Творчеством и особенно личностью Клюева не случайно увлекались многие его современники, склонные видеть в нем выдающегося национального поэта, пришедшего в русскую литературу «из молитвенных чащ и молелен Севера» сл

Вид материала

Подобный материал:

Творчеством и особенно личностью Клюева не случайно увлекались многие его современники, склонные видеть в нем выдающегося национального поэта, пришедшего в русскую литературу «из молитвенных чащ и молелен Севера» (сл. Анд. Белого). Восторженно отзывались о Клюеве Брюсов и Горецеий, Гумилев и Л.Ч. Толстой. Заметное место занимает Клюев и в духовной биографии Блока, с которым в 1907-1911 годах его связывала содержательная переписка. Впрочем. Были и другие мнении о Клюеве. Максим Горький или, например Бунин воспринимали Клюева недоверчиво. Видели в нем хитроватого мужичка, нарочито рядящегося в крестьянскую одежду. Но и они признавали его незаурядный талант.

Кем же он был на самом деле? Крестьянин по происхождению – Клюев родился 10 (22) октября 1884 года в одной из глухих деревень Вытегорского уезда Олонецкой губернии (ныне Вытегорский район Вологодской области), - поэт провел в том «краю непуганых птиц» свои детские и юношеские годы. В конце 90-х годов его родители переехали в деревню Желвачево (к северу от Вытегры), где отец поэта получил место сидельца в винной лавке. О своей матери Клюев рассказывал, что она была «плачеей» и «вопленницей» и обучила его грамоте « по псалтири». (В действительности Клюев учился, хотя и недолго. В вытегорской церковноприходской школе и двухклассном местном училище). После смерти матери в 1913году Клюев сложил изумительные «Избяные песни». Посвященные её памяти.

Уже в юности Николай Клюев отличался глубокой религиозностью (хотя и сторонился официального православия).

Одновременно его переполняли и мятежные чувства: ненависть к самодержавию, жандармам и попам. Казалось, поэт глубоко вобрал в себя мятежный пафос русских старообрядцев за веру и «древлее благочестие». Все это выплеснулось наружу в годы первой русской революции, когда «смиренный Миколай» (так называл его позднее Есенин) самозабвенно отдал всего себя на борьбу с царизмом. Он распространял прокламации антиправительственного содержания среди крестьян Олонецкой губернии, призывал их к неповиновению властям. Арестованный в январе 1906 года, Клюев провел шесть месяцев в Вытегорской и Петрозаводской тюрьмах. Он тесно связан в ту пору и с эсеровскими, и с социал-демократическими кружками, а также – с Всероссийским крестьянским союзом.

«Начальство почитало меня опасным и «тайным», - вспоминал Клюев много лет спустя.

- Когда перевозили из острога в губернскую тюрьму, то заковали меня в ножные кандалы. Плакал я, на цепи свои глядя. Через годы память о них сердце мне гложет…

Действительно: отзвук испытанный, перенесенных Клюевым в те месяцы; слышится во многих его произведениях 1907—1911 годов. Посылая Блоку в 1910 году свои стихотворения, Клюев делает к одному из них приписку:

«Я все не могу отделаться от тюремных кошмаров, как-то невольно пишется все больше о них».

Первые известные нам стихотворения Клюева относятся к 1904—1905 годам. Все они проникнуты искренним и сильным свободолюбивым чувством. Не только в жизни, но и поэтическим словом боролся в то время молодой Клюев за осуществление вековых чаяний русского крестьянства. Однако истинная цель борьбы имела для Клюева не столько социальный, сколько религиозный смысл — «братство». Это специфическое восприятие революции сохранится у Клюева и в более поздние годы.

Звучит в ранних стихотворениях Клюева и другая тема: разлад, неблагополучие, вызванные нарушением естественных в мире связей между Природой и Человеком. В страдающей душе поэта, униженной социальным неравенством, нет больше места для радости, красоты, любви. Единственное отдохновение для него — сближение с вольной и живой Природой:

В этом царстве зеленом природы

Не увидишь рыданий и слез.

Противостояние «божественной» Природы и современной «цивилизованной» жизни окажется со временем исходной точкой в системе взглядов олонецкого поэта. Природа все теснее сближалась Клюевым с «естественной» формой жизни:

деревней, физическим трудом, крестьянами-землепашцами; все это было отмечено для него особой святостью. И напротив: то, что противостоит Природе и деревне — Культура, Город, Интеллигенция, Фабрика,— обличалось Клюевым как проявление адских и дьявольских сил. Человек «из народа», который не приемлет городского уклада, оторванного от «богоданных» первооснов бытия,— таким был (или хотел казаться) Клюев на протяжении всего своего творческого пути.

Отношение самого Клюева к Природе всегда было религиозно трепетным, благоговейным. Он глубоко чувствовал Природу и в своих стихах умел передать ее состоянии и оттенки. В одном из писем 1934 года он скажет: «Я на тех, кто имеет уши, улавливающие звон березовой почки, когда она просыпается от зимнего сна...» Его поэзия подтверждает эти слова.

