Станислав Харин

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4

3. ЧЕРНЫЙ ВАВИЛОН И ЧЕРНЫЙ МИЧУРИН

И сказали другдругу: наделаем кирпичей и обожжем огнем…

Кто не знает, что при всех плюсах быть ребенком, это не так

просто – страхи, запреты, обязанности, дневной сон и т.д. А у меня,

ко всему прочему, была еще и миссия. Да, мне вменялось быть

спутником бабушки во время ее очередного посещения кладбища. Хлебом

не корми, «Утреннюю почту» не включай, а дай ей проконтролировать –

что у нас там (на кладбище) происходит?

Мы встречались с ней всегда одинаково – в воскресенье, в

маленьком переулке между моей школой и Центральным рынком. Я сухо

целовал бабусю в щеку и брал у нее из рук небольшой бидончик с

водой. Затем мы не спеша направлялись к цветочным рядам, к

продавщице тете Гале. Здесь моя старушка начинала медленно выбирать

нужный ей товар, тщательно осматривая каждый дешевый букетик.

Я, пока то да се, становился чуть в сторонке и начинал жалеть

себя, не уставая задаваться вопросами. За что? Почему именно я

бываю рекрутирован на эту роль чаще остальных членов семьи? Потому

что взрослые считают, что у школьника на каникулах должно быть

больше свободного времени, чем у них? Какая самоуверенность! Какое

непонимание! Или они решили, что у них нет такого таланта

выдергивать сорняки, как у меня? Ну-ну. А может я в отличие от

некоторых, не начинал тут же оспаривать мнение причитающей бабушки,

что после смерти своих родителей она осталась на земле одна

одинешенька?

Да, собственно, уже-то какая разница?! Пусть даже наш альянс с

бабусей имеет и еще какие-нибудь веские причины, смыслы – Я ЗАРАНЕЕ

НЕ СОГЛАСЕН С ЛЮБЫМ ВАРИАНТОМ! Как бы то ни было, я против любых

своих увольнений со двора, когда в нем гуляет девочка Лара! И

особенно, когда рядом с ней околачивается Сос! В общем, для меня

все эти походы, учитывая, к тому же, что бабушка шла, как черепаха,

всегда были утомительными, долгими мероприятиями. И вроде, спустя

годы, на меня должно снизойти озарение, мол, какой я был вредный,

нудный шкет? Ничего подобного! Я до сих пор думаю, это была

нормальная реакция. Я и сейчас, слава богу, не знаю человека,

который может радоваться посещению кладбища. Это же очень тоскливое

место! Пространство, рождающее только унылые мысли! Его пейзаж не

украсит, или не сделает более приятным даже появление мальчика,

который в будущем готовится стать богом для женщины, или хотя бы

мужем для девочки Лары. Что, собственно, одно и то же. Вот он

появляется в ее фантазиях... идет по щербатой тенистой дороге…

поднимает камешек и метко кидает его в ствол дерева. Глаз-алмаз,

рука потенциального охотника-добытчика. Она, его будущая женщина,

непременно должна это почувствовать, увидеть в своем воображении

или во сне.

…Вот он движется на фоне памятников, крестов и кустов зелени –

загадочный, неповторимый…. Нет. Это не тот фон для мечты! И не тот

случай, и не те декорации! Еще и этот дурацкий бидон с водой…

Но зато, если мне удавалось уговорить бабушку потратиться на

такси, то грудь моя наполнялась тайной гордостью. «Молодой человек,

– любезно обращалась она к водителю, – до Еврейского кладбища не

отвезете?» Это был практически единственный вариант, когда я мог

услышать, как взрослые говорят с посторонними людьми о чем-то

еврейском открыто, не понижая голоса. Хотя это было одно название.

«Специальный участок для систематических захоронений» уже давным-

давно мрачно хранил в себе самые разноплеменные кости самых

многоконфессиональных покойников. А также их дела, права, взгляды,

голоса, смех, слезы и когда-то необходимые навыки воспитания.

В один из наших совместных визитов на «Еврейское» я, покончив

с чертополохом, присел на корточки и, недовольно отмахиваясь от

комаров, засветил на солнце свои алые, светящиеся плотью и жизнью

уши. Я расслабился от жары и ловил своим апатичным слухом, как

глупая мошкара выдает симфонию нужд и исполняет своего Мендельсона.

