Geum.ru

Разве ты не знаешь, Антуан Робэн, что существует поверье не есть кладбищенских плодов

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
ИЮНЬСКИЙ ПОЛДЕНЬ.

- Разве ты не знаешь, Антуан Робэн, что существует поверье - не есть кладбищенских плодов? – Слова эти относились к мальчику лет семи, закинувшему ногу, чтобы лезть на грушу, которая росла у ворот деревенского кладбища.

Мальчик колебался, вспоминая, что именно старуха Дюран делает плохо – видит или слышит? Показать язык или передразнить?..

- Ступай, ступай. Дерзкий мальчишка. Яблочко от яблони. – Мадам Дюран пригрозила мальчику тростью и продолжала, обращаясь к своей спутнице, такой же безупречно седой, в таком же как у нее бумажном черном платье: - Чего ждать от сына, когда папаша Робэн не стесняется средь бела дня поливать свои помидоры? Это у нас засуха, а не у него, это к нам обращался президент, а никак ни к нему. А еще помощник мэра!

- Засуха, это конечно, но - благодарение Святому Антонию – жара все же не переваливает за тридцать.

- Святому Антонию?

- А кому же еще? Я всегда молюсь ему. Разве вы забыли, Марта, что великий ученик Франциска Ассизского скончался в наших краях?

Раз в месяц вдова Дюран и вдова Тома навещали своих мужей, и каждый раз, возвращаясь с кладбища, совершали большой променад по деревне, затем огибали пруд, футбольное поле и белого приземистого уродца - склад бытовой техники.

- Бедный Шарль, - сказала мадам Дюран, возвращаясь к прерванным воспоминаниям. - Он перебирал обиды, как четки. Я не такая. Я хорошая, безалаберная, беспамятная.

- Хорошая, - хмыкнула ее спутница.

- Хорошая.

- Безалаберная.

- Безалаберная.

Марта Дюран чувствовала, что имеет право на некоторую резкость, поскольку

ее Шарль перестал быть Шарлем за несколько лет до смерти.

В конце переулка показался мусью Лурье, почтальон, на видавшей виды

«веломашине». - А вот вы где, дорогуши! - фамильярно воскликнул он. – Я уж два раза

заезжал к вам, мадам Дюран. - Почтальон спешился, церемонно раскланялся, подождал

пока Марта выдохнет с облегчением, пробежав глазами телеграмму, и приступил к

последним новостям: наконец-то купили дом Бертранов… Что значит кто? Англичане,

естественно. А кто сомневался? Помню, двенадцать лет тому появился в деревне их

первый лазутчик, аккурат после того, как мой брат завел мулов – будь они неладны. А

теперь уже сколько домов за «ростбифами»? Считайте сами, дамы, - тридцать? больше?

- Как верно и то, – возразила мадам Дюран, что все, кто помоложе и не рантье,

перебираются в город, а заколоченные дома год от года ветшают.
  • Вам что? - вы не француженка.
  • Да, но мадам Тома француженка.

И оба, почтальон и Марта Дюран, уставились на Симону Тома.

- Хм, чулок перекрутился, - сказала та, наклоняясь.

- Ну да ладно дамы, заболтался я с вами. Увидимся в Сент-Женьене на ярмарке.

- Капрал - он и есть капрал. – Мадам Дюран проводила почтальона взглядом и

вновь развернула телеграмму. «Что за странное и злое сумасбродство. Восхищаюсь!»

- прочла она вслух. - От дочери.

- Вы что-нибудь понимаете?
  • Не особенно, милочка. Только то, что речь о моей книге. В понедельник она

как раз поступила в продажу.
  • Восхищаться злым и странным - разве это не в духе современной

молодежи?

И дамы продолжали путь, и скоро оказались на вытянутой булыжной площади: бакалея, пекарня, мясная лавка, газетный киоск, ресторан, телефонная будка и бронзовый галльский петух на постаменте - «Павшим за Францию». Пара припаркованных машин да четыре столика со стульями образовывали два островка. Каждое второе и четвертое воскресенье дамы приходили сюда обедать - у мусью Буало всегда подавался отменный кус-кус. У Буало была манера начинать самые безобидные фразы словами «вы только не истолкуйте превратно» или «я не хотел, чтобы кто-то принял нижеследующее на свой счет»; вдобавок он говорил это таким вкрадчивым голосом, что собеседник настораживался, невольно выискивал намек в совершенно невинных словах и неизбежно затаивал обиду на бедного мусью.

Дамы заказали кофе, с удовольствием дав отдых ногам. Через стекло они

видели молодого Николя Буало с хорошенькой совсем юной особой. Молодые люди приподняли бокалы, нежно глядя друг другу в глаза. Каждый приезд новая подружка, а браком и не пахнет.
  • Людей стыдно, - привычно жаловался почтенный папаша Буало, - вертопрах

он, не знает на какой ветке повеситься.