В 1907 году у Клюева завязываются отношения с некоторыми из петербургских литераторов (в том числе с поэтом Л. Семеновым, университетским товарищем Блока, позднее ушедшим «в народ»). Стихи Клюева появляются на страницах неонароднического журнала «Трудовой путь»; его редактор, известный русский издатель В. Миролюбов становится одним из горячих поклонников клюевского таланта. Некоторые из стихотворений 1907 года посвящены теме солдатчины («Казарма» и др.). Клюеву грозила тогда воинская повинность, которую он не мог принять по своим религиозным убеждениям. Попав в солдаты, Клюев несколько месяцев вновь проводят в заточении за отказ брать в руки оружие. «Стал я отказываться от пищи,— вспоминал Клюев,— не одевался я не раздевался сам, силой меня взводные одевали; не брал я и винтовки в руки (...) Только ночью плакал на голых досках нар, так как постель у меня в наказание была отобраны. Сидел я в Сен-Михеле в военной тюрьме, в бывших шведских магазеях петровских времен. Люто вспоминать про эту мерзлую каменную дыру, где вошь неусыпающая и дух гробный...»

Тогда же, в конце 1907 года, Клюев вступает в переписку с Блоком; несколько лет она ведется заочно. В сентябре 1911 года в Петербурге происходит первая встреча поэтов — важнейшее событие в жизни Клюева, навсегда сохранившего благодарную память о своих свиданиях с «Нечаянной Радостью» (так он называл Блока). Блок помог Клюеву-поэту найти себя, обрести собственный голос; кроме того, Блок содействовал публикациям стихов Клюева в видных русских журналах («Золотое руно», «Бодрое слово»). Но и для самого Блока общение с Клюевым не прошло бесследно: некоторое время, особенно в 1908—1911 годах, Клюев как бы воплощал для него ту самую «народную», религиозно-бунтарскую, сектантскую Русь, к которой Блок тогда — подобно другим — упорно тянулся.

Осенью 1911 года Клюев заводит и ряд других важных для него знакомств в литературном мире Москвы и Петербурга. Прочные связи устанавливаются у него с редакцией московского общественно-литературного журнала «Новая земля», органа «голгофских христиан», пытающихся соединить религию с социальными задачами. Клюев сотрудничал в этом журнале с конца 1910 года, а в 1911—1912 годах становится едва ли не основным автором, чьи произведения появляются почти в каждом номере. Зимой 1912—1913 годов Клюев вновь проводит несколько месяцев в Москве и Петербурге. Благодаря Городецкому происходит его сближение с только что зародившимся «Цехом поэтов» и акмеистами — Гумилевым, Ахматовой и др. До весны 1913 года поэт выступает как их союзник.

В целом же между 1907 и 1915 годами Клюев живет преимущественно дома — в Вытегорском уезде (это без труда устанавливается по его письмам тех лет). Именно в это время он стремится глубже узнать, по-своему осмыслить и освоить народные традиции, сохранившиеся на Севере: фольклор, обычаи, быт. Культура русского Севера щедро оплодотворила творчество Клюева. Это не только областные слова которыми Клюев обильно уснащал свои произведения, но и структура, склад и звучание многих его «былей» и «песен».

Поздней осенью 1911 года в Москве выходит в свет первый стихотворный сборник Клюева, озаглавленный «Сосен перезвон» (книга была посвящена Блоку, а предисловие к ней написал Брюсов). И вскоре имя Клюева получает широкую литературную известность. Для него открываются страницы таких журналов, как «Заветы» и «Современник», о нем пишут хвалебные отзывы Городецкий, Гумилев и др. В мае 1912 года выходят в свет вторая книжка Клюева — «Братские песни», составленная в основном из его стилизованных сектантских песнопений, печатавшихся в «Новой земле». В начале 1913 года ярославский издатель К. Ф. Некрасов (племянник поэта) издает третий стихотворный сборник Клюева — «Лесные были». В 1912—1916 годах Клюев широко печатается в столичных журналах и газетах («Северные записки», «Огонек», «Биржевые ведомости» и др). Особенно часто его стихотворения появляются в «Ежемесячном журнале» В. Миролюбова.

