «начало только всему» есть личное самосовершенствование, а продолжение всего и исход. Оно объемлет, зиждет и сохраняет организм национальности, и только оно одно, поскольку идеал гражданского устройства, складываясь исторически, является исключительно результатом «нравственного самосовершенствования единиц, с него и начинается... было так спокон века и пребудет во веки веков» (XXVI, 165).
Для решения встающих перед обществом задач необходимо, утверждал Достоевский, направить внимание на «тайну человека» – «в некую глубь, в которую, по правде, доселе никогда и не заглядывали, потому что глубь искали на поверхности». Нужен «поворот голов и взглядов наших совсем в иную сторону, чем до сих пор... Принципы наши некоторые надо бы совсем изменить». Следует забыть о сиюминутных потребностях, сколь ни казались бы они насущными, и сосредоточиться на «оздоровлении корней», другими словами, на создании условий для сохранения народных традиций и идеалов, для развития подлинного просвещения. Тогда появится надежда на соборное устранение разногласий между людьми, «всеобщее демократическое настроение и всеобщее согласие всех русских людей, начиная с самого верху». Тогда и текущая действительность с ее безотлагательными задачами, финансовыми и экономическими проблемами может измениться не косметически только, а радикально, поскольку сама подчинится новому принципу и «войдет в смысл и дух его, преобразится непременно к лучшему». Тогда и нравственность выйдет из-под разрушительного управления экономики, которая (а вместе с ней науки, ремесла, техника) под ее воздействием станет более разумной и человечной, поскольку разумными и человечными станут и потребности людей.
Надо помнить и не забывать, подчеркивал Достоевский, что истинный плодотворный результат любого дела зависит не от верного денежного расчета и не от деятельности мифического «нового человека», которого никто и нигде не видел и «новая нравственность» которого не поддается разумному уяснению, а от золотого запаса благородного человеческого материала, постоянно созидаемого растущими из древних корней и непрерываемыми духовными традициями. «Деньгами вы, например, настроите школ, но учителей сейчас не наделаете. Учитель – это штука тонкая; народный, национальный учитель вырабатывается веками, держится преданиями, бесчисленным опытом. Но, положим, наделаете деньгами не только учителей, но даже, наконец, и ученых; и что же? – все-таки людей не наделаете. Что в том, что он ученый, коли дела не смыслит? Педагогии он, например, выучится и будет с кафедры сам отлично преподавать педагогию, а все-таки педагогом не сделается. Люди, люди – это самое главное. Люди дороже даже денег... Человек идеи и науки самостоятельной, человек самостоятельно деловой образуется лишь долгою самостоятельною жизнью нации, вековым многострадальным трудом ее – одним словом, образуется всею историческою жизнью страны» (XXI, 93). Достоевский не сомневался, что нравственные начала являются основой всему, в том числе и благополучию государства, хотя оно на первый взгляд кажется зависимым от выигранных битв или хитроумной политики.
Для достойной и долговечной жизни народам и государствам, полагал писатель, необходимо свято хранить высокие идеалы, ибо «как только после времен и веков (потому что тут тоже свой закон, нам неведомый) начинал расшатываться и ослабевать в данной национальности ее идеал духовный, так тотчас же начинала падать и национальность, а вместе падал и весь ее гражданский устав, и померкали все те гражданские идеалы, которые успевали в ней сложиться... Стало быть, гражданские идеалы всегда прямо и органично связаны с идеалами нравственными, а главное то, что несомненно из них только одних и выходят! Сами же по себе никогда не являются, ибо, являясь, имеют лишь целью утоление нравственного стремления данной национальности, как и поскольку это нравственное стремление в ней сложилось» (XXVI, 166).
Следовательно, политика чести и великодушия, которая подчиняется «нравственному стремлению» и которую не следует разменивать на торопливые барыши, есть «не только высшая, но, может быть, и самая выгодная политика для великой нации, именно потому, что она великая. Политика текущей практичности и беспрерывного бросания себя туда, где повыгоднее, где понасущнее, изобличает мелочь, внутреннее бессилие государства, горькое положение. Дипломатический ум, ум практической и насущной выгоды всегда оказывался ниже правды и чести, а правда и честь всегда кончали тем, что всегда торжествовали. А если и не кончали тем, то кончат тем, потому что так того, неизменно и вечно, хотели и хотят люди» (XXIII, 66).
