Станислав Харин

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4

6. ЛАПИДУСЫ

– Леня, ты взял с собой камеру? А фотоаппарат? Тогда поставь

сумочки и сфотографируй, пожалуйста, меня рядом с этим

замечательным милиционером! Думаю, он не будет возражать?

– Аня, не надо, человек на службе – это неудобно.

– Именно поэтому я и хочу с ним сфотографироваться. Зачем,

скажите, нам нужен милиционер-бездельник? Он охраняет нас от бомб!

Правильно я думаю, молодой человек?

– Анечка, закрой хотя бы свой солнечный зонтик, иначе вот-вот

ты сделаешь из работника милиции Кутузова.

Леня, не выпуская из руки джин-тоник, делает снимок.

– Леня, Леня, иди сюда! Иди скорее – посмотри, какие здесь

замечательные маленькие арбузы! Скажите, они у вас без косточек?

Странно, а у нас все арбузы без косточек! А что, вы даже о таких не

слышали? Ну, вы меня прямо убиваете. Где это у нас? Все там будем.

Шучу… Ну, конечно! И дыни у нас тоже без косточек.

Не знаю, кто как, но будь я и посторонним человеком, сразу бы

определил, что сейчас на рынке отовариваются наши бывшие советские

граждане. И я сразу бы понял, что они, успевшие за несколько лет

стать патриотами бело-синего флага, так и остались в душе

закостенелыми «совками».

Эта симпатичная пожилая пара – некогда соседи и близкие друзья

нашей семьи – ныне свежие израильские пенсионеры Лапидусы. Они

приехали в гости и, конечно же, остановились у нас дома. Леня и

Аня, вернее, Аня и Леня Лапидусы очень любили всю нашу семью. Их

дети дружили с моими родителями, и я, эстафетно, с младшим внуком

Лени – Бориком. А у моей сестры на локте до сих пор есть след от

самопроизвольного укуса, который она сделала себе, когда узнала,

что Гриша, старший внук Лапидусов, женился. Гриша за короткий срок

успел стать в Америке очень состоятельным человеком, а моя сестра в

свое время уверенно могла стать его женой.

Дети и внуки уехали еще в начале восьмидесятых. А старики

последовали за ними спустя только десять лет.

Лапидусы-старшие родились до войны, в маленьком городке на юге

Молдавии. У каждого – своя тяжелая судьба ребенка военного времени.

Но с нашим городом их связывают только самые теплые воспоминания.

Они переехали на Кавказ еще в начале шестидесятых и прожили у нас

более тридцати лет. О своей первой родине и слышать ничего не

хотят, а вот как только появилась возможность навестить Кавказ, они

тотчас же ее использовали.

Лапидусы после всех терактов, что случались на рынке, всегда

звонили нам самые первые.

– Алло… Господи, что у вас опять?

Даже бывало так, что именно они, из Израиля, первые сообщали

нам, что произошло на соседней улице, в то время как все российские

и местные каналы еще только пускали бегущую строку об экстренном

выпуске.

– У вас уже жить стало гораздо опаснее, чем здесь, – как бы

восхищаясь нашим мужеством, делал вывод Леня, и пояснял: «У нас

взрывают людей по всей стране, а у вас только в центре, на рынке,

но где, простите меня, бывают все-превсе!»

Да, уж, на Земле Обетованной о фантазиях убийц знают все. И,

видимо, потому и стараются поинтересоваться ими заранее. А дело

ведь не простое – угадывать чью-то отвратительную мечту.

Вечерком, за беседой о пятом-десятом, мы с дядей Леней

засиделись допоздна, удобно развалившись на кухонном «уголке». Мои

родители уже спят и видят черт знает что. Тетя Аня, пообещав

вернуться за мужем, ушла любоваться последними новостями НТВ, и уже

час судьба ее нам неизвестна. Сквозь дверное стекло кухни видно,

как из спальни, эфемерно запрыгивая в коридор и обратно, тускло

моргает свет монитора.

А мы остались вдвоем – попить у открытого окна чаю с душистой

горной мятой. Ведем беседы. И темы серьезные: «Что случилось во

дворе за время отсутствия Лапидусов?» и, наоборот: «А как у вас?»

О-о! Этот вопрос уважают все более-менее сытые эмигранты-

репатрианты. Да и мне интересно.