А рядом, с тряпочкой в руках, еще трудилась моя старушка. Не

умолкая ни на минуту, она жалостливо и хлопотливо что-то

выговаривала надгробиям. Таким образом, она всегда использовала их,

словно печальные беспроволочные телеграфы, апеллируя как к иному

измерению, так и к нашему. Между всем этим, я наблюдал, как

недалеко от основной кладбищенской дороги работает пожилой

могильщик. И меня, тогда еще свежеиспеченного пионера, буквально

если не поразило, то, как минимум, смутило следующее –

кладбищенский служивый, уже полностью составив своей лопатой

очередное место для последнего договора, обкладывал стены ямы…

кирпичом. Неприятно, с мурашками и холодком, дернулась в голове

аналогия со стеной жилого дома. Зачем это делает могильщик, мне

потом прояснила бабушка. Но хорошо помню, как я – сын историка-

географа, прочувствовал этот момент масштабно: а ведь через сотни

лет все это кладбище, как и остальные, станет очередным слоем

земных недр. И если допустить, что спустя века земля сохранит эти

ряды обожженной глины, накрывающие их бетонные плиты и пустоты,

воображение рисует довольно мрачную постройку.

Я подумал про подземный город, где этаж за этажом – вниз – люди

строят друг другу последнее жилье. Возводят своеобразный Вавилон, в

котором все, без исключения, когда-нибудь да поселятся. Все, кроме

меня, конечно, потому что, во-первых, не может такого быть, чтобы я

умер. А во-вторых, когда подойдет мое время, советские врачи

«безносой» уже серьезнейший пинок под зад отпустят. Конечно, я и

предположить не мог, что спустя двадцать лет такого понятия как

«советский врач» уже существовать не будет, а среди людей появятся

очередные, современные посланцы смерти, говорящие на одном языке –

силы и страха. Они, готовые убивать, кого только им прикажут,

станут полноправными горожанами этого танатического Баб Элла. Они

заселят его при жизни, потому что души в их здоровых телах будут

мертвы и в состоянии общаться с чертями и духами подземного

царства.

И не однажды они завизируют себя на центральном рынке.

Но пока, до того, когда однажды мой город выскочит из своей

шкуры-имени и перепрыгнет тушкой через «Черное ущелье перемен» было

далеко. Ему еще не раз придется покормиться травкой, выращенной в

теплицах и годной для насыщения ненавистью и горем. Еще не скоро

подойдет то время, когда он найдет себе новое имя и спокойное

пастбище.

А в тех, в сонных, приятно тягучих восьмидесятых, очередным

летом двадцатого века некий мальчик вместе со своей бабушкой был

занят выдергиванием сорняков на могилках прадеда и прабабушки (мир

их праху!). Он, с влажной тряпочкой в руках, был задействован в

протирке инициалов, цифровых обозначений долгих лет жизни и

установлением возле каждого кособокого железного монумента баночек

с относительно свежим букетом цветов. Этот труд должен кто-то

увидеть и отметить. А пацан, наверное, должен был бы раз и навсегда

усвоить, что теперь эта земля, этот город – его, раз здесь лежат

кости предков.

– Прогуляемся пешочком, – «окрыляет» меня бабушка.

На обратном пути от кладбища можно и не мечтать о такси «до

центрального рынка». Держу бабушку под руку. Так мне понятнее, что

я – это я. Идем пешком. Идем, как назло, медленно, «киношно» и как

бы аккуратно, словно бабушка, как и, наверное, все люди в ее

возрасте, думает, что земля, кроме мест перехода проезжей части

дороги – это тонкая корка. Так, словно она побаивается, как бы

асфальт не провалился вместе с нами в тартарары. Хочется

подпрыгнуть и убедить ее, что это не так. Прыгаю, и зазря. Только

поднимаю под ногами пыль, да падает с души оперение.

Все что-то жужжит, жужжит, нажужживает… Хлоп! Но разве детские

впечатления, как комара, прихлопнешь?