Внимание к Клюеву было, разумеется, не случайным. В те годы «между двух революций острое увлечение «народом» охватило различные слои российского общества. На страницах периодической печати велись нескончаемые споры о «народе» и «интеллигенции». Еще свежа была память о Л. Толстом, как бы воплотившем в своей судьбе издавна сложившийся в России глубинный разрыв между «народом» и образованными верхами. Естественно, что, появившись в 1911 году в петербургских и московских литературных салонах, олонецкий поэт- крестьянин сразу же вызвал к себе интерес, причем как своими стилизациями «под фольклор» и стихами (талантливыми, но все же зависимыми от современной поэзия, прежде всего символистской), так и своей яркой, своеобразной личностью — внешностью, манерой, речью. Как человек проницательный, Клюев быстро уловил, на чем держится этот интерес к нему со стороны «публики», и в какой-то мере (сперва непроизвольно) усугублял, подогревал его. Во всяком случае, уже тогда, в 1911—1912 годах, он явно и намеренно сближал себя с героями своей ранней лирики (жнецами, пахарями, странниками-богомольцами), подчеркивая свое крестьянское происхождение, близость к природе, и резко противопоставлял себя людям городского типа. Именно этого и ждали от Клюева его покровители и поклонники «из интеллигенции», воображению которых являлся экзотический образ «народного» поэта, певца-сказителя, живущего единой жизнью с Природой и Богом. В многочисленных статьях и рецензиях этот миф о Клюеве распространялся по всей России. «Живет он на речонке Андоме, в деревне, землю пашет, зори встречает и все песни свои тут же отдает односельчанам на распев в хороводах и на посиделках»,— писал, например, Городецкий, одним из первых открывший поэта – «самородка». Городецкий именовал Клюева «Велесовым внуком», «человеком природы», который «из первоисточника» черпает пригоршнями «живую воду языкотворчества». Этим же образом вдохновлялись Блок, Андрей Белый, А. Н. Толстой, поэты-акмеисты.

Оценивая творчество Клюева, особенно до 1917 года, следует постоянно помнить, что олонецкий поэт не был тем, за кого настойчиво выдавал себя и кем его доверчиво считают поныне: посланцем «от народа», Гомером русского Севера, потомком Аввакума и т. п. Он прежде всего — поэт-мифотворец, создававший на фольклорной основе свой оригинальный лиро-эпический стиль. В Клюеве таился не абориген – «самородок», а русский поэт-романтик, живущий мечтой о далеком идеале, влекущийся от прозаической современности к национальным древностям или — позднее — экзотическому Востоку. Клюев не столько вышел из «народной» культуры, сколько пришел к ней, как бы воплощая своим творчеством идейные и художнические искания русского символизма (неонародничество, устремленность к мифу, фольклору и др.). Клюев вовсе не был носителем пресловутой «народной души», якобы выплеснувшейся в его «песнях». Напротив: как и многие его современники, он сам пытался уловить, угадать эту «душу», придать ей определенные очертания. В равной степени Клюев не был и ревнителем «древнего благочестия». «Фольклор», «благочестие», «народная душа» — все это рождалось из-под его пера, и притом в сильно приукрашенном, эстетизированном виде. Да и писал Клюев отнюдь не «для народа», а для современного, весьма рафинированного, «интеллигентного» читателя. Свое «народное» искусство он соотносил с художественными вкусами не жнецов и пахарей, а близких ему по своей эстетике литературных групп, стремился приспособить его к культурным запросам своего времени (что, вообще говоря, закономерно для любой стилизации, в том числе и фольклорной).

Но нельзя не признать, что на этих путях Клюев добился гораздо большего, чем другие русские поэты, увлекавшиеся стариной и фольклором. С годами он достиг высокого мастерства внутри созданной им художественной системы (впрочем, весьма подвижной). В своих лучших произведениях ему удалось передать и обаяние народных песен, плачей и «былей», и своеобразную прелесть уходящей древней культуры, и богатство простонародной крестьянской речи. В истории русской литературы Клюев останется не только мастером-стилизатором, но и выдающимся оригинальным поэтом.

В сентябре 1915 года, приехав в Петроград, Клюев знакомится с Сергеем Есениным. В течение полутора лет поэтов соединяет теснейшая дружба: они вместе участвуют в литературных объединениях «Краса» и «Страда» выступают на «крестьянских» вечерах, публикуются в одних и тех же периодических изданиях и даже у одних и тех же издателей (так, в начале 1916 года в Петрограде у М. В. Аверьянова почти одновременно выходят в свет «Мирские думы» Клюева и «Радуница» Есенина, его первый поэтический сборник). Вокруг Клюева и Есенина группируются в эти годы некоторые другие «крестьянские» писатели, близкие им по своим устремлениям: П. Карпов, С. Клычков, П. Орешин, А. Ширяевец. Все настойчивей заявляет о себе новое направление в русской литературе тех лет — «новокрестьянское».

В этой группе Клюев выделялся как наиболее последовательный выразитель той «крестьянской» программы, которую я различной мере разделяли все названные поэты. Их волновал и притягивал к себе образ «народной» России — еще дремлющей, «схоронившейся» до поры, но ожидающей своего пробуждения, ее древние устои, язык, культура. В серой «избяной» России они прозревали ослепительно прекрасную «золотую» Русь. Их лучшие стихи, обращенные к России, русской природе и русской избе, одухотворены высокой и неподдельной любовью к родине. Разумеется, с реальной «мужицкой» Россией эта опоэтизированная «страна-сказка» имела мало общего. Но важно другое: вслед за Клюевым и подобно ему новокрестьянские поэты искрение верили в будущее своего народа, в его освобождение и «воскресение» (социальное м духовное).