– У нас? – с усталой ухмылкой переспрашивает дядя Леня. – У нас

уже ого-го как! Уже давно так! А завтра… (тут варианты) еще один

такой поставят, еще лучше выдадут, новый вырастет и т.д. Дядя Леня

– оптимист, смотрит только в будущее. Как Капитан, он объехал много

стран – погибал, тонул, кормил акул… И это правда. У дяди Лени было

несколько объятий со смертью и столько же жизней. Было все, только

не было детства. Нет даже ни одной фотографии той поры.

– А это, случайно, не Федора-мудака псина воет? – неожиданно

задает вопрос дядя Леня, вслушиваясь в шум ночного ливня. Спросил и

смотрит на меня своими всегда усталыми глазами. А на лице и ирония,

и тревога.

Склоняя голову, я тоже напрягаю слух и, непонятно зачем,

выглядываю на улицу. Ночь глаза слепит и сама в мои зрачки пялится.

От водяной вязи струек кажется, что наша кухня летит вверх.

Это мышцы моей фантазии, умащенные событиями и рассказами, еще

блестят, еще не отошли от марафона – поблескивают, подергиваются.

Леня взял мои неморгающие глаза, сердце, очертания пяток и, сделав

из меня человека-невидимку, джинна, отправил в променад на свою

новую родину. Этот фокус он уже не раз со мной выкидывал. Куда

хотел, туда и забрасывал. Он отличный рассказчик. И в тот момент,

когда от вторжения слов и эмоций наша уютная кухня стала огромной,

как ночь, как целая жизнь, и мои следы, идущие в сторону Бат Яма,

смывала шелестящая пена Средиземного моря – Лене почудилось, что

воет Туз. И, действительно, у соседа за стенкой неприятно и глухо

подвывала немецкая овчарка.

– Нет, дядя Леня, это не Туз. Это наш выдохшийся век – некогда

волкодав. Заразил Миллениум бешенством и теперь сам помирает в

страхе.

– Знаешь, что! – подцепляя мизинцем что-то недостойное своей

чашки, недовольно ворчит Леня, – тем, что ты Мандельштама читал,

будешь хвастать перед своими девками! А мне, пожалуйста, ответь по-

человечески. Я просто не могу понять, сколько же этой собаке лет?

Мы уехали в 91-м, но прекрасно помню, что животина уже и тогда не

была шибко юной. Как ее там звали? Туз? Вот. А сейчас – что? Уже

2003-й. Помнишь, как эта сука нашего Борика укусила за штанину?

– Ай-я-яй! Какой вы, дядя Леня, злопамятный. А я-то знаю, что

вы сами одно время Туза чуток побаивались, знаю.

– Было дело – врать не буду. Лишний раз старался аж через

верхний двор обойти эту бесноватую, – уже зевая, признается дядя

Леня.

– Это с детства. Я немецких овчарок, мягко говоря, не очень-то

уважаю. Но ты знаешь, что я свой страх за горло быстро беру. Забыл,

когда она второй раз Борьку тяпнула, как я с ружьем во двор вышел?

А Федор думал, я попугать… Ага! Я же его несколько раз

предупреждал, чтобы он не выпускал Туза без намордника. Но собака-

то не такая безмозглая, как ее хозяин, быстро своим фашистским

нюхом учуяла, что я взаправду могу ей череп продырявить – хвост

поджала, заметалась, забегала. Гадина! Отцу твоему спасибо – не дал

грех на душу взять. А хотелось, ой как хотелось.

Несколько раз с силой зачесав на свою плешь воображаемые

волосы, Леня продолжает: «Да Борька-то само собой – за внука я кого

угодно пришибу. Тут еще дело в другом – я как чувствую, что мне моя

робость начинает душу царапать, долго терпеть не могу – там и так

давным-давно все раскурочено. Страх ведь, как ядовитое снотворное –

способен всю твою жизнь в сон погрузить. Будешь вроде как бы жить,

есть, пить, существовать, как все, а только толком ничего не

почувствуешь, не заметишь. Вся настоящая жизнь мимо пройдет. С меня

уже хватит.