Вычесывая из опаленного руна города редкие золотники,

вспоминая дешевые кладбищенские букетики в мятой-перемятой обертке

и взрыв цветочных рядов Центрального рынка 2002 года, мне хочется

допустить одну неожиданную мысль в облике безответственной

провокации или даже в виде иронично-черной фантасмагории. Но

озвучить ее я хочу с весьма гуманной целью: подтолкнуть вперед

науку биологию – по проблеме преодоления «нескрещиваемости» – и

приспособить тех, кто устраивает теракты (то есть жителей

подземного Вавилона), на пользу обществу. Я предлагаю не сеять в

головы убийц-бомбистов семена, росточки здравых идей или разумных

мыслей, что часто представляется невозможным, а просто всаживать им

в головы зачатки настоящих цветов и, поливая водой, ожидать, когда

же из перегноя их мыслей вырастет живой цветочек. Только и всего –

никакой публицистики, никаких нравоучений и демагогии!

То есть я как художник всегда думаю о том, как бы приукрасить

наш городской пейзаж и заселить его живописными обитателями.

4. КИНОСТУДИЯ

Она уже давно лежит на темных полках памяти – размокшая,

клейкая. Но иногда ее слайды начинают сами собой очищаться,

склеиваться и заряжаться в некий транслирующий механизм. Гаснет

свет, и я вновь вынужден просматривать все с самого начала.

Я не знаю, по какой причине та пленка была черно-белая.

Возможно, камерой просто не умели пользоваться, но… это не

принципиальная версия.

Так и есть, я узнаю знакомые очертания зданий, между ними, в

стиле советской эклектики – высокая раскрашенная решетка и ворота.

По бокам темнеют стеклами большие арочные окна двух павильонов.

Книзу, на дороге – заводь из машин, какие-то деревянные ящики на

тротуаре и бойкий поток людей. Да и ракурс тоже не чужой – родной,

знакомый. Это из окна дома, что стоит напротив нашенского рынка,

снимают панорамку с видом на главный вход. Камера держит общий план

весьма посредственно, не приближаясь, не удаляясь, не создавая

акцентов. Так в начале века снимали первые фильмы, добиваясь правды

жизни и аналогии с театром. Принцип стоящей камеры.

Очевидно, что оператор не профессионал. Тем более, не идейно

старомоден. Он тихо обменивается с кем-то, стоящим за его спиной,

несколькими фразами и продолжает съемку. Можно видеть, как буднично

и суетливо движутся в разные стороны люди. Почти все они идут за

покупками – закрывают на ключ автомобили, приобретают на входе

выносливые черные кульки. Это наши горожане, это наши гости,

друзья, родственники, знакомые, незнакомые – торопятся,

переговариваются, считают деньги, смотрят на весы, строят планы,

чтобы спустя всего несколько секунд… быть разорванными на части.

Они и понятия не имеют, что так уже решили какие-то абсолютно не

знакомые им люди.

Камера засасывает последние шаги, движения…

Все – взрыв!

Чуть дергается камера, задевая небо и цепляя штору. Сотрясается

земля, разлетаются осколки, дрожат еле уцелевшие стекла.

«Аллах велик!» – возбужденным шепотом выкрикивает оператор,

словно кто-то доказывает ему обратное. Затем довольным, ощутимо

довольным голосом все еще переговариваясь со своим сообщником, он

выключает камеру…

Кривляются все отражения, искажается запредельность, замыкаются

провода.

Как от страшного диагноза, отворачивается солнце – словно

медленно опущенный зеркальный круг на голове у врача.

Покрывается свод неба трупными пятнами.

Идет страшная торговля, растет подземный Вавилон.

Если бы камера продолжала работать, то было бы видно, как в

шоке, с окровавленными лицами, бегут кто куда пораненные осколками

люди. Видно, как на черном асфальте в последней агонии еще

шевелятся трупы, и тут же, сделав несколько шагов, теряют сознание

и падают контуженные. Видно, как мужчины уже выносят на руках

искалеченные тела, и как из быстро рассеивающегося дыма на карачках

выползает старик-ветеран, не выпуская из рук авоськи и волоча за

собой то, что осталось от его ноги. А спустя всего пару минут и моя

неприметная, сгорбленная фигура, мелькнула бы в объективе – я был

на месте и смотрел на все, что случилось, своими глазами.

Я видел, как на весах, еще чуть покачиваясь, лежит дымящийся

кусок человеческого тела.

Я не в состоянии сейчас описать в нескольких строках свой

озноб, страх и холодный могильный ужас. Смерть невидимым безголовым

петухом забегала по каждой груди, и животный страх стал пастись в

самом воздухе. Я абсолютно не был подготовлен к подобным зрелищам.