По логике Достоевского, принципы «святости текущей выгоды» и «плевка на честь и совесть, лишь бы сорвать шерсти клок» могут временно давать определенные материальные результаты. Но они же порождают захватнические войны, духовно развращают нации и в конце концов губят их. И наоборот. Вера в вечные (а не условно-выгодные) идеалы придает политике духовный смысл, поддерживает нравственное здоровье и величие нации. В таком случае войны, если они вынужденны, носят исключительно освободительный характер и преследуют лишь «великую и справедливую цель, достойную великой нации». Именно в контексте нравственно состоятельной политики рассматривал Достоевский в «Дневнике писателя» как основные идеи мировой истории и текущую деятельность европейской дипломатии, так и действия России, ее бескорыстную помощь в борьбе балканских славян против турецкого ига. По мнению писателя, подлинная выгода русского государства заключается в том, чтобы всегда поступать честно, идти даже на математически явную невыгоду и жертву, лишь бы не нарушить справедливости.
История показывала Достоевскому, что Россия сильна «идеей, завещанной ей рядом веков», «всецелостью и духовной нераздельностью» народа, способного в годину суровых испытаний проявить величайшую волю ради подвига великодушия. Дойдя «до последней черты, то есть когда уже идти некуда», русский народ преодолевал роковые раздоры и тяжелые страдания благодаря «единению нашего духа народного», без которого и политика, и наука, и техника, и оружие оказывались беспомощными. Писатель призывал всемерно сохранять это единение не только в кризисные моменты истории, но и в повседневной жизни и не разменивать «великие мысли» на третьестепенные соображения. Ведь только тогда пробуждается и поддерживается в сердцах людей вера в высокое предназначение России, «вера в святость своих идеалов, вера в силу своей любви и жажда служения человечеству,– нет, такая вера есть залог самой высшей жизни наций...» (XXV, 19).
Залоги такой жизни Достоевский находил и в вершинных достижениях русской литературы, которая «в лучших представителях своих, и прежде всей нашей интеллигенции, заметьте себе это, преклонилась пред народной правдой, признала идеалы народные за действительно прекрасные», что и определило ее историческое значение. Это значение проявилось прежде всего, по его мнению, в творчестве Пушкина, отличавшемся наряду с художественным совершенством «всемирной отзывчивостью», подлинным национальным своеобразием и философско-психологической глубиной. Сходным образом он оценивает, например, и роман Льва Толстого «Анна Каренина»: «Если у нас есть литературные произведения такой силы мысли и исполнения, то почему у нас не может быть впоследствии и своей науки, и своих решений экономических, социальных, почему нам отказывает Европа в самостоятельности, в нашем своем собственном слове,– вот вопрос, который рождается сам собою. Нельзя же предположить смешную мысль, что природа одарила нас лишь одними литературными способностями. Все остальное есть вопрос истории, обстоятельств, условий времени» (XXV, 202).
В своих публицистических статьях писатель рассматривает вопросы литературы в неразрывной связи с насущными социальными проблемами жизни. Искусство представляет для него своеобразный сгусток человеческой деятельности, не только концентрированно отображающий в себе типичные процессы в обществе, но и освещающий их высоким духовным светом.
В представлении Достоевского выбор пути всего человечества неотделим от самоопределения отдельной личности. Ведь линия, разделяющая добро и зло, проходит «не за морем где-нибудь»», «не в вещах», «не вне тебя», а через все человеческие сердца, через каждое сердце. И публицистика великого русского писателя приглашает читателя заглянуть поглубже в свою душу и непредубежденно посмотреть на свои дела, чтобы определить, куда направлены растрачиваемые нами силы, – идут ли они на «самоукорачивание», превращение человека в «скотский образ раба» или на «самоудлинение», восстановление в человеке «образа человеческого». Выпалывая сорняки из собственной души, обнаруживая «глубоко запрятанную» мощь любви, которая «есть в каждом из нас», любая личность тем самым способствует победе над «прежним животным» и взращиванию «воистину новых людей», вытесняет космическое зло из вселенной, участвует в разрешении будущих судеб человечества. И в этом Достоевский не видел ничего фантастического. Надо только хорошо помнить, подчеркивал он, что «силен может быть один человек», что в его мыслях и поступках «бесчисленное множество скрытых от нас разветвлений» и что «все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается».
Борис Тарасов