Тема «избы» углубляется в поэзии Клюева середины 10-х годов и в конце концов оказывается как бы стержнем его «космогонии». Неказистая, непривлекательная на вид русская бревенчатая изба со всеми атрибутами ее обликов и быта становится для Клюева символом патриархально-крестьянской России, противостоящей индустриальному Западу. «Как ненавистен и черен кажется весь так называемый Цивилизованный мир,— писал Клюев в 1914 году А. Ширяевцу,— и что бы дал, какую бы Голгофу понес — чтобы Америка не надвигалась на сизоперую зарю, на часовню в бору, на зайца у стога, на избу-сказку». Возвеличивая «избу», Клюев видел в ней суть и средоточие творимого им духовного «космоса»: «Изба — святилище земли...» В неяркой природе русского Севера, в облике нищей русской деревни поэту открывались то Белая Индия, сказочная страна Духа, то невидимый Китеж-град из древней народной легенды. Клюев стремился всячески облагородить «избу», увидеть в ее «вековом безмолвьи» вечное и «божественное» начало. Убогое, сумеречное пространство избы озаряется в его стихах ослепительным светом:

В печурке созвездья встают,

Поет Вифлеемское небо...

Дерзкая, яростная подчас атака Клюева на современную ему «мертвую» культуру ( «Прокажены Стих, Газета, Лики Струн и Кисть с Резцом...») не вполне и не всегда передает его подлинные настроения: поэт много читал, был широко образован, охотно печатался в газетах, тянулся к интеллигенция (во всяком случае, к людям ему духовно близким) и подолгу жил в ненавистном Городе. В этих клюевских крайностях отразилась, скорее, его полемическая натура. Более органическим для поэта и, несомненно, искренним было его влечение к «корням», «седой старине» русской истории и церковной литературе, старообрядчеству, изначальным народным верованиям и традициям. Именно этими интересами Клюева во многом определяется его творческая индивидуальность: ориентация на народное творчество и древнюю словесность, стремление говорить языком «народа», «по-фольклорному» (что часто оборачивалось декоративно-вычурной стилизацией). С другой стороны, Клюев был крайне восприимчив к различным и, казалось бы, весьма чужеродным ему течениям современной «городской» поэзии (символизм, акмеизм, имажинизм). Поэтому его стихотворчество в целом как бы раздваивается между лирикой и эпосом, между авторским и фольклорным (то есть коллективным) началом. Однако в некоторых своих произведениях Клюев все же достигает синтеза — убедительного художественного эффекта. В 1916 году Клюев совершает несколько гастрольных поездок по городам Россия вместе с известной певицей Надеждой Плевицкой. Его репутация «народного» поэта еще более возрастает и достигает на грани 1916—1917 годов своего апогея. О Клюеве и его стихах восторженно пишут видные русские критики — В. Львов-Рогачевский, Иванов-Разум ник, профессор П. Саккулин и др. В нестройном хоре хвалебных голосов резко выделяется очерк-панегирик поэта Б. Богомолова (1917). Все элементы мифа о Клюеве, исподволь‚ нараставшего в течение нескольких лет, бурно прорываются здесь наружу, сливаясь в величественный образ поэта – «предтечи» «песнослава народной красоты», «сказителя русской души», своим «вещим сказом» возрождающего «избяную великую Русь». Февральскую революцию 1917 года Клюев встречает в Петрограде, восторженно приветствуя свержение самодержавия. Вместе с Есениным он часто выступает на многолюдных митингах и собраниях, печатается в левоэсеровских изданиях и сборниках «Скифы», где под эгидой Иванова-Разумника происходит объединение «народных» поэтов с поэтами «из интеллигенции», прежде всего с Блоком и Андреем Белым. Подобно другим «скифам», Клюев переживал Революцию как великое духовное Преображение, как пробуждение подлинно «народной» «поддонной» Россия. «Уму — Республика, а сердцу — Китеж-град», - писал он тогда в своем известном стихотворении.

К лету 1917 года в отношениях Есенина и Клюева намечается охлаждение. Поэты надолго расходятся друг с другом. Обращаясь в своих стихах к тому, кого он ещё недавно называл «прекраснейшим из сынов крещеного царства», Клюев осыпает его теперь упреками, сетует на его «измену». Новое сближение между ними намечается лишь осенью 1923 года.

Впрочем, до конца своих дней Клюев нежно и преданно любил Есенина, считал его своим духовным сыном.

Расставшись с Есениным, Клюев возвращается в родную Олонию. В дни Октябрьского восстания Клюева в Петрограде не было, но весть о пролетарской революции он также воспринял с огромным воодушёвлением. Весной 1918 года в Вытегре (куда он перебирается вскоре после смерти отца) Клюев вступает в партию большевиков. Еще через несколько недель в журнале «Знамя труда» (июнь) появляется его стихотворение «Ленин» — первое в советской поэзии художественное изображение вожди. Впрочем, и после Октября Клюев остается верен себе. Проповедуя всеобщее «братство», он продолжал фантазировать на тему патриархального «мужицкого рая» («Не хочу Коммуны без лежанки...» и т. п.) и даже облику Ленина стремился придать старообрядческие «керженские» черты.