Да и никто не был готов. Возможно, мы, «сделанные в СССР», видели

слишком мало человеческих трагедий в настоящей жизни, в кино или в

книгах, чтобы без внутреннего надлома, с античным спокойствием

встретить беду. А она тенью Минотавра, требующей постоянных жертв,

выпрыгнула, чтобы поселиться в нашем примитивном лабиринте

Центрального Рока. И было разорвано немало бесценных нитей, не раз

перекрывалась река обычного течения бытия, и делалось немым от

ужаса маленькое смешение народов.

Это не единичный случай – ни в кавказском городке, ни в

остальных. Да и вовсе не случайный свидетель снимал на камеру

массовое убийство, нет. Он делал это для отчета перед своим

заказчиком. Слегка повелась картинка? Пленка черно-белая? – да

мелочи, даже и переживать не стоит. В целом-то – прекрасная работа!

Будет и признание, и успех, и поклонники! И заказчик-меценат

раскошелится щедро. Жизнь что? Ко-пе-йка! В цене лента, пленка о

последних мгновениях, вздохах, хрипах, мольбах. В цене ужас,

который можно показать миллионам. В цене люди, которых уже нет. В

цене описание, повествование, хроника вкупе с достижением

двадцатого века – монтажом, в правдивость которого долго не хотело

верить щепетильное человечество.

И я не могу удержать себя от возможности вывести из небольших

кусочков своего воображения отчетливый трехмерный объем. Несмотря

на некоторый подкожный страх, я не могу не представить себе такую

единую жуткую киностудию, трудовую мастерскую, где кипит работа над

отснятым материалом. Фабрика энергии «заплечных дел мастеров» с

ежегодным кинофестивалем. Операторы, продюсеры, секретари,

реквизиторы, шоферы, осветители и живые и мертвые актеры. А где-то,

глядишь – прямо по центру маленького темного кинозала, где всегда

идет генеральный просмотр, чуть поодаль от всей свиты сидит главный

режиссер. Экран изредка мерцает блеклыми вспышками, поэтому лица не

разобрать. Можно видеть лишь силуэт человека в угрюмой, неподвижной

позе.

И лучше не задерживаться там, даже ирреально – а то еще этот

тип повернется, посмотрит…

Да, пусть я размышляю о том, что случилось, поверхностно,

вспоминаю чувственно и фантазирую о зловещей киностудии где-то

предвзято. Но, как ни крути, часть из реальных персоналий –

умельцев демонстрировать ад – вышли в свое время из одного

кинотеатра. Из кинематографа, популярного в восьмидесятых среди

жителей городской периферии и нашей дворовой ребятни. То еле

сдержат прилив сентиментальности от индийского кино, от игры его

звезд, то показательно встанут и уйдут из-за слишком откровенного

американского эпизода с ню, то, увидев на экране несправедливость к

краснокожим, они, бывало, тут же закричат о своей солидарности с

индейцами. Возмущаются, сочувствуют, поднимая над головой лезвия

складных ножей. Восток – Запад, вечный диссонанс.

А в обиде за многое, что творилось в тени красного полотнища,

грелись за пазухой новые кирпичи для кладбищенского Вавилона.

Но подошло время, и им уже абсолютно не надо скрываться в

темени кинозала или среди своих простых, мирных сородичей. Зачем?

Они открыто начинают собираться под зеленым или черным стягом с

двумя перекрещенными саблями. Можно подумать, пираты. Но если бы…

Эти – тоже не умеющие ни торговать, ни сеять – не просто желают

жить за счет других. Они не хотят делить единого бога со всеми и

считают, что лучше ревниво, навсегда вычесть из списка некоторых

его детей. Тем более, когда за убийство и за отснятый по этому

поводу материал можно кормить семью. (Прямо тошнота к горлу

подкатывает, как только представлю такого добытчика своим папой). И

что немаловажно – по окончании жизни для них есть серьезная

вероятность вечно наслаждаться телами девственниц.

Я как-то спросил на этот счет одну свою знакомую гурию –

весьма компетентную даму: «Что ты скажешь по этому поводу,

подруга?»

– А что говорить? Любому здравомыслящему человеку и так все

понятно.

– И все-таки, что будешь делать, красавица, если пред тобой

появится подобный тип?

– Не переживай, придумаю что-нибудь. Например, увижу падающую

звезду, загадаю желание, и оно тут же исполнится.

– А если не будет времени думать?

– Нажму кнопку SOS.