Старые каменные дома с толстыми стенами, настоящие крестьянские. И

гортензии, гортензии - лиловые, белые розовые. Если верить брошюре, изданной

местным туристическим центром, в деревне проживало 1012 жителей. Конечно, дома

разбросаны, а западный и восточный рукава уходят далеко в поля, так что на плане

деревня выглядит раскинувшей объятья, но и это не объясняет тот факт, что за всю

двухчасовую прогулку дамам часто не доводилось увидеть ни души.
  • Все это очень странно, - каждый раз замечала мадам Дюран.
  • Очень, – подтверждала мадам Тома.

Они описали круг до того, как солнце достигло зенита. На смотровой площадке монастыря сделали привал. Уже несколько веков тут не обретались монахи, но в вознесенной на высокий холм церкви двенадцатого века справлялись воскресные мессы. Линии церкви были просты и элегантны какой-то странно-современной элегантностью. Серый камень, искусная кладка. Прямоугольную башню с наполовину заложенными окнами-бойницами венчал четырехгранный купол, плоскости которого плавно изгибались, как на кокошнике новгородской красавицы.

- Одолжите-ка мне ваш веер, голубушка, коли вы не обмахиваетесь.

- Ах пожалуйста, сколько угодно.

Забывшись, Симона клевала носом в свои скрученные артрозом руки. До того как переехать сюда они жили с мужем в горах, у самой швейцарской границы. Каждый божий день она вставала в полшестого. Просыпалась мгновенно, муж говорил, она распахивала глаза, как кукла… У них было четверо ребятишек. Белье она стирала, вываривала, после чего по новой перестирывала и сушила. Непременно на морозе, так запомнилось. Прищепки болтались у нее на шее, как гирлянды лотоса. Ее дорогой Жак, который давно спит под розовым кустом, был бы только рад по дороге на службу (муж работал в Швейцарии) завезти белье в прачечную. Хуже всего, что ничего уже нельзя было исправить. От жалости к этим бедным рукам, которые сейчас женщина воспринимала отдельно от себя, на глазах проступали слезы.

Марта тоже дремала и думала о том, как ловко все устроилось с книгой. В

предприятии был известный риск: никто не заказывал ей писать мемуары, вся затея – ее

личная инициатива. И тем не менее, пристроить книжку не составило труда: такого

набора знаменитостей на страницах воспоминаний давно ни у кого не было, пусть по

касательной, но она была знакома решительно со всеми. Разумеется, если бы она сама

ничего из себя не представляла… Мадам Дюран сочиняла сказки для детей, и сказки ее

живо расходились. Память у нее по сей день была отличная. И возникал вопрос: как, в

таком случае, могла она перепутать имена своих обожаемых мужей? Черта с два она

перепутала – переставила! – решила ее дочь Полина. По меньшей мере, бедный отец уже

не уязвим. С другой стороны, если маман в ее-то годы еще охота кокетничать, то ей

можно только позавидовать.

Смолоду Марта взяла себе за правило: ее мужчина должен быть таким, чтобы не

стыдно показать мадам Дега. Ее первый муж был боксером. Тогда это было еще не такое

прибыльное дело. Она прожила с ним четыре года и с тех пор знала, как важно уметь

экономить силы. Экономить и рассчитывать силы - это целая наука. От каждого

мужчины, прошедшего сквозь сито мадам Дега, она умела что-то взять… На архивной

фотографии сидят по диагонали на каменных перилах четверо. Когда в книгах или

журналах воспроизводят эту фотографию, то пишут: «В.Н. Бунина, И.А. Бунин, Г.Н

Кузнецова и неизвестный». «Неизвестный» в переднике садовника – ее второй муж. В

«Войну и мир» и в Пруста он заходил, как к себе домой. Он звал ее Марфушей,

Марфушей она и была, и кстати, всегда гордилась тем, что первой детской

писательницей Франции была графиня де Сегюр, урожденная Софья Растопчина.

Нынешняя Марта Дюран родилась в Самаре и наречена была строго по святцам. В двадцать девятом году ее семья навсегда покинула Россию. В календаре на двадцать восьмой год были отмечены все религиозные праздники, причем на такие праздники как Пасха, Вознесение, Духов день, Покрова выпадало по три дня отдыху. А в двадцать девятом этого уже не было - для ее родителя это был дурной знак, так потом и оказалось – «год великого перелома»… Ее мужчина должен был быть таким, чтобы его оценила мадам Дега. Или чтобы уже было плевать на мнение тирана. Ее следующий муж вполне соответствовал последнему требованию. То была страсть. Неразбавленное чувство. И его можно было разливать по флаконам и продавать в аптеках, так много его было. Не по-хорошему мил, а по милу хорош, как говаривала бабушка. Ах, как он скручивал головы бутылкам… Ну, а потом был Шарль, конечно, бедный старина Шарль… Она могла бы вообще опустить эти скучные привязки по номерам. Взять и навалить детали скопом - зеркальную память одного и сросшиеся третий и четвертый палец на ноге другого. Она могла бы написать: «Он видел прошлое картинками, прописанными до щербинки на чашке, а третий и четвертый пальцы его левой ноги срослись». И приплюсовать сюда же редкий дар воздействия на метрдотелей, владельцев автозаправок и сантехников, которые, как известно, составляют отдельную касту и, по мнению некоторых людей, ведут свой род от фараонов. Она могла бы вылепить одного единственного Мужчину Своей Жизни. Эх, ну да ладно, что сделано, то сделано, и зачем, право, придираться, коль скоро все четверо были хорошими людьми? Перед лицом вечности…