Интернациональный пафос Октябрьской революции заставил Клюева на какое-то время поверить в то, что в мире действительно наступает «братство» и рушатся перегородки, разъединяющие страны, народы и отдельных людей. Клюеву тогда казалось, будто все человечество объединилось в могучем порыве и образовало своего рода гигантский «раздельный» хоровод — наподобие хлыстовского. Поэтому в своих стихах первых революционных лет поэт настойчиво сближает, сливает воедино чрезвычайно далекие элементы различных культур (восточной, западной и т. д.), роднит между собой, казалось бы, несовместимые понятия. Клюев даже пытался тогда — что в целом ему было, конечно, несвойственно — «покумить» друг с другом «мозольный молот» и «избяной киноварный рай». В этом духе Клюевым было создано в ту пору немало великолепных строк.

В Вытегре Клюев живет — с перерывами — до середины 1923 года. Несмотря на голод и иные лишения того времени, поэт работает с небывалым подъемом, особенно в первые революционные годы. Часть клюевских «красных песен», созданных в 1918-1919 годах, вошла а его сборник «Медный Кит» и двухтомный «Песнослов» (обе книги изданы в Петрограде). Между 1920 и 1922 годами Клюевым написаны поемы «Четвертый Рим» и «Мать-Суббота» а также стихотворения, составившие сборник «Львиный хлеб» (1922). Многие из них звучат глубоко трагически. Клюев уже в те годы чувствовал свою обреченность как художника — певца «избы». «Революция сломала деревню и в частности мой быт»,— жаловался он Горькому осенью 1918 года. Задумываясь над судьбами национальной культуры, Клюев приходил к мысли о том, что таким людям, как он, нет места при пролетарской диктатуре (об этом он писал в 1918 году В. Миролюбову). Остро полемизируя с пролетарскими поэтами (В. Кирилловым и др.), отстаивая свой «избяной рай», Клюев начинал сознавать, что его стародедовские идеалы отвергнуты самой историей. Болезненно переживал он и собственную судьбу: миф о «народном поэте», сектанте и раскольнике, неумолимо отступал в прошлое. Начавшееся в стране переустройство жизни пугало Клюева; он внутренне многого не мог и не хотел принять. Ему, например, казалось, что советская власть недостаточно опирается на крестьянство, что резкое противопоставление деревни городу (в пользу последнего) должно нанести непоправимый урон России. Он опасался за «тайную культуру народа», за «неугасимый чисточетверговый огонек красоты» («Из золотого письма братьям-коммунистам», 1919). «Поэзия народа, воплощенная в наших писаниях,— утверждал Клюев в письме к Есенину (1922),— при народовластии должна занимать самое почетное место (...) порывая с нами, Советская власть порывает с самым нежным, с самым глубоким в народе». Время показало, что многие из опасений Клюева были не напрасными.

В 1919 году Клюев становится одним из основных сотрудников местной газеты «Звезда Вытегры»; он постоянно печатает в ней свои стихи и прозаические произведения. Но уже а 1920 году его участие в делах газеты сокращается. Дело в том, что а марте 1920 года Третья уездная конференция РКII(б) в Вытегре обсуждала вопрос о возможности дальнейшего пребывания Клюева в рядах партии: религиозные убеждения поэта, посещение им церкви и почитание икон вызывали, естественно, недовольство у вытегорских коммунистов. Выступая перед собравшимися, Клюев произнес речь «Лицо коммуниста». «С присущей ему образностью и силой,— сообщала через несколько дней «Звезда Вытегры», оратор выявил цельный благородный тяп идеального коммунара, в котором воплощаются все лучшие заветы гуманности и общечеловечности». В то же время Клюев пытался доказать собранию, что «нельзя надсмехаться над религиозными чувствованиями, ибо слишком много точек соприкосновения в учении коммуны с народною верою в торжество лучших начал человеческой души». Доклад Клюева был выслушан «в жуткой тишине» и произвел глубокое впечатление. Большинством голосов конференция, «пораженная доводами Клюева, ослепительным красным светом, брызжущим из каждого слова поэта, братски высказалась за ценность поэта для партии». Однако Петрозаводский губком не поддержал решение уездной конференции: Клюев был исключен из партии большевиков.

В последующие два года положение Клюева в Вытегре еще более усложняется. Его имя почти совсем исчезает со страниц местной газеты (впрочем, анонимно или под псевдонимом Клюев продолжает в ней сотрудничать). Решающую роль в судьбе Клюева сыграла критическая статья о нем Л. Троцкого (1922), появившаяся в центральной печати. Возникает и разрастается новый миф о Клюеве — «кулацком» поэте, якобы не принявшем пролетарской революции. Эпитет «кулацкий» (сам Троцкий еще воздерживался от употребления этого термина) оказался своего рода позорным клеймом, сопровождавшим Клюева (то подспудно, то гласно) на протяжении целого десятилетия.