Вот, случалось, были дни, и я только и мечтал, чтобы побыстрее,

поскорее ночь наступила, лишь бы заснуть – потому что только там,

во сне, я переставал быть голодным, был в безопасности, видел

брата, свою семью, наш дом. А глаза откроешь и не веришь, что

никого у тебя уже нет и никогда не будет, а явь есть реальный,

самый настоящий кошмар – без конца и без края.

Спасибо, Туз! Спасибо, век! – выехали на темочку!

Дядя Леня говорит без особых подробностей – мы не первый день

знакомы. Я уже давно знаю, что он пережил, будучи еще совсем

маленьким. Он еще в те годы, до своего отъезда в Израиль,

рассказывал, как в 41-м немцы насмерть затравили собаками его

бабушку, потому что у нее были больные ноги и она не могла вровень

со всеми идти в колонне. Как несколько месяцев спустя увезли в

лагерь смерти обоих родителей, которых он больше никогда не видел.

Как у него на глазах повесили старшего брата за то, что тот

попытался пронести в гетто несколько картофелин. Рассказывал, как

он сам, каждый раз каким-то образом избегая облавы, чудом оставался

жив; как после войны жил сиротой, без родни, без крыши над головой;

как подворовывал на Кишиневском базаре еду в своре таких же, как

он, беспризорников; как замерзал в зиму, как постоянно болел,

питаясь требухой и гнилыми остатками; как бегал от милиции, пока не

попал их стараниями в детский дом. И еще он рассказал мне, что

долго не мог избавиться от страха перед людьми, завтрашним днем,

судьбой и… собаками – рос озлобленным, нервным, агрессивным, пока,

еще в школьные годы, не стал вдруг вести нечто вроде дневника. Пока

не начал выводить на бумаге все свои мысли, а заодно и душащие

кошмары. А как записал все – словно продал свой страх и злобу

задаром.

Наслушаешься на ночь Лениных историй, всей кожей начинаешь

чувствовать – какое же счастье выпало тебе видеть своих бабок

живыми, а родителей молодыми, здоровыми. Какое благо было в жизни

ругаться со старшей сестрой, бывать наказанным за двойки и, вообще,

родиться советским человеком. И усладой покажутся не только чай,

мята и ночной дождик, но и вся вонь, шум и нечистоты нашего

«престижного» района.

– Леня! Я глазам не верю – ты еще здесь? – устремляется в

приоткрытую дверь сердитый шепоток тети Ани. Сама она в розовой

ночной рубашке – не заходит, стесняется. Тетя Аня относится к

весьма распространенному у евреев типу женщин, которым со временем

очень идет быть немножко пожилой. И уже лет двадцать она ни

капельки не меняется. Мне даже тяжело представить ее либо молодой,

либо старой.

– Леня, а ну-ка давай быстро спать!

– Это я тебе только снюсь. Я уже давно сплю, – шутит Леня, но

сам делает несколько торопливых глотков чая, успевая после каждого

глянуть на дно чашки.

– А ты не куришь? – еще более сурово интересуется тетя Аня.

– А что, надо?

– Леня, я кому сказала – надо спать!

– Аня…

– Никаких таких аня! Мы завтра поедем в горы кушать шашлык. А

он тут до ночи сидит. Ты забыл, что мы утром должны сходить на

рынок?

Я взглянул на серьезное лицо дяди Лени, и мне показалось, что

для него за дверью стоит не супруга Аня, а некая живая волшебная

машина, через взгляд которой он хоть немного мог проецировать себя

ребенком. И имеет полное право.

– Тетя Аня, не стоит так переживать – очередей у нас уже давно

нет. И чтобы что-то купить, рано вставать не надо, – делаю я

попытку заступиться за Леню и его утренний сон, не зная, что этим

сам лишаю себя такового.

– А ты, родной, завтра тоже пойдешь с нами! Поможешь. Лене

нельзя таскать тяжести.

7. SOS

Мне говорят:

– Подпишите здесь, здесь и вот здесь.

– А здесь?

– Здесь не надо. Эта страница жизни уже продана.

Жаль, конечно, но что делать – у кого втридорога, у кого

вперед, но у всех обязательно кто-то навсегда перекупает для других

вечное царство детства.

– А рынок? – интересуюсь я, глядя в пустоту.

– Рынок? А разве он вам еще интересен?

– Да. Только, как вы понимаете, там уже не все так впечатляет.