Так то! А они верят, что все у них будет хорошо, и делают

немало, чтобы за их скорую смерть в Москве кому-нибудь вручили

медальку. И иногда мне кажется, что эта перспектива одинаково

льстит обеим сторонам.

По крайней мере, у меня как свидетельство, есть одна

видеокассета.

На пленке я, праздный, запечатлен гуляющим с друзьями в

моздокском ресторане. Рядом с нами, помимо прочих, веселилась

большая, шумная компания. Они обмывали карьерный рост молодого

офицера службы безопасности – Александра.

Звучит живая музыка, вечные шлягеры – зло* – душевно исполняет

певица. Мерцают атласные платья, и кружат в танце перенакрученные

прически полнокровных женщин. На мужчинах строгие, но не всегда с

блеском сидящие костюмы, нарядные галстуки, дорогие часы. Не совсем

чистая обувь. Кстати, за границей я обратил внимание, что схожим

образом предпочитают одеваться состоятельные туристы из стран

Африки. Может, эти детали не совсем относятся к теме, хотя…

В общем, я не помню, по какой такой причине в ресторане стала

назревать драка. Дело вроде обычное, и оно чуть не заспорилось, но

все, слава богу, закончилось рукопожатиями и тостами. А еще чуть

позже мне лично было уже вдвойне приятно это новое знакомство,

потому что Александр, Саша, только что получил звание капитана за

участие в поимке и задержании того самого гнусного кинолюбителя.

Саша – спецназовец и опер. Приятный, светловолосый

ростовчанин. Заметно, что ответственный, надежный, но еще чуток

неуклюжий на предмет кавказской специфики.

– Ребят, я вам тут через песню лезгинку заказал. Отвечаю – от

души! Сбацаете? Я вам, ей богу, от души!

Мы, конечно, поблагодарили, но вместо так называемой

«джигитоуки» выпили и поговорили – кто, что, откуда? Саша рассказал

нам, как долго «оператор» не мог поверить, что его отыскали –

размяк в наручниках, злодей, расклеился.

Так вот, общаясь с Александром, наблюдая за ним, я подумал,

что не все смогут понять, как можно человеку продолжать светиться

довольством и гордостью за проделанную работу, когда он нечаянно

заглатывает пару погонных звездочек? (Тех, что традиционно опускают

в стакан с водкой.)

5. МОНТАЖ

Я, вроде, помню много чего хорошего – еще не успел забыть. Но,

обогнав время, кровавые, ржавые ножницы раз за разом стали резать

из воспоминаний все добрые, яркие кадры, стирать шум двора, детский

смех, хлопотливо заменяя все это пленкой с трупами, копотью взрывов

и криками ужаса.

Образовалось и много испорченной ленты. Много пустот.

Сколько не спрашивай, никто не может ответить мне точно – где

же находилось на рынке то самое место, в метровом радиусе которого

все весы работали в аномальном порядке. То есть в пользу

покупателя.

Теперь я только смутно могу вспомнить пожилого грека Игната,

торговавшего спичками и старыми книгами. Но в памяти совсем не

звучит его голос – Игнат наизусть мог читать всем прохожим «Мцыри»

или главы из «Витязя в тигровой шкуре».

Я не помню, как выглядела тетя Гося, торговавшая лечебными

травами, кои могли помочь как от бородавок, так и от рака. Она

утверждала, что собирает их в одном из высокогорных ущелий, где

компас перестает чувствовать землю. Но ее не раз заставали в тупике

нашего дома, где на загаженной экскрементами маленькой полянке

травница собирала в кулек какую-то очередную мураву. Ее товар

пользовался огромным спросом. Моя мама до сих пор считает, что

благодаря Госе у меня на руках исчезли бородавки. Испарились, как

позже и сама Гося.

Власовец… Я никак не могу вспомнить этого тихого человека, его

лицо, когда другие рассказывают мне о нем – о бывшем солдате РОА, а

затем и ЗК, продававшем в большом павильоне мед.

Напрочь! – о кореянке тете Тане из рядов с квашеной капустой,

сын которой в восьмидесятые сел в тюрьму за изучение боевых

искусств.

Я не помню участкового и барда Габо. Молоденький милиционер

после смены часто захаживал в наш двор исполнить свои песни перед

взрослыми пацанами и девчонками.