В середине 1923 года Клюев был арестован в Вытегре и доставлен в Петроград (причины ареста не вполне выяснены). Освободившись через несколько недель, Клюев не

возвращается в Вытегру. Поселившись на Большой Морской (ныне — улица Герцена), поэт становится ленинградским жителем. Он стремится к участию в литературной жизни города: как член Всероссийского союза писателей выступает с другими поэтами на литературных вечерах, печатается в ленинградских периодических изданиях. Однако именно в 20-е годы становится особенно очевидной «несозвучность» Клюева новой исторической эпохе. Его явная приверженность к патриархальной старине, крестьянской «избе», мужику-пахарю, его религиозность и даже его одежда и облик — все это вызывает к нему в те годы настороженное отношение. Поэт остро нуждается, часто обращается в Союз поэтов и к знакомым с просьбами о помощи. «…Нищета, скитание по чужим обедам разрушают меня как художника», — писал Клюев Горькому в 1928 году.

Но как раз в 20-е годы, в тяжелейшей для него общественной ситуации, Клюев создает несколько замечательных по силе эпических вещей. Одна из них «Плач о Сергее Есенине», горестный заупокойный «вопль» о «меньшем брате».

Другая — поэма «Погорельщина», одна из вершин русской поэзии ХХ века, тоже своего рода «плач» об уходящей «погорелой» Руси, об утраченных с ее гибелью духовных ценностях народа (в СССР это выдающееся произведение впервые опубликовано полностью лишь в 1987 году).

В 1927 году в первом номере журнала «Звезда» появляется поэма «Деревня», отчасти предвосхищавшая отдельные мотивы «Погорельщины». Поэма содержала и почти не прикрытые угрозы новым «хозяевам жизни», предсказывала конец «татарщины», вновь утвердившейся, как казалось Клюеву, на русской земле:

Будет, будет русское дело, —

Объявится Иван Третий

Попрать татарские плети…

Не удивительно, что «Деревня» вызвала ряд ожесточенных выпадов против Клюева в советской печати. А. Зонин, один из ведущих авторов рапповского журнала «На литературном посту», в своем письме в редакцию клеймил это «стихотворение» Клюева как черносотенное. Беспощадный приговор «Деревне» вынес и пролетарский поэт А. Безыменский на страницах ленинградской «Красной газеты» и «Комсомольской правды» («кулацкая контрреволюция» и т.п. Критически была принята также последняя книга избранных стихов Клюева, составленная им самим, — «Изба в поле» (1928).

Теснимый рапповскими критиками, Клюев, в сущности, устраняется из советской литературы. Но — продолжает писать. О его настроениях тех лет красноречиво свидетельствует целый ряд стихотворений; некоторые из них лишь совсем недавно стали доступны читателям: «Нерушимая Стена», «Не буду петь кооперацию...», «Кто за что, а я за двоперстье...» и др. В то же время, пытаясь, видимо, пробиться в печать, Клюев идет и на явные уступки. В журналах появляются его стихотворения, близкие по стилистике и звучанию к официальной советской поэзии тех лет; «Ленинград», «Я, кузнец Вавила...», «Юность» и др. Но в них проступает характерный клюевский почерк, его неповторимый стиль. Венцом всему были «Стихи о колхозе» (1932), напечатанные в журнале «Земля советская»,— последняя прижизненная публикация Клюева. Разумеется, Клюев как певец колхозной жизни производил впечатление тягостное и неловкое: «родной овечий Китоврас» и «соломенная деревня» плохо рифмовалась с «ударной бригадой», «прибоем пшеницы» и «смуглянкой Октябриной».

После 1927 года поэт не живет в Ленинграде подолгу. Он совершает поездки в другие города (Полтаву, Саратов), часто бывает в Москве (здесь в 1929 году он начинает новую большую поэму — «о Великой Матери»); на лето он уезжает вместе с другом, молодым художником Анатолием Кравченко (впоследствии — народный художник РСФСР А. Яр-Кравченко), в деревню Потрепухино Вятской области близ Кукарки (ныне — г. Советск Кировской области). С осени 1931 года Клюев постоянно живет в Москве, первое время — у своих знакомых, в том числе — у певца Большого театра А. Садомова и его жены, Н. Христофоровой. Круг его новых московских знакомых довольно широк; поэты (П. Васильев, С. Клычков, О. Мандельштам), художники (И. Грабарь, П. Корни), артисты (А. Нежданова, Н. Обухова). Самобытная личность Клюева и его поэтический талант по-прежнему вызывают неподдельное восхищение. Известный советский дирижер и композитор Н. Голованов, впервые увидевший Клюева а 1929 году у искусствоведа А. Анисимова, рассказывает в одном из писем к А. Неждановой: «Был замечательно интересный вечер — у него поэт Клюев Николай Алексеевич читал свои новые стихи; были Коренева, Массалитинова, Р. Ивнев (актрисы Л. М. Коренева и В. О. Масалитинова и поэт Рюрик Ивнев. – К.А.) и другие. Я давно не получал такого удовольствия. Это поэт 55 лет с иконописным русским лицом, окладистой бородой, в вышитой северной рубашке и поддевке - изумительное, по-моему, явление в русской жизни. Он вывел Есенина на простор литературного моря. Сам он питерец, много печатался. Теперь его ничего не печатают, так как он считает трактор наваждением дьявола, от которого березки и месяц бегут топиться в речку. Стихи его изумительны по звучности и красоте (...) Читает он так мастерски, что я чуть не заплакал в одном месте (...) Я о нем много слышал раньше, но не думал, что это так замечательно».