– Тогда, пожалуйста – рынок остается в вашем ведении. Он

записан у нас как необходимый атрибут вашего детства.

Наношу очередной визит на наше торжище. Хочу что-то сказать,

но меня мало кто услышит: окромя всех бед наш базарчик оглушен

грозными рыночными отношениями. Ну и ладно – как-нибудь закажу ему

слуховой аппарат.

Зато осознаю, что стал забывать то неприятное состояние, когда

мог в любую минуту ожидать новый отблеск из преисподней. Сейчас,

когда теракты уже давно не редкость везде и всюду, у тех, кто это

желает вновь устроить на «Центральном Роке», появились некоторые

сложности. Может, стесняются милиционера на входе или им, как

цыганам (мне довелось наблюдать неприятную сцену их изгнания),

говорят строгое «нельзя»? Не могу знать, не ведаю. Но я имею в

виду, прежде всего, тех сторонников убийств, кои, к сожалению, еще

живы. У тех, кто мертв, неприятностей, думаю, гораздо больше. Очень

на это надеюсь. Там и стражи у ворот другие – попредставительнее.

И как только я подумал об огромных величественных вратах

небесных и их возможных караульных, передо мной оказался маленький

белый листик. Мне передали его на ниточке, по ветру. Смотрю –

записка. От кого? От Лары, Соса-Портоса или еще кого – скажу. Но

содержание навело меня на кое-какие выводы.

Если ты, допустим, укрываешься от непогоды дома – это

нормально. Если ты от душевного ненастья хоронишься, держа над

головой раскрытую книжку, думая, что это и есть настоящая крыша –

это тоже не трагедия. А вот если ты хочешь спрятаться от расплаты

за кровь людей, прикрываясь верой и еще рассчитывая при этом на

загробные блага – это уже твои проблемы. И чем больше

рассчитываешь, тем они могут быть серьезнее.

Я говорю о мастерах демонстрировать на земле ад. О тех, кто до

сих пор не разобрался в своих схоластических мыслях и еще чешет

бороду в надежде заработать на человеческой крови, потому что так,

якобы, угодно Аллаху. О тех, кто в своем ущербном стремлении к

удовольствию, к женщинам или к истине способен на убийство. Все они

должны знать, что перед тем, как их тела или то, что от них

останется, брезгливо закопают в безымянную могилу, они еще на этом

свете, думаю, успеют познакомиться с Сосом-Портосом. Да, да, тем

самым – добрым, но жутко вредным мальчиком, выросшим со мной в

одном дворе, возле «Центрального рока». Было бы очень неплохо,

чтобы они имели в виду это обстоятельство. Тогда, возможно, как мне

хочется наивно предположить, некоторые из них откажутся от мысли

взять оружие и, тем самым, даже сохранят себе жизнь. Дело в том,

что этот самый Сос-Портос, уже, конечно же, повзрослевший и

возмужавший, так или иначе, по работе, по должности работника

внутренних дел имеет доступ к трупам различных подонков. А еще он у

нас по-прежнему, как и в добрые времена – неутомимо вероломный. И

поэтому вполне может квалифицированно подбросить им в захоронение

маленький кусочек небезызвестного животного, отношения с тушкой

которого как у иудеев, так и у мусульман складываются, мягко

говоря, весьма и весьма непросто.

– На, на, на!

Спрашиваю его, уже огромного, пузатого: «Зачем ты, злыдень, это

делаешь? Ты же сам, как сейчас принято говорить, этнический

мусульманин».

Сос отвечает убедительно и, как всегда, со злой веселостью:

– Из-за гурий. Я хочу избавить этих девчонок от случайного

присутствия кое-каких мерзавцев.

Отшучивается? Глумится? Чтит своеобразную поэзию мести? Черт

его, Портоса, знает! Дело не в этом – просто мне кажется, такой,

если что, для всех и всегда найдется.

8. ЛАРА

– Гари! – перед самой аркой родительского дома слышу я чей-то

голос. – Гари!

Первым на зов оборачивается мой четырехлетний сын – я несу его

на руках и тороплюсь депортировать к деду. Остановившись, я

оглядываюсь и пытаюсь побыстрее определить человека, которому среди

всей базарной толпы нужен именно я. Ну, или которому, по крайней

мере, необходимо уже второй раз выкрикнуть мое имя.