Я не могу уже воссоздать для себя облик знаменитого вора

Мирона, однажды насмерть пырнувшего Габо заточкой. Того Мирона,

который и сам позже был до смерти забит прямо в базарном отделении

милиции. Он пришел туда один, добровольно, решив сдаться, потому

что в тюрьму за него посадили абсолютно невинного человека. Можно

еще долго говорить о том, что было…

Но даже после искусственной трансплантации забытых образов, а

можно сказать, и спекуляции ими, моему нутру на фоне многих

современных серо-одинаковых людей хронически недостает тех былых

легенд и личностей.

Хотя бы только потому, что все они были историей

многонационального, многоликого города, и я должен был расти на их

глазах самого разного цвета, я должен был взрослеть, отражаясь в их

кристалликах, и узнавать себя, как человек, обставленный со всех

сторон зеркалами. И чем разнообразнее от зеркал перспектива, тем

больше шансов понять себя и других.

Сейчас это место занято людьми, проявляющими свой характер или

крестьянское упорство лишь тогда, когда их стяжательские, статусные

жилы-сосуды испытывают приступы удушья.

Мне жалко людей, погибших при взрывах на центральном рынке, я

сожалею о скудном объеме моей памяти, но стоило потянуть за

маленькую ниточку, как шов от нашего измерения пошел дальше и… в

моих руках оказался телефон. А я чуть и про него не забыл! (Ну, в

детстве такие все делали – из пустых спичечных коробков и ниток.)

Один конец связи уходит куда-то наверх, к большеглазой девице с

загадочной восточной улыбкой.

– Алло, – говорит мне она. – Как дела? – спрашивает бодро.

– Ой… как тебе сказать?

– И что у нас опять случилась?

– Все, что можно и нельзя, уже случилось. Я просто сижу и

тоскую по безмятежности нашего города. По своему двору и району.

– Чувствуется по голосу. Пишешь, наверное? А что не держишь

стиль?

– Вот ты своим звонком его и выправишь.

– Кажется, твой город раньше звался грузинской фамилией? Почти

непроизносимой.

– Да, так оно и было… Потом «пэрэстройка», непонятная война,

потом начали вызывать джиннов с помощью тротила, потом…

– Скажи, а покореженный с тех пор шлагбаум еще не восстановили?

– Это – который отделял город от сел? Нет, и не думают. Нам по-

прежнему вместо овощей и свежих фруктов больше поставляют запах

лаптей да чувяков.

– Я слышала. Но вы тоже хороши – заражаете села своими

порочными вирусами.

– Да, видимо, это необратимый процесс – он-то меня и печалит.

– Выпей успокоительное.

– То, что покрепче? Да пил я. После всех подобных напитков

болит голова. А если поутру еще и включен телевизор, тянешься не к

воде, а …

– Я знаю, к фену.

– Да, чтобы пока не заметил маленький сын, высушить слезу,

готовую бежать от старого советского фильма о войне.

– Почитай тогда что-нибудь.

– Я уже который раз открываю для себя школьную программу.

Книги, конечно, интересные, но все же с возрастом я начинаю чихать

от всех залежалых книг.

– Прими таблетки от аллергии.

– Да разве они мне помогут? Я же чихаю не от литературы, а от

ее количества.

– А что это у тебя за шум? Какие-то странные звуки?

– Это не у нас. Это там, внизу. Телефон-то на блокираторе –

общий чтоб позвонить, хочешь-не хочешь, надо немного спуститься.

– Кстати, помнишь, ты меня спрашивал, что я буду делать, если

увижу перед собой какое-нибудь неприятное похотливое лицо? Вспомни,

я тогда еще посмеялась над твоим вопросом.

– Ну, помню…

– А ты как в воду глядел. Думаешь, у нас не случается

технических ошибок? Раз в столетие, но случается. Я аж, честное

слово, растерялась. Шутка ли, когда перед тобой вдруг возникает

мерзкое, ограниченное существо. К тому же пахнущее смертью. Из-за

его «аромата» две птички с кущ в обморок тут же свалились. Думала,

джинны или писатели шутят. Так нет же…

– И что?

– Что, что? Звезды ждать не стала: что есть силы кулаком по

пульту SOS шарахнула.

– А смех? Я и сейчас слышу неприятный смех…

– Да это бесы… Там у них кое-кто икает и разбрызгивает из котла

лаву, что, надо сказать, очень забавляет чертяк.

…Упились в свое время суррогатной священной войны и теперь вот

в таких условиях и икают.

Blog

Станислав Харин

Содержание