В начале 1932 года Клюев — при поддержке московского Союза писателей — получает крохотную квартиру в полуподвальном помещении в Гранатном переулке (ныне — ул. Щусева). Впрочем, положение Клюева не меняется к лучшему и после его переезда в Москву; путь в литературу для него по-прежнему закрыт. «Я гневаюсь на вас и горестно браню», - с этими словами обращается Клюев в 1932 году к своим собратьям по искусству. Все, что он пишет, отклоняется редакциями; так, не было напечатано ни одного из стихотворений, составивших в 1933 году новый сборник — «О чем шумят седые кадры». Невыносимо трудное материальное положение заставляет поэта, если верить свидетельствам, просить милостыню на церковной паперти.

И. Гронский, в то время ответственный редактор «Известий» (позднее — редактор «Нового мира»), в своих воспоминаниях (впрочем, не всегда достоверных) рассказывал о том, как он, возмущенный «антиобщественными» выходками Клюева, оказался инициатором его высылки из Москвы. «Я позвонил Ягоде и попросил убрать Н. А. Клюева из Москвы в 24 часа. Он меня спросил: «Арестовать?» — «Нет, просто выслать из Москвы». После этого я информировал И. В. Сталина о своем распоряжении, и он его санкционировал». Действительно, 2 февраля 1934 года Клюев был арестован и вскоре, по решению ОГIIУ, выслан из Москвы сроком на пять лет в город Колпашево Нарымского края (ныне — Томской области).

Это решение было принято коллегией ОГПУ 5 марта 1934 года. В сохранившемся протоколе допроса от 15 феврали отражены признания Клюева (возможно вынужденные, но бесспорно достоверные) о том, что «политика индустриализма разрушает основы и красоту русской народной жизни», что коллективизацию он воспринимает «с мистическим ужасом, как бесовское наваждение». На основании рукописей, попавших в руки следствия, Клюев обвинялся в «составлении и распространении контрреволюционных литературных произведений». «Я сгорел на своей Погорельщине, как некогда сгорел мой прадед Аввакум на костре пустозерском»,— писал он С. Клычкову из Колпашева 12 июня 1934 года.

«Я сослан за поэму «Погорельщина», ничего другого за мной нет. Статья 58-ая пункт 10-й, предусматривающий агитацию»,— повторяет он 25 июля 1934 года в письме к Н. Голованову. «Сообщите телеграммой, возможно ли через Вас передать лично Калинину или Ворошилову мое заявление о помиловании. Это самый верный путь к моему спасению», - спрашивает он в том же письме. И далее: «Прошу великую Нежданову о помощи (...) Умоляю о посылке Вашу маменьку и сестрицу — чаю, сахару, макарон, крупы для каши, сала, сухарей белых, компоту яблочного от цинги и т. п. (...) История и русская поэзия будут Вам благодарны».

Писатель Р. Менский, встречавшийся с Клюевым в Колпашеве, впоследствии рассказывал:

«В Колпашеве он писал мало — быт, тяжелая нужда убивали всякую возможность работы. Кроме того, у ссыльных несколько раз в году производились обыски. Отбирали книги, письма и тем более рукописи. Запись откровенных мыслей была исключена. В Колпашеве Н. А. была начата поэма — «Нарым». Пока это были композиционно не слаженные отдельные строфы. Записаны они были на разных клочках бумаги (от желтых кульков, на оберточной бумаге). Видимо, поэму он записывал только на время, пока не выучит наизусть, а затем уничтожал записи. Написанное он читал некоторым ссыльным. Талант его не угасал, хотя поэт и чувствовал себя морально подавленным»

К середине октября 1934 года Клюева переводят в Томск. «...Это на тысячу верст ближе к Москве. Такой перевод нужно принять как милость и снисхождение» ,— замечает он в письме к Н. Христофоровой 24 октября 1934 года. «Теперь я живу на окраине Томска,— рассказывает он в том же письме,— близ березовой рощи, в избе кустаря-жестяника (...) что будет дальше — не знаю»