– Га-ари, это твой сын? Пока я растерянно верчусь по сторонам,

уже вижу, как к нам приближается незнакомая женщина. На ней очки, а

за ними умильное выражение. – Да как он похож на тебя! Просто

копия!

Дама уже взяла ручонку малыша в свою ладонь, а сама опустила на

асфальт тяжелый черный кулек, который тут же осел и, растекшись,

показал свои внутренности – толстые, со сгустками крови, шматки

говяжьего мяса.

– А папа твой меня не узнает! Не узнает… – продолжая сюсюкаться

с моим ребенком, оживленно жаловалась она.

– ??

– Ну ладно, все! Вижу, вижу, что никак не поддаюсь опознанию.

Я – Лара, внучка Заиры… Ну как тебе еще сказать? Лара из Душанбе!

– Есксель-моксель! Лара… эти очки… – оправдываюсь я и неловко

прижимаю ее к себе рукой.

Заерзав ножками, сын тут же попросился на землю и встал рядом,

держась за мой указательный палец. Лара, уже глядя на меня, вновь

провела пацану по щеке тыльной стороной ладони.

– Очки… Не думаю, что будь я без них, это сильно упростило бы

твою задачу.

– Ну, как же! – вот я, например, сегодня вышел на улицу без

шортиков, без парика, но ты все же как-то меня узнала.

– Ой, – фыркает она со смеху, – только не льсти себе,

пожалуйста. Хм! Смотри-ка на него – без шортиков он вышел… С тобой

полегче – просто я этого мальчугана вместе с твоим отцом как-то

встретила. Прямо тут, недалеко от рынка. Ну, а сейчас догадалась.

Вот так. И думаю, а дай-ка посмотрю в глаза человеку, который меня

столько раз в детстве до слез доводил. До истерики!

– Здравствуй, Лара! Ты, видимо, как ябедничать перестала, так

тут же себе другое увлечение придумала – стала активно

фантазировать. И как смотрю, это тебя не менее увлекает. Каким это

образом я тебя до слез доводил?

– Да, конечно, – в голосе Лары еще отчетливее проступает

наигранное возмущение. Она подтверждает его всей позой, подпирая

бока кулаками.

– Это я сама себе всякие дурацкие прозвища придумывала, да?

Сама себя обзывала, а потом бежала домой поплакаться бабушке! Ой,

не смеши меня, пожалуйста.

– Почему не смешить? Я клоун со стажем. Но в этом случае ты все

же что-то напутала! Это не я! Это Сос тебя постоянно обзывал. Это

он придумал тебя Лариской-Крыской обзывать.

– Не оправдывайся, не оправдывайся. Я тоже все-все прекрасно

помню. Иной раз до того доходило, что я каждый день считала, когда

уже эти каникулы идиотские закончатся, чтобы уехать отсюда

поскорее.

– Ну и дела! – я решаю бороться за ясность картины до конца. –

Да вспомни же, как я, наоборот, всеми правдами и неправдами

старался добиться твоего расположения. Записки тебе писал, в кино

приглашал, а вечером все мечтал на базаре арбуз украсть. Хотел из

клетки вытащить, чтобы перед тобой похвастать – вот, мол, взрослые

пацаны могут, и я могу.

– Записки, записки… Что-то такое было… А арбуз не помню. Тем

более, я все ваши местные фрукты терпеть не могла. У нас в Душанбе…

– Лар, извини, что перебиваю… Так ты что, теперь беженка?

– Как тебе сказать?

У Лары на лице появилась ухмылка, показавшаяся мне, если не

ироничной, то абсолютно пустой. Было понятно, что вопрос ей

неприятен.

– Знаешь, Гари, слово мне это не нравится, – медленно выходя из

короткого оцепенения, продолжила она. – А в принципе, ты прав. Да,

получается так – беженка. Хотя у меня даже и документов о таком

статусе не было и нет. Сама, как могла, крутилась.

– А дети твои тоже здесь?

– Да, конечно! И дети здесь, слава богу, и мама, и муж тоже.

– А давно ты приехала?

– Не очень, года полтора уже будет. Но до этого и в Ростове, и

в Пятигорске жила. И даже в Москве. До дефолта обувью на рынке

Blog

Станислав Харин