Почувствовав укол беспокойства, она повернула голову туда, где за крепостною

стеной высилась колокольня пожарки: на парапете сидела Смерть, болтала ногами и

держала в руке бутылку воды «Vitel». В таких случаях – она знала – не нужно подавать

виду, как бы ни было трудно. Мадам Тома тоже видела, что она видела, - потому что

передернула плечами и сказала не своим голосом:

- И да будет вам известно, дорогая Марта, нету никакого такого поверья, насчет кладбищенских плодов, люди просто боялись подхватить заразу.

Снизу по винтовой лестнице к ним приближался новый падре. Для их прихода он

был чересчур молод. Раскланялись.
  • Ваша церковь так хороша, дорогие сестры, что даже парижане, эти страшные

задиры, вынуждены признать это.

Ваша церковь – это была тонкая дипломатия. Сам он был назначен в их деревню

только в начале месяца, и нужно думать, полагал, что старые дамы должны помнить

благословенные дни закладки фундамента. Их старый падре в один прекрасный день

исчез, не прощаясь. Болтали всякое, но лично Мадам Тома презирала клеветников. С

ума они все что ли посходили!
  • Наш дорогой кюре, называл пропорции этой храма богоданными, -

сказала мадам Тома, но новый падре, даром что молод, и бровью не повел:
  • Да-да, разумеется, кроме того, великая удача, что церковь избежала

реставрации. Как заметил Анатоль Франс по поводу другой романской церкви: ей

повезло принадлежать бедному приходу и сохранить свою строгую наготу.

- Как он тебе – не показался? – спросила, когда они разошлись, Марта.

- Ну, почему же.

В самом деле, могла бы и не спрашивать. Похоже, эта гусыня надулась - засопела

обижено. Что такого она сказала? И мадам Дюран в сотый раз задумалась о природе их

странной дружбы с мадам Тома, с этой несносной, в сущности, старушенцией, с этой

святошей. Хотя… самое ужасное, что было в Симоне – это манера следить за ее,

Марты, реакцией на какую-то смешную - по мнению Симоны - реплику актера,

когда им случалось выезжать в театр. В такие моменты мадам Тома поворачивала к

своей спутнице завитую голову и заливисто хохотала, нагло требуя соучастия. И мадам

Дюран не выдерживала, каждый раз малодушно кривила соответствующую сторону

лица. А что ей оставалось: кроме вот этой вот дурехи подруг у нее никогда не было. Ну,

может только в детстве? И довольно! Если порою она и недолюбливает мадам Тома, то

только так, как человек может не любить свои собственные изъяны, ибо они давно уже

стали одним и тем же.

- Мы с тобой одно и то же, - бубнит Марта Дюран и настаивает, что речь идет, не о родстве душ и не о сходстве характеров, а о чем-то третьем, чему и названия-то нет.

- Да, мы просто две старухи, - как всегда не понимает Симона.

Когда они спускались по лестнице, Марта обернулась - на парапете больше

никого не было. Зато навстречу им поднималась мадам Туровски из приюта для

престарелых, который располагался на территории монастыря и где в данный

момент проживало одиннадцать невостребованных стариков.
  • Как ваша доченька? – участливо спросила она Симону, у которой были

только сыновья, теперь уже трое.
  • Спасибо, хорошо, - поблагодарила та, потому что ей надоело «уточнять», и

мадам Туровски пустилась в обстоятельный рассказ о своих детях, которые пребывают в необоснованном ужасе оттого, что мать перебралась в приют.

Внизу, где дорога делает зигзаг и ныряет к карьеру, они посторонились, пропуская мусью Бюрре, нотариуса, на щеголеватом английском авто выпуска 1956 года. Тот просигналил и приподнял шляпу. Им пришлось отступить в нишу в крепостной стене - стена в этом месте отклонялась назад, а ниша имела форму арки.
  • Что может быть хуже старого греховодника!
  • Надеюсь, вы знаете, о чем говорите, дорогая Симона.

Тучной мадам Дюран не грех было остановиться перевести дыханье.

… - Ну, вот я и дома. – Мадам Тома запустила руку в глубокий карман и достала

оттуда связку ключей. Последние лет десять в деревне стали запирать двери на ключ. Мадам Дюран жила через дом.

- Ну, до вечера, дорогуша.

- До вечера.

На косяке двери рукой Жака Тома были сделаны три зарубки: уровень воды

42 г., уровень воды 80 г., уровень воды 61 г. Самым злосчастным выдался сорок второй

год.

- Славно погуляли…-Ах, Боже ж ты мой, я так и не купила у Голды Мейер

козьего масла! - В последнее время мадам Дюран твердо верила в целительную силу

козьего масла.