Мучительно переживал поэт свой вынужденный отрыв от литературы. «Положение мое очень серьезно и равносильно отсечению головы, ибо я, к сожалению, не маклер, а поэт. А залить расплавленным оловом горло поэту тоже не шуточка — это похуже судьбы Шевченка или Полежаева, не говоря уже о Пушкине (...) Не жалко мне себя как общественной фигуры, но жаль своих песен-пчел, сладких, солнечных и золотых. Шибко жалят они мое сердце». Впрочем, поэт еще находит в небе силы для творчества. Сохранился законченный в конце 1934 года (обращенный к Н. Христофоровой) религиозный трактат «Очищение сердца» — свидетельство углубившихся в то время раздумий Клюева о «грехе» и «искуплении». Сохранилось и несколько стихотворных фрагментов, написанных в те годы: в них преобладают трагические интонации. «Есть две страны: одна — Больница, // другая — Кладбище...» — так начинается последнее из известных ныне стихотворений Клюева (дата: 25 марта 1937 года).

В марте 1936 года Клюева разбил паралич, и он оказался на долгое время прикованным к постели. «Не владею ни ногой, ни рукой,— рассказывает он Надежде Федоровне в сентябре 1936 года.— Был закрыт и левый глаз. Теперь я калека. Ни позы, ни ложных слов нет во мне (...) За косым оконцем моей комнатушки серый сибирский ливень со свистящим ветром. Здесь уже осень, холодно. Грязь по хомут, за досчатой заборкой ревут ребята, рыжая баба клянет их, от страшной общей лохани под рукомойником несет тошным смрадом. Остро, но вместе нежно хотелось бы увидеть сверкающую чистотой комнату, напоенную музыкой «Китежа», с «Укрощением бури» на стене (...) Очень тяжело на чужих людях хворать. Каждую минуту жди ворчанья и оскорбления». Жалобы на новых хозяев, у которых приходится снимать угол, слышны почти в каждом письме. «За досчатой заборкой от моей каморки день и ночь идет современная симфония — пьянка, драка, проклятия, рев бабий и ребячий, и все это покрывает доблестное радио. Я, бедный, все терплю» (январь 1937 года). Но его духовная жизнь не угасает и в этих невыносимых условиях. В письмах Клюева последних лет — обилие цитат из Гомера, Феогнида, сектантских гимнов, не говоря уже о Евангелии.

О последних днях Клюева до недавнего времени было известно мало. Бытовали две версии относительно его гибели. Одна из них восходила к А. Яр-Кравченко, утверждавшему, что в 1937 году он получил от Клюева письмо, в котором поэт уведомлял своего младшего друга, что освободился и выезжает в Москву. На основании этого и возникла легенда, будто Клюев умер на одной из станций Сибирской магистрали; при нем был якобы «чемодан с рукописями». Пересказанная Ивановым-Разумником в его книге «Писательские судьбы» (Нью-йорк, 1951), эта легенда получила широкое распространение. Другие же свидетельства указывали на то, что Клюев умер в Томской тюрьме от разрыва сердца.

Однако в начале 1989 года стало известно, что Клюев на самом деле умер не своей смертью: он был расстрелян в октябре 1937 года но приговору «тройки» — «за контрреволюционную повстанческую деятельность». Открывшиеся в Томске материалы клюевского «дела» помогли уточнить, как это случилось.

Оказывается, в 1937 году сибирским НКВД фабриковалось дело о «Союзе спасения России», мощной монархо - кадетской организации, которая будто бы готовила вооруженное восстание против советской власти. Роль одного из вождей этого вымышленного «Союза» была отведена Клюеву. Поэт был арестован в Томске 5 июня 1937 года и провел в тюрьме более четырех месяцев. На допросах он держался мужественно.

«Николай Алексеевич, признав, что он действительно вел среди знакомых разговоры, которые можно отвести к антисоветским, категорически отказался признать себя виновным по существу (...) К концу допроса а тот же день, 9 октября 1937 года, Клюеву было заявлено, что он достаточно изобличен следствием, остается только сообщить, кто его сообщники и что именно он, Клюев, может сообщить об организации. На это обвиняемый ответил отказом от дальнейших показаний».

Через четыре дня Клюева судили: прибывшая из Новосибирска «тройка» вынесла постановление о его расстреле. Приговор был приведен в исполнение между 23 и 25 октября. Одновременно было конфисковано «имущество» поэта, состоявшее из тоненькой тетрадочки со стихами, шести страниц отдельных рукописей, девяти разных книг и удостоверения личности № 4275, выданного Томским горотделом НКВД 5 января 1937 года.

Миф о Клюеве – «контрреволюционере» оказался наиболее устойчивым: он длился, собственно, до начала 70-х годов, когда усилиями советских писателей, ученых и краеведов была пробита брешь в той стене глухого молчания, что долгое время окружала имя поэта. Сегодня, спустя более чем полвека, Николай Клюев, «поэт великой страны, её красоты и судьбы» (так сказал он о себе в одном из Нарымских писем), возвращается к нам во всей своей самобытной силе и неповторимости. Возвращается окончательно, чтобы занять достойное место в блестящей плеяде русских поэтов нашего столетия.